В ТЕНИ ЗЕРКАЛА
В наши дни от широкой публики тщательно скрывают тот факт, что астрономы и астрофизики давно пришли к выводу о существовании в нашей галактике еще одной планеты, помимо всем известных – эту планету в научных кругах называют Зеркальная или (отдавая дань английскому языку, ставшему языком Земли) Миррор. Долго, впрочем, сомневались, является ли это нечто действительно планетой. Увидеть ее не удавалось, но регулярно наблюдали оптическое удвоение звезд и других планет в некоторых участках видимого с помощью приборов космоса. Изобретение оптики Хаббла и Гершеля, а также другие достижения в деле изучения космического пространства в конце концов позволили определить плотность, массу и объем этой планеты, хотя долго еще не сдавались приверженцы «теории зеркального пятна», считавшие, что в нашей галактике присутствует достаточно локализованное и плотное пылегазовое скопление, в силу своего неоднородного химического состава обладающее отражающими «зеркальными» свойствами – так называемое «зеркальное пятно». Спор между сторонниками этих двух гипотез – «зеркальной планеты» и «зеркального пятна» (ее еще называли «теорией зеркального пылегазового скопления») – длился долго, причем последние аргументировали тем, что перемещение «зеркального эффекта» в технически видимом космосе мало напоминает движение по орбите плотного космического тела, а скорее, походит на дрейф относительно разреженной массы в зоне чрезвычайно слабых магнитных полей.
Сторонникам «зеркальной планеты» многие ее свойства также казались загадочными, выдвигалась даже гипотеза (совершенно вздорная) о «планете без орбиты», чье дрейфующее тело постоянно меняет скорость своего движения, повинуясь не столько магнитным полям и притяжению Солнца и других планет, сколько нагреванию и охлаждению ее собственной поверхности (на это справедливо возражали, что изменение нагрева поверхности зависит от приближения и удаления этой планеты по отношению к Солнцу, следовательно, она должна обладать орбитой). Слышались даже голоса, говорившие о «виртуальной планете» – своего рода гигантской модели кванта или частицы-волны – существование такого космического тела земному наблюдателю должно казаться пунктирным или прерывистым. В конечном счете все же удалось высчитать ее орбиту – имеющую форму эллипса, напоминающего цветок с восемью лепестками или же четыре пересекающиеся восьмерки.
Удалось установить, что планета состоит из чрезвычайно горячей магниевой плазмы, которая в зоне поверхности резко охлаждается и образует кору метаново-магниевого льда, совершенно гладкого и черного, то есть представляет из себя черное сферическое зеркало. При приближении к Солнцу эту планету окутывает слой метанового пара и тумана (верхний слой льда испаряется), и в эти периоды Зеркальная ничего не отражает (затуманенное зеркало), но при переходе на удаленные от Солнца участки орбиты планета на некоторое время очищается от туманов, и ее отражающие свойства идеальны. Удалось также выяснить, что раз примерно в 700 тысяч лет Зеркальная проходит по своей орбите в непосредственной близости от Земли и в эти моменты появляется на земном небосклоне как тело, всего лишь в два раза меньше, чем Луна.
Некоторые ученые, склонные к теологическим изысканиям, считают, что 700.000 лет назад древние люди увидели на небесах подробное отражение Земли: они не узнали ее, однако некая смутная догадка пронзила их – к этой догадке, как считают некоторые, и восходит фраза из Книги Бытия: «И увидел Он, что это хорошо весьма».
В 2088 году сняли голливудский фильм «Экспедиция на Миррор». Фильм сделан великолепно. Группа космонавтов высаживается на поверхность зеркальной планеты, и в течение всего фильма они расхаживают в своих неимоверно ярких светящихся скафандрах по идеально гладкому черному зеркалу, наступая на пятки своих феноменально четких отражений. В течение всего фильма они пытаются отщепить от зеркала хотя бы гранулу (взять пробу грунта), но зеркало настолько твердое, что никакие современные технические устройства неспособны оставить на нем даже царапину. Постепенно (и в этом безусловно чувствуется влияние фильма «Солярис») космонавты обнаруживают, что их отражения в черном зеркале, по которому они ходят, не подчиняются им. Затем, ощущая быстрое иссякание душевных и физических сил, они понимают, что отражения – вампиры, вытягивающие из них энергию, быстро становясь от этого ярче, сильнее и самостоятельнее. В какой-то момент космонавты гибнут от истощения, а их отражения выходят из зеркала и возвращаются на Землю вместо них – так на Землю проникают агенты планеты Миррор. Сюжет прост. Но дело не в сюжете, а в визуальных эффектах.
В предшествующем тексте «Перенаселение Земли» высказывалась гипотеза о том, что человеческий вид запрограммирован на слияние всех людей в единое сферическое существо, сплошь покрывающее собой поверхность планеты. После того, как это произойдет, через несколько сотен тысяч или миллионов лет, когда Зеркальная будет в очередной раз проходить по своей сложной орбите в непосредственной близости от Земли, совокупное существо (Антропос, Пуруша) сможет воочию созерцать свое отражение. Возможно, в этот момент это совокупное существо издаст совокупный крик – Пуруша узнает себя, и в этот миг начнется его личная история: история его души, история его восторга и одиночества.
КАЧЕЛИ
Давно я мечтал о встрече с мудрым человеком и наконец добился Аудиенции. Я с удовольствием назвал бы его имя, но до недавнего времени полагал, что я этого имени не знаю. А потом выяснилось, что этот человек никогда не обладал именем. Поэтому называли его по-разному, как кто хотел, так и называл, я же предпочитал именовать его Безымянный Молодец – уж больно молодцеватым казался мудрец, хоть и обогатился годами, как и пристало людям, глубоко постигшим то, что никому другому не нужно. Теперь-то уж не встретишь его среди живых, да и развеселые компании мертвецов не освещает он своим алмазным присутствием (потому что, если у человека нет имени, он никогда не становится по-настоящему мертвым), но пару лет назад он проживал на Валдае в гигантской бревенчатой даче, чьи почти соборные окна остекленело сияли абстрактными, в духе ранних 70-х годов ХХ века, витражами, так что разноцветный свет лежал на неподвижном лице мудреца. Кто из моих лихих друзей или беспечных подруг привел меня туда, сейчас уже не вспомню, зато ясно припоминаю кресло в углу полутемной комнаты, ноги, закутанные в плед (старец зяб), и бледную старую руку, усыпанную гнедыми веснушками, сжимающую полупрозрачный стакан чая в серебряном подстаканнике, украшенном выпуклым изображением колоса (или колосса, если так для вас звучит занятнее). Над чаем поднимался пар, пронизанный витражным лучом, а лицо старика оставалось приветливым и бесстрастным.
