ХАНДЫРСКИЕ СКАЗКИ
Маркиз Федерико Луиджи ди Браманте (Marchese Federico Luigi di Bramante) известен просвещенному миру как автор фундaментального труда «Путешествие по Южному архипелагу, с описанием его островов, стран и народов их населяющих», значительная часть которого уделена описанию истории и антропологии Хандырии. Именно с этой страной и были связаны подлинные цели миссии ди Браманте, долгое время хранившиеся в тайне ближайшим окружением королевы Инэльды III и состоявшие, прежде всего, в установлении торговли с Загорским государством, а также в подготовлении исхода из Хандырии последних уцелевших последователей учения Муграя. Однако «Путешествие» не есть единственный плод научной деятельности выдающегося дипломата и путешественника: за годы пребывания в загадочных землях он сумел собрать ценнейшие материалы по языку и фольклору хандырцев, но в силу целого ряда обстоятельств материалы эти так и не увидели свет. Настоящая подборка призвана положить начало восстановлению исторической справедливости и выносит на суд читателя несколько текстов, записанных и переведенных ди Браманте.
Немало сказок вошло в «Книгу Яхлины», которая сохранилась лишь во фрагментах и создание которой традиционно приписывается Глезню Остымскому. После того, как «Книга» получила распространение, Глезнь был признан величайшим мастером словотворчества Хандырии и по древнему обычаю предан казни – его живьем вместе с рукописями «Книги» зашили в брюхо гигантского бодака, а вскоре после смерти причислили к лику святых согласно законам страдазейства, религии Хандырии. Таким образом, данная публикация является по сути первой в своем роде.
Многие из образов, содержащихся в сказках, весьма натуралистичны, однако мы посчитали должным сохранить их без изменений, дабы у читателя сложилось максимально объективное представление о мировидении хандырцев и укладе их своеобразной жизни.
* * *
ЧУЛËМА-ЧЕРВИË
Жили-были стрыч да стрычья. Вот стрычья и речëт:
– Четверица грядет. Праздень-ыть знатный, а нам и угоститься нечем. Как людям в глазы глазить будем? Поди-тка ты, стрыче, до лямпы, излови червиë, да пожирнее, чтоб на весь праздень достатило.
Повздохнул стрыч, одначе делать нечего: взял сетень покрепчее да подлиньчее, крынь греля посгущенней да пожелтее – и до лямпы заотправился. Вот пришел он на лямпу. Выбрал местечко тинистое, жмыхастое. А уж хлоб какой от тины там идëт – захлобистей и не сыщешь. Закинул стрыч сетень свой в лямпу. Отхлебнул из крыни глоточек-другой греля, сидит на кычке, ждёт.
Вдруг сетень ходуном заходулил, да так, что вот-вот – и пошматится на шматочки мелкие. Пригляделся стрыч, а там не просто червиë, а цельная чулëма, да такая жирнявая, такая наваристая, верх красный, боки синим слизнем так и переливаются, гный изо всех хвобров так и бьет. Такой чулëмы достатит, чтобы не токмо знатную гырбу на Четверицу сварить, но и на праздень Жаробусь напечь здрыгов, а коли червиëчину закопать, то и до самой зимы схоронится, будет, чем Дробну Сыпшу встретить. Зарадовался стрыч, потянул сетень, ан не тут-то было. Такая чулëма дородная, что не вытягнуть в одношеньку.
Прибежала стрычья, ухватилась за сетень. Тягнут стрыч да стрычья, тягнут чулëму-червиë из лямпы и поют:
Хло, чулëмушка, дрыснем
Гой-да, струшно поднапрыснем.
Ты ль, зарушечка-хоронка.
Вдуй ли, прушечка-заронка.
Одначе всë одно не сдюжат, вытягнуть не можат.
Прибежала пискуха-царапуха, уцепилася за сетень когтями. Тягнут стрыч, стрычья, да пискуха, тягнут чулëму-червиë из лямпы и поют:
Хло, чулëмушка, дрыснем,
Гой-да, струшно поднапрыснем.
Ты ль, зарушечка-хоронка.
Вдуй ли, прушечка-заронка.
