Дмитрий Вельяминов

 

ЗАПРЕТИ МЕНЯ

Фрагмент из романа

 

– Отличный вид!

– Да… Только день отвратительный…

Из диалога международного экипажа станции «МИР» во время аварии, вызванной столкновением «Прогресса-М34» с модулем «Спектр» 25 июня 1997 года.

 

1

 

Окраина она везде одинаковая. Мне это хорошо известно, но я ожидал немного другого от этого субботнего вечера. Моя девушка Даша уже где-то тусовалась и активно звонила на мобильный телефон. Моя девушка Даша всегда больше думала о том, какую дорожку ей выбрить на киске, чем о том, как и с чем я проснусь, вот что можно сказать о моей девушке Даше. Я очнулся дома один и проснулся я от этих бесконечных звонков. Мне было совсем плохо, я лежал голый на диване, в квартире никого. Плохо от того, что до этого я дней пять уничтожал 6 граммов метамфетамина, и это привело к полной отключке. Чтобы выспаться, я выпил пива и литр дешевого вермута из супермаркета внизу. Даша смылась, не оставив дома ничего. За окном шелестели тополя, тревожно шелестели. Я проснулся совсем в плохом состоянии, но пока шел до туалета, ощутил, что все еще немного пьян, это не придало шелесту тополей нежности, но этим можно было воспользоваться. Я надел шорты, футболку, солнечные очки, деньги нашел с первой попытки в коридоре и вышел из подъезда. Сначала я решил выпить прямо внизу. Спустился в магазин, взял пару банок, вышел на улицу и присел на скамейку, чтобы немного прийти в себя.

На стене у подвального магазина аэрозольная надпись «спайс-соль» и номер мобильного, а рядом кто-то подписал «убийцы». Мой южный квартал на юго-западе Москвы по сути – это яма из пяти пятиэтажек вокруг. Здесь развиваются брутальные сюжеты для брутальных людей. На кривых ножках вдоль оврага спускается сутулая девочка лет семнадцати. Я уверен – ее изнасилуют. Чтобы видеть сюжет мрачной подворотни заранее и насквозь, нужно быть человеком особого склада ума, человеком, который, заходя в магазин за новыми кроссовками, выбирает их из критерия, а хорошо ли на них будет смотреться кровь с ебала, неважно, моя или чужая, хорошо ли алый ляжет на белый. Надо признать, этот человек я.

Это большой город, и одна из самых мрачных его частей – я не помню, что было вчера. В окнах девятиэтажек чуть подальше горят кредитные плазмы, смеркается, из окон ебашит синеватый оттенок центральных телеканалов, плазму должно быть видно соседям. За домами опустевший осенний пустырь, и эти столбы вдоль дороги с каплевидными электрическими фонарями смотрятся словно слезы, оплакивающие это жалкое наркоманское местечко. Я всегда паркую свой Honda «Giorno» у магазина под окнами. Сегодня меня колотил такой отходняк, что я пренебрёг советом старого подольского опиушника и присел на лавочку у магазина выпить первую банку пива.

– Знаешь, Митяй, надо двигаться, кумары не кумары, главное движение, край начинается тогда, когда ты садишься на лавочку у подъезда с банкой пиваса, вот это уже невозврат…

Возможно, он был прав на суточном дозняке в грамм-полтора, став превосходным адвентистом седьмого дня впоследствии. Сзади с балкона кто-то смачно харкнул. Мимо прошла толпа местных пацанов-оборванцев, конечно же, они сразу заметили меня, но я здесь вырос, на этой станции метро «Метафизическая», и в моем взгляде это отра­зилось. Этот взгляд – пропуск в любую подворотню, в любой притон. За долю секунды им становится неинтересно на меня смотреть, и они проходят, так же тупо не зная зачем и куда.

Впереди я замечаю того парня, которому они завидуют. Он паркует свой porsсhe золотистого цвета с литыми дисками и усиленной подвеской. Пацан в капюшоне. Если они идут к нему, то за эти пять минут я уже вычислил нового районного барыгу, которого еще не сломали местные опера. В среднем такая история успеха длится 3 месяца.

В гору к дальней панельке поднимается мрачный работяга и тащит детский велосипед, ему надоело смотреть, как сынишка пыхтит на четырех колесиках, он просто тащит это китайское убожество и материт трехлетнего неудачника, что плетется сзади с обиженным видом и одной лишь только мыслью – «нахуй вообще вы меня родили». Еще одна велосипедистка спускается к магазину. Забавно смотреть, как неуклюже, но упорно она крутит педали. Видимо, это ее пацан гоняет за бухлом. Через минуту она уже вышла из магазина со звенящим пакетом. И на первой и седьмой скорости поползла вверх к той девятиэтажке, где кончается асфальт и начинается теплотрасса. Она энергично крутит педали так, словно едет не в ад. Мне становится все более заебись, я открываю вторую банку. Вечер густой, проехал местный легавый, пытался заглянуть мне в глаза. На детской площадке играет ребятня лет трех, одного из них зовут Артем и он нещадно херачит другого, которого зовут Илья. Мысленно я поставил на Артема, он уже разбил Илье губу, подвыпившая мама Артема не выдержала и крикнула:

– Илья, ну напинай ему в ответ.

Илья сдался и убежал за качели, а разъяренная мамаша взяла Артема за руку и повела прочь с детской площадки, но Артем уже вошел в раж и теперь херачит кулаком по жирной ляжке своей матери. Его уже вряд ли удастся остановить, он уже вник в этот кайф, насилие неслабо снимает стресс.

  Это одно из последних мест на земле, где вечером престарелые жители подъездов до сих пор вываливают вечером во двор развесить белье, присесть на лавку и посмотреть, к кому сегодня приедет реанимашка. Как бы проверяя гипотезу о том, что жизнь – это не лотерея по выдаче мультиварок и магнитов на холодильники, а конкретное зарубалово. Вся лотерея состоит в том, что каждый новый день просто предлагает тебе сломаться. Все стало цивильнее, нас пронизывает Wi-Fi, мобильная связь и прочие излучения, но конкретно я не буду скучать по этому дерьму, если когда-нибудь уеду. Мою лавочку бесцеремонно уже занял дед с полной обоймой золотых фикс, как у Old Dirty Bastarda из Brooklyn Zoo, со своим пивом и пуделем, которого, по всей видимости, вручила ему просраться его старуха. Тут он мне говорит:

– Я знаю, что занял твое место, ничего?

– Ничего, оно не мое, – ответил я ему.

Дед был громадный, такой, что я смело мог предположить, что в молодости он тягал штангу, рельсы и, судя по наколкам, северные леса. Я не стал спорить, к тому же рядом стоял мопед, за которым я привык следить. Пудель был сильно отпидарашен различными бантиками и декоративной стрижкой. Дед заметил мой взгляд, сурово глотнул из своей полторашки разливного и, глядя в даль, сказал:

– Это все моя старуха, с ума с ним сходит, внуки уехали в Штаты.

 Я глотнул пива, и мы немного поговорили о погоде, о том, что скоро кончится лето и будет полная жопа, сейчас только спала жара.

– Но сначала будут дожди, будет много воды в этом году, – сказал дед, – лето было сухое.

– Тварь ебливая, – доносилось с конца двора.

  Я понемногу пьянел, и, как манна небесная, мимо прошла телка с таким бампером, который внес в эту брутальную реальность ту каплю прекрасного, чтобы все это не расщепилось на атомы внутри моей головы. Я только потом заметил, что и дед тоже не слабо залип на жопу брюнетки в красном платье, удивился я, когда увидел, что и пудель тоже всю дорогу не сводил с нее взгляда.

– Ебал я твои «дай денег», – доносилось откуда-то сверху.

– А знаешь, что, – сказал дед, – ведь люди – это тоже вода, только эта вода вышла из большой воды и уже успела забыть об этом. Поверь, я прожил долгую жизнь. Друзья, родители, бляди, сокамерники, жены, дети, все они имеют лишь одно свойство – текучесть. Как эта жопа, которая уплыла только что, только вода ведет себя так же. От этого, ты не замечал, когда идет дождь – люди чувствуют себя слегка неловко. Вода дает нам вспомнить о своей первозданной чистоте, чистоте стихии, и вот в такие моменты каждый чувствует это, эту свою капельку зла.

Я был бы рад и дальше продолжить этот разговор, но все же обошел дом, пересек сквер и зашел в бар напротив, чтобы прийти в себя как следует без лишнего кипиша и тревожных тем, типа расставания с любимыми, которые так любят старики. В баре напротив меня знали. Местечко на любителя с кривым столом для пула, шестом для стриптиза, за которым я ни разу не видел танцовщицы, барной стойкой, за которой прятался самый ушлый, омерзительный бармен в мире. И дело было не в засаленной лысине, которую он старательно прикрывал тремя волосками с макушки, не в черной футболке с названием этой ямы, не в том, что он никогда не смотрел в глаза и не брал в руки шейкер, а в том, что барная стойка была действительно высокой, он стоял немного поодаль за кассой, ровно с тем расчетом, чтобы по нему нельзя было въебать. А въебать было за что. Он разбавлял огромным, как айсберг, куском льда почти все, что делал, чтобы никто не почувствовал, не узнал про сивуху из канистры, которую он лил мимо кассы вместо виски и рома. На этих канистрах с левым бухлом он уже целое состояние поднял. Хотите коктейль «Манхэттен»? У него в лучшем случае вы выпьете суррогат, в худшем метиловый спирт. Я насквозь видел этого ублюдка, и он меня не любил, не за сломанный кий и несколько спровоцированных драк, он не любил меня за то, что в отличие от местных завсегдатаев, которым вообще все равно что пить, я знал, как выглядит нормальный бар и никогда не упускал возможность обсудить с ним это. Единственное, что в этом баре было по-честному, это пиво. «Гиннес» привозили в бочках официальные поставщики, 220 рублей за стакан, если внимательно следить за этим пидором, наливал он его до краев. И в этот момент я видел, как ему становится хуже, чем мне.

Я сел на круглую табуретку напротив и положил 250 рублей на стойку, кивнув на кран. Пидор старался делать вид, что смотрит баскетбольную трансляцию НБА на экране в углу у входа.

– Что нового? – спросил я.

– Мы думаем поставить охрану, ночью завалилась толпа узбеков уже ужратых в ноль, взяли только по пиву, но распугали всех клиентов, до всех докопались, пришлось вызывать наряд.

– А нового что? – рассмеялся я.

– У тебя под расчет, без сдачи нету?

– Оставь себе, – сказал я.

Он скривил лицо, больше мы не разговаривали. Стакан зашел хорошо, настолько, что я даже закурил.

– Повтори, – сказал я.

Он налил еще и ушел в подсобку. В баре больше никого не было, кроме уборщицы узбечки. Она отмывала какую-то липкую ебалу под столом вдоль стен, но иногда останавливалась и смотрела на черных мужиков с мячом, зарабатывающих миллионы, возбужденных и обливающихся потом атлетов. Иногда она замечала, как я на нее пялюсь в те моменты, когда она совсем забывалась от вида этих гигантов, и тогда она стыдливо вновь принималась за липкую ебалу. Я давно ее знаю. Этот бармен, он же ее начальник, совсем ее задрочил, она, кажется, вообще не выходила из этого подвала, если она не собирала осколки под барной стойкой, то чистила тряпкой лестницу на входе. Для нее это всегда была лестница вниз. Ее смуглая кожа совсем побелела на руках от всех этих содовых растворов, которыми она вылизывала то, что через 15 минут заблюют снова. Думаю, белизны он от нее и добивался.