– С детства мечтал о встрече с вами и все хотел спросить вас о чем-то, а о чем, не знаю, – сказал я ему.
– Может быть, вы хотели узнать, курю ли я сигареты? Нет, не курю, – усмехнулся старец, прикоснувшись к чаю неожиданно молодым коралловым языком.
– Да нет, я хотел спросить, чем объясняется наличие человеческой жизни? – промолвил я, закуривая радужную сигарету Sobranie.
Старик выпростал из переплетений пледа, в котором он сидел, как письмо в конверте, вторую руку и любезно подвинул ко мне щелчком холеного ногтя пепельницу-ракушку.
– Наличие человеческой жизни объясняется четырьмя безднами, – ответил ветхий Безымянный Молодец, и, сказав это, он обошелся без усмешки, что придало мне смелости задать следующий вопрос.
– И как описать эти бездны?
– Описать их нетрудно, но и нелегко. Простота этих бездн состоит в том, что они не имеют дна. А сложность – в их ширине. Первая из бездн так широка, что берега не видят друг друга, а последняя так узка, что может показаться щелью. Первая бездна – это пропасть между тем, что есть, и тем, чего нет. Пропасть между наличием и отсутствием. Вторая бездна не так широка, но это не делает ее менее бездонной. Это пропасть между живым и мертвым. Третья бездна еще уже, но не забывайте, что и она бездонна. Это пропасть между человеческим и нечеловеческим. Наконец последняя бездна, узкая, как щель или трещина, это пропасть между мужчинами и женщинами. Этими безднами и объясняется наличие человеческой жизни.
Старец умолк и спокойно закурил Kent, видимо, давая понять, что к его словам не следует относиться с чрезмерным доверием. Повисла пауза, наполненная дымом.
– А вы чем занимаетесь, молодой человек? – поинтересовался он.
– Строитель.
– Что же вы построили?
– Несколько маленьких зданий и одно гигантское.
– Неплохо для столь юного возраста. А девушка у вас есть?
– Нет.
– Отчего же?
– Оттого, что до сих пор меня слишком занимало строительство упомянутых сооружений. Но теперь я освободился от дел и мечтаю встретить прекрасную деву, которой придется по душе вкус моего сердца.
– Вам стоит познакомиться с моей внучкой. Не сомневаюсь, что вы полюбите ее. Она так хороша.
– Где же мне ее разыскать?
– Она здесь, в саду. Качается на качелях, – он указал в сад своим старинным пальцем.
Я стремительно выбежал в сад и остановился, пораженный его мрачностью. Меня встретили там цветы, но сразу же за благоухающими вплоть до головокружения цветущими кустами черной стеною стояли ели, столь старые и сплетенные, что казались сказочными, но эта сказочность отличалась странным свойством: она освежала и одновременно вызывала магическую тошноту. В наше время просвещенная публика искренне ненавидит описания деревьев и садов. Тихий скрип осторожно открываемой дачной или сельской калитки, трое веков составлявшей тайную стержневую музыку русской культуры, этот божественный стон звучит для них, как скрежет зубовный, как движение ножа по стеклянному сердцу. Этим компьютерным свиньям подавай урбанистические ландшафты будущего – видения гигантских строительств. Самые безудержно эрегированные здания, какие только можно вообразить, заполнили совокупный мозг нынешнего человечества, как заполняли они мой мозг в неисчислимые дни моего детства, когда я валялся в постели с высокой температурой – бредящий, изможденный болезнями ребенок. Нынешнее человечество вообще напоминает ребенка, мечущегося в жару, – компьютерные свиньи гордятся своими пятачками, которые они считают похожими на розетки входа в электрическую сеть, – ноздрями этих пятачков они втягивают в себя пряный воздух ландшафтов будущего, но разница между больным ребенком и современным человечеством состоит в том, что первый мечется в постели, а кажется ему, что он возводит здания-горы, здания-скульптуры, здания-взрывы, в то время как человечество городит свои огороды прямо в реальности, зомбически уничтожая ее живые и сложно организованные участки, но мнится ему, что оно спит и видит горячие сны. Поэтому вот вам, цифровые поросята, блюдо, которым вы подавитесь – всего лишь простое описание сада.
Корявый вяз просунул между елей свое единственное лицо, бесшумно вопя длинным распахнутым дуплом, – возможно, он хотел предупредить меня об опасности, но я не внял, очарованный совершенно прямой тропой, по которой я брел сквозь сад, рассеянно вглядываясь в его изумрудные уголки. Я миновал строй елей и их угрозы и вновь увидел розы, но уже одичавшие, мелкие, смешавшиеся с разросшимся малинником, который оказался так щедр, что я, не глядя, сорвал пару ягод, причем, кроме зернистых малин, в мою ладонь попал также ворсистый плод шиповника, уязвивший мою кожу тысячью мелких игл, но его парадоксальная природа одновременно с колкостью обладала и гладкостью, которой обладает подлокотник старинного кресла, принявший облик недовольной львиной головки – столь возмущенно-гневной, что ее пришлось поглаживать и успокаивать целые сто лет. В малиннике все трепетало, дрожало и двигалось, и, кажется, там гулял не только ветерок, но еще какие-то птицы ходили словно под землей: отчетливо слышался звук расправляемых крыльев, но птицы оставались невидимы, спрятавшись в партизанском своем подлеске.
Чешуйчатые колонны сосен вздымались из сплетения кустов и отправлялись в вышину, чтобы угостить небо смолой. Белые бабочки совершали сложный спиральный подъем вокруг сосновых стволов, солнце светило сбоку, бросая неожиданные лучи сквозь прорехи синей тучи, пронизывая золотом то золотую паутину, где в прозрачных покоях висели спеленутые мухи, то вспыхивающую листву, то дымок, прилетевший от неведомого костра. Я думал о том, что по этой же тропе проходила, пробегала, проскакивала изумительная внучка Безымянного Молодца – я бормотал нечто в ее честь.