Но всë одно не сдюжат, вытягнуть не можат.
Прискакал бодак-бородак. Подцепил сетень на рога. Тягнут стрыч, стрычья, пискуха, да бородак, тягнут чулëму-червиë из лямпы и поют:
Хло, чулëмушка, дрыснем
Гой-да, струшно поднапрыснем.
Ты ль, зарушечка-хоронка.
Вдуй ли, прушечка-заронка.
Но всë одно не сдюжат, вытягнуть не можат.
Прилетел жжый-гныепий. Заподнял сетень на все шесть крыла и четыре подкрылка. Тягнут стрыч, стрычья, пискуха, бодак, да гныепий, тягнут чулëму-червиë. Глядь – и вытягнули. Вылезло червиë из лямпы, отряхнулось – и всех заглотило.
Вот сидят стрычь, стрычья, пискуха, бодак, да гныепий в нутрях чулëмы-червия. Темно, тесно и хавать нету чо. Вот передряй какойный. Всем передряям передряй. День сидят, два сидят. На четвертый день стрыч и речëт:
– Праздень Четверица сегодня-ыть во краю хандырском. А мы и не празднуем.
Взял резак и отрезал жиру с нутрей червияных. Чулëма-червиë чулит, дрыгается – боляно ей шибко. А стрыч радостится, не тужит. Скусный жир, сочный. А слизень и того скуснее. Поел стрыч на славу да и всех накормил тож. А потом и крынь достал с грелем. Пьют они, жиром-слизнем закусывают. Славный праздень Четверицу чествуют-привечают, Чухмона-батюка восхваляют и так поют:
Чулëма-сурëна, потняк,
Червиë да навкатняк-закатняк.
Задрыга-подрыга моя,
Четверица, ых удрыга моя.
Родяна хандырска земля,
Накормит, не дастя пропасть.
Всекрепкий батюк наш Чухмон,
Вражины боятся его.
* * *
ЖМЫНЬ
Жили-были стрыч да стрычья. И не было у них ни малюков, ни малючаток. Одни-одношеньки они на всëм беляном свете-пересвете были. Вот кактось сидят они себе в хамзе, а стрычья и речëт:
– Давай, стрыче, поскоблю в запорошке. Може, чогось и найду. А коль найду, то и малюка сотворим. Будем на него возглядать да радуватися.
Подумал стрыч, померкувал, да и соглосился.
Поскребла стрычья в запорошке. Что знашла, то й сгодилось. Вскоро аль внескоро, глядь и вышел у них ктотось. Гадали – малюк. Ан нет, никакой тебе и не малюк, а самый что ни на есть взаправдящий жмынь.
Возглядeла стрычья на жмыня – и заблагила матом во все горла:
– Айже, стрыче, ой-лихо-лихошко учинилося. Хотели малюка, а натя – жмынь сполучился. Давай, стрыче, его лучше во пруду затопим, чтобы не змучился, бедоняга.
А стрыч так речëт:
– Как же мы его затопим? Он же жмынь. А жмыни не тонут. Давай его лезвиëй раскромсаем.
На том и порешили. Да только, как сдвинулись к жмыню, он под лаву – бородысь. Сидит себе там, не шелохнется.
Стрыч его и палкой. Стрычья его и тылкой. А он ни в какую. Заслëзили стрыч да стрычья. Прибегает цапальник. Воспрошает:
– Пошто стрыч-стрычья слëзите?
А они ему:
– Как же нам иначе? Не было у нас никого на всëм беляном свете-пересвете. А токмо был один жмынь. Хотели мы его лезвиëм раскромсать, а он так-сякой под лаву – бородысь.
Цапальник сунул свою цапу под лаву:
– Жмынь, а жмынь, вылазь-нык в одноразь. A не то заледрачу.
Тот лишь похмыляется:
– Гмы-хмы. Стрыч меня да палкой, стрычья меня – да тылкой, ан не вылазал я. А сейчас и подавно не вылезу. Под лавой темно, под лавой тесно. Одначе мне и тут подсобно.
Взял тогдысь цапальник, к речке побежал – да как есть и утопился. А стрыч да стрычья пуще спрежнего слëзить давай.