Позвонила Даша, я понемногу ожил и поэтому ответил. Она сказала, что к ней приехала подруга из Штатов, сказала, что хочет нас познакомить, чтобы я шел домой и там в сабвуфере в самой дыре колонки взял заныканную двухграммовую шишку сканка. Взял ее и ехал к ним в центр, за это она будет любить меня как никогда прежде, возможно,  ее подруга тоже. У меня не было сил сопротивляться, я сказал – хорошо, хотя знал, формулировка – как никогда прежде – звучит весьма сомнительно. Я позвал бармена и дал ему еще пятьсот рублей, чтобы свалить как полагается. Он, кажется, приготовился сказать что-то про сдачу, что ее нет, но тут вспомнил про те 250, вернул мне их и полез под кассу искать мелочь. Я остановил его дружеской улыбкой, а затем сказал:

– Знаешь этот анекдот, который пидорам никто не рассказывает?

Он улыбнулся, затем скорчил недоумение, заподозрив что-то, и сказал:

– Ну… нет.

Я еще сильнее улыбнулся ему в ответ и покачал головой, даже узбечка сзади отвернулась к стене, чтобы не было видно слез радости на ее глазах. Мне стало совсем нормально, и уверенной походкой я направился обратно, прокручивая этот момент в памяти. Ну вот, думал я, из этого дня что-то начинает складываться, сейчас найду сканк, сниму пробу, отломаю половинку и поеду получать всю ту любовь, что мне пообещали, если мне пообещали целых две пилотки, я все из них выжму.

– Пилоточки, я уже еду, – думал я.

  Хоть моя миссия не отличалась особой новизной и сложностью, я все равно вспомнил фильм «Перевозчик» с Девидом Стетхемом, сделал лицо поопаснее и поднялся на свой этаж. Я еще не знал, что через полчаса мое лицо вообще перестанет что-либо выражать. Перед тем как снять пробу, нужно было только зайти в душ. В ванной в зеркале на меня смотрел охрененно крепкий пацан. Я даже проникся доверием, челюсть была немного выдвинута вперед, недельная небритость и этот взгляд – спокойствие и сила. То, от чего пилоточки намокнут и попки оттопырятся в нужном направлении, осталось только взбодриться водичкой и полирнуться «Олд Спайсом».

– Пилоточки, я уже почти на месте, – думал я.

Вода меня немного отрезвила, голова отяжелела, челюсть задвинулась назад, почувствовав это, я выскочил из ванны, надел свежие трусы и побежал к сабвуферу в комнату, засунул пальцы в дырку с обратной стороны, но сделал это слишком резко, кончиком среднего пальца я только почувствовал, как шишка провалилась внутрь колонки.

– Блядь! – заорал я на всю комнату.

На часах было уже восемь. Я потряс саб, но звук был глухой, моя шишка была в ловушке. И этой тряской я мог только ей навредить, я побежал в коридор за отверткой.

– Нужна маленькая крестовая, – думал я.

Мне было немного зябко от холода после душа, но в ящике с инструментами была только горизонтальная, крестовую я одолжил Тимуру в начале прошлой осени, когда он ночью скручивал плазмы в закрывавшихся летних кафе. Зато там был молоток, пилоточки ждали, они явно скоро начнут звонить, нужно было действовать быстро. Я взял молоток, отвертку и решил, что просто вскрою верхнюю крышку, а ночью уже все починю. Стетхем бы так и сделал. Справлюсь с этим дерьмом. Мама всегда говорила, что я немного импульсивен, и была права, через минуту я раздолбал сабвуфер в хлам, внутри было кое-что еще, шишка тянула на 2 грамма и неслабо воняла, но в самом углу у нижней стенки я обнаружил еще и граммовый целлофановый пакетик, туго запаянный, с кремово-белым порошком внутри.

– Похоже, кое-кто тут уже давно ведет двойную игру.

 У меня чутье на кайф, в этот момент я вспомнил лучшую роль Гарри Олдмана в фильме «Леон-киллер», я взял в руки шарик и вспомнил эту его фразу – «Люблю эти минуты затишья перед бурей». Он сыграл настоящего злодея, не дешевый обсос типа Джокера в «Темном рыцаре». Хит Лиджер вообще не тянет вместе со всеми агентами Смитами и наемниками из «Убить Билла», даже Аль Пачино в «Адвокате дьявола» – не столь чистое кристаллическое зло, как Гарри Олдман в поисках наркоты. Доктор Лектор, Роберт Де Ниро в фильме «Сердце ангела» – первоклассные монстры, но все они немного нелюди, они утрированны и наделены нечеловеческими способностями, что, конечно же, низводит их в первую очередь в разряд киногероев. Гарри Олдман сыграл обычного человека, можно сказать, опера из моего районного УВД. Приблизился к нему, пожалуй, только Кевин Спейси в фильме «Подозрительные лица». Кайзер Сузо – чувак, который убил на глазах у врагов всю свою семью, чтобы этого не смогли сделать они, а потом кончил их самих, потом их семьи, а потом вошел во вкус. Но Гарри Олдман сделал все лаконичнее, даже без предыстории, просто взглядом. Да, там есть сцена с устроенной им кровавой баней, но в ней он смотрится даже не так зловеще, когда просто разговаривает с другим человеком. Пожалуй, на Олимпе абсолютного, стопроцентного кинозла, он делит место только с Джеком Николсоном в «Сиянии», но страшен не столько сам герой, сколько сама история, рассказанная в этом фильме, сама теория Кубрика о том, что самое страшное не враждебность вселенной к человеку, самое страшное – ее безразличие. В этом фильме это передано на все сто, самое страшное зло появляется не внутри персонажей из комиксов, а внутри самых обычных героев, ощутивших абсолютное безразличие вселенной к их существу. В фильме Кубрика мы видим, как это происходит, мы можем за этим наблюдать и анализировать это, в случае с героем Гарри Олдмана мы видим, как это уже случилось. Он с самого начала на волне. Никаких сверхспособностей, просто самый обычный человек делает свою работу, вот так я загнался, пока делал свою работу. Я распаковал пакетик, насыпал в мензурку 1/6 и принялся все это размешивать как подобает. Все-таки я любил этот саб с его мощными басами и графическим эквалайзером, когда я его покупал, это было последнее слово в домашнем звуке. Дальше шли только студийные мониторы. Я положил руку на колено, закинул ногу на ногу в ожидании, что же Даша все-таки там спрятала, по кисловатому горькому запаху это был амфетамин. То, что нужно. Нужно было вводить помедленнее, это чистый, давление и пульс подскочили, когда я извлек иглу, кровь потекла струей. Конкретно эту струйку от инъекции я стер салфеткой для интимной гигиены. Меня нахлобучило, из приемника на кухне звучала композиция Гея Марвина «Иннер сити блюз», я еще раз подошел к зеркалу в ванной, два черных зрачка на белом фоне. Радужка глаз просто исчезла, но по мышцам во всем теле пошла волна такой легкости, что я ощущал, как могу запрыгнуть на Луну, было бы желание.

 

Все-таки военные летчики в начале прошлого века знали толк в наркоте. Под этим дерьмом можно завоевать полмира, амфетаминовые блицкриги целой армии под командованием вмазанного первентином фюрера это доказывают. Мои глаза доказывают, что амфетамин лишает тебя человеческого облика. Сверхлюди в превратном понимании труда Ницше национал-социалистами были не столько абсолютные арийцы, волевым усилием преодолевшие сомнения и ложную мораль, навязанную религиозными сектами с еврейскими большевиками на пути к обретению вечной борьбы, сколько фрустрированный инфляцией и обманутый в своих имперских ожиданиях средний класс времен посткайзеровской Германии, приблизившейся к люмпен-пролетариату, с которым уже начала заигрывать коммунистическая гидра и нивелированная буржуазия, лишенная политической воли, точнее, и не имевшая ее вовсе, ввиду наличия в прошлом крепкой руки Кайзера и отсутствия предшествующих реформаций, таких как французская буржуазная революция, что оставила Германию не у дел в делении колониального пирога, европейской страной на отшибе с огромными контрибуциями неподалеку от набирающих мощь «диких славян». В то время как во всей остальной Европе уже вовсю наращивали свое влияние англосаксы. Одним словом, сверхлюди появились совсем не по причине особой чистоты генетического кода, на практике это были раненые люди под химией.

Я смотрю на эти свои глаза и понимаю, как выиграли олимпиаду в 31-м, понимаю, как делаются восемь боевых вылетов за ночь. Это не человеческие глаза, мне стало немного страшно, я явно вогнал в себя чистый лабораторный амфетамин без какой-либо присыпки, я сам стал себе личным доктором Моролем и, кажется, достиг определенных успехов в своем ремесле.

 

Надо сказать, что, выкурив несколько сигарет в этих размышлениях, я совсем позабыл о девчонках, о предстоящей встрече. Я перенесся в размышления о том, что и я в каком-то смысле последний ребенок Империи. Конечно же, не самый последний, но один из этого выводка. Я родился в 88-м году. СССР сломался через несколько лет после моего рождения. На кухне у моих родителей, когда мне был год, играл sex pistols, мама была студенткой Щукинского театрального училища, а папа уже тогда занимался каким-то бизнесом, связанным с валютными операциями, за что до путча давали десятилетние сроки. Я помню танки и комендантский час в городе, сейчас все это кажется призрачным, помню, как танки исчезли, но на улице остались коренастые парни в спортивных костюмах и кожанках. Комендантский час после девяти еще долгое время существовал негласно, наш дом выходил окнами на университетский рынок с первыми коммерческими палатками, которые торговали сникерсами и спиртом «Рояль». Там этих парней было особенно много. Помню, как папа ночью на прилавке этого рынка нашел лимонку с чекой, она просто лежала, кто-то забыл. Хотя, может быть, это была версия для домашних. Я помню, как бывший верховный секретарь партии, проще говоря, император одной шестой части суши, стал рекламировать pizza hut, и даже в пять лет я понимал, что это падение, которое мне придется разделить вместе со всеми. Наша семья еще как-то перебивалась, но наши соседи по лестнице ели собачьи консервы, но и мы порой были на грани. К папе в гости периодически приходили друзья, прятали сумки, забитые деньгами, прятались сами. Я особенно запомнил двоих, которых убили. Один был бухгалтером «Лунной» группировки, его застрелили, второго просто по пьяни. Затем мама с папой развелись, и папа внезапно покинул пределы современной России, а я пошёл в школу, мне выдали учебники, они были на русском, но напечатали и издали их американцы. Учителя иногда удивлялись новой версии истории нашей страны, но, подобно Гарри Олдману из фильма «Леон», они просто делали свою работу. Само это время вместе с мрачной реальностью на улицах Москвы, где каждый от мала до велика или подражал, или действительно являлся бандитом, являясь ретранслятором этой бесконечной криминальной хроники из телевизора, подходило только для воспитания убийц.