Нет, не избавиться, не уйти, не скрыться, не спрятаться от святого скрипа, от божественного звука старой деревенской калитки на ржавых железных петлях, от морозного скрежета снега – эти звуки пройдут и сквозь марсианские гаджеты, они восстановят себя после любого уничтожения, он вернутся, но столь чудовищно преувеличенными, столь вышедшими за свои пределы, что каждое явление этих звуков станет разрушать галактики и создавать взамен другие!
И тут сходный звук донесся до моих ушей из глубины сада – протяжный, металлический скрип-стон, железный вскрик, равномерно и отчетливо взвизгивающий в пространстве. Звук железных качелей.
Я остановился как вкопанный, и сердце забилось. И все забылось. Уже в просветах дальних сосен мелькало белое платьице-маятник, летящее туда и обратно. Поблизости посверкивало и иное пятнышко – рыжее. Костерок.
Я лихорадочно бродил взглядом окрест. Опять цветы… Преподнести ей, что ли, страстоцвет или филиппику гневную с белым центром, вокруг которого полыхают, язвя себя, алые злые язычки, переходящие затем в стреловидные темно-желтые крылья семнадцатикрылого херувима? Случайно взгляд мой соскользнул с цветов и упал на мое собственное тело (я редко смотрю на себя). В смятении я убедился, что одет лишь в мокрые плавки – я попал на дачу мудреца неожиданно для себя: с компанией друзей я прибыл в роскошном автомобиле после полупьяного рассветного пресноводного купания и, видимо, всю свою одежду беспечно забыл на глинистом берегу речушки-реченьки. Но не скудость одежды стала главной причиной смущения (хотя и это немного смутило). Видно, я так возбудился, когда старец упомянул о красоте своей внучки, что даже не удосужился заметить, что у меня беззастенчиво встал хуй. И теперь он торчал, как полено, обернутое в скудную водонепроницаемую ткань.
Являться на встречу с незнакомой девушкой, которая даже не подозревает о факте моего существования, в узких черно-синих плавках с лицом Че Гевары на яйцах и торчащим членом – невозможный поступок. Во всяком случае, я не из тех инженеров-строителей, что поступают таким образом. Но как унять эрекцию – не знал. Точнее, знал единственный способ – вздрочнуть и кончить. О, галантные джентльмены галактики, решившиеся на встречу с девушкой, которой вы готовы подарить свое сердце и тело (но не душу – душа принадлежит Млечному Пути), искренне советую вам подрочить перед этой встречей. Такое предупредительное деяние совершенно необходимо в том случае, если вы впечатлительны и омываемы изнутри горячей кровью.
О Боже, какие ужасные тени
Явились на свет из колений!
О Боже, какие кошмарные пэты
Восстали из вод ослепительной Леты!
Забвенье, забвенье, ты – мать продолжений!
Забвенье, забвенье, условье служений.
О лето! О тело! Колени, зоб, вены
Забвенны, забвенны, забвенны.
Проснись же, бог лени, божественный Ленин!
Ужасные тени встают из коленей!
Жара. Стою в плавках. Гляжу на колено.
Как будто твой лоб созерцаю, мой Ленин.
Прекрасная дева лежит без покрова,
И юное тело священно и ново.
Мой хуй приподнялся. Торчит как полено!
Как будто из склепа выходит мой Ленин.
Салют. Он смеется. Пиздец буржуинам,
Пиздец капиталу, прогрессу, машинам,
Пиздец Интернету, заводам и школам.
Останется Ленин навеки веселым!
Я быстро спрыгнул с прямой тропы и устремился в чащу, откуда, из глубины, уже приветливо и возбужденно махало мне ветвями юное деревце.
В стволе этого деревца явно жила дриада, нимфа ствола, и я порывисто обнял ее стан, узкий, девичий, и под нежной серебристой корой словно бы втайне танцевало и тянулось ко мне нагое тело девушки лет семнадцати. Необузданно я целовал ее ветви, листья, глаза на коре, ее губы, пахнущие луговой травой, объятья наши делались все теснее, пока сперма не брызнула и не потекла по шелковистой коре деревца.
Предав сексуальную круговую поруку человеческого вида, я ощутил пьяную радость и легкость воздухоплавателя, и в коридоре посторгазмического счастья продолжил свое движение по саду. Резкий звук качелей становился все ближе, и наконец я узрел человеческую девушку на очень высоких качелях – на гигантском маятнике взлетала она, обвеваемая платьем и летящими за ней длинным волосами, а также мелким легким дымом горящего поблизости костра. Свинцовая туча резко сожрала солнце, все окрасилось черно-белым холодом, тени исчезли, в воздухе запахло электричеством и близким ливнем.
Я уставился на девушку, и внезапно жуткое видение посетило меня. Мне почудилось, что в те моменты, когда качели, описывая свой полумесяц, возносили ее вправо (приближая ко мне, поскольку я приблизился к ней с правой стороны), и она наклонялась вперед, поджав колени, лицо ее представало передо мной в ауре прядей совершенно прекрасным, озарено-ангельским и серьезным: губы плотно сомкнуты, полудетские черты высечены из античного мрамора, очи темны, честны и сиятельны, но в те мгновения, когда качельная доска уносилась влево, отдаляя ее от меня, чудовищная трансформация происходила с ее лицом: рот раздвигался в кошмарной усмешке, выказывая длинные узкие иглоострые клыки и свитый жгутом язык, трепещущий как жало насекомого, в глазах ярко вспыхивал ядовитый огонь, брови смыкались над переносицей клинками двух ржавых ножей, а волшебные кудри, будто впитав в себя электричество, разлитое в воздухе, змеились и потрескивали, словно сгорая в невидимом костре.
Я тут же повернулся и быстро пошел обратно по направлению к дому. Хотя тропа сквозь сад была, как я уже сказал, абсолютно прямой, словно ее проложили по линейке, все же меня исцарапали кое-какие ветви, но заметил я это не сразу, отвлеченный ударами грома и структурой молний, возникающих в тучах, словно плещущая ладонь гигантского лучезарного скелета, истерично приветствующего землю от лица небес. Я шел быстро, тем более, что в сад обрушился отвесный ливень, но я оказался идеально одет для встречи с ним и наслаждался ручьями холодной небесной воды, смывающими с моего голого тела холодный пот и кровь, струившуюся из довольно продолжительных царапин. Несмотря на то, что я шел быстро, обратный путь показался мне долгим.
