«Я хотел всех заразить нашим искусством»

Интервью с Михаилом Гробманом

Беседовала Лёля Кантор-Казовская

Лёля Кантор-Казовская: Расскажи немного о себе.
Михаил Гробман: Я родился в Москве. Первые воспоминания связаны с жизнью в Сибири, в эвакуации. Еще в школе я начал писать стихи и увлекся поэзией футуристов: на меня произвела впечатление поэзия Крученых, о которой нам рассказывали как о примере буржуазной бессмыслицы.
Во время «оттепели» я впервые увидел современное западное искусство на так называемых «национальных выставках» Франции и США. И тут же на выставках многие поэты и художники познакомились друг с другом, именно они составили ядро той группы, которую я впоследствии назвал «вторым русским авангардом».
Интенсивно занимаясь самообразованием, развиваясь, каждый из нас пришел к чему-то своему. Я искал новой формулы еврейского искусства, которого не было в России после Шагала. При этом я не собирался никому подражать, а тем более ему, меня интересовала проблема соединения изобразительного знака, букв и геометрических форм.
В 1971 году я переехал в Израиль и увлек своими идеями нескольких художников, из которых собрал группу «Левиафан». Вначале в нее входили, кроме меня, Авраам Офек и Шмуэль Аккерман. Вместе мы осуществили несколько перформансов – «действий» – в Иудейской пустыне, которые вошли в историю израильского искусства. В определенном смысле проект «Левиафан» существует до сих пор: я продолжаю рисовать, писать стихи, группировать вокруг себя тех, кто занимается тем же самым.
Л.К.: В Москве, откуда ты вывез свое собрание, о нем уже вскоре стали ходить легенды, как написал в своей книге Илья Кабаков. В твоей коллекции есть то, чего нет ни у кого: подбор уникальных работ нонконформистов 60-х годов. Среди них несколько сотен тщательно отобранных работ Владимира Яковлева его лучшего раннего периода, в то время как в московских коллекциях представлено, в основном, его относительно позднее творчество. И наконец, редкое собрание графики русского авангарда. А кроме всего прочего, вокруг существует огромный архив, в котором – книги, каталоги, письма, фотографии и прочие материалы по истории российского искусства. В совокупности – это коллекция музейного уровня. Когда вообще ты стал собирать, и что было началом?
М.Г.: Я с детства любил искусство, и еще до того, как оформились мои вкусы, и до того, как услышал об авангарде, я уже как сумасшедший собирал все, к искусству относящееся – открытки, книги, репродукции. Москва того времени, конца 50-х годов, была полна разного рода собирателями, и интересно было бы понять, почему так происходило. С одной стороны, власти постарались уничтожить культурное наследие и стереть самую память о нем. С другой – был невероятный интерес мыслящей публики к подлинной истории, к прошлому, особенно к тем его частям, которые, как внушали советским людям, стали ненужным и неактуальными. Это прошлое просачивалось неведомыми, неофициальными путями. Как говорил мой коллега по бригаде каменщиков, в которой я работал после школы, «вода дырочку найдет». В самые пустые для культуры годы советской власти переписывались и перепечатывались стихи, философские работы, у людей пробуждался интерес к неожиданным темам. Стали возникать частные библиотеки, коллекции, люди читали «своих» авторов и показывали «своих» художников.
Л.К.: Сегодняшние искусствоведы удивляются, как авангард мог повлиять на художников, таких как ты – его же не выставляли в музеях.
М.Г.: Живопись сохранялась у художников, у их родственников, у старых владельцев. Мало у кого такие картины висели, в основном прятались, а у кого-то валялись забытые на даче, как, например, все наследие Любови Поповой. Коллекционеры, которые, как Костаки, собирали вроде бы совсем другое искусство, начинали видеть ценность авангарда и переключались. Авангард всплывал, интерес к нему увеличивался, открывались забытые имена – без всякого участия музеев, которые были скорее в арьергарде этих знаний. Большим знатоком был Н.И.Харджиев, который лично знал всех этих художников, принадлежал к их кругу, сумел сохранить их работы, несмотря на то, что в прежние годы за это можно было сурово поплатиться. Как только это стало возможным, он предложил и сделал несколько выставок в Москве – причем не в Третьяковской галерее, а в литературном музее Маяковского – под тем предлогом, что Маяковский, ставший официальным советским поэтом, в молодости принадлежал к кружку футуристов. Мы старались увидеть все, что только можно. Что касается собирательства, в мое время такие картины уже ценились дорого, не до всего я мог дотянуться. Собрал я в основном графику.