Вполне закономерно, что и мы в какой-то степени повторили опыт Германии 30-х годов. Сломанная Империя с ранеными людьми, нуждающимися в допинге и сильной руке. С армией невостребованных убийц нужно было что-то делать, вести войны больше, чем локальные, чисто экономически было нерентабельно, а на первых двух чеченских и так закопано максимальное для таких региональных конфликтов число молодых людей, и, наверное, было решено просто не менять курс, который был взят до этого. Дешевая водка, героин и кодеин, содержащие с начала 90-х до конца нулевых, просто утопить эту страну в наркоте. Синька для каждого в широком ассортименте. Для любого бюджета и в шаговой доступности. Нет денег на «Абсолют»? Есть водка «Тройка» за 50 рублей пол-литра. Нет на нее? Есть настойка боярышника и брынцаловский спирт, нет денег на беспрецедентно дешевый герыч по самой низкой в мире цене после Кабула, в любой аптеке есть злодиар и кодыч. Вари винт, отбивай мульку и чернягу, нюхай клей в конце концов, пей ягу, свой кайф есть для любого возраста. Главное, не пропагандировать. Свой кайф есть для любой семьи и на любой бюджет. Впрочем, кто-то до сих пор считает, что войны делают больше трупов, чем наркота и суррогатный алкоголь.

Но едва ли это можно назвать геноцидом, омоложением нации и искать в этом конспиралогические заговоры. Все гораздо проще, это называется свободный рынок, он просто оказался в руках людей, которые привыкли к отсутствию индивидуальной ответственности, почти сто лет все решала партия. Она давала идею о светлом будущем, она давала врага, она наделяла ответственностью в борьбе с этим врагом, давала каждому свой маленький пост и свою условную винтовку. Она разрешала выпить, но регулировала этот процесс: не более двух бутылок в руки и желательно согласно календарной дате. Все, что выходило за рамки, имело свою негативную классификацию, порицалось и зачастую вытеснялось из социума карательными мерами. Новое время и новые руководители идею не создали, забрали пост и винтовку, а если оставили, то лишили регалий и героической миссии. Теперь, если ты был штамповщиком на заводе по производству конвейерной ленты, то ты им и был, ты больше не был строителем коммунизма и не работал на победу в холодной войне. Теперь ты штамповщик. Сотня бутылок водки в твои руки, если хочешь, можешь затариться еще и метадоном в любой день. Враг, конечно, остался, но в новой войне ты не участвуешь, она медийная. Новая война – это бесконечный обмен медиа-атаками, срежиссированными политтехнологами. Для этого винтовки не нужно, а, напротив, нужно очень престижное образование. Можно, конечно, проявить себя в интернете, став клиническим параноиком, но физическая энергия не выйдет, хочется действия. Действия нет, тебя воспитали воином в лишениях и атмосфере невербального насилия, с самого детства тебя готовили к войне, а затем твои условные враги напечатали твои учебники. И тут на помощь приходит свободный рынок, и в отсутствии доступа к телу врага ты начинаешь убивать себя. Я как человек глубоко не бесчувственный не мог остаться в стороне от этой обреченной, как и многие войны с участием русских, на победу – войне, войне против самих себя, против тех убийц, которых из нас даже на своем последнем дыхании выковывала капитулировавшая империя. Империя сдохла, но оставила своих последних детей, как партизанский отряд, сражаться самостоятельно, и мы продолжаем. Нам выдали новые паспорта и конституцию, но это осталось незамеченным, тактика боя и стратегия неизменны.

Если бы мы были какими-нибудь морально неустойчивыми, мы бы давно сложили оружие, но мы здесь, на своем месте, в своих траншеях, и у нас по-прежнему летят снаряды, с ссыкунами нам не по пути, особенно теперь, когда это снаряды кайфа.

Наконец я вспомнил про шишку, раскромсал ее на столе и решил все же попробовать.

            

Когда я лежал в машине реанимации, был уже поздний вечер, пробка. Через люк в крыше я видел, как работает сирена, на люке была белая надпись «выход», именно туда я и собирался, конечно, она была на случай автокатастрофы, но в этой ситуации несла совершенно иную функцию, выход вел в ночные тучи, сегодня им, видимо, было особенно тесно. Меня откачали. Наша машина сигналила в безучастный вставший городской поток автомобилей. Мы встали в крайней правой полосе, видимо, на Ленинском, по ширине неба я мог предположить, что это проспект. В кабине водителя работало радио, звучала композиция «Саммер тайм» в исполнении Эллы Фицджеральд. Ее голос наполнял машину особой магией и теплотой и даже смягчал ощущение от пронизывающего удара в грудь, которое осталось после разряда тока. Сначала, в первые секунды, я не различал ни лиц, ни разговоров врача и медсестры, затем я расслышал сказанное мне врачом довольно отчетливо: «Доброе утро, придурок, ты понимаешь, куда мы тебя уже везли?»

Все, что я запомнил до этого удара в грудь, свидетельствовало о том, что даже со вставшим мотором я все прекрасно понимал. Сначала ты делаешь себе инъекцию смертельной дозы наркотика, затем еще одну, но ты все еще на ногах, затем ты делаешь глубокую затяжку сканка, выдыхаешь и теряешь сознание. Я упал возле дивана, затем мне словно включили фильм, этот фильм про меня, он чем-то похож на мамин фотоальбом, где на начальной странице в шелковом мешочке под фотографией из роддома хранится твоя первая прядка волос, а на последней твои изрядно пьяные фотографии с выпускного вечера. Только в отличие от альбома, когда ты смотришь этот фильм, одновременно ты чувствуешь, как отрываешься от земли, смотришь его на взлете, и он, конечно же, не про все эти пиздатые моменты и различные инициации. От первого лица я увидел все те моменты, в которые мне было хорошо, все забытые моменты неосознанного счастья. Память открывает все свои скрытые ресурсы, она словно высвобождается и показывает тебе именно то, что показывает, никакого контроля над ситуацией нет. Там нет ничего из того, что казалось мне крутым, там не было даже телки-фотомодели, которая играла в панк-группе на бас-гитаре в прозрачной футболке, которая надолго свела меня с ума в мои 16. В нем показаны именно те события, где я чувствовал не страсть к женщине, а по всей видимости, любовь к самой жизни, обращенную вовне, ко всему сущему. Я видел именно те моменты, в которых меньше всего чувствовал свою исключительность и замкнутость в собственном теле. Все те моменты, которые, как ни странно, похожи именно на то, что происходило со мной сейчас, я нисколько не умирал, я просто терял границы. Меня удивляло, что тело внизу у дивана не вызывало во мне никакого сочувствия или сожаления. Я уже видел всю комнату сверху, как в нее вошла Даша, как начала искать заначки с наркотиками, как перепрятывала что-то, затем, как била мое лицо по щекам. Затем, как Даша выбежала и вернулась с соседкой, они звонили в скорую. Без сомнения, была легкая грусть, но не от того, что я уже вне, а от того, что все происходит именно так, чернушно. Там внизу слишком много суеты и так мало этого моего обретенного спокойствия, пусть даже мой фильм оказался слишком коротким. Затем в комнату вошли врачи. Соседка позвала мужа, очень крупного мужика, который сильно пил, только он согласился помочь, хоть они и жили ниже. Соседи по нашей лестничной клетке предпочли просто спрятаться. Меня положили на носилки и понесли вниз. Даша по дороге накинула на мое голое тело олимпийку адидас, шлепанцы и шорты. В машине я перестал как бы следить за всем происходящим, я начал возвращаться в тело. Мне сделали искусственное дыхание и толкали в грудь. Затем этот разряд, и я услышал фразу – «Доброе утро, придурок». Я почувствовал, как женщина-врач держит меня за руку, ее рука была очень холодна, но я был ей рад. Даша сидела рядом на лавочке у моих носилок, я никогда прежде не видел ее такой белой. Водитель закурил. Теперь спешить было некуда. Мне тоже первым делом хотелось закурить. И эта надпись «Выход» на люке заставила меня улыбнуться. Женщина врач заметила это, посмотрела на меня строго и спросила:

– Че тебя так веселит?

– Я вспомнил, что сигареты забыл.

– Может, тебе еще разряд дать?

На этой фразе я понял, что это действительно не мираж, это точно не ангелы, это врачи скорой, и в этой бригаде работали профи, они достали меня с того света согласно всем правилам, пока я еще не остыл.

Эта бригада реанимации, это и есть последние солдаты сгинувшей империи. Это последнее поколение людей, давшее клятву Гиппократа, унаследовавшие и сохранившие свои традиции именно оттуда, где бесплатная срочная медицинская помощь была для каждого и не имела аналогов в мире. В Штатах, Германии, Франции – нигде вы не увидите врачей скорой, которые чинят своих клиентов прямо дома или в машине, беря ответственность за жизнь пациента на себя, принимая решение о применении тех или иных препаратов. Во всех этих странах до клиники пациент должен быть доставлен сам или силами близких, и, если он исправно выплачивал медстраховку, врачи могут принять решение о госпитализации. Медицина в СССР была построена по другим принципам, она создала других врачей, врачей-военнообязанных, поскольку эта империя началась с войны и войной закончилась, наша медицина существовала по военно-полевым принципам.

Все начиналось с медосмотров и обязательной вакцинации в детском саду, далее в школе ежегодная диспансеризация, затем медосмотр в военкомате, дальше медсанчасть при каждой войсковой части, тюремном лагере и кабинет медсестры при каждом крупном предприятии. Смысл всего этого был прост – больных было мало, каждого раненого советского бойца, каждого наглотавшегося гвоздей лагерного отрицалу и прогульщика школы выявляли на ранних стадиях и чинили прямо на месте. Советский человек не имел права отправляться в Валгаллу и прочие языческие тонкие миры без прямого распоряжения от партии построить там коммунизм, приказа умирать не было, его не было никогда. В отношении же особо упорных любителей наглотаться яда и по сей день существуют свои карательные методы терапии. Я, как ни странно, люблю этих людей, это их дети только что вытащили меня с того света, руководствуясь принципом «приказа умирать не было». И теперь в этой машине я, конечно же, был готов понести всю тяжесть общественного порицания. Одно я знал точно – когда эти люди уйдут, меня уже никто не спасет, никто не спасет вас, когда закончатся последние идеалисты и победит пробка из бентли и эскалтейтов, в которой уже не принято пропускать машину реанимации, но и здесь я замечаю признаки подступающего разложения, эта надпись «Выход» на люке, раньше выхода не было.

  Через полчаса машина остановилась у проходной, с полминуты мы постояли, дожидаясь, пока охранники поднимут шлагбаум, затем въехали на территорию, обогнули здание, и машина встала у крыльца наркологички.

– Одевайся, – сказала мне Даша.

Я присел на кушетку, накинул олимпийку с тремя полосками и застегнул молнию.

– Пойдем, дорогой, – сказала женщина-врач, встав у меня за спиной.