Прибегают гундарь со гундарьëй. Воспрошают:
– Пошто стрыч-стрычья слëзите?
А они им:
– Как же нам иначе? Не было у нас никого на всëм беляном свете-пересвете. А токмо был один жмынь. Хотели мы его лезвиëм раскромсать, а он под лаву – бородысь.
Гундарь со гундарьëй сунули под лаву затропи священные:
– Жмынь, а жмынь, вылазь-нык в одноразь. A не то запроклятим.
Тот лишь похмыляется:
– Гмы-хмы. Стрыч меня да палкой, стрычья меня – да тылкой, цапальник – да цапой, ан не вылазал я. А сейчас и подавно не вылезу. Под лавой темно, под лавой тесно. Одначе мне и тут подсобно.
Взяли тогдысь гундарь с гундарьëй удаву сплели – да как есть и удавились. А стрыч да стрычья пуще спрежнего слëзить давай.
Прибегает тявка. Воспрошает:
– Тяв-тяв. Пошто стрыч-стрычья слëзите?
А они ей:
– Как же нам иначе? Не было у нас никого на всëм беляном свете-пересвете. А токмо был один жмынь. Хотели мы его лезвиëм раскромсать, а он под лаву – бородысь.
Сунула тявка свое тявкало под лаву:
– Жмынь, а жмынь, вылазь-нык в одноразь. A не то замурзячу.
Тот лишь похмыляется:
– Гмы-хмы. Стрыч меня да палкой, стрычья меня – да тылкой, цапальник – да цапой, гундарь с гундарьëй – затропями да священными, ан не вылазал я. А сейчас и подавно не вылезу. Под лавой темно, под лавой тесно. Одначе мне и тут подсобно.
Взяла тогдысь тявка в печку запрыгнула – да как есть и сгорела. А стрыч да стрычья пуще спрежнего слëзить давай.
Прибегает вытрусель. Воспрошает:
– Хрю-хрю. Пошто стрыч-стрычья слëзите?»
А они:
– Как же нам иначе? Не было у нас никого на всëм беляном свете-пересвете. А токмо был один жмынь. Хотели мы его лезвиëм раскромсать, а он под лаву – бородысь.
Сунул вытрусель под лаву свой вытрус:
– Жмынь, а жмынь, вылазь-нык в одноразь. А не то закурочу.
Тот лишь похмыляется:
– Гмы-хмы. Стрыч меня да палкой, стрычья меня – да тылкой, цапальник – да цапой, гундарь с гундарьëй – затропями да священными, а тявка – тявкалом, ан не вылазал я. А сейчас и подавно не вылезу. Под лавой темно, под лавой тесно. Одначе мне и тут подсобно.
Взял тогдысь вытрусель в землю урылся – да как есть и позадох.
Зарадовались тут стрыч да стрычья, засчастливились. Осенились по-страдазейскому, добровония воскурили, а потом растушили тушу вытрусля быстрëхонько. Раскромсали кромсалом на сочные кромсы ладненько. Что на солонинку пошло, что на вяленку, что на жаренку, но самое скусное – на гырбу. Знатная сполучилась гырба: с подливой да со жмелью. Как речëтся: гырба да жмель – в хамзе весель. Тут и жмынь с под-лавы сам повылазил. Сели они втроем взакруг стольни, стали пир пировать да добра наживать. Лакомятся да поют:
Жмынь под лаву бородысь,
Ой, жульбина, бородысь,
Вытруселя-нык – на сысть,
Ой, жульбина, да на сысть. Ых!
Вся Хандырь – богатый край,
Ой, жульбина, сытный край,
Можно хавать в каждный день,
Ой, жульбина, в разный день. Ых!
Правит нами наш Чухмон,
Ой, жульбина, наш батюк,
Он заботится о нас,
Ой, жульбина, обо всех. Ых!
* * *
КАК САБЕЛЬНИК ГУНДАРЯ ОБМАНУЛ
В одной селяни жил гундарь со своей гундарьëй. Вот сидят они кактось дома, вдруг стук в дверь. Открыли, а на пороге охранец-сабельник стоит.