Л.К.: Как русский авангард стал «твоим»?
М.Г.: С какого-то момента меня захватил язык футуристов – я видел в этом родную для себя эстетику. Я ходил в Ленинскую библиотеку читать и смотреть то, что меня интересовало. Литературы, которая объяснила бы мне, что искать, не было, но на обложке интересовавших меня изданий печатались списки книг, выпущенных тем же издательством, и так я шел по цепочке от книги к книге. Потом оказалось, что все это доступно и вне библиотеки – можно взять на время или даже выменять у знакомых. Мой самый шикарный обмен произошел, когда я получил серию литографий Гончаровой «Война» в обмен на один лист Аполлинария Васнецова. Как сейчас помню, каждый из нас был страшно доволен. По другому обмену я получил три экземпляра каталога «5 х 5=25» – это каталог с собственноручными рисунками художников, все экземпляры разные, во всем мире их около 12 штук.
Л.К.: У тебя в коллекции два?
М.Г.: Один я подарил Николаю Ивановичу Харджиеву, который очень много значил для меня.
Л.К.: В своем московском дневнике, опубликованном несколько лет назад, ты пишешь: «19 дек. 1967 года я был у Н.И. Харджиева. Мы рассматривали принесенные мной литографии Ларионова и Гончаровой и Н.И. рассказывал о них… я читал Н.И. свои списки художников 20-х годов, которых я хотел бы отыскать, и Н.И. рассказывал мне о своих знакомых тех лет – о Малевиче, Штеренберге, Моргунове, Романовиче, Мане Каце, Баранове-Россине, Фаворском, Розенфельде, Сагайдачном и многих, многих других».
Это потрясающе: я уверена, что половины этих имен тогда в России никто не знал. А еще в тот самый день, согласно дневнику, ты был у Жегина, одного из известных художников того времени, к которому ты пришел без всякой рекомендации, и он показывал тебе свои работы, а также работы Ларионова и Чекрыгина…
М.Г.: Да, с такими людьми отношения были особенные. Харджиев был вообще малодоступен, но наша компания помогала ему развешивать выставки, которые он устраивал в музее Маяковского. Он первый выставил в СССР Гончарову с Ларионовым. На развеске этой выставки он сказал Юрию Молоку про нас: «эти ребята напоминают наши 20-е годы: так же вешали работы, ходили в сапогах как Гробман», – мне рассказал об этом Молок. После первого же знакомства Николай Иванович пригласил меня к себе, и с тех пор мы встречались, обсуждали, он мне дарил, а я ему. Во время перестройки у меня был план перевезти Харджиева вместе с его коллекцией в Тель-Авив, и он этого хотел, но вышло по-другому. У него в свое время был план объединить обе наши коллекции.
Л.К.: Пополнял ли ты свою коллекцию авангарда после того, как уехал из России?
М.Г.: Как только я приехал в Израиль, я стал обходить все лавочки и книжные магазины в поисках графики и книг. Поскольку тут изначально было много людей из России, кое-что нашлось, и торговцы были рады сбыть мне этот материал. По авангарду особенно ничего не было, но среди рисунков и графики были прекрасные вещи начала века, круга Бецалеля. Ну и мое книжное собрание пополнялось постоянно. Когда началась алия из Советского Союза, приехали художники и даже некоторые коллекционеры, возобновилась, хоть и в меньшем объеме, наша коллекционерская среда. Очень интересные материалы пришли через Гришу Казовского, тоже путем обмена. Кроме того, я приобрел все, что можно было, у художницы Рахели Коган. Она привезла в Израиль совсем немного работ, причем именно ранние, кубистические, которые вывезти было трудно, в основном уничтожала перед отъездом. Невероятная глупость.
Л.К.: Расскажи, что еще было у тебя в коллекции кроме русского авангарда.
М.Г.: Меня интересовало все, что стимулировало художественно. Как и во времена футуристов, мы собирали иконы и народное искусство. У меня была огромная коллекция таких вещей, я ездил в экспедиции. В отличие от большинства, которое интересовали дорогие старые иконы музейного качества, я собирал поздние иконы, тоже прекрасное народное творчество, которое тогда еще не было как следует оценено. Ты можешь посмотреть их на фотографии, где я сижу под своей коллекцией икон.