Медсестра открыла дверь, все было настолько деликатно обставлено, что можно было подумать, мы отправляемся на бал в честь моего возвращения к жизни. Я, конечно же, поддался, на выходе из кареты меня поддерживали за руку, из магнитолы играла красивая мелодия, Даша прикурила сигарету и вставила мне ее в рот, я затянулся, голова немного закружилась, но легкий летний ветерок в этом полумраке очертил трехерность перспективы, несмотря на выход из тела, я все еще под кайфом. Только сейчас я обратил внимание на медсестру. Симпатяжка, крепкие стройные ноги из-под белого халатика, большие глаза, вздернутый носик, ярко-красный лак на пальчиках, в босоножках, это затаенная страсть… И этот красный лак, как он подходит к капелькам крови на моей руке, белый халат охлаждает, но красная помада на пухлых губках, она явно из мира живых, из мира плотской страсти. Я только ожил, но уже хочу ее. Но меня уже подталкивают в спину, и я вспоминаю Мир, в который вернулся, это место, где нужно быть быстрым. И сейчас мне не успеть снять с нее этот халатик, как я не снял милицейскую форму со своей инспекторши п. д. н., что из года в год ставила меня на учет и грозила колонией, я все равно разбивал чьи-то лица и стекла и снова видел ее. Она, наверное, меня уже забыла, а я временами дрочу на нее по сей день, снимаю форменный пиджак и погоны, и мы погружаемся в мир, лишенный формализма, в мир гармонии и красоты. Я чувствую ее, именно от того, что тогда она надевала на меня наручники. Но эта медсестра не успела снять для меня свой халатик, потому что меня снова толкнули в спину. Это очередной визит в мир затаённой страсти. Еще тогда, будучи дрочащим подростком, я ебал этот мир исполнительной власти. Медсестричка посмотрела в мои жадные глаза и поправила свой тугой халат, я уже представил все ее дырочки, увидел опыт в ее глазах. Она знала, о чем я думаю, доля любопытства задержала ее взгляд, все происходило слишком быстро. Наверное, она никогда не спала с тем, кто был трупом минуту назад. Любопытство – вот, что создает электричество в ее запрещенных кружевных трусиках, я заметил их. И вот, между нами уже есть что-то общее. Я только не успел прочитать, что за имя написано на ее нагрудном значке «На……», но меня снова толкнули в спину, уже грубей. Так называемая смерть бывает большой и маленькой тоже. Маленькая ведь вам знакома, да? Это когда в твоих воспоминаниях все пуговки оказались застегнуты, на душе, на ее халатике, на таких воспоминаниях в памяти словно стоит штамп – «Опечатано», и ты стараешься к ним не прибегать, они ранят именно там внутри, где все покрыто изолентой, рулонами с этим штампом, где словно побывала полиция, привычно оставив пустоту.

 Я делаю шаг. Даша совсем загрустила под светом фонарного столба, как холодно она может молчать и смотреть в другую сторону. Да, вне всякого сомнения, мы идем на бал. На втором этаже особняка в стиле псевдоклассицизма горит свет, наверное, все уже танцуют. Ничего, я не держу зла, что начали без меня, я немного обмяк, но еще способен выйти в свет. Сделал еще затяжку, и мы красиво вошли в мою новую жизнь. Я, конечно же, был взволнован, вот мы были уже на крыльце. Медсестричка и врач улыбались, сейчас нас оглушит музыка и ослепят огни. Конечно же, они были рады сопровождать меня, и я чувствовал себя увереннее в присутствии таких дам. Дверь отворилась. Мы вошли. Оба тапочка найк хорошо прилегают к ногам, хоть один из них я и прожег сигаретой в прошлой жизни, залипнув под героином, но ведь главное – это осанка. Именно по ней, а не по фраку камердинер определяет того, кому учтиво поклониться и о чьем прибытии немедленно докладывать хозяину. В конечном счете для меня это не первый выход в свет и даже в таком состоянии я могу нести себя соответственно положению, как бы сильно ни билось сердце, голову нужно держать высоко. Даже если твои подозрения, что бал будет проходить в психосоматическом отделении бесплатной городской наркологички, становятся все сильнее.

В приемном отделении дамы покинули меня и, кажется, были рады, только Даша курила на улице за окном первого этажа. Камердинер был чрезвычайно резок, заполняя какие-то бумаги, видимо, он своим природным умом чувствовал приближение ночи и не мог противопоставить такое естественное желание предаться сну – чувству долга, он почти не поднимал своих тяжелых век от листов бумаги, над которыми склонилось все его широкое красное лицо. Я услышал, как карета с дамами тронулась, они покинули нас, так и не простившись. Но как бы там ни было, я был очень благодарен им за все то электричество, что было между нами.

 

Проблемы с идеалистами, пожалуй, только в том, что с той же охотой, с которой они спасают твою жизнь, они ее регламентируют. Жизнь признается ценностью, но ценностью не индивидуальной, а строго общественной, где субъект, сохраняющий признаки жизни, обезличен, и жизнь его по умолчанию является общественной единицей размена. Если субъект представляет опасность для себя, то и для общества тоже, и хоть это и не несет существенной угрозы, и речь идет о мерзавце, присмотреться к нему стоит, а лучшее решение – это изоляция. Изоляция бывает разной, на разных уровнях и с разной степенью воздействия. На последних уровнях некоторые виды изоляции сами по себе ведут к смерти субъекта, однако все происходит в специализированных учреждениях, под присмотром специалистов, с полным соблюдением всех бюрократических ритуалов. Таким образом общество само регулируется и оздоравливается от дурных плевел, не нарушая при этом регламента и проявляя заботу о каждой конкретной общественной единице. Только ангелы не просят ничего взамен.

  После моего отказа подписать бумаги на госпитализацию дежурный врач вызвал полицейских. Формальной причиной послужило то, что дежурный врач был совсем не дурак, и по всем правилам на передоз легавые приезжают раньше, чем скорая, по уведомлению от дежурного оператора 03. Естественно, Даша знала об этом и сообщила оператору о внезапной потере сознания по непонятным причинам. Этот маленький обман вскрылся, когда врачи увидели меня, следы на венах, зрачки и саму Дашу, но было уже поздно. Теперь я должен был сдать мочу на тест и пройти лечение в наркологичке по собственному желанию, что как минимум повлечет постановку на наркологический учет по месту жительства, я отказался.

– Не думаю, что это хорошая идея, – сказал я.

Врач поднял на меня взгляд, и я понял, что это стоит денег.

– Я выйду к девушке, – сказал я, – мы что-нибудь придумаем.

Мой паспорт и полис лежали у него на столе.

– Две минуты, – сказал он.

Я вышел на крыльцо, Даша уже начала нервничать, судя по ее вопросительному взгляду.

– Ну что? – спросила она.

– У тебя есть деньги?

– Рублей 400 на такси.

– Понятно.

– А что?

– Я возьму твои сигареты?

Она открыла сумку, и я увидел чекушку виски «Вайт Хорс».

– Откуда? – спросил я.

– Я вообще-то думала выпить ее вместе с тобой, пока не увидела тебя дома без сознания.

– Я тоже кое-что видел, пока был без сознания, как ты бегала и перепрятывала все эти заначки в шкафах и колонках, все эти наркотики, о которых я не знал. Знаешь, что? Я был не так уж и мертв, чтобы не видеть этого, а также то, что, только справившись со всем этим, ты побежала мерить мой пульс. Так что возьми такси, поезжай домой, собери вещи, все свои заначки, и я надеюсь утром мы не встретимся, если ночью кто-то будет звонить в дверь, не открывай, я приеду утром на метро.

– Тебе сигареты оставить? – равнодушно спросила Даша.

– Да. И еще я заберу это.

Я взял чекушку и прислонился к стене, повернувшись спиной к окну. Хоть мне не удалось выпить ее залпом, через полминуты все было сделано, и я отдал Даше пустую бутылку.

– Все, спасибо, – сказал я ей.

– Ты совсем чокнутый, – ответила она.

– Это мне говорит человек, которого я недавно снимал с крыши на Остоженке в одном лишь шарфе, который кричал что-то в духе – «как хорошо, что я теряю контроль», – прокомментировал я, когда она уже направлялась в сторону проходной.

Я зашел внутрь, вплыл, если быть точным, сразу приземлившись на стул. С минуту врач молчал и смотрел на какие-то бумаги, затем посмотрел на меня, и его губы явно прошептали что-то скептическое, затем он что-то крикнул медсестре. Через какое-то время пришел санитар, и они с медсестрой переместили меня в коридор. Я же просто плыл, сидя на корточках в коридоре, пока в кабинет временами устремлялись новые страждущие, врачи других бригад, скорых, вместе с окровавленными, со свернутыми носами подростками в бессознательном состоянии и их мамашами, которые все время орали, мешая мне провалиться в сон.

Через какое-то время я услышал щелчок пальцами у уха и слово – «уважаемый», самое страшное, что можно услышать, если ты уснул не дома. «Уважаемый» – значит, что может быть, при свидетелях тебя не будут гасить ногами, но дело идет к этому. Я поднял голову и увидел двух очень помятых легавых. Я заржал, засмеялся, как одурелый. Тот, что поменьше, очень злобно процедил:

– На освидетельствование поедем.

После того, как второй верзила сверил мое лицо с тем, что в паспорте, и засунул его в нагрудный карман, меня взяли под руки и потащили в другую машину, уже без надписи «Выход». По дороге я совсем не содействовал им, просто повис и ржал, я не стремился им помогать тащить меня на освидетельствование, пока что мне было еще заебись, хотя иногда меня все же бросало в хуево, такими короткими всплесками, когда я открывал глаза. Когда я открыл их в машине, мент, что поменьше, взял кисть моей руки, направил на нее фонарик и показал проколы тому, что сидел за рулем, со словами:

– Ну, поехали.

Машина завелась, я снова закрыл глаза и погрузился в сон. Проснулся я от нескольких пощечин. Легавый за рулем заглушил мотор, тот, что сидел справа от него, открыл дверь и вышел, с полминуты мы сидели в салоне, затем тот, что вышел, вернулся и сказал водителю:

– Там очередь, минут 15–20.

– Пошли оформим. Э, тело, вылезай! – сказал мне тот, что за рулем.

Мне, видимо, это не понравилось, и я начал отстаивать свои гражданские права и конституцию, о которой все забыли.

– Я никуда не пойду, – сказал я.

Мне помогли. Внутри наркодиспансера стояли еще трое легавых, а на лавочке отдыхало четверо подростков. Из них трое парней фашистского вида с татуировками на худых ногах, торчащих из-под коротких шорт с языческими рунами, пробитыми кинжалами черепами, у одного парня на берцовой кости была надпись – Gott mit Uns («С нами Бог»). Еще была девочка, тоже лет 17, видимо, из их компании, у нее на шее был бандаж. Среди прочих надписей фломастером, которые, видимо, оставили друзья-художники, среди свастик, пожеланий и надписей типа «веган – стрейт ейдж» был и настоящий шедевр «Света не отвернется от минета». Хоть она и была довольно мелкая, я заметил, легавые тоже смотрели на нее с нескрываемым интересом, лично я почти влюбился, не знаю, как они.

 Какой-то парень в кабинете все время не мог выдавить пару капель в стакан, зассывая пол. Всю эту компанию на лавочке неслабо колотило, они явно передознулись «солями для ванн», беспрестанно дергались мелкой судорогой, и тот, кто переставал тонуть в полу между коленок, вдруг резко очухивался и начинал озираться с такими глазами, что их смело можно использовать в качестве иллюстрации в детской энциклопедии, рядом с термином – страх. Мне они напомнили заводные игрушки за витриной детского мира. Заводка кончалась, они начинали исполнять свой танец все менее и менее отчетливо. Маленькая коротко стриженная брюнетка с бандажом на шее вылупилась в стену напротив, вероятно, пыталась смотреть прямо насквозь. Одно точно, им всем сейчас было не до оральных ласк. Я ждал, пока все они пописают, кажется, целую вечность, каждого из них брали за руки двое ментов и вели туда, где на них орали, ведь почти все без исключения по максимуму отливали на казенный пол мимо указанной цели. Затем проводили меня, врач произнесла мое имя-отчество и уже заполнила мой лист.

– Это я.

– Стаканчик возьмите на тумбе и вот в тот угол, за ширму.

– Я отказываюсь от прохождения медицинского освидетельствования.

Нарколог безразлично ответила:

– Ну, это ты товарищу сержанту объясняй, только не в кабинете.

– Не понял, – сказал мне в коридоре тот легавый, что был поменьше, он же, по словам наркологички, «товарищ сержант».

– Нет желания, – сказал я.

– Ну что, поедем на 15 суток, за это время появится у тебя желание, как думаешь?