– Дозвольте, – говорит, – водицы испить.
Поднесла ему гундарья воды, а гундарь воспрошает:
– А ты где службишь-нык?
Решил сабельник шуткануть над ним и ответствует:
– В стольном граде, славном Журбе. Дворец Великого Чухмона охраняю.
– Да ну? И чо, може, самого Великого Чухмона видывал?
– А как-жеть? Каждный день, поди, вижу.
– А издал ли Великий Чухмон какие-нысь порядки-указы новые?
– А как-жеть? Вышел четыре дни тому такой порядок: чтоб каждному сабельнику в селянях водицу грелем запивать давали. Да сгущённым чтоб. А кто ослушается, тому все пальцы на руках саблей отрубляют да заглотить заставляют.
Запужался гундарь, осенился.
– Что ж споделаешь? На то ихняя воля. Не выдывай меня токмо, что не сразу дал, – бромчет.
Побег в подгреб, нацедил сабельнику цельный крынь греля сгущенного, желтейного.
Выпил сабельник, утëр ус и речëт:
– А на прошлой неделе ещëсь и иной порядок вышел: опосля греля каждного сабельника печенкой бодака жареной подчевать, да со здрыгами печеными чтобы и жмелью толченой. А кто ослушается, тому в подкожу на спине струщей ядовяных загоняют.
Пуще спрежнего запугался гундарь, осенился.
– Что ж споделаешь? На то чухманская воля, нечто я не понимаю? Не выдавай меня токмо, что не сразу поднес.
Побег в хлыв, схватил забивон каменный и забил самого большенного бодака, а гундарье велел запожарить да со здрыгами чтоб и со жмелью толченой.
Полакомился сабельник сочной убоинкой, вытер ус и речëт:
– А на прошлом месяце ещесь и такой порядок вышел: опосля яства каждного сабельника селянцы на ночлег укладывать обязаны. А кто ослушается, тому глазы вырывают и в жерлы глазные соль с песком втирают.
Пуще спрежнего запужался гундарь, осенился.
– Ну, это я завсегда, Это уж, как водится. Не выдавай меня токмо, что не сразу срозумил.
Велел он гундарье сабельнику на печуре постелить, а сам с ней на пол залег.
Ночью слез сабельник с печуры, подлез к гундарье под крывало, хвать за жопу – и давай прыхать. Распарилась она, развохалась, гундарь и проснулся.
– Ты что, – воспрошает сабельника, – такое учиняешь?
А тот и ответствует:
– А самый главный новый порядок таперича такой. Каждный, кто укладывает сабельника на ночлег, жену ему свою отпрыхать дать должон. А кто ослушается, тому прых отрезают, в сраку запихивают, а самого в живого бодака зашивают.
Гундарь от страху и сам не свой:
– Ну, в таком разе давай, прыхай, сколько душа возжелает. – Токмо не выдавай меня никому.
Всю ночь прыхал сабельник гундарью, отпрыхал, отжундил в волю. Утром встал и речëт:
– Указ-то про прыханье ещëсь в прошлом году вышел. А тебе и по фигам было. Придется мне всëж-таки доложить в стольном граде. Пусть тебя накажут.
Взмолился гундарь:
– Пощади, сердешный. Сто кудлей дам тебе золотых. Не докладывай токмо.
Покрутил сабельник ус:
– Ладно, так и быть, – смилостивился.
Взял деньги и пошел своянной дорогой дальше. Идëт и посмеивается.
– Лихо я гундаря вокруг пальца обвëл. И грелем подкрепился, и бодачинкой полакомился, и на печуре понежился, и гундарью отпрыхал, да ещëсь сто кундлей заполучил.
* * *
ВОЛШЕБНЫЙ ПРЫХ
Жил-был дядько, и было у него четыре сына. Одного в наканунь Четверицы в лесу грым задрал и голову откусил, осталось три. Вот пришла пора старшого оженять. Выдал его дядько за дочь грельщика. Грельщик дал за нею хамзу новую, двуверховую, булыжную, а в придачу цельное стадо вытруслей да полтабуна бодаков. Остался старшой предоволен.
