Николай Боков

Времени вечность

Un temps d’éternité

Море замерзло ночью.

Утром открылась неподвижность пространств. Тишина остановившихся вод. Новый звук пролетал над заливом, как если бы лопалось с легким треском стекло: море еще шевелилось, и тонкий лед приподнимало спиной. Белый зигзаг бежал над черными ямами, и обнаруживалось, что они покрыты отныне прозрачной твердью.

Из тьмы глубины вдруг поднялись рыбы, сверкнули серебром под его ногами и скрылись.

Денис вдыхал, наслаждаясь, чистый холодный воздух и чувствовал закипавшую в теле радость.

Его приютил на острове старинный друг Теодор, или попросту Федор. Он здесь жил постоянно. Он переплывал пролив на моторной лодке, чтобы купить в городке Кандалакша крупы и картофель. Еще ему полагалось расписаться в журнале «надзирателей рыбы», как он любил пошутить, отметить появление браконьеров, задержал ли. В море плавала семга. Живые деньги, говорили люди, стремясь за добычей.

Остров имел в длину километр и в ширину почти столько же. На нем росли березы и ели, лежали там и тут валуны. На глинистом пляже громоздились стволы деревьев и сучья, принесенные морем, отмытые до белизны. Подобно воздетым к небу конечностям мамонтов, стояли они, прислонясь к бревенчатой стене дома, где жил рыбный сторож. Родничок испускал кристальную воду. Благодаря ему остров и был обитаемым. Зимой промерзал он до дна. Тогда Федор колол лед, наполнял ведра кусками и ставил таять на плиту. Лед соленого моря – пресный.Сторожем рыбы Федор был строгий и честный. Захотелось, говорил он, разводя руками, сам удивляясь. Теперь имею приятную твердость в душе: я неподкупный. Пока всё обходилось, хотя предупреждения он получал. А его собака получила пулю. Огромная московская сторожевая – новой породы, выведенной из добродушного сенбернара, – она прыгнула на браконьера. Стой, кричал Федор в азарте погони, опьяненный охотою на охотника. Стой! Тот обернулся, услышав совсем близко дыхание пса Тимура, и выстрелил. И не промахнулся. Передернул затвор карабина. Инспектор остановился, с предельной ясностью увидев, что дело достигло порога необратимости. Вблизи берега ждали исхода двое других с ружьями в лодках, закрыв головы капюшонами.

С того дня он сделался созерцательным, неторопливым. Он открыл в себе склонность к чтению, и особенно Бунина Ивана. Его ему почти подарили в единственном в Кандалакше да и на всем Белом море книжном магазине. Не считая, конечно, Архангельска, заполоненного военными моряками и подводными лодками. Зачем им читать?

Денис приехал месяц назад, заметая следы, растворяясь в заснеженных просторах империи. В Москве приближается судный день, острил он устало, стараясь уменьшить свою тревогу и вес обстоятельств. Уволенный по собственному, как говорилось, желанию, однажды утром он вышел из дома. Неподалеку стоял незнакомец с газетой; он ее в трубку свернул и пошел по тротуару за ним. Останавливаясь у булочной, провожая в метро. В два часа дня его сменил другой случайный прохожий, постарше. Вечером его встречу с Ниною охранял уже третий, вертлявый, костлявый, спортивный. Поначалу довольный своею значительностью, потом заскучав, Денис пытался с попутчиком заговорить. В четверг молчаливое общество сделалось тягостно. Он стал ускользать, а это случайным прохожим не понравилось, и настолько, что спортсмен нагнал его вечером в переулке пустынном и ловко ударил по ребрам. У Дениса перехватило дыхание.

Он начал готовить побег. Официального запрещения нет, он просто уедет, черт побери. Он позвонил из домашнего телефона Нине и, как они прежде условились, пригласил ее в полдень на ланч. «Завтра, о’кей? Я дома весь день», – сказал он. Однако в три часа ночи он вышел из дома с небольшим рюкзаком. Вблизи никто не стоял. Он выехал из Москвы на пустой электричке, а потом его подхватил грузовик до Валдая. Другой повез его дальше, в Питер.

В полдень Нина не застала его. Точность – вежливость королей, вздыхая притворно, говорила она в телефон. Ай да король! Наверное, уехал на юг.

На Севере москвич – что француз среди турок. В Петрозаводске его приняли ночевать в общежитие университета. На пропитанной гарью локомотивов станции Кандалакша мужчина в телогрейке не спрашивал, почему это Денис просится переночевать у него. За трешку рублей он поспал на диване и утром пил чай. Теодор вовсе не удивился, увидев Дениса неподалеку от здания рыбной охраны. В нем еще помещалась ночлежка для инспекторов. Вечером открывался клуб разговоров. И возлияний.

Тебе повезло, сказал Федор дружески и потеснил Дениса идти в направлении площади. Надзиратель рыб знавал повороты судьбы и фортуны, даже несколько лет заключения в предгорьях Урала. Там знакомый посоветовал ему Белое море. Работу нашел он легко и слыл отчаянным и прошедшим огонь и воду. Хорошо, поживи у меня, сказал он. Ступай на причал, я распишусь и приду. Посиди в кафетерии.