– Я не буду говорить без своего адвоката и отливать в стаканчик тоже душа не лежит.

Тогда он сказал мне на ухо:

– Давай по-хорошему, сейчас ты проходишь освидетельствование, я пишу административный рапорт о правонарушении, о постановке на учет в диспансер, если тест что-то выявит. Если ты ничего не употреблял, чего тебе бояться? Альтернативные варианты тебе не понравятся.

Мент напирал, он уже знал, что у меня нет денег, нужно было согласиться, чем больше времени они на меня тратят, тем решительней и жестче они будут действовать, вплоть до действий по букве закона. Палочная система, за смену ему нужно было несколько составленных протоколов на таких, как я, и конечно же, несколько не составленных – для души, где все стороны разошлись бы полюбовно. Но для видимости иногда нужен и такой, как я. Все это читалось в его уставшем взгляде, его лицо смотрелась как маска из папье-маше, скроенного с самой высококачественной свининой, румяна скрывают швы, я боялся, когда он разозлится по-настоящему, румяна спадут, и я увижу их, всю его боль, которой он щедро готов делиться. А сейчас он ждал ответа. Я закрыл глаза и прислонился к стене.

– Ну смотри, – процедил он.

Развернулся и пошёл на выход, сзади в этот момент ко мне подошел второй мент и схватил меня за руку, захлопнув наручник на запястье, и повел на выход. Один из малолетних фашистов, тот, что уже очнулся, крикнул вслед:

– Не сдавайся, братан!

Я обернулся и хотел еще раз взглянуть на минетчицу Свету, пусть она и не могла обернуться мне вслед, во-первых, ее голова была четко зафиксирована, во-вторых, ее все еще крыло. Мне помахал рукой только тот парень с надписью: «С нами Бог», я улыбнулся ему в ответ, затем мы снова оказались в машине. Теперь оба легавых молчали – применив своего рода психологическую атаку, тот, что поменьше, завел машину, и мы поехали в неизвестном направлении. Наручники мне застегнули сверху, это была ошибка. Я понял, что меня ожидает полное дерьмо.

– Дайте сигарету, – попросил я.

– Дали, если бы ты с нами по-человечески, а теперь не знаю, когда ты закуришь, – сказал тот, что за рулем.

Нужно было действовать, и мое опьяненное сознание пришло к выводу, если мне предстоит пострадать, то лучше от своих рук, я сжал руки и со всей дури ударил себе в переносицу.

– Э-э-э, ты чё, сука, творишь? – заорал водитель. – Саня, держи ему руки!

Кровь пошла сразу довольно ощутимо, потекла на олимпийку, видимо, я не просто разбил нос, но и рассек кожу, голова закружилась. Легавые уже без формальности говорили на чистой разговорной речи.

– Ты чё творишь? Ты чё, говна въебал что ли?

– Я? Я ничего, а вы? Почему у меня нос сломан?

Дальше последовал удар ладонью по щеке от того, что крупней, затем удар в солнечное сплетение, сержант осадил его:

– Саня, тормози, он для этого и терпилит тут.

От удара под дых волю к сопротивлению я потерял, началось удушье, я закашлял и наглотался крови, кровью уже были забрызганы ноги и салон. Когда мы подъехали к зданию УВД, меня не сразу выгрузили, сначала сержант выбежал сам, видимо, давать какие-то объяснения, затем он вернулся с еще одним ментом, видимо, из приемки, и меня сопроводили в комнату досмотра. Там меня еще раз обыскали. Сержант, который меня привез, отдал дежурному менту мои вещи, паспорт и сигареты. Меня посадили на лавочку, сержант передал протокол дежурному капитану, долговязому мужчине лет 35 с лицом садиста, во всяком случае, острый угол аккуратно выбритых бакенбард привлекал внимание к тому факту, что губ у капитана не было, только щель со вздернутыми уголками – что надо ухмылочка. Сержант ППС ушел и закрыл дверь. В комнате остался только я, а дежурный капитан сперва просто молчал, разглядывая мой паспорт и проколы на руках.

– Ну что, утром придет оперуполномоченный сотрудник, и 15 суток ты, скорее всего, у нас в отделении отдохнешь, – сказал он и замолчал еще на полминуты. – Есть кому позвонить тебе, чтобы приехали штраф за тебя заплатили?

Мне было некому позвонить, у Даши было 400 рублей, чтобы уехать из моей квартиры, мобильного с собой не было, я помнил наизусть только номера родителей, но мне совсем не хотелось будить их по такому поводу. Всех остальных, кому я мог позвонить, можно было вот так же, на основании внешнего вида, закрыть здесь на 15 суток.

– Адвоката мне дайте, пусть приедет и зафиксирует побои. Вы понимаете, что меня сюда вот так вот в тапочках из машины реанимации, а не из подворотни с косячком привезли? Вы сами-то что творите? Мне что – надо снова откинуться, что ли? Вам заняться нечем, вытаскивать людей с того света, чтобы я штраф вам оплатил, вы это серьезно?

– Вы в машине реанимации оказались в результате того, что у вас следы на венах. Вы понимаете, когда речь идет о жизни и здоровье наших граждан, это уже не административное правонарушение? А если вы еще кого-нибудь угостили, и его сегодня не откачают, как вас?

– Адвоката вызовите.

– Утром оперуполномоченный сотрудник будет решать.

Капитан встал и вышел, за мной пришел дежурный из приемки и проводил меня в коридор, где закрыл в «обезьянник» – железная клетка три метра в длину и метр в ширину. Капитан из-за стекла аквариума приемки предупредил дежурного, чтобы наручники он с меня не снимал. Где-то с полчаса я сидел один, вполне вольготно, но бродячий цирк не заставил себя ждать, правда, никаких ослепительных гимнасток, что выполняют сногсшибательные виражи под самым куполом, сохраняя улыбку, даже когда их шею обвивает страховочный трос. Но недостатка в любителях смертельных номеров у нас никогда не было, дело лишь в том, что не всех присыпали блестками. Сначала привезли двух пьяных бичих, они утверждали, что они не бомжихи, а честные бляди. Обыскивали их недолго, и от них было очень много шума. Судя по крикам и ругани с ментами, которые их привезли, я понял, что их взяли на краже элитного бухла в круглосуточном супермаркете.

– Мы честные бляди! – то и дело кричали они.

– Нам женихи всё, всё покупают! Женихи должны были подъехать, всё оплатить, молдавашки они, не местные просто… Альфонсы, блядь.

Затем ППС-ники уехали, капитан приказал младшему вывести меня из «обезьянника» и пристегнуть к решетке снаружи, а в клетку посадить вновь прибывших. Хоть места хватило бы для всех, я был рад, что по уставу мужчин и женщин содержат раздельно, даже на самом первом этапе в приемке. На женщин они похожи не были. Скорее, они были похожи на Микки Рурка из фильма «Рестлер»: спортивные костюмы, жидкие длинные волосы, опухшие от этанола лица, опухшие настолько, что глаза стали неестественно узкими. Только в случае с азиатами это такой разрез глаз, в данном случае они просто заплыли. Однако их не смущали ни гнилые зубы, ни сходство с мужиками, что 10 лет провели на ринге, они были очень разговорчивыми, младшего лейтенанта из дежурки сразу прозвали – щекастеньким, а капитана – «женой некормленым».

– Ты на нас не обижаешься, что мы твое место заняли, парнишка? – спросила одна из них меня.

Теперь я должен был стоять до утра пристегнутый одной рукой к решетке и мог только прислониться к ней спиной, но я не обижался, это было не мое место. Однако с ними я решил не разговаривать, представив возможную перспективу дискуссии.

– Эй! – как бы повторила свой вопрос одна из красоток.

Я закрыл глаза. В отделении иногда только звучали телефонные звонки, кого-то искали, но не меня, и стрелка часов, что висели над «аквариумом», указывала на 3.40 утра. Бичихи все не унимались.

– Девочки вышли погулять, и что? Сразу винтить, что мужики уже не те? Что дамам самим приходится покупать себе выпить.

Одна из них, та, что была в лосинах, предприняла еще одну попытку:

– Эй, красавчик! Кто тебя так? Посмотри на мою Надюшку, посмотри, все при ней, сиськи, жопка, ты бы купил такой даме выпить, а?

Я не обернулся, не открыл глаза, иногда чтобы оставаться джентльменом, нужно прикладывать немало усилий. Не скажу, что ночью в отделении милиции можно встретить интересного собеседника, всех интересных людей, вероятно, сразу везут в Лефортово, но в этот раз мне не повезло с компанией особенно. Спать стоя довольно проблематично, особенно когда ты начинаешь трезветь, а к красавицам за спиной приехало пополнение – трансвестит Витя, он же Виктория. Судя по радушию ментов в приемке, он был местной знаменитостью. Он уже не первый раз подрался с консьержкой в элитном доме, где живет известный телеведущий, при попытке проникнуть в подъезд, чтобы познакомиться поближе. Витя преследовал его на такси, но в этот раз весьма серьезно избил ногами многострадальную консьержку. Консьержка тоже приехала писать заявление, и ей предложили сначала снять побои в травмопункте, а Витю сразу определили в обезьянник.

– Вот увидите, сейчас сюда приедет пресса, будет большой скандал. Затем, после проверки, вас всех уволят! Что это за вонь у вас тут? – сказал он гордо, отсел подальше и демонстративно зажал нос.

Даже честные бляди умолкли. От Вити сильно пахло духами, у него были очень тонкие руки, высокие сапоги, роскошный парик, имитирующий стрижку боб каре в пепельно-белом цвете, черная кофта и мини-юбка под лакированным женским пиджаком. Если бы не кадык, широкие плечи и уголовная рожа, то с большей вероятностью, я купил бы выпить ему, а не двум честным блядям. Он хотя бы пытался выглядеть как Виктория. Даже здесь, будучи уже одной ногой под следствием, он тянул носок, закинув ногу на ногу, и все время одергивал юбку, негодуя на плебейку консьержку.

– Сапоги мне поцарапала, тварь, вцепилась как бульдог, кто платить будет? Это Италия…

Тут капитан, что подпирал аквариум плечом, разглядывая всех сегодняшних арестантов, не выдержал и мягко попросил Витю негодовать немного сдержанней.

– Слышь ты, обезьяна ёбаная… Ты в ИВС хочешь до утра? Там пара дядей Ашотов, барсеточников, сейчас отдыхают, вылитые итальянцы, вряд ли они умеют чинить сапоги, но анальным акробатом тебя сделают точно. Так что тебе бы не о трещинках на коже метрового теленка сейчас стоит думать, совсем нет, теленку уже все равно, ему просто похуй. Он хотя бы не был пидором, и сейчас, скорее всего, в своем зверином раю смеется над тобой, от того, что ты думаешь о царапинах на сапогах, в то время как тебе самому вот – вот жопу порвут. Если ты сейчас не словишь тишину и правильные мысли о чистосердечном признании…

После этих слов ухмылка на секунду сползла с уст капитана и его лицо, окаймленное острыми бакенбардами, выразило даже какое-то негодование от столкновения с самой логикой и здравым смыслом, обнаруженными в глубинах самого себя, ведь в конечном счете он выразил вещи столь очевидные, что сама необходимость говорить это вслух низвела все происходящее с будней профессионалов по борьбе с беззаконием до зарешеченной комнаты, где взрослые мужчины в красках обсуждают судьбы сфинктеров других мужчин, что в общем-то, уже случилось, и теперь в воцарившемся молчании стало как никогда очевидно, что это есть та самая сердцевина, та жила, нерв происходящего, все остальное же вторично. Оставалось только поправить номерной жетон на нагрудном кармане, уйти и закрыться в кабинете с бумагами, ведь так близко к истине подбираться слишком рискованно.  