Середнявого выдал дядько за дочь гундаря. Дал гундарь за нею хамзу старую, одноверховую, брусяную, а в придачу полстада вытруслей да статую Стратозея глазолитную. Поскуднейше, чем у старшого барыш, но середнявый сын всë одно предоволен остался.
Захотел и младшой ожениться. Звали его Пунтихей. Оттянул дядько ему обвязь, посмотрел на евонный прых, пощупал и речëт:
– Нет, нельзя тебе, сыне, пока оженяться. Слишком прых короток – всего с ноготок. Да и тонок, как нитка. Не прых, а недопрышек. Не сможешь девку откупорить. Через год ещëсь проверю. Авось, подрастет.
Разгрустился Пунтихей, раскручинился. Ростом парняга велик, мускулями крепок, а вот прыхом не вышел. Что поделаешь?
Год прошëл. Оттянул дядько сыновню обвязь, глянул на прых евонный, пощупал, покрутил, понажимал, и речëт:
– Нет, Пунтихей, всë ещëсь не дорос прых твойный. Короток, как мизинец. Как гвоздь тонок. Через год опять проверю. Авось, подрастет.
Ещë паче запечалил Пунтихей, заслëзил, но ничего не поделаешь.
Вот ещëсь год прошел. Оттянул дядько обвязь сыновню – и дажеть щупать не стал, а токмо воздохнул и рукой махнул.
Заслëзил Пунтихей пуще-спрежнего и ушел из хамзы родяной, из селяни своейной. Идëт он, куды глазы глазят, а навстречь ему везень дорогая, широкая. Гонит еë упряжка из четырех везюков: загорелых, бородатых. А на везне – скаробец, из Загорья через всю Хандырию в Великий Журб, стольную твердынь веры страдазейской, скарб свой продавать едет. Едет, везюков по плечам волосяным что есть силы, без пощады стегняет.
Увидел скаробец Пунтихея, остановил везень и воспрошает:
– Пошто слëзишь, Пунтихей? Пошто сердце своейное молодое дерёшь?
Расповедал ему парняга, какой с ним передряй злоключился.
Выслушал его загорняка и так речëт:
– Разве ж то горе? Давай я тебе новый прых запродам, да не простой, а взаправду волшебный. Захочешь, он у тебя по самые колена будет. А захочешь – по самые пяты.
Достал он ларь, а тот – до верху прыхами полон.
– А с чего они малëхие такие? – засумневался Пунтихей, – никак обмануть собрался, клятый?
– Как можно? Малëхие – чтобы держать было подсобно под обвязью. Прыснешь на него водой или любой другой влагой – он и расти начнет. Только смотри – по чуть-чуть прыскай, а то беды не оберёшься.
А как наобратно прых уменьшить, не сказал.
– Чем же я платить буду? – воспрошает Пунтихей. – У меня и денежки-то нет никакойной.
– А ты дай мне взамен свою печёнку да селёзенку, и будем квиты, – речëт загорняка хитрый.
Подумал Пунтихей, померковал да и согласился. Но пригрозил загорняке: обманешь – найду, отдербяню, отпидрясю, накажу по справедливостям. Возвернулся он до хамзы, оттяпал свойный прых, приделал новый, загорянский. Водицей подпрыснул – прых тут же до колена вырос. Стоит себе прямичком, как кол заборный, головянка красная. Всем прыхам прых. Похвалился парняга батюку своейному. Тот диву дался.
– Никогдысь ещë такого прыха не видывал. Таперича тебя можно на ком угодно в нашей селяни оженить. Хучь на дочери начальщика селянского.
– А я, – речëт Пунтихей, – уже не желаю ни с кем из селянок ожениваться. С таким прыхом мне подобствует не селянскую, а городнячую мохняшку пахать-бурить. Подавай мне девку из городнячей знати.
