Стихи и проза непоэтичной эпохи
Яков Шаус
Вышли в свет 51-й и 52-й номера израильского литературно-художественного журнала «Зеркало». Он уникален в русскоязычном литературном мире тем, что декларирует свою приверженность русскому авангарду. Вписывается ли эта эстетическая традиция в постсоветскую культурную панораму и способна ли она сообщить энергетические импульсы нынешнему российскому искусству?
Главный редактор «Зеркала» Ирина Врубель-Голубкина – сторонница постоянной и четкой рубрикации журнала. Возможно, для неподготовленного читателя консерватизм композиции журнала облегчает восприятие отдельных сложноватых текстов. Например, полезно знать, что каждый номер открывают стихи: в наше время поэзию не всегда отличишь от прозы:
… они сидели с серыми лицами
и мерно покачивались в такт дебильной
латиноамериканской музыке
а потом как-то даже повеселели
и говорили
(Арсений Ровинский)
Я не иронизирую. Стихотворцы в поисках современного поэтического языка прежде всего презрительно отбрасывают классическую форму, после чего иногда оказывается, что их произведения отличаются от прозаического словесного массива только укороченными строчками – но и это не всегда:
… И вот – ни следа, ни ботинка, ни горизонта в пыли. Только небо черным-черно. А на нем – полупузырь Земли. И голос: всегда была тут, всегда была тут, я всегда была тут. И голос тот был ему до утра.
(Дарья Ивановская, Сергей Шабуцкий)
Стихи, представленные в последних номерах «Зеркала», не похожи на старомодно-напевную лирику других «толстых» журналов. Но тем не менее и они демонстрируют трудность выработки нового поэтического языка, который трогал бы душевные струны современников.
В стремлении не отстать от эстетической моды поэты подпускают иронии, ненормативной лексики, используют центонность, ломают русский синтаксис, прибегают к разорванно-ассоциативному нарративу, предлагают ужастики из сюрреалистического арсенала или концептуалистские забавы с историческими блоками:
… просто нам объявили
и началось
киев бомбили
много пролилось
переполнилась чаша
под литейным мостом
родила мамаша
распутина с хвостом
внимание внимание
поймали его
германия германия
превыше всего
(Александр Скидан)
Вся названная – далеко не полностью – атрибутика многих современных поэтических текстов относится к чисто формальным приемам, причем давно эксплуатирующимся в русской поэзии. Но в свое время стихи футуристов и обериутов, а также поэтов-нонконформистов «эпохи застоя» были подлинным авангардом, хотя обычно не утрачивали ни традиционной строфики, ни внятности, ни образной логики. Они сохраняли главные свойства поэзии: прежде всего первичный эмоциональный импульс, который может перерасти и в непосредственное переживание, и в ироническое его обыгрывание, и в перфоманс, и в сплошную рефлексию. Поэзия невозможна без плотности словесной материи – в длинноватых построениях, цитировавшихся выше, эта плотность исчезает вместе с эмоциональным началом.
Русские поэты-авангардисты создавали новый эстетический язык не как самоцель или повод для литературных забав, а для материализации новой картины миры, и – что главное – высказывания своего отношения к ней. Это отношение, будучи изначально эмоциональным, проявлялось в конкретике, ибо в абстрактном виде не затрагивало бы читателя. Маяковский, Хармс, Олейников не боялись самых «низких» деталей своего существования – поэтому они не просто были современны, но оказались в авангарде. Точно так же передавали главные приметы своего времени Холин, Пригов, Сатуновский, Сапгир. Этим они отличались от верноподданных членов Союза писателей, которые занимались трусливой лакировкой, лживой эстетизацией окружавшей их действительности. Власть была главным «критиком» и ненавидела авангард. Маяковский сам ушел из жизни, обериутов расстреливали и ссылали в лагеря, поэтов московского андеграунда не печатали.
Будем откровенны: нынешние российские поэты явно не готовы рисковать относительно комфортным существованием, в силу чего избегают внятной артикуляции и четкого обозначения координат, в которых находятся. Немного «смелого» мата, немного наигранного косноязычия, немного выдохшейся иронии – всё это уже растиражированно и не может передать нового взгляда на действительность.