Я думал о том, что невежливо поступил с достойным стариком, так внезапно прервав глубокий философский разговор, который между нами завязался. Мне пришло в мокрую голову, что я неправильно сформулировал вопрос, адресованный мудрецу. Следовало, наверное, спросить не «чем объясняется наличие человеческой жизни», а чем это наличие оправдано (justify), ведь нельзя исключить ту ужасную мысль, что человек не миссия, а изъян, не путь, а отклонение от пути, и тогда выходит, что быть человеком это всего лишь извращение, а раз так, то это извращение допущено с определенными целями, а значит, у человеческого существа имеется не столько объяснение, сколько оправдание – это счастье. Счастье есть единственное оправдание человеческой жизни, даже если оно приходит на четверть секунды – на четверть восхищенной секунды, омытой стылым ливнем. Нет, я не бежал стремглав, как необдуманно утверждают в своих отчетах мои друзья, но ускорял шаг, спеша вернуться к прерванному разговору, ведь следовало еще спросить старца, каково изначальное происхождение четырех бездн, которые он мне бегло описал, и в чем этих бездн беглое предназначение? «Предназначение бездн!» – вот что собирался я выкрикнуть, мокро вбегая в дом.
Подходя к дому, я увидел в стене дождя мигающий синий огонь. Там стояли милицейский автомобиль и машина скорой помощи, а также два мотоциклиста в белых яйцеобразных шлемах и брезентовых куртках. Их синие штаны и сапоги свидетельствовали о том, что это служители Закона. Здесь также неприкаянно бродили двое моих подруг и двое друзей – те, что и привезли меня на эту дачу. Все они, подобно мне, носили униформу купальщиков: девушки в пестрых бикини, парни в плавках.
Ко мне подбежал мой приятель, по его лицу и волосам струилась вода, но глаза сияли пацанским восторгом.
– Где ты пропадал? Тебя часа три не было. Тут такая тема – старика пришили, – от волнения он улыбался до ушей.
– Да ладно! – изумился я. – Как пришили?! Кто?
– Кто? Может, и хуй в пальто. Ты вот пропал куда-то, а мы танцевали под дождем. Улетный дождец – это ваще полный пипец. Потом глянули в дом, а там старик лежит, буллетом прошит. Выстрела мы не слышали – может, с глухаря стреляли, а может, гром гремел. Ну я в натуре звякнул бате, он вызвал ментов. Щас внутри дома подрываются. Пойдем, трупака заценишь.
Мы вошли в дом, оставляя следы мокрых ступней на дубовых полах старой роскошной советской дачи. Вошли в залообразную комнату, которую я покинул три часа тому назад, если верить утверждениям моего приятеля – но разве им стоит верить? Я не заметил этих трех часов, а ведь из показаний моих друзей вытекает, что я провел большую часть этого времени, бессмысленно бегая под дождем по дальним уголкам сада. Все они утверждают, что гроза началась почти сразу после того, как я покинул дачу, отправившись на поиски качелей. Я отрицаю эту версию: я не бегал, а гулял, задумавшись. Пусть старики носятся туда-сюда, им нечего терять, а я парень молодой, и поэтому предпочитаю вести себя с достоинством.
В комнате присутствовали лишь несколько человек в милицейской форме (все они сосредоточенно занимались делом), еще один дядя в белом медицинском халате (этот стоял, расставив ноги и равнодушно созерцая шахматный потолок) и двое в штатском, которые, судя по всему, руководили здесь парадом. Когда я вошел, один из них (оплывший блондин средних лет с хмурым, удрученным лицом) колдовал над пепельницей, пинцетом пряча в прозрачный пакетик два скромных окурка – от сигарет Sobranie и Kent. Второй (совсем старый и загорелый) стоял над трупом, держа в руках большую ракушку-наутилус, идеально гладкую, стального цвета, и внимательно ее рассматривал. Оба сразу же воззрились на меня.
– А, так вот он, ваш приятель, которого вы потеряли в саду! – воскликнул старый с таким видом, как будто мое появление его осчастливило. Средний, кажется, не разделял его чувств.
– Следователь уголовного розыска Юрасов, – хмуро представился он, махнув удостоверением. – Вам известен этот человек? – он указал на труп.
– Я побеседую, Юра, – негромко произнес загорелый, держащий ракушку, с той повелительной интонацией, что обличала в нем старшего не только по годам, но и по званию. Юрасов тут же отошел и занялся пеплом.
– Что это вы весь исполосованы, как Христос в претории? – повернулся ко мне старик с ракушкой, улыбаясь улыбкой светского человека прежних дней.
– Да, я тоже слыхал, что Христос на самом деле жил в Южной Африке и родился бушменом, – быстро произнес я, рассматривая еще одного старца, представшего передо мной в тот сумбурный день. Этот второй старец чем-то напоминал первого, то есть Безымянного Молодца, лежащего у наших ног. Возможно, новенький был даже старше убитого, но крайне свеж, худ, подвижен и при этом умиротворен. И хотя я понимал, что говорю со следователем, но молодая интуиция четко сигналила, что передо мной опытный йог. Одеянием своим он давал образ некоего абстрактного курортника старой формации: белая украинская рубашка навыпуск, по горлу обшитая мелким архаическим орнаментом, глаженые белые парусиновые брюки, белые сандалии на босых, крайне загорелых ногах. Лицо востроносое, легкие седины чуть взъерошены, загар явно южный, глубокий, именно такой, что, появляясь на лицах коренных северян, сообщает поразительную светоносность серо-стальному насмешливому взгляду. Этот господин казался мне представителем того антропологического типа, что по каким-то причинам часто встречался среди выдающихся людей восемнадцатого века, к этому типу принадлежали Кант, Суворов, Фридрих Второй Прусский, отчасти Робеспьер и многие другие сухие и харизматичные отпрыски эпохи Просвещения. Это кузнечики или богомолы, агенты тотема Цикад, возможно, перерождения тех мстительных акрид, которыми питались христианские пустынники на заре христианства. А возможно, это диверсанты из специальной группы инопланетян, недостаточно зашифровавших особенности своей конституции. Мы до сих пор узнаем этих ребят на экранах, где они возрождаются в облике ртутных богомолов Стивена Спилберга, но в гуще человечества их теперь встретишь нечасто. Возможно, люди этого сухого покроя, тонколапые и легкие, имели место в восемнадцатом веке благодаря той или иной младенческой болезни, ныне забытой, или же они появились как следствие нехватки некоторых минералов в рационе рационалистического века, или стали следствием ошибок того времени в деле обращения с младенцами, скажем, какого-нибудь неправильного пеленания, не знаю. Но старец с ракушкой так задорно блестел разумными глазами, так упруго распространял по комнате свое довольно приятное излучение холодного и доброжелательного кузнечика, что казалось, будто он никогда и ничем не болел, а если и бывал когда-нибудь спеленут, то лишь в коконе, им самим сплетенным из струек собственного сознания, застывающих на ветру и превращающихся в упругие и полезные нити.