Я снова закрыл глаза, я боялся, что сейчас протрезвею. Мне совсем не хотелось делать это прямо тут, хотя где-то во мне была уверенность, что еще пару часиков этого точно не случится. За это я и любил большие дозировки. При всех минусах и высокой смертности кто-то ведь выбирает альпинизм? Хотя все реже, когда героин стал так доступен, альпинистов поубавилось.

В такие моменты я всегда вспоминал, как ходил в бассейн в старших классах на стадион Лужники. Ранней весной после школы я проходил через Лужнецкий рынок, через исполинские ряды китайского и турецкого барахла, которые казались непроходимым лабиринтом, и шел в лягушатник, чтобы научиться плавать, и немного боялся, что опять буду тонуть. Я записался в секцию позже времени и не попал в подростковую, а попал во взрослую группу не умеющих плавать. Там не было Лолит со стройными ножками в кислотного цвета купальниках, глаза которых всегда искрились от чрезмерно хлорированной воды. Они уходили тогда, когда я приходил, я видел только, как они заходят в раздевалку, и больше ничего. Я попал в группу старух. Некоторые из них брали внуков, они учились плавать вместе, я не знаю зачем. Тонули только их внуки, а эти старухи надувались, как поплавки, и совсем не хотели уходить под воду, наверное, им нравился наш тренер в костюме Каппа. А я не учился плавать, когда я нырял, я пытался достать до самого дна, задержать дыхание и подольше не всплывать. Под водой было удивительно тихо, в такие моменты я забывал школу, мрачные толпы в метро, толкучку Лужников, старух, которые болтаются на поверхности. Иногда только мимо проплывали их дебильные внуки, испускающие пузыри, но они все равно не касались дна. В этот момент мне, как ни странно, становилось удивительно хорошо. Мне казалось, что я на самой глубине мира. Я закрывал глаза, сверху мутным растянутым эхом звучали команды тренера, но мне было слишком хорошо, чтобы всплывать. Уже тогда я пристрастился к марихуане и часто воровал у своей бабушки несколько таблеток феназепама. Перед бассейном я выкуривал немного и съедал таблетки, это замедляло ту минуту, на которую я со временем научился задерживать воздух, минута длилась чуть дольше, ведь я знал, что если я всплыву прямо сейчас, то старухи не станут моложе, а чувак в костюме каппа будет продолжать приказывать. Вечерами я напивался с друзьями, мы катались на скейтбордах, портили чужие машины, дрались на концертах, мы крушили все, что можно разбить после закрытия метро, и смотрели фильм «Заводной апельсин» ровно до 42-й минуты. Но по-настоящему хорошо мне было именно под водой, эта тишина меня вдохновляла, когда я всплывал, во мне были новые силы, чтобы сломать еще что-нибудь. С тех пор, в любых тревожных ситуациях, я представлял, что я на дне бассейна, это как найти своего Будду.

Вот и сейчас я просто закрыл глаза и надеялся не всплыть случайно в ближайшие несколько часов на поверхность совершенно трезвым. Я никогда не думал, что в том, что я начал пить водку и курить траву в 14 есть какая-то причина, что она кроется в семье, в плохой компании, в сломе веков, это слишком просто, это просто – слишком. Производители меня не дали никаких гарантий. Я родился в стране очередей за продуктами повседневного спроса, пыжиковых шапок и одинаковых колгот на мальчиков и на девочек. Мы жевали пластилин, представляя, что это жвачка, сидя на пронумерованных горшках. Нас пораньше забирали домой, ведь в городе были танки, они стреляли по Белому дому. Мама родила меня в 18 и иногда брала на репетиции их курса, она несла меня на руках по Арбату. Но запомнил я не спектакли, а Арбат с выбитыми витринами, стеклами и лужами крови на стенах и новенькой брусчатке, видимо, уже тогда я знал, что это – часть меня. Пока я стоял прикованный к обезьяннику, у меня было время вспомнить, как это началось.

Наверное, это был две тысячи третий или что-то типа того, осень, наверное. Мне исполнилось четырнадцать, и я носил такой бордовый, почти в облипку кашемировый свитер с V-образным вырезом, это была мануфактурная вещь из какого-то графства в туманном Альбионе, а не китайское говно. Я брился налысо и каждое утро пидорасил до блеска свои черные высокие ботинки доктор Мартинс, такая обязательная процедура перед тем, как приступить к насилию. Но сначала заходил Гоша, он жил в соседнем подъезде и всегда успевал проделать все это со своими ботинками раньше, чем я, возможно, оттого, что он был старше на три года и считал своим долгом продемонстрировать мне, какой я тормоз своим внезапным появлением. Я едва ли могу предположить, как он вообще закончил школу, не знаю, как ее закончил я, но как ее закончил он – это до сих пор мистификация. Надо сказать, что после школы прошел еще год, и началась его 10-летняя отсидка за чистый криминал, но тогда мы только и делали, что дрались с кем-нибудь на улицах Москвы или дрочили. Я помню, как однажды отобрал в школе новенькую колоду порнографических карт и притащил вечером во двор похвастаться Гоше. За теплотрассой был излюбленный наркоманами двор, там в вечно сыром подъезде мы и дрочили по очереди. Сперва на шухере стоял я, затем он. Тогда я научился тасовать колоду одной левой рукой – правой я гонял болт, быстро меняя эти карты в колоде, я хотел видеть больше пизды. Они менялись – тридцать шесть отъебанных дам в разных позах с пошлыми лицами в колоде под названием «флирт», поглощали член так, словно это и есть смысл и двигатель прогресса, а не то, чему учат в школе и везде: наука, гуманизм, социум ради социума. На картинках было нечто большее, черные и белые женщины, не сопротивляясь, с улыбкой подставляли жопы. Меня угнетали все эти ландшафты и все это притворство окружающих, которые делали вид, что секс – это весьма второстепенно. Я хотел засадить той черной женщине, этой десятке червей, но картинка реальности сильно отличалась от того, что я видел. Теплотрасса, гаражи, наш двор, улица, школа, снова гаражи, супермаркет, мрачная дорога дворами до метро, здесь все как будто кричало – здесь нет таких женщин, здесь тебе никто не даст, не сопротивляясь! Это меня злило, от этого я и был фашистом, я хотел разгромить все это, и Гоша, кажется, тоже. Таких, как мы, было много, и для начала мы били друг друга, запинывая в кровь другого дрочилу, особенно если он из другой страны. Сломать парню ребра или выстрелить в лицо из пневмата – для этого было нужно только одно, точнее для этого вообще ничего не нужно, это просто здорово, он лежит в крови, а ты идешь домой. Бывало так, что я и сам лежал в крови, и эти женщины с порно-карт, которые уже жили в моей будничном сознании, в такие моменты они не смотрели мне в глаза и становились все дальше, теряли объем, реальные пропорции и переставали оживать в воображении, снова становясь всего лишь задроченными бумажками, это было возвращение к реальности, дерьмовое ощущение, лучше было всегда ввалить кому-нибудь самому. Это и есть вся структура тех осенних дней, но все же бывало и по-другому. Бывало так, что Гоше уже с утра приходила в голову какая-нибудь сумасшедшая идея, внезапно выпадающая из общей концепции. В тот день, когда я, как обычно, чистил свои ботинки, он предложил нечто новое:

– Поехали на MTV.

– Что?

– В массовку, нам ничего не заплатят, зато мы увидим все изнутри.

И мы поехали. Это было достаточно далеко от нашей станции. В то время поездка на другую станцию метро воспринималась мной чем-то типа перелета в Австралию сейчас. Мир нашего района был компактен и жесток, пока поезд летел по тоннелю в сторону кольцевой, я четко ощущал переход границы:

– Станция метро «Октябрьская», – сказал электрический голос в вагоне.

Мы с Гошей посмотрели друг на друга так, словно это совсем не страшно, в реалиях две тысячи третьего года, это что-то типа как выход за границу помеченной территории для собак, то есть такие вылазки осуществлялись и раньше, но, как правило, с родителями, что не в счет, или хотя бы впятером.

Когда мы подъехали к павильону, где происходила запись, там уже стояла толпа малолеток достаточно отупелого вида, в основном прыщавые девочки-подростки. Мы немного попялились на них с другой стороны улицы, а затем все же пересекли дорогу и распихали их всех, встав в самое начало очереди. Затем ворота павильона открылись, выглянул директор массовки с ассистентом режиссера, и ассистент окинул нашу толпу взглядом человека, которого подташнивает, и он, как бы глядя на нас, пытался установить источник этой тошноты, затем он сказал:

– Вот вы, вы и вы, давайте, идите за этой девушкой.

Среди тех, на кого он указал, были мы с Гошей и шесть девиц, которые тут же завизжали и начали обниматься.

– Будет группа «Тату», будет группа «Тату», сегодня, вы чё, не знаете? – завизжали они.

Мы переглянулись, да пофиг кто, подумал я, но во взгляде Гоши проскользнуло что-то, что выдало его осведомленность. Он знал все заранее, но пытался скрыть улыбку, отвел взгляд и пытался вернуть себе серьезный вид, но было поздно.

– «Тату»?

Он ответил:

– Это же MTV, Митяй.

Надо признать, одной колодой карт он себя не ограничивал, и эта аудиокассета, которую забыла в его магнитофоне сестра Аня, забыла там не Аня.

– И какая песня у тебя любимая?

– Да срать я на них хотел, хочешь – прямо сейчас уйдем, братан? Давай? Только че, зря сюда ехали, что ли? Вхолостую сгоняли? Чё, как обломисты домой поедем? Ты видел в клипе эти клетчатые юбки их, так вот, пацаны говорили, что на концерты они под них трусняк не одевают! Это их концертная фишка, хочешь уехать сейчас – давай, а я сейчас щеману тех телок у сцены и увижу все!

– Какие пацаны?

– Шиза.

– Он всегда выдает желаемое за действительное, он и на концерте-то, наверное, не был!

– Его сестра была, она не станет вешать просто так.

Конечно же, я сильно сомневался в словах Гоши, но соблазн был велик, настолько, что мы все-таки грубо растолкали телок у сцены. И заняли выжидательную позицию. Телки-фанатки злобно шипели позади, Гоша обернулся и все уладил, сказав, что если еще раз кто-то наступит ему на ботинок или будет и дальше обламывать кайф, то он пробьет этому человеку в душу с ноги, вокруг нас образовалась зона комфорта.

Действительно, было самое время появиться двум лесбо-пилоткам и начать делать все эти невероятные вещи.

Прошло минут пятнадцать-двадцать, может быть, больше. Затем прошел час, пару раз по сцене прошел кто-то типа ведущего. Он переговаривался с кем-то по телефону, ассистент режиссера говорил по мегафону, просил сохранять спокойствие. Прошло еще минут сорок и голос объявил, что группа «Тату» задерживается на других съемках, и записи сегодня не будет, всех нас приглашают на следующей неделе, а сейчас нам включат музыку, и мы можем просто порезвиться на камеру, и это обязательно войдет в эфир. Телки сзади начали беситься и визжать, оператор привел в действие кран и начал снимать панорамы над толпой, когда камера пролетела над нами, мы проорали в нее ругательства и покидали зиги.