Вот, например, читаю:
В четверг себя уже нельзя
Вести как в среду одинаково
Ватрушку заедать блином
И сверху кулебякою
Или:
Зачем вы, русские,
Христа распяли
Что он вам сделал?
Чем вам насолил?
Ах, вы не знали!
Ну тогда простите
Претензий больше нет.
Грамотный читатель удивляется: неужели забыл эти строчки Пригова? Нет, Пригов – уже классик. Его иронически-дурашливые интонации передавали нелепость духовного и материального бытия брежневских времен. А процитированные стихи Николая Старобрядцева выпадают из социального контекста, и заряд, возможно, заложенный в них, не срабатывает.
В поэтических подборках двух выпусков «Зеркала» наиболее значителен «Дневник Румпельштильцхена» Анны Глазовой. Здесь цикл разорванных, не всегда внятных стихов структурирован, организован уже самим названием. Румпельштильцхен – злой карлик из страшноватых сказок братьев Гримм, пообещавший девушке превращать солому в золото, но потребовавший за это ее ребенка, а в конце концов разорвавший себя самого на части. Этот сюжет параболически появлялся во многих произведениях искусства и утонченно интерпретировался психологами. У Анны Глазовой он играет роль ключа к сложному философско-эстетическому коду, который очень подходит и для современного дискурса.
В прозе «Зеркала» лучше, чем в поэзии, просматриваются изменения, накапливающиеся в последние десятилетия в русской литературе. В отличие от поэтов прозаики тщательно всматриваются в реальную жизнь, почти фотографически воспроизводят ее – постижение глубинных процессов, адекватный язык, как это бывает в искусстве, придут позже.
Главы из романа Дмитрия Бавильского «Красная точка» посвящены последнему периоду советской жизни, причем на периферии. Сам по себе выбранный автором временной отрезок не позволяет автору претендовать на оригинальность. Но его творческий интерес сфокусирован совсем не на тех стереотипах, которые облегчают работу многих братьев по перу. Изображая закат советской империи, писатели заученно упоминают тотальный дефицит, повсеместное пьянство, всесилье органов, разрушение идеалов. У Бавильского всё выглядит не так уныло, наверное, потому, что его герои – наивные школьники, их родители — в основном интеллигенты, а сюжетные акценты поставлены не на нехватке благ, но, наоборот, на их приобретении! Подростки собирают марки, благоговеют перед жевательной резинкой, не говоря об импортных дисках, интересуются литературной фантастикой, а старшее поколение добивается переезда в совсем неплохие новые квартиры. Я не знаю, чем заканчивается роман Бавильского, но точно выписанная им провинциальная «ярмарка тщеславия» как-то очень мелка, скучна и, пожалуй, больше, чем политические пертурбации в столицах, позволяет понять духовную неподготовленность к наступающему облому и страны в целом, и особенно глубинки…
Большинство прозаиков «Зеркала» щедро живописуют новые времена: Владимир Никитин – «Платформа «Счастье», Иван Васильев — «Горчаков в городах», Дмитрий Вельяминов — «Запрети меня», Маргарита Меклина — «Остров Пасхи», Даниил Лебедев — «Преображенский полк». Читатель охватывает взором мрачноватую панораму: ночлежки, психушки, подозрительные рестораны, криминальные бизнесы, бомжи, наркоманы, проститутки, потрепанные интеллигенты, грубые менты – мелькает даже столь же тупиково выглядящая заграница с «нашими» эмигрантами.
В общем, русская проза уже догоняет эпоху, но… еще не отошла от нее на такую дистанцию, чтобы знание жизни на уровне «натуральной школы» поднялось до ее осмысления на уровне новых гоголей и щедриных. В этой перспективе очень важна на фоне текстов, написанных в наши дни, роль опубликованных рядом с ними образцов авторской прозы, тяготеющей к жанру эссе: Николай Боков – Цесарка и Сартр», Юрий Лейдерман – «Путешествие по равнине», Евгений Штейнер – «Размык еще размык», Леонид Гиршович — «Дача вредных советов».