– В Южной Африке, говорите? Любопытно, – следователь прищурился. – Меня зовут meanwhile Сергей Сергеевич Курский. А вас?
Я представился.
– Так вы знали убитого?
– Я слыхал о нем с детства, а познакомиться привелось только сегодня. Давно мечтал встретиться с ним.
– Вот как? Кто же вам рассказывал о нем?
– Моя старшая сестра Арина Белая считала себя его последовательницей.
– Последовательницей? В чем?
– В деле жизни. А может, и в деле смерти, не знаю.
– Ай-ай-ай! В деле смерти – это нехорошо. Умирать это ведь очень невежливо, разве не согласны? А убивать еще более невежливо.
– Первая часть утверждения сомнительна, со второй солидарен, – четко ответил я, глядя ему в глаза. В каком бы состоянии я ни находился, я всегда мог отразить его иронию.
Его холодные очи похолодели еще больше. Он окинул меня и моего приятеля вместе взглядом уже совершенно равнодушным и произнес:
– Вижу, вы весьма просветленные парни. Это хорошо. Это как нельзя лучше. Кажется, вас не слишком встревожила смерть этого человека. Хочу вас дополнительно успокоить: я не считаю, что кто-то из вашей компании причастен к этому скорбному происшествию. Кое-какие наблюдения, сделанные в этой комнате, приводят меня к заключению, что здесь работал профессионал. Профессионал экстра-класса. Выстрел произведен с расстояния восьми шагов, пуля вошла прямо в сердце, смерть наступила мгновенно – все это говорит о хорошо поставленной твердой руке. И не только это. Поначалу я хотел потешить свой мозг версией, что это вы, юноша в черно-синих плавках, убили обитателя дачи… Ну, может, из… эээ… философских соображений. Но разговор с вами заставил меня отказаться от этой легковесной гипотезы. Ваши слова о Южной Африке переубедили меня. Итак, не думайте, что мы вас подозреваем, однако, вынуждены просить вас задержаться на даче. Вы свидетели, и мы рассчитываем узнать от вас много ценных деталей и максимум информации о жертве. Пока что мы даже не знаем его имени, и никто из вас не знает. Одни лишь клички. Клички, прозвища, сакральные имена… Как это скучно мимоходом. Каждый норовит высыпать тебе в ладонь горстку мифов, а они все стертые, словно древние монеты, слишком долго ходившие по рукам. А факты? Где они? Испарились, что ли? Кто этот убиенный? Гуру физкультуры? Как его имя? Вот вы как его называли?
– Я называл его Безымянный Молодец.
– Остроумно. А вы, юноша, в красных плавках, как вы его называли? – следователь повернулся к моему приятелю.
– Я называл его Гана.
– И вы, конечно же, ничего о нем не знаете?
– Ничего, сэр. Только мифы, сэр. Стертые, сэр, – мой друг нагло вылупился и снова засиял неконтролируемой улыбкой – ее следовало бы в ужасе назвать «улыбищей», настолько кристально она отражала арбузную душу моего товарища.
– Как он оказался здесь, на даче?
Мой приятель вдруг рассмеялся и обнял Курского за белое плечо мокрой рукой.
– Слушай, шериф, ты хочешь, чтобы я еще раз пощелкал перед тобой еблом? Уже щелкаю. Дача принадлежит родителям моего кореша, они уже лет пять не вылезают с Гоа, а старого чувачка, который всем еще задолго до того был известен, как знатный дервиш и бездомный учитель жизни, они сюда вписали – типа, сторожевать, релаксовать по-пенсионному, по ходу ухаживать за домом и садом. Вот дервиш и зацепился здесь – five years они тут виснут с внучкой его.
– С внучкой? А, ну да, я знаю…
– Все ты знаешь, шериф. Все тебе известно, вся хуйня перед тобой стоит как залупленная. Это ты нам лапшу на уши вешаешь, мозги полощешь, наивного незнайку даешь. А сам-то ты отлично знаешь, что за чел был. И кто его убил, знаешь. И что это за дача знаешь. И кому она принадлежит, знаешь.
– А вы что – боитесь смотреть на трупы? – Курский вдруг снова повернул ко мне свое легкое лицо. – Мы стоим над ним, беседуем о нем, а вы ни разу не взглянули на него с тех пор, как вошли сюда.
Я взглянул на труп. Он выглядел вполне прилично, не считая розы на груди. Вообще-то, я не уважаю мертвые тела. Хотя я и в курсе, что Будда и Леонардо да Винчи призывали пристально медитировать на трупаков. Обожаю Будду, уважаю Леонардо, но трупы, в принципе, для меня всегда за скобками. Я никогда не медитирую в их направлении, такова уж моя жизнелюбивая сущность, так уж бьется моя бойкая биофилическая жилка.
Курский повернулся к нам и заговорил, впрочем, обращаясь только ко мне (видимо, его все же задела грубоватая фамильярность моего друга, хотя следователь и был, судя по всему, extremely open-minded old man).