Отец его и в так, и в засяк уговорить тяжится. А Пунтихей ни в какую. Да ещë рассерчался, плюнул в серцах плевком сочным таким да на прых попал. Тут прых евонный до пят вырос. Запужался Пунтихей, дерганулся – и прыхом отцу по лбу зазвездонил. Тот тутжесь и дых испустил. А Пунтихей дажеть не ведает, как прых наобратно уменьшить: не сказал загорняка гидотный, утаил. Лютуют они на людей хандырских да на веру страдазейскую лютым лютом. При каждно-какой можливости подлянь подлую норовят утворить.
А тот день-ыть на Большой Извод пришелся. Весь народ хандарский изводится – и еду, и воду заборонено в рот брать. Дышать можно не в полну грудь, а по глоточку токмо. Одначе Пунтихей и про Извод напрочь позабыл. Наколол прыхом дровяней, печурь растопил, гырбу сварянил с кишками вытрусля. Опосля цельный крынь греля осушил да тутжеть в сон и увалился. Прямо во дворе.
Вот идëт мимо хамзы евонной суседка. Глядь – что такое? Лежит Пунтихей, а из обвязи у него кол торчит. Красный такой, на солнышке побляскивает. Приперло бабище. Подкралася она к парняге, взобралась на прых евонный. Крутится, качается, от восторгов повизгивает. Цельный час резвилася, а Пунтихей не проснулся дажеть.
Побежала бабища подружкам рассказывать, какое чудо с ней приключилося. Им тожно шибко интересно сталось. Одна за другой подходили, на прых Пунтихея залезали, елозили, игровались, нежились, мохняшки да мохнящи свои тешили – и стары, и млады, и замужни, и вдовны. Вся селянь на нем перебывала, дажеть девки целянки своейные на прыхе пунтихеевом пооставляли. А тот как спал, так и спит. Неделя прошла, месяц, год, а он и не шолохнется. Кабыть мертвяк, только прых жаром дышит, пуще спрежнего раскраснявился.
А втепоры через Великую Хандырию брюн загорский проезжал. С дочкой своей едняной и людьми свитными. Прослыхала брюневна о прыхе волшебном: дай, думает, на чудо такейное хоть одним глазком погляжу. Ночью сбежала потайно от батюка своейного и добралась до селяни, где Пунтихей жил. Нашла хамзу евонную и его самого. Долго-долгошенько дивилась на прых такейный. А потом занеможила, не стерпелася, исподницу проподняла, на кол пунтихеевский пристроилась. Споначалу боляно было – вопервой, девка-ыть, но вскоро завлеклась. То одним бочком приподвернется , то другим. Мохняшка раздалась, расправилась – в настоящую хлюпу превратилася. И так молодуха-брюневна распалилася, так расчувствилася, что брызнули из еëнного тела ссыки тëплые. Ручейком полилились, опосля речкой побежали. И всë прямиком на прых Пунтихея. Как начал тогдысь расти прых, ничем и не заостановишь. Выше крыши поднялся, а потом аж до небесей, до луны.
Смотрят люди: кол пунтихеевский высоко-высоко урос, а на самой головянке девка раскачивается. Поняли – плохо дело. Тут и брюн загорский со всеми людьми своейными свитными примчался.
– Кто дочь мою снимет с прыха, тому отдам брюневну в жены, – вещует.
Токмо как снять дурëху? Трясли Пунтихея трясли, по мордам били каменьями, били, а он лежит, как лежал. Палками лупасили, огнём живот ему прижигали, а он из сна по прежне не выходит. В колокола колоколили, из пушек пушкарили, а он не слышит. Тут жыхотка-двоехвостка прошмыгнула, пискнула тихохонько – Пунтихей и открыл глазы да речëт:
– Ых, долгонько же я почивал.
Расповедали ему суседи, какой передряй с ним злоключился. Подивился Пунтихей, посердился, но делать нечего: брюневну загорскую вызволять требно. Надел он обуты с цеплялками, поплевал себе на ладони, и полез по свойному прыху на небеся.
Долго лез, протяжно. Цеплялся цеплялками сапоговыми за прых, кожу с ладоней обдирал, свойный прых в кровя стирал. А брюневна загорская сидит в небесях и на мир сверху смотрит. «Как же тут всамделе хорошо», – думает, – «ластрицы летают, луну и звезды руками потрогать можно».