Стиль свободного бессюжетного повествования, подчиненного прихотливым ассоциациям, был усвоен русской литературой еще в 1960-е годы. Эта манера письма — при отсутствии мейнстрима в постсоветской прозе – позволяет обогатить ее интеллектуальное наполнение. Писатели, отталкиваясь от любых событий – от житейских до исторических – погружаются в воспоминания, удивляются настоящему и пытаются заглянуть в будущее, с философской внимательностью реагируют на мелочи быта и размышляют об экзистенциальных проблемах, о смысле искусства. Этот полет пера и мысли напоминает современным литераторам о том, что надо смотреть глубже и шире, не зацикливаться на «актуальности», которая создается не правдоподобием, а смелостью, и, главное — не быть занудами, творить легче, ярче!
Русская литература всегда – за исключением времен борьбы с «низкопоклонством» – подпитывалась духовной энергией других культур. Сегодня в поисках нового эстетического кода это особенно важно, поскольку русская культура слишком долго находилась в изоляции.
«Просто голос» Алексея Цветкова – это историческое повествование о Древнем Риме, по знанию предмета не уступающее блестящим работам советских специалистов по античности, а по изощренности формы – совершенно авангардная проза.
Пьеса «Царица Ваннская» Ханоха Левина – перевод с иврита. Крупнейший израильский драматург во второй половине ХХ века создавал театр абсурда параллельно с ведущими европейскими мастерами этого направления. «Царица Ваннская», поставленная в 1970 году, вызвала скандал: общество в тот момент не было готово принять критику нежелания Израиля уходить с «оккупированных» территорий. В «ранних» пьесах Левина социально-политический пафос сочетался со смелой авангардистской формой. Аналоги такого метода можно найти в пьесах Маяковского, но, конечно, Левин пользуется более сложным инструментарием современной литературы. Сейчас его пьесы начали ставить российские театры — без сомнения, ознакомление с художественными откровениями израильского драматурга расширит творческий арсенал русских писателей.
Не в первый раз «Зеркало» публикует «сказки» Павла Зальцмана. Как художник он исповедовал эстетику «аналитического искусства», усвоенную у его учителя Филонова. В своем литературном творчестве Зальцман применял филоновский принцип «органического роста»: мотивы среднеазиатского фольклора преображаются у него в причудливые сюрреалистические картины, скрывающие таинственные смыслы. Эти малоизвестные литературные опыты Зальцмана близки методам авангардистов, которые всегда любили фольклор и подпитывались его антирационализмом.
Как обычно, «Зеркало» публикует немало интереснейших мемуаров и исследований, которые соответствуют эстетической платформе журнала.
Поражает глубиной анализа и выводов работа Димитрия Сегала «Андрей Белый в контексте двадцатых годов ХХ века». Романы Белого «Петербург» и «Москва» обычно рассматривают как образцы авангардистского прозаического стиля, важное практическое пособие для «продвинутых» литераторов. Профессор Сегал показывает, что форма у Белого – глубокого, самобытного мыслителя – вторична, и предлагает убедительную смысловую раскодировку вычурного, гротескного повествования, в котором можно найти главные общественно-философские проблемы и даже конкретных персонажей судьбоносной для России эпохи. Исследование Сегала еще раз показывает, что русский авангард искал новые модели жизнестроительства и пытался заглянуть в будущее, а эта духовная работа требовала нового образного языка.
Статья «Новое о Василиске Гнедове» (Евгений Деменок) восстанавливает малоизвестные страницы русской культуры начала ХХ века, связанные с творчеством Василиска Гнедова. Он был крупным русско-украинским поэтом, активным деятелем кружков футуристов, общался с Северянином, Крученыхом, Асеевым, Пастернаком. Маяковского Гнедов знал настолько близко, что позволял себе многое криковать в его стихах и поэмах. Его собственные произведения и высказывания о литературе представляют интерес и сегодня.
«Зеркало» продолжает публиковать воспоминания поэта Валентина Хромова «Вулкан Парнас», воссоздающие уникальную картину московской «неофициальной» культуры послевоенных лет. Постоянный автор журнала художник Валентин Воробьев по-прежнему сосредоточен на истории московского андеграунда. «Из времени первых» — очередная глава его субъективной, но очень живой и красочной летописи. Он рассказывает о том, как в закрытой наглухо стране до художников Второго русского авангарда доходили важнейшие открытия современного западного искусства и как они сами оказывались за «железным занавесом».
Рассказывая о «Зеркале», я всегда предупреждаю, что это чтение непростое, но приносящее интеллектуальное удовлетворение и обогащающее новыми знаниями.