– Ваш приятель прав, – в голосе Курского звучала усталость. – Я знал жертву. Должен признаться, я уважал и даже любил этого человека. Хотя друзьями мы так и не стали. Жаль. Я бы гордился таким другом. Прискорбно, но, кажется, он не понимал смысла дружбы. Тогда, в Индии, он носил почетное имя Сурия, что означает Солнце. Мы познакомились в одном шиваитском монастыре, в горах. К моменту нашего знакомства я знал о нем не мало. Но и не много. В шестидесятые годы он уже слыл достаточно известным мошенником, в особенности прославился виртуозным мастерством в подделке документов. Тогда он рисовал ксивы всем злым грифам на Москве. Клички тогда носил разные. Затем он куда-то испарился, а всплыл уже в восьмидесятые. В те годы СССР не поддерживал дипломатических отношений с Южноафриканской Республикой, но советские жители об этом не знали, а поскольку многие желали уехать в дальние страны, то, решив пойти им навстречу, Сурия с двумя приятелями организовали в Москве фальшивое консульство ЮАР. Напечатали в левой типографии множество документов и рекламных проспектов, призывающих советских уроженцев эмигрировать в солнечную Южную Африку, где якобы с нетерпением ждут притока бледнолицых собак для поддержания апартеида. Аккуратно оформили красивый особняк, повесили флаг ЮАР, поставили будку с охранником – все чин по чину. Дерзкая афера, она многим запомнилась. И все складно получилось: собрали консульские сборы, и с этой вполне серьезной суммой соскочили в ту самую Южноафриканскую Республику, с которой уже наладилась у них кармическая связь. Так нагло и единолично они осуществили мечту обманутых ими людей. Сурия отлично прижился в краю отважных буров и там осуществил самые блистательные и опасные из своих афер. Страна, где у власти еще сохранялась система белокожего апартеида, предоставляла великолепные просторы для замутов опытного бледнолицего авантюриста. Богатство, виллы с бассейнами, белые открытые автомобили, кокс, заебался мулаток ебать, как говорится, простите уж за бранное слово, но прошло энное число годов такой сладкой жизни, прежде чем Сурия отправился по делам в соседнее государство Зимбабве, которое к тому моменту уже никто не называл Родезией. Там его впервые арестовали. Полиция Зимбабве взяла его случайно, по какому-то вздорному поводу, но зимбабвийская тюрьма это place with no return, это гигантский ад черных демонов, и, согласно доброй традиции, неважно, за что ты там оказался, неважны ни срок, ни статья – оттуда нет возврата. Вошедший под адские своды не выходит оттуда живым. Сурия ступил под эти своды и, оказавшись там, осознал, что вот это он и есть – Братец Кролик на букву П. В этот момент произошла смена программы. Он перещелкнулся.
Не возьмусь судить о природе таких трансформаций, но они происходят, и точка. Он понял, что, если ад еще работает, то в нем сжигают целлофановые пакеты – этих омерзительных отступников от Закона Быстрого Растворения в жемчужных просторах биосферы. Он взмолился Высшим Силам, взмолился Доброму Неизвестному, взмолился Тому, что пожелало вплести его, Сурию, в ткань бытия. И в этот момент в великанскую, кишащую людьми камеру вошло два чернокожих джентльмена в очень приличных костюмах. Эти господа отвели Сурию в кабинет, где состоялся разговор, в ходе коего выяснилось, что эти джентльмены из контрразведки, и они пробивают его, не шпион ли он, засланный с заданием из соседнего ЮАР. Ослепительный свет спасения вспыхнул перед ним, и он сознался в том, что работает на спецслужбы ЮАР. Его тотчас перевели в другую тюрьму, затем предложили сотрудничество, и это предложение он принял. Вскоре, перевербованным агентом, его отправили обратно в Кейптаун со спецзаданием. Братец Кролик нырнул в кусты, посмеявшись над смоляным чучелком. Но он не смог вернуться к прежней жизни – программа-то перещекнулась. Пробовал, но не вышло. Аферы, виллы, кокос, мулатки, белые тачки – все это уже не казалось реальной темой, стоящей внимания.
В Кении на озере Рудольф есть остров Безвозвратный. Там обитает племя, живущее по старинке, как повелось у них века назад. Сурия прожил с ними два года, и хотя тамошние жители с недоверием относятся к белокожим, считая их в целом ожившими мертвецами, но его они постепенно полюбили, да так сильно, что, в конце концов, в качестве знака особенного доверия, они разрешили ему присутствовать при некоторых своих магических ритуалах – их, как правило, скрывают от чужаков. После священной ночи он удалился от людей племени и несколько дней провел в одиночестве, неотрывно глядя в прозрачную воду озера. В течение этих дней он обходился без еды и одежды. На исходе последнего из этих дней все ему стало ясно – предназначение бездн, что скрывались в его душе, открылось ему. Прежде всего следовало избавиться от денег. Это не такое уж простое дело, если денег много. Срочно вернувшись в Кейптаун, он потратил несколько месяцев, скоропалительно жертвуя различные суммы на различные добрые дела. Когда наконец его состояние уравнялось нулю, он, с этим нулем в кармане, отправился в Индию – сага гласит, что он пешком добрался из Южной Африки до Индии, навсегда покинув Южную Африку, но навсегда сохранив любовь к этой стране. Странно, но он не поддержал отмену апартеида и, по бурским праздникам надевал кокарду Брудербонда и пел песни на языке африкаанс. Ну пешком не пешком, а добрался, человек он был весьма крепкий и выносливый. Поселился в горах, в одном очень древнем монастыре, пребывающим под покровительством Синего, Красного и Белого Шивы. Прожил там немало лет, получил посвящение и то солнечное прозвище, чье сияние он с честью оправдал своей последующей жизнью.