Получается, что мы проделали весь этот путь впустую, теперь мы точно хотели как-нибудь оторваться, сделать что-нибудь, чтобы этот день не прошел зря. Поскольку возвращаться домой нам нужно было все равно через центр, я предложил Гоше заехать на старый Арбат. Я знал, что там живет девочка Настя семнадцати лет, я познакомился с ней год назад в Морозовской больнице, лежа с черепно-мозговой травмой, а она с кровотечениями из носа, и, несмотря на то, что она много старше меня, мы вместе слушали на ее кассетном плеере альбомы Bleach и Unplaget. NIRVANA после этого всегда ассоциировались у меня именно с ней, и поэтому в какой-то степени я не мог ее забыть. Она уходила из больницы раньше меня в синих ботинках гриндерс и родном черном кэнголе, перевернутом задом-наперед. Середина и конец девяностых были характерны тем, что девчонки с потрясающей внешностью могли тусить по подворотням и носить растянутые футболки, потом это внезапно кончилось. Настя была именно такой, она была похожа чем-то на Лару Крофт из игры на SP, только с черными волосами. Выписываясь из больницы, она сказала:

– Пока, Митя.

И оставила мне домашний семизначный номер. Я, конечно, не сразу позвонил, потому что помнил, как ходил по больнице в пижаме с Диснеем, которую передала мне мама, и мне казалось, что какой бы взрослый голос я не сделал, она все равно будет видеть меня в этой пижаме, над которой она еще тогда угорала.

Я просто часто слушал эти альбомы Nirvana и представлял себе нашу встречу. Затем я все же позвонил в середине лета, она сказала, что живет и тусит на Арбате, я могу приехать и найти ее там в любой день. Она спросила, ты все еще слушаешь «Нирвану»?

– Нет, – уверенно сказал я, и это была ложь.

Затем я рассказал про нее Гоше, по моему описанию Гоша сразу врубился и захотел мне помочь. И в следующей раз, когда я позвонил ей, он сидел рядом и советовал, что и как говорить. Настя услышала это и рассмеялась, точнее на нее напало что-то типа истерического хохота, затем сказала, что ей нужно собираться к репетитору, она хотела поступать в инъяз. Мы с Гошей отнеслись к этому с уважением.

И вот теперь на выходе из павильона MTV я сказал ему:

– А давай поедем на старый Арбат, может быть, найдем Настю.

Гоша рассмеялся, конечно, но, как ни странно, ответил:

– Давай, только сначала пиво выпьем.

Пивом Гоша называл по две бутылки девятой Балтики, что было для нас то же самое, что водка. У метро я выпил бутылку, а Гоша свою, еще по одной мы взяли с собой, на этом деньги кончились, и мы прыгнули через турникеты. Так к 7 вечера мы оказались на старом Арбате.

Смеркалось, по брусчатке, перекрытой во многих местах матрешечниками, шныряли небольшие группы иностранцев и молодежи из Подмосковья. Это была странная смесь – на лицах и тех и других присутствовало какое-то разочарование. У иностранцев, наверное, оттого, что они ожидали большего от нашего исторического центра, чем впаривание новодельных буденовок на брусчатке, положенной в конце восьмидесятых, а у молодежи из Подмосковья от того, что их здесь никто от говна не отличает, ведь все вертится вокруг впаривания буденовок иностранцам. Нам нужно было пройти к стене Цоя мимо толпы брейк-дэнсеров, толпы реперов и панков, мимо бара с байкерами и прочей нечистью. Лысых парней в бомперах я нигде не видел, то есть таких нас было только двое. Гоша только спросил меня:

– Ты уверен, что хочешь этого?

– Не знаю, давай просто держать руки в карманах, как будто у нас там ножи.

– Почему как будто? Я взял нож..

– На MTV?

– Ну просто забыл положить на место коляновский, который он с флота привез.

– Это же штык-нож?! Ты серьезно?

Гоша ударил меня по руке рукавом своего бомпера, и в этот момент я понял, что там и правду лежит нож от АК-47, и Гоша улыбнулся с понтом – он-то не лох, и все реально под контролем. Но я испытал смешанные чувства, с одной стороны, я снова почувствовал себя комфортнее, твердо зная, что, если кто-нибудь из этих любителей уличной жизни залупнется, Гоша реально может кому-нибудь проткнуть печень, но с другой стороны, я почувствовал и дискомфорт оттого, что это был мой лучший друг, с которым я тусую каждый день, и от которого негде спрятаться, и вот он как ни в чем не бывало таскает в рукаве штык-нож. Довольно резко мы прошли сквозь толпы молодежи на подходе к стене Цоя и оказались у нее. Выглядело все это грязно, большинство местных панков было похоже на бичей. Мы встали у стены напротив и просто смотрели на них, они смотрели на нас и посмеивались, но никто не подошел. Иногда к ним подваливали группы с гитарами по пять-шесть человек, тоже смотрели на нас, затем они высчитывали новую партию мелочи, допивали новую бутылку «Очаково» и уходили. Приходили новые, мы уже давненько сидели на корточках и ржали над панками. Насти там не было, наверное, это уже не модно тусить у этой стены, раз ее тут нет, решили мы. Мы просидели еще час на всякий случай, было уже 10. У Гоши осталась одна сигарета, мы выкурили ее на двоих и собрались уходить с твердым ощущением того, что огребем дома, если не поедем сейчас, но тут к нам подошла одна девушка с грязными волосами, что терлась тут с самого начала. На ней были черные дудочки в булавках, балахон с принтом «Гражданская оборона» и туристический рюкзак.

– Вы смелые, раз тут целый вечер сидите, сегодня ваших тут нет никого, странно даже.

– Ты Настю знаешь? Такая черненькая, в кэнголе ходит? – спросил я.

– Аа… Она на чем торчит?

– В смысле?

– Что она употребляет?

– Я не знаю.

– Она из ваших, любит национал-социализм?

– Нет.

– Просто Настя, кликуха какая?

– Я не знаю, она красивая.

– Красивая, а ты в этом знаешь толк, да? – спросила она меня. – А твой друг почему молчит, он тоже ценитель красоты?

– Ладно, забей…

– Хотите покурить настоящие чуйские бошки?

– Да, – сказал я, и Гоша кивнул и сплюнул так, словно чуйские бошки он курит каждый день.

Хотя в нашем районе продавалась только химка и героин, но это была тема для тех, кто постарше, а мы в основном пили пиво вместе с димедролом. Гоша однажды курил химку, но тогда это закончилось для него плохо – он побелел и его тошнило, сестра еле довела его до дома, а дома он получил от родителей. Он не любил про это вспоминать, это любила вспоминать его сестра.

– Пошли в Кривоколенный, – сказала Ксюша.

И мы пошли. В Кривоколенном переулке мы зашли в подъезд четырехэтажного особняка, там было темно. Через дорогу стоял дом в шесть этажей, и мы были в его тени, света в подъезде не было.

– Меня Ксюша зовут, я уже говорила, – раздался в темноте голос. – Ведите себя тихо.

 Щелкнула зажигалка, Ксюша подожгла гипертрофированных размеров папиросу, вставила ее в рот и приблизилась ко мне, оттуда как из трубы паровоза валил дым, он обжег горло. Я не знал, сколько нужно втягивать, и втягивал жестко до упора, затем она проделала то же самое с Гошей. Я не выдержал и выпустил дым, я попытался понять этот резкий вкус. Ксюша затянулась сама и снова передала мне косяк, я затянулся еще и передал Гоше. Огонек еще некоторое время ходил из рук в руки, при затяжке освещая ладони. Затем мне захотелось присесть, Гоша и Ксюша курили теперь без меня. Я понял этот вкус, когда он меня уже накрыл, грудью, внутри груди, он остается там. Тело отяжелело, веки словно наполнились кровью, в ногах зазвенели мурашки, затем они побежали наверх, когда они пришли в голову, я уже видел каждую отдельную фазу движения. Я видел, как замирает дым, я чувствовал, как вращается этот дом, я, Ксюша и Гоша, планета хотела нас прокатить, и мы вращались, так – словно ничего не происходит. Но это происходило, мы пытались занять более устойчивое положение, даже курили сигареты, чтобы не соскользнуть случайно, не слететь с поверхности, над нашим подъездом уже светилась Новая Луна. Именно тогда я понял уже не на уровне теории, а сугубо практически, все что происходит там наверху, что это не световое шоу, Земля выкруживает вокруг Солнца, вокруг своей оси, не Солнце летает вокруг нас от нечего делать – это вращаемся мы. И если покурить бошек, это можно почувствовать, в определенном смысле мы все время летим. Все это время я сидел на ступеньках, затем прислонил голову к стене, одним ухом я услышал вибрации в стенах этого уставшего дома, я слышал звуки жизни в квартирах.

– Оля, где мои ключи? – кто-то кричал за стеной.

Я слышал молчание подвала, еще ниже под слоем земли кипела лава. Это звук преисподней, стон абсолютной темноты доходит в стену дома легкой вибрацией, его не слышно слухом, его слышит та область груди, что обжигает дым.

– Сука, где эти гребаные ключи? – звучала увертюра к бытовому скандалу.

Звуки ругани нарастали и становились лишь грубее, но эта вибрация лавы звучала куда опаснее, куда более зловеще, это она основной мотив, который подхватывают эти несчастные:

– Слышишь ты, алкоголичка, блядь, где ключи?

В замершем ночном городе звуки становятся отчетливо слышны. Это вибрирует ад. Так звучат его певцы.

И я начал поддаваться ему, меня охватывало волнение, я утратил ощущение полета, затем я отклонился обратно, и мы полетели снова. В этот момент я ощутил, как важно не терять это ощущение, когда я злился, мир всегда словно вставал на месте, и главная мелодия звучала откуда-то из недр земли, во мне просыпалось что-то животное, я подхватывал ее и тоже становился певцом ада. Когда я бил людей велосипедной цепью у метро «Пражская», мне казалось, что мы больше не летим, словно Солнце не встанет, пока я не выбью из этих уродов все дерьмо. Но Солнце всегда вставало – без жертвоприношений и вместе с ними, и даже тогда, когда в жертву приносили меня.

Наверное, в тот вечер я стал чуть добрее, именно тогда я все чаще стал замечать в себе сомнения перед тем как ударить и почти совсем перестал бить первым.

Гоша окликнул меня:

– Братан, ты висишь.

Ксюша засмеялась.

– Вам, наверное, пора, иначе вы не успеете на метро, – заботливо сказала она.

Мы спустились на улицу и попрощались с ней в конце переулка, она исчезла так же легко, как появилась. Затем мы снова вышли на брусчатку, но это был уже совсем другой Арбат. По улицам шнырял немного другой сброд. Пара пьяных проституток, пара байкеров безуспешно заводили мотоцикл у бара, человек десять панков спали у памятника принцессе Турандот вповалку, словно убитые в братской могиле. Мимо нас прошел пожилой мужчина в изящной шляпе цвета кофе с молоком и таком же пальто, немного прихрамывая и опираясь на трость, но походка его оставалась легка. Он почтительно кивнул нам и с улыбкой проводил взглядом, так, словно мы давние знакомые. Пьяницы периодически орали, тут и там различный подозрительный сброд мельтешил в арках, несколько баров еще работали, и в витринах сидели скучающие красотки с подвыпившими бандитами, стройная девушка в Versace бесстрашно выгуливала пуделя. Я смотрел на нее, это была ожившая Крестовая Дама из моей колоды, она виляла жопой именно так, как я себе это представлял. На этих высоких каблуках ей тоже было довольно нелегко удержаться на планете.

 Затем прошел негр в костюме Петра I, улыбнулся в этой темноте своими белыми зубами и кинул нам зигу, мы просто поржали.