Добрался наконец Пунтихей до брюневны. Смотрит: зубы блещут, шея да спина родинками заусыпана, мохняшка знатная, сиськи вздутые, ляжки розовые, а жопа в оттопырке. Обрадовался, что ему такая жена задостанется. Покачиваются они на прыхе, как на качельцах. А внизу вся великая земля хандырская видна: и лямпы глыбокие, и хрули широкие.
– Нигде в мире такой красоты-лепоты нет, – речëт Пунтихей, – ни в Пробрежьи, ни в Горном Крае, ни тем паче у вас в Загорье вражинном.
– А давай, Пунтихеюшка, – ответствует брюневна, – здесь наверху назавсегды останемся, миловаться будем, деток нарожаем и лепотой вашенской любоваться будем.
Призадумался Пунтихей, а опосля сказал:
– Нет, требно мне на землю спуститися, с ворожиной-скаробцом, тандык ему в каляку, поквитатися.
Сказать-то сказал, но как земли до родяной добратися, всë одно знать не ведает.
Тут на ихнее счастье проходил мимо хамзы пунтихеевой лесовик. Быстро смекнул, в чем дело. Вынул топор востряной с под-за пояса – и тук-вжук, срубанул прух волшебный, ан не под самый корешок, оставил с малëшек всëжеть. Рюхнулся прух с небесей, трухнулся об землю, да разом и скукожился. Прыг-поскок – и убежал кудытось.
Упали с небесей Пунтихей да брюневна, ударились об грунты черные, вскочили на ноги – и ну давай на радостях челомкаться. Подбежал тут и брюн загорский, обнял дочку да зятя и такую речь завёл:
– Ну, зятько, полезай в каретню моейную. Поедем все до Загорья. Там и оженитесь. Будешь жить в богачестве, как лысть во жирах кататься.
А Пунтихей тогдысь подбоченился да ответствовал:
– Как бы не так. Мне родняна земля ханадырская милее богачества загорского. И дедонь моейный, и батюк за неë кровя своейные отливали, ссыкой орошали. Помру и я тутась. А народ нашенский самый сердячный. Потому оженюсь как есть тутась. Да тутась и помру, коли час прийдет. А ты, брюн загорский, ехай в загорскую восвоясь, и больше у нас в Хандырии не показывайся.
Как сказал, так и сделал. Oженился он брюневне загорской, а батюк ейный им большенную деньжищу дал, десяток табунов бодаков, два десятка стадов вытруслей, хамзу им восьмиверховую выстроил, а сам восвоясь убрался. Стали они там жить да разживаться. Пунтихей главного скаробца нашел, отдербянил, отпидрясил, да наказал по справедливостям: глазы вырвал, язык отрезал, правую руку открутил и заместо неë костень, тявками обглоданный, вставил. Хотел ещëсь в живот ему луздру игольчатую зашить, но опосля сжалился и на все восемь сторон отпустил.
А прых срублëный до стольного Журба добрался да в советники к самому Великому Чухмону всей Хандырии определился. Служил ему верой и правдой, да так сдельно, что тот назначил его заместником своенным. Когдысь Великий Чухмон спочился и Страдазей его к себе призвал, то стал прых сам Великим Чухмоном. С тех пор и правит землëй хандырской, веру страдазейскую крепит, а народ Хандырии ему хвали да славы поет.
* * *
КЫШБУРЛЯНЬ
Жил-был лесовик. По лесу ходил, зверя бил, дурман-травень собирал, люду проходячему продавал. Вот воднажды пришли в те места вражины и учинили войну. Поубивали тьму люда хадырского, хрули вытоптали, леса подожгли. Древь посухел, травень посох, а зверь сбежал на знамо куды. Глыдно стало да ныдно.
Вот кактось сидит лесовик на обвалинке у хамзы, во рте ковыряет, поплëвывает. Глядь – ходун перехожий бредëт, подходит к хамзе евонной, склон кладет, осеняется:
– Кто ты, душа страдозейская? – воспрошает.
– Я лесяй-лесовик. Живу тутась.
– А не угостишь ли мя, хозяюшко, гырбой-жмелью?