Л.К.: Я знаю фотографии твоей квартиры, где вся стена завешана твоими работами и работами друзей. Одно такое фото опубликовал Джон Берджер в статье о его визите в Москву. Он описывает, как ты показывал ему свою коллекцию московских художников, и что он в жизни не встречал такого преданного своему делу куратора, как ты.
М.Г.: Это отдельная история. Я, как ты понимаешь, не собирался быть никаким куратором, это метафора, не было ни галерей, ни собраний, где эта роль была бы востребована. Когда сложился круг художников – не вообще московского андеграунда, а тех, кого я назвал «вторым авангардом», – у них появились коллекционеры. Как правило, они сосредотачивались на одном–двух художниках, которых они любили. Костаки собирал Зверева, Саша Васильев, Вадим Столяр, Волконский – Яковлева. Яковлев вообще был одним из любимейших художников Москвы. Сами художники художников не коллекционировали, каждый был занят продажей своих работ. Я собирал работы друзей по той причине, что любил, холил и лелеял их искусство. Я надеялся в будущем показать всем, какие работы создавались в наше время в Москве. Они попадали ко мне разными путями, некоторые просто делались у меня дома, потому что у меня можно было остаться на ночь, а то и на несколько дней, общаться, и параллельно пользоваться материалами и бумагой для работы. Многие оставляли мне работы пачками: «Мишка сохранит». Иногда я видел работу в чужих руках, и она так мне нравилась, что я хотел ее выменять во что бы то ни стало – так я хотел одну работу Яковлева, которая принадлежала Столяру! Она потом ко мне все-таки попала другим путем. Некоторые, понимая значение моего собрания, заботились о том, чтобы у меня оказались их лучшие вещи – сохранились письма Е.Л. Кропивницкого, который предлагает заменить подаренную мне работу на лучшую.
Л.К.: Мне особенно нравятся эпизоды в дневниках, где ты описываешь, как рассматриваешь свою коллекцию: все ложатся спать, а ты любуешься, перекладываешь и приходишь к заключению: «я верю в своих художников». Ну и что, эта вера оправдалась?
М.Г.: Ну конечно. Посмотри, где они теперь. А начиналось все с того, что я приводил к себе посетителей, показывал, объяснял. Через меня проходили сотни людей. И среди них были иностранцы, из которых самыми замечательными друзьями стали искусствоведы и критики из восточной Европы. Они приехали с интересом к русскому авангарду, а открыли нас. Я хотел всех заразить нашим искусством, и это в известной мере удалось. У меня можно было увидеть полный список самых интересных современных художников 60-х, и потом идти по мастерским. В результате этой пропаганды целые выставки наших работ поехали в Польшу и Чехословакию, чехи написали несколько статей о нашей группе. Я тоже регулярно писал статьи в чешские журналы (пока не наступил 1968 год). Лучше всех писал о нас Индржих Халупецкий. Статьи чехов перепечатывали итальянские, французские и немецкие журналы, так «второй авангард» впервые стал известен на западе. Арсен Погрибный в статье о нас в итальянском журнале «Эспрессо» писал, что если кто-то хочет увидеть настоящее искусство в Москве, надо идти к Гробману, перед ним открываются все двери.
Л.К.: А что было дальше?
М.Г.: Дальше я считал очень важным вывезти свою коллекцию из Советского Союза, где такое искусство не выставляли, чтобы оно нашло дорогу к публике, и друзья мне в этом помогли. Я строил утопические планы, что мы продолжим нашу работу в Израиле, и отсюда будем вместе завоевывать мир. Я посылал художникам вызовы, писал в Министерство абсорбции, что есть шанс образовать колонию художников из России. Но решиться уехать им всем было не так просто, и я оказался тут один. Но уже став израильским художником, я все-таки продолжал делать выставки своих московских друзей. Была выставка Кропивникого в Иерусалиме. Выставка в Тель-авивском музее «Авангард–революция–авангард». Музей Людвига в Кельне сделал выставку «От Малевича до Кабакова», там были вещи из моего собрания, которые я потом продал музею – такое было мне поставлено условие. Когда Илья Кабаков выезжал из Союза, мы с ним сделали выставку в Тель-Авиве «Прекрасные 60-е». Надеюсь, придет время и для того, чтобы сделать серьезную выставку собрания на новом уровне с хорошим подробным каталогом.