– Ты тоже видишь все это? – спросил меня Гоша.

– Да.

Я увидел, как зажглось ночное московское небо совсем иначе, теперь оно было другим. С тех пор я хотел, чтобы небо так зажигалось каждый вечер, чтобы оно снова становилось моим.

 

Именно это наэлектризованное эндорфинами в моей голове небо, которое запомнилось мне в тот вечер и которое я каждый вечер хотел видеть снова, привело меня сюда. Где за решеткой обезьянника бились эти храбрые сердца ночных неудачников, которые, конечно же, в большей степени представляли опасность для самих себя, а теперь оживленно вели разговор откровенно интимного характера. Этот разговор вернул меня назад. Трансвестит Витя доказывал двум честным блядям, кто здесь важная особа, кого возят не только на дачу, но и на Кипр.

– Знаете, в чем секрет? – надменным голосом сказал он двум подругам.

Они внимательно вслушались.

– Только мужчина знает, как доставить мужчине удовольствие. В этот момент он сжал указательный и большой палец, оттопырил мизинчик и поднес это ко рту.

– Только мужчина знает, как правильно делать минет.

Честных блядей накрыл истерический хохот.

– Покажи еще разок, ну Вить, – подначивали они его.

В этот момент я понял, что все-таки всплыл. Утро уже наступило, а мое положение не изменилось. Я почти протрезвел и мне это совсем не понравилось, поскольку я был пристегнут только одной рукой и опирался о решетку плечом – размаха хватило, чтобы удариться об решетку носом еще раз, кровь вновь хлынула фонтаном.

– Ты что делаешь? Эй, дежурный! Ему в больницу надо! – закричал Витя.

Из «аквариума» выбежал дежурный, он смотрел на меня с полсекунды сказал только одно емкое слово и убежал искать капитана. В этот раз боль пронзила голову намного сильнее, я едва ли смог бы повторить это еще раз. Честные бляди совали через решетку платочек, но я не мог принять этот жест арестантской солидарности – это противоречило замыслу. Я хотел, чтобы крови было много, я вытирал ее рукой и немного размазывал ее по решетке и по лицу, кровь стекала на пол, и это было то, что нужно. Когда я запачкал все что мог, прибежал капитан.

– Сука, – прошипел он. – Пристегни ему вторую руку, фиксируй его суку спиной, ровно, я снимать буду. Если ты еще будешь биться головой об решетку, у нас доказуха, ты, сука, звездой ютуба станешь.

Дежурный побежал за наручниками, а капитан достал телефон и начал снимать.

После того, как они «распяли» меня на обезьяннике, капитан подошел ко мне вплотную и сказал:

– Ну чё, задержанный, ты хоть понимаешь, что в том углу камера стоит? Все равно не прокатит, дружок, камера все снимает, все твое членовредительство от начала и до конца.

Дело было сделано, я был плотно пристегнут на этой решетке, капитан все снимал и обещал выложить на ютуб, приговаривая, что таких отморозков он давно не видел. Услышав это, Витя закричал:

– Меня не снимай!

 Честные бляди наоборот, начали передавать приветы, называли сегодняшнюю дату и сообщили в камеру о милицейском беспределе прямо в центре Москвы. Я по-прежнему истекал кровью, капитан подошёл еще ближе и взял крупный план.

–  Ничего не хочешь сказать, задержанный? Друзья тебя увидят, учителя твои, родители, на работе коллеги, кто тебя научил головой об решетку биться?

Вот рту образовалось много крови, я сплюнул ее на пол.

– Ломай меня полностью, – подсказывал дежурный из-за спины капитана, заливаясь от смеха.

– Давай говори, чё ты?

– Так всегда бывает, когда сильно любишь, вы просто не пробовали…

– Кого ты любишь, нарколыга ?

– А тебя ебёт?

 

Когда съемка была окончена, я получил еще один удар ладонью в челюсть, капитан убрал телефон и раздал указания:

– Этого не отстегивай, вон той дай тряпку, швабру, пусть пол протрет под ним, скоро опергруппа вернется.

Одной из честных блядей вернули сигареты, за это она взяла швабру и под присмотром дежурного вытерла пол.

В таком виде я висел еще около часа, в половину шестого пришел зелено-серого цвета опер и первое, что заметил его усталый взгляд, был я.

– Это что? – коротко спросил он дежурного.

– Наряд доставил в передозе, у нас очнулся, качал права, затем начал головой об решетку биться, в ппс тоже исполнял, при себе ничего не обнаружили – полуебнутый.

– Убирай его отсюда, – сказал опер, брезгливо оглядывая пол, окровавленные тапочки и раскуроченный нос.

Затем он переключился на других. Когда он ушел, дежурный растегнул наручники, подошел ко мне и сказал.

– По коридору вторая дверь, умойся и домой.

Он вернул мне паспорт и сигареты. Я дошел до умывальника. Холодная вода и мыло смыли кровь, осталось только на тапочках и на олимпийке, плюс рассечение кожи на сильно распухшем носу, бывало и хуже. Я поспешил выйти и когда уже прошел через служебный шлагбаум, закурил, снова почувствовав полет, хотя, скорее, это просто кружилась голова, ночка выдалась.

 Солнце уже заливало крыши домов, но еще не касалось асфальта, я чисто интуитивно пошёл ему навстречу, сперва по узкому переулку, затем по улице. В голове сильно гудело. Прежде чем прыгнуть в метро, следовало привести себя в порядок. Улица вывела меня к сетевому магазину. В магазине уже была утренняя подготовка, но не такая, какая бывает в рабочие дни. Утром в воскресенье не происходит ничего, кроме того, что охранник спит над сканвордом, а потерявшие бдительность кассирши раскладывают товар по полкам в молочном отделе. Ближе всего к кассе стояли картонные литровые пакеты вина, я засунул один под олимпийку и вышел на улицу. Это заняло несколько секунд, адреналин даже не успел проникнуть в систему кровообращения как подобает, он только собрался это сделать, а я уже вышел. Затем улица кончилась и началась другая, чтобы пойти в верном направлении, я свернул на запад и через несколько минут вышел на бульвар. Отличное место чтобы поправиться – лавочка у фонтана, что может быть лучше. Я вскрыл пакет и вылакал добрую четверть. Дешевое вино хорошо тем, что в нем много спирта и никакого псевдоизящества, ничего лишнего – порошковый сок и спирт, который быстро проникает в цель, залечивая там, где надо, без всяческого дерьма типа нанороботов и выборочного деления ДНК из будущего, пару глотков, и ты снова ямайский бегун, просто немного не форме. Теперь уже можно было закурить с кайфом. Затем я выпил еще, гири у висков рассосались, после еще одного глотка мне стало более-менее пиздато. На бульваре появились первые признаки существования, смуглый дворник уже совершил намаз. Появились представители той новейшей конфессии, которые совершают утреннее поклонение идолу подтянутой жопы, забавно убегая от времени, у которого на их жопы совершенно иные планы. Появились собаководы, их аккуратно выстриженные шпицы за две штуки баксов отливали на кустики, за которыми вечерами прячутся дрочащие при виде школьниц эксгибиционисты. Затем из-за поворота появилась старуха с котомкой, это ее первый утренний обход по урнам в поисках стеклотары, оставленной ночными пьянчужками. Этот мир просыпался так, как мог – не спеша и мягко, как меня похмеляло винцо. Мой член постепенно ожил и встал, я закинул ногу на ногу. В это воскресное утро у каждого был свой ритуал: и у праведника, и у грешника, и даже у того, кто не без саркастической улыбки считал, что он вне игры, на максимальной дистанции от танцев с бубнами вокруг костра, как тот мужчина в мокасинах и цветных носках с электронной сигаретой через 2 лавочки. Он развернул газету, выражающую «иную» точку зрения на выборах в Думу и экономическую ситуацию, «нефтяная игла» – карикатура на развороте – изображает сломанный шприц. Человек будущего выпускает клубы дыма, он хочет знать, когда же наступит полная жопа, пока эта беззубая старуха собирает бутылки из урны, на которую отливает собачка за две штуки баксов, не понимая простейшей экономической формулы, «изобилие» и «дефицит», категории из заголовков газет, но не имеющие никакого отношения к реальной экономике, реальная экономика, это зубы, крепкие суставы, и умение игнорировать, а в конечном счете и изгонять слабых особей, обрекая их на верную смерть. Твоя экономика – это результаты твоих анализов. Так было всегда, фондовая биржа – это поиск раненого зверя и коллективное пожирания трупа, то же самое с политикой, другое дело, что за этим столом не всегда подают свежее блюдо, иногда это падаль, чаще всего это именно она, выигрывает тот, кто готов больше всего сожрать. Выражаясь еще проще, хороший костюм, газета с коммерческими новостями, обеспокоенность завтрашним курсом, дорогие туфли, и старуха, что трется рядом в поисках бутылки, это, казалось бы, главное содержание, материя этого утра, но все не совсем так, это так же вторично, как униформа и решетки в УВД, главное то, что этот человек, облеченный в самую приемлемую и безопасную обертку, являет собой, тот вид, что не умирает от скачка индекса Доу Джонса, он просто хочет в это верить, но с ним ничего не случится, он игнорирует слабость. Позволяя ей умирать, и поступает правильно – для животного сообщества. В нем есть все качества, чтобы нормально существовать даже при самой неблагоприятной ситуации, лет 10–20, он будет получать свой кусок мяса. Результат его анализов – вот что главное. В нашей цивилизации слишком много макияжа, терминологии и дискурса, скрывающего основную суть – мы перебрались в технологичные и защищенные города, что в общем-то послужило толчком к прогрессу по большей части по причине войн с другими стаями.

Я сделал еще глоток, возле дороги за балюстрадой висел большой плакат с рекламой нового Джеймса Бонда. Я вспомнил свой любимый диалог из фильма «Кооординаты скайфол», когда Джеймс Бонд отвечает Руалю Сильве, что его любимое хобби «воскресать».

 Нужно было еще как-то добраться до дома на общественном транспорте, но не на метро, в метро в таком виде меня, вероятно, снова арестуют. Пока я шел до трамвайных путей, я надеялся, что Даша уже уехала из моей квартиры. Сигареты закончились, я стрельнул одну у студента-альбиноса, что проходил мимо, он с опаской предложил всю пачку, видимо, его насторожил мой внешний вид, я взял одну.

–  Знаешь, никогда не развивай в себе способности видеть насквозь все это, а то ни одна отрава тебе уже не поможет, – сказал я ему, скомкал пакет из-под вина и выбросил его в урну.

– Видеть что? – настороженно спросил он.

– Слишком мало любви.

– А что, если я захочу убедится в этом сам? – спросил он уже с улыбкой.

– Тебя распнут и снимут это на Ютуб.

– Тогда я стану популярным, как Иисус, – рассмеялся он.

– Нет, для того, чтобы сегодня это кто-то заметил, тебе придется на нем станцевать и иметь 12 еврейских продюсеров, и чтобы Ким Кардашьян лично поделилась ссылкой на твой «инстаграм». Но в основном это не становится частью шоу-бизнеса, в основном это проходит незаметно: в подвалах и изоляторах, Бутырке, Крестах, Гуантанамо, такие ролики смотрят только те, кто не может кончить иначе.

– Так почему же тогда все запомнили именно Иисуса?

– Он победил Смерть.

– Ты же так шутишь, ты, наверное, атеист?

– Нет, напротив, мне нравится то, что он сделал. Я тоже пытаюсь победить смерть каждое утро, а иногда и ночью, только знаешь, однажды я проиграю.