– Нонче-ыть глыдно-ныдно во краю нашенском. Но, можеть, найду чегось.
Поскреб он по сусекам. Вынес гостю червия копченого малëхо да греля чутохо.
Поел ходун перехожий, попил, и вовновь склон кладет.
– Бладасте воспиляй, хозяин.
– Бладасте воспиляйте – и милобрыша прысть, – ответствует. – Куды дорогу держишь?
– К реке Кышбурлянь. Там заместо воды грель течëт. Да сразу сгущённый. Можно пить, не взбивая. Рыбень сама на берега стелется. Да сразу тёплая. Можно ясть, не сваряя. В хрулях жмель сама поднимается. Да сразу толчёная. Можно печь, не жмыхая.
– А можно я с тобой отправлюсь, тоже дорогу держать буду? воспрошает лесовик.
– Ну, что ж, ты меня накормил – по всему видать, человек добрый. Так что, милобрыша прысть. Токмо споначалу давай посидим.
Подсел он на обвалинку к лесовику, сидят они одвëх, в небеся глядят, отправляются, и песнь ведут:
Ой, зурьга-дурьга,
Добротынья прять.
Кышбурлянь-река,
Ты прозвой на мять.
Вдруг цапальник идëт:
– Я цапальник-чапальник, – речëт. – А вы кто такие?
– Я лесяй-лесовик.
– Я ходун перехожий. Мы к реке Кышбурлянь отправляемся, дорогу держим.
– А можно с вами?
– Ну, что ж, ты, по всему видать, человек добрый, милобрыша прысть.
Подсел он к ним на обваленку. Сидят они отрëх, в небеся глядят, отправляются, и все вместе ту же песнь ведут.
Вдруг скаробец идëт:
– Я скаробец-продавец. А вы кто такие?
– Я лесяй-лесовик.
– Я ходун перехожий.
– Я цапальник-чапальник. Мы к реке Кышбурлянь отправляемся, дорогу держим.
– А можно с вами?
– Ну, что ж, ты, по всему видать, человек добрый, так что милобрыша прысть.
Подсел он к ним на обваленку. Сидят они очетверëх, в небеся глядят, и все вместе ту же песнь ведут. День проходит, четыре, неделя, ходун и воспрошает:
– Ну, что отправились али как?
А остальные кричат:
– Давайте споначалу перед хамзой яму глыбоченную откопаем и оттуда в небеса глядеть да к реке Кышбурлянь отправляться будем.
Сказано-сделано. Отрыли они яму глыбоченную, позапрыгали на дно, сидят на грунтах черных, в небеся глядят, и новую песнь ведут:
Ой, нарысь-продысь,
Утрумляй застунь.
Кышбурлянь-река,
Не сопрынь потунь.
Вскоре ли, невскоре, токмо ходун опять воспрошает:
– Ну, что отправились али как?
А остальные кричат:
– Давайте споначалу за хамзой на высочанный древь возбёремся и оттуда в небеся глядеть да к реке Кышбурлянь отправляться будем.
На том и порешили. Забрались они на древь, воссели на ветвь, сидят, ногами болтают, и новую песнь ведут:
Ой, бырос-приброс,
Не бырось-нык мя.
Кышбурлянь-река,
Набенди зерня.
Много ли пели, мало, да токмо лесовик и говорит:
– А давайте теперь ходуну перехожему кадык вырвем. Это-ыть он первый к реке Кышбурлянь отправляться порешил и всю эту пробурдень запридумал.
Набросились тогдысь цапальник, скаробец, да лесовик на ходуна. Вырвали у него кадык, потом горлянь выдрали, а его самого с ветви сбросили. Да токмо он успел намертво за ветвь ухватиться и вслед за собой весь древь утянул. Сломился древь, рюхнул на хамзу лесовичью. Она на брусочки-нык и рассыпалась. А все, кто были на ветви, в яму перед хамзой попадали, да тут их грунтами, песками, и ошмётками хамзы-то и засыпало. Опосля яма заровнялась, взрос на ней травень густой да цветы зацвели. А в народе с тех пор это место Кышбурлянь-поляна называют.