То была просторная комната с видом на залив. Головы потянулись к нему по-гусиному, когда он вошел. А буфетчица поправила невольно прическу, еще не взглянув, но почувствовав сразу присутствие мужчины. Мужиков своих женщины здесь цепко держали и берегли, а безвылазная пьянь интереса к любви не имела. Ходили, впрочем, упорные слухи об афродитовой силе почек медведя и парной оленьей крови.

Наталья, сказала она, не дожидаясь вопроса, и показалась ему миловидной. Не догадывалась, чего налить незнакомцу и, судя по пальто, городскому жителю, однако не здешнему. Выбор был невелик: так называемый портвейн, вино белое грузинское, сок томатный. Чай. Наталья возилась с огромной трехлитровою банкой сока. Заржавевшая крышка не сразу поддалась. Будут рыболовы запивать горькую прозрачную водку, которую они приносили в бутылке в кармане.

Серенький свитер грудь облегал Наталье красиво, а поверх него накинута была черная телогрейка, воспетая еще Бальзаком в «Серафите», когда он влюбился в прекрасную полячку. При корифее усатом она стала национальным костюмом: в лагере ее выдавали, а потом уж не с нею расставались по бедности. Денис спросил чаю. Тонкостенный стакан в подстаканнике уютно стоял перед ним на столике у окна. Он смотрел на черную воду залива, на серое небо. Вот здесь и остаться. Не двигаться. Нет никого, даже чаек. Все надежно, как в детстве. Клеенка с цветочками на столе. Пол заскрипел под ногами кого-то вошедшего. Скользнув взглядом, он увидел Федора.

Здравствуй, Наталья. Ну что, Денис, понравилась наша Наташа? То-то же. Красавица северная. А охотница – страсть. Куницу и белку стреляет как богиня. Наталья, ты Артемида. Кто еще я? – обижалась буфетчица, но успокаивалась, видя по выраженью лица Дениса, что сказали лестное.

Лодка постукивала бортом о пристань. И других стояло четыре. И баркас с застекленною рубкой, он – директора, начальника важного. Царь семги. Через него она приплывала в город и дальше плыла по ручейкам знакомств. Но если надо – бывал неподкупен товарищ Косолапов. Семги? Ни-ни! Свадьба? Нельзя. Ну ладно, для хорошего человека. Наскребу кило три. Со свежею легче, копченой не ждите. Ладно, чего там, не надо. А впрочем…

Мотор испугался проклятий Федора и завелся. Они прочь уплывали, Денису делалось легче. Свободнее. Пограничники здесь еще редкость, они там, дальше, ближе к запретной зоне. За нею – Граница. Там стреляют без предупреждения. Это в кино стой, кто идет. А там если шевелится – враг. За убитого отпуск дают. За раненого – выговор: мог уползти и предать.

До острова Федора напрямую двенадцать километров от города Кандалакши. Ну и название. Следующая станция на железной дороге – Африканда. Там есть негры, говорят, потомки ленд-лиза во время войны.

Острова цепью уходят в Белое море. Оно белое зимою под снегом. А летом скорее Черное. В нем отражается синее небо. Обычно очень спокойное. И еще гуси летят на север, а спустя четыре месяца – обратно на юг. Заглушишь мотор и лежишь на брезенте. А гуси в небе: га… га… Далеко и печально. Денис, ты замечал, что если вдаль долго смотреть, то делается печально. Ты не знаешь, отчего? В университете не объясняли?

Ну, так что в Москве? Я хотел приехать на отпуск, позвонил Борису, он сказал, что погода неважная. И я поехал на Черное море. Двадцать лет я там не был. Ну и солнце там! Виноград! Ну, ты знаешь. Хотел остановиться у Димитрия, но он передал, что погода неважная. У биолога Григория жил, он изучает дельфинов. Нельзя ли посылать их с миною на спине против подлодки? Дельфины доверчивые, тренировать их легко. Но после настоящего взрыва, когда одного из них разнесло на куски, стали задумчивыми. И возвращались все чаще, не достигнув назначенной цели. Поняли что-то. Так вот, биологи разбираются, в чем дело. Чем их опять одурачить. Григорий принес рюкзак с книжками, и я три недели читал. Моря не видел почти. Поем, попью – и читаю. Ты привез что-нибудь? Рита хотела приехать, она привезет. Риту ты знаешь.