Он бы, наверное, так и не показался в родной Москве до скончания дней, но кто-то ему написал, что имеется у него небольшая внучка, оставшаяся сиротой. Двадцать лет без малого не ступала его нога на родную землю, и вот он вновь оказался в России. Занялся воспитанием внучки, а параллельно сделался молодежным гуру – короче, посвятил себя дидактике и наставлению. Придерживался жизни без денег, жил с натурального обмена, и неплохо, что же касается технических устройств, то он считал, что пользоваться можно только теми аппаратами и машинами, что произведены в ныне несуществующих странах, таких как Австро-Венгерская империя, СССР, Третий Рейх, ГДР, Чехословакия, Югославия. «Техника, помеченная клеймом распавшегося государства, лишается инфернальной силы и становится служебной, какой и была задумана», – говаривал он. Здесь его многие посещали, беседовали. Поселился здесь с внученькой просветленно, садовничал, но кое-какие тени все же тянулись к нему из его бурного кейптаунского прошлого. Уж больно лихо он там играл на струнах жизни. Тени тянулись и, к сожалению, дотянулись. Да, я знал о том, что его собираются убить. Но узнал я об этом слишком поздно. Вначале, поселившись здесь, он еще отвечал на телефонные звонки, но затем старый советский телефон поменяли на новый, японский, и он перестал пользоваться аппаратом, а мобильных никогда не терпел. Если бы телефон не поменяли, он был бы сейчас жив. В момент, когда произошло убийство, мы с Юрасовым уже направлялись сюда, чтобы его предупредить. Но мы опоздали. Кто скачет, кто мчится летнею мглой? Вскормленный в неволе орел молодой. Два старых орла не успели защитить старика своими крыльями, а молодые орлы танцевали под дождем. К телефону он не подходил. Я пробовал использовать телепатию, как он учил меня, но не получилось. Для этого все же нужна вера, а я – дитя рационального века.
Мне показалось, что следователь подмигнул мне.
– Телепат, – впервые я подумал о нем с неприязнью. – Мысли читает. Научился все-таки у Безымянного Молодца, разумный кузнечик из угрозыска.
А Курский невозмутимо продолжал:
– Пока ваша компания беспечно танцевала в саду, убийца вошел в дом, сделал свое дело и скрылся. Никто из вас ничего не заметил. Поначалу я немного разозлился на вашу беспечность, ведь вы могли помешать убийце. Но у каждого своя тропа. Впрочем, я здесь, как и вы, оказался случайно – меня занесло в эти края одно действительно необычайное дело, которое, возможно, войдет в учебники по криминалистике под названием «дело валдайского колокольчика». Этот колокольчик звенит… звенит пронзительно, но не по ваши уши. Дело удалось решить блестяще, и я, надо полагать, возвращался бы сейчас с Валдая в превосходном настроении… Но тут вдруг это сегодняшнее убийство. На ловца и зверь бежит, на живца мертвец летит. Так сложилось, извольте видеть. А теперь попрошу оставить нас, нам еще надо здесь поработать. С дачи покамест не отлучайтесь, – следователь недвусмысленно указал нам на дверь. Только сейчас я осознал, что говорил с человеком, наполненным светлой скорбью по убитому другу. Мы с приятелем вышли в сад.
Там по-прежнему ниспадал прохладный ливень, темнело, и танцы под дождем, которыми столь едко попрекали нас, возобновились. Музыка текла из распахнутого окна, ее заплетало струями дождя, и в потоках музыки и воды гнулись и вращались стройные тела девушек. Девочки вращались, жизнь возвращалась, смерть извращалась, а танцы все длились: и я танцевал, и все танцевали с мокрыми счастливыми лицами, с закрытыми глазами, и даже патрульщики танцевали, расплываясь в арбузных улыбках, изумленно мотая своими тяжеловесными, благодаря шлемам, яйцеобразными головами, словно два озаренных хампти-дампти, пляшущих на скорлупчато-хрустящей заре. Но не заря шла на нас, а тьма – мокрая, шепчущая, осыпающаяся сотнями поцелуев.
Патрульщик, патрульщик, вон там, под дождем, где струится ночь, светофорясь, там – killer on the road, riders on the storm, заплаканное лицо профессионала, рука в замшевой беспалой перчатке на руле скромной черной иномарки, мертвый индеец на шоссе, лежит на черном лоском асфальте, как на коже мертвого черного кита, из-под мокрого пончо виднеется лишь рука – бледная, старческая, усыпанная веснушками, с рунической татуировкой и холеными, барскими ногтями авантюриста, омываемыми асфальтовой влагой. Жизнь и ее темные восторги: бессилие, движение, хохот.
Из тьмы проступила девушка в белом платье, насквозь мокрая, танцующая вместе с нами, ее сверкающие глаза глянули на меня сквозь мокрые волосы. Я настолько не ожидал увидеть ее в дождевой пляске, я настолько не готов был к встрече с нею, что глубоко поцеловал ее губы, пахнущие статическим электричеством туч. Наши языки сплелись, играя друг с другом, наподобие морских котиков или влюбленных тюленей, как обнялись в схватке и сплелись языки английский и русский в нашем мозгу, ласкающие друг друга – мой русский, язык суши, сух и горяч, ее – английский, ангельский, прохладный, водянистый, юркий, соленый – язык моря. И мне казалось, что она шепчет мне по-английски в горячечных перерывах между поцелуями: старый плут обманул тебя, юный строитель. Нет никаких бездн, кроме одной – той, что называется миром. И в этой бездне все едино в свободном падении – все проходит сквозь все, и нет границ между существующим и несуществующим, мертвыми и живыми, людьми и нечеловеками, мужчинами и женщинами.
Господи, зачем я родился строителем? Лучше бы я писал музыку, но даже в танцах и объятиях прорастали сквозь меня города будущего, и когда мой язык в поцелуе обследовал полукруг ее ровных зубов, я внезапно оказался на гигантской площади – The Rot Square. С одной стороны ее полумесяцем окольцовывали белоснежные, сахаристые дома, аппетитные полунебоскребы (ее плиссированное нёбо было небом), стоявшие строем, плотно прижавшись друг к другу боками, с другой же стороны вечно вздымалась над городом живая грандиозная волна, горячее цунами, постоянно облизывающее окна квартир и офисов, окна нарядных лофтов, сонных ванных комнат и ресторанов, расположившихся в этих сахарных домах, заботливо слизывая с молочных стекол соленую пыль, приносимую дыханием Внутреннего Океана. Города будущего! Когда архитектура вырвется из плена, вырвется столь же резко, как бежит на волю моя пьяная мысль? Вырвется, чтобы прыгнуть в небо и зачерпнуть из бездн. Когда соборы повиснут над городами на парящих островах, а гигантские кубы океанской влаги станут подниматься из пучин над смеющейся гладью моря, внезапно вознося фрагменты донных ландшафтов? Когда глаза бронзового ребенка отразят небо, полное яркими и пестрыми летательными аппаратами? Города будущего! С каким отвращением рисовал я вас детской рукой по воле демонов детского сада, послушно заполняя бумажные небеса яркими точками летающих устройств, но ныне горечь детства иссякла на моих губах.
Я не бездельник, господин едкий следачок Курский! Я не золотая молодежь, прохладно танцующая под дождем! Что мне ваш валдайский колокольчик, у меня есть дела поважнее! Не ради праздного любопытства прибыл я в эти края, не ради того приехал, чтобы натанцеваться и ранить свое сердце. Я выбираю место для строительства нового города – здесь, на валдайских русалочьих озерах, на полпути между старыми столицами Москвой и Санкт-Петербургом воздвигнутся заоблачные небоскребы новой столицы России – великолепного мегаполиса, которому я решил присвоить имя нашей божественной страны – Россия. В этом назывании я вдохновлялся, конечно же, примером города Бразилиа, сумасшедшей цитадели будущего, возведенной в джунглях.
Именно об этом грандиозном и насущном проекте я страстно желал побеседовать с
Безымянным Молодцем, но череда событий, предшествовавшая моему приезду на дачу, настолько меня взволновала, что я не посмел заговорить о том, о чем кричало мое сердце, и сбился на какой-то общефилософский бред. Но теперь я получил его благословение, пришедшее с поцелуем его внучки (ведь он желал, чтобы мы полюбили друг друга). Все происходило с поразительной скоростью, и я сам не заметил, как уже нанизывал ее на свой небоскреб, осознавая, что небесный туннель, куда мой небоскреб погружался вновь и вновь, почти невозможно воссоздать силами архитектуры – но нет, возможно, конечно, возможно, просто это дело будущего! Нужны новые материалы, новые извивающиеся строительные модули – живые, живые… Архитектура станет живой…
Словно Красно-Сине-Белый Шива, я, кажется, танцевал и соединялся со своей Шакти, одновременно удерживая на весу ее гибкое тело, она пела песню на языке африкаанс, а вокруг горели костры острова Безвозвратного. И, в соответствии с логикой ритуала, вокруг нас водили хороводы купальщики и патрульщики. Все мы стали гигантами, и у загорелых узких ступней русалок, у грязных патрульных сапог расстилался город, произрастающий из любимой земли.
Я хотел бы понять этот город,
Но пусть лучше поймет Саладин.
Я хотел… я хочу обнимать это море
Так, как если б его Господин
Подарил мне и жабры и крылья
И скрипучую ловкость ласт,
И соленый простор, и полет без усилий,
Но я нынче последний – The Last.
И за мною лишь звездные войны,
И космической пыли столбы
Белотканные стяги и ульи,
И зеленые сказки мои.
Когда-нибудь, когда я построю город Россия, и счастливые люди подарят мне лучезарный отдых, я напишу для них книгу – летнюю гирлянду волшебных сказок и песен, под названием «Тысяча и одна дочь» – о восточном царе, которому множество жен подарило тысячу и одну дочь, и вот, в течение 1001 ночи дочки приходят к царю друг за другом, чтобы соединиться с отцом в любви и нашептать ему предсонное сказание. И каждое из этих сказаний должно повлиять на политические планы властителя. Или же я назову ее просто «Лето», чтобы сообщить в равной степени, как прогретый похуизм мусорного перелеска, что разомлел от зноя, так и тот ледяной ужас, что прячется в мыслях о глобальном потеплении климата.
Я тяготею к стертым и пузырчато-всеохватным названиям – как, например, таким: «Сказки тех еще дней» или «Тайна нашего времени».
Последнее из названий особенно ласкает мой слух. Звучит пресно и бездонно. Многие претендуют стать героями нашего времени – строители, финансовые авантюристы, суперагенты, мультяшки, трупы, уборщики мусора, разработчики компьютерных игр, модные дизайнеры, проститутки, красотки и уроды, убийцы, гуру, вирусы, певцы, пловцы, дети… и, конечно же, ученые (их всех вы найдете или потеряете в этой книге!). Но у нашего времени нет героев. У него есть лишь тайна.
Нынешние времена (более чем какие-либо другие времена за всю историю времен) стали тайной сами для себя. Долой буржуйский роман, аккуратно и профессионально любящий читателя за деньги! Да здравствует рассказ и предание, да здравствуют кодекс и свиток, слава аммонитам!
Да здравствует Наутилус и его немые капитаны! Пусть моя немая книга сказок станет чем-то вроде рукописи, найденной в Сарагосе, место ей в кибитках грядущих кочевников, в ларцах мертвого князя, в лабиринтах серого вещества, в скорости бегущего серого существа.
Заверните ее в пушистые вонючие ткани, посыпьте ее корицей, обласкайте ее снегом, уложите в хрустальные гробницы, в подземные грибницы, разбросайте в сортирах орбитальных станций и в песках пляжей. Лучше пусть ее съест святое едкое море, чем будет она гореть в холодной буре электронного шквала. Чиркну ее для утлых детей, для стариков с расстегнутым разумом, для пылких воображал и ребят подлеска, для серых кардиналов и белых гигантов, для панков, рэперов, рокеров и эмо, для обруселых негритят, для прекрасных девушек, для мистических левых и мистических правых, для нимф, для дриад и вакхов, для недомогающих инопланетян и веселых мутантов, для клубных распиздяев и взыскательных животных, а также для ручьев и холодной песни. Короче, для всех тех, кому от века предназначалась русская литература. И для меня самого, для того из моих я, кому двенадцать лет, кто спит в ленивой комнате, уронив на пол неведанную книгу.
Не нашлось ответа
В книге новейших преданий
На мою печаль.
Положу я книгу в изголовье:
Усну. Пусть во сне холеные сказки
Сожрут мою боль.
Я не обнаружил, обследуя силами языка подъязыкие просторы Прекрасной Внучки, зачатков тех игольчатых клычков, что хотели бы пробить мой язык, как в провинциальных трамваях пробивают счастливый билет. Поэтому мы соединились беспечно, бесстыдно, и, взлетая на огромных качелях, я понимал, что вскоре тело мое совершит внезапный прыжок с качельной скамейки в белоснежный простор будущего. Just jump. Прыг. Скок-поскок.
2009–2010