Риту он знал. Родители ее выдали замуж удачно – за студента особого, из семьи дипломата. Вот так-то. За границу поедет. И оттуда все привезет. А она пожила с мужем год и стала отлынивать. Заскучала. Зануда, ну его, говорит. И прибилась к нашему берегу. Ты с ними знаешь куда попадешь? – кричали родители вслед. Зато интересно. Приносят откуда-то листики, куда-то уносят. Ночами читают. Случилось однажды, что Федор гостил в Москве у знакомых, и Рита пришла просто так. Федор взглянул на нее. Крепкий, поджарый, с монгольской бородкою острой. И так и вошел в нее взглядом. А потом вышел за нею купить сигарет, стал с ней разговаривать. Виды видавший. Не то что ее муженек: комар укусит – бегом к телефону: папа, папа! А Феде почти сорок лет. Пойдем, Рита, со мной, посидим, я тут знаю кафе, туда приходят поэты. На гитарах играют. Наши. Она согласилась, и он уже за талию брал, подсаживая в троллейбус московский, последний, печальный. Гм.

Лодка носом волну разбивала и хлопала днищем о воду. Холодная мелкая пыль летела в лицо. Федор дал ему брезентовую накидку с капюшоном и сам такую надел. Вид у них сделался немного средневековый. Они плыли мимо других островов, где не жил никто. Говорили, что у браконьеров там место для пряток. И даже пробовали искать, но так, для доклада. Ничего не нашли. Нужно же где-то складывать снасти, коптить красную рыбу? Качеством лучшим хвалился завод, но там уже совсем строго: вкусная рыбка шла большим людям в столицы свои и в столицы Европы. Возвращалась валютою, а ею нужно ой как много людей покупать. Дело огромное, мировое, Достоевскому даже не снилось, – всех захватить и принудить.

Вот и наш остров, сказал Федор, направив лодку носом в узкий проход, обложенный белыми стволами деревьев. И выдернул мотор из воды. Лодка, замедляя ход, носом уткнулась в автомобильную покрышку, привязанную к столбу. Ну вот, приехали хорошо. Никто и внимания не обратил. А спросят – скажу, знакомый биолог-рыбовед. Дом был маленький, такой легче натапливать. Два окошечка. Печь же огромная, русская, с лежанкою. Но это для больших холодов. А так – дощатые лежаки. Чулан со дровами. И еще чулан и пристройка снаружи, холодильник. Там рыба мороженая, если есть. Сейчас там нет ничего. Нету и денег. И хорошо: от этих денег проклятых пьянство, боль головная, в печенке – тоска.

Есть еще избушка с печкою, там устроена баня: окошком в ладонь, и с лампами туго, всего две, а у третьей разбилоь стекло. Зато керосина достаточно. Радио есть, но с батарейками туго. Последнее время я стал отставать: у радио своя жизнь, они где-то там, а здесь осень была, холодало, темнело. Зимою занятие – пилить дрова. Дерево сам видишь какое: вымытое, высушенное. Смотри-ка, один ствол прибыл с письмом, вырезанным топором: спасите нас Соловки Авдеев десять лет. Ах, Авдеев, читаю твое бревно и сочувствую, а ты смотришь, наверное, на меня, улыбаясь, из рая. Теперь почти все выживают, и адрес известен. Жены к ним ездят. Женись-ка скорее на всякий случай, пошучивал Федор.

Ночью Денис вышел, взглянул по привычке на небо – и ахнул. Синие и зеленые стрелы летали, вспыхивали кольца, колеса, безмолвно взрывались спирали. Цветных каскадов сияния здесь нет, не та еще широта, но было уже на что посмотреть. Тишина нерушимая, полная деятельности! Он стоял, пока мороз его не пробрал. Вернувшись в тепло, он еще ежился, вздрагивал, нагревался, усаживался за стол с лампою. Небесные копья и кольца коснулись какого-то места в душе, зазвучали в ушах странные фразы стихов, слова, какими обыкновенно не говорят. Он записывал их.

Этот снег и пространство, сказал он себе. Возможность в них погрузиться. Знак доброты ко мне. Столько мест страдания на Земле, где люди кричат или плачут. А я сейчас здесь, мое тело теперь в безопасности. Есть время помыслить, и есть настроение.

Федор, вздыхая, читал Бунина Ивана. Дыхание его делалось реже, он склонился, опираясь щекой на ладонь, задремывая. Денис же снова пошел на свидание с небом.

Утренняя тишина и неподвижность пейзажа обещали особенное наслаждение. Закрыть глаза и как бы висеть в тишине. Лед трещать перестал. Федор прорубил отверстие, и видно было, что лед уже толстый, тридцать и более сантиметров. Здесь бывает рыба треска, не крупная, может быть, клюнет. Из избы они принесли удочки и табуретки и сели у проруби. Занятие было несложным: к концу лески привязывалась блесна, и нужно было время от времени взмахивать палочкой удочки. А блестящий кусочек металла с крючком, где-то там в глубине, совершал пируэт. Рыбе казалось, что это рыбка поменьше, и хватала ее. Странно, конечно, что так легко ее обмануть. Но и человека нетрудно, подумал Денис. Достаточно женщине блеснуть полоской бедра – и готово, вон их сколько разинуло рты и глаза. Или положить колбасы на прилавок – ах, спасибо правительству, ведь почти умирали.

Вдруг рука его почувствовала стук, передавшийся по леске и удочке откуда-то снизу из черной глубины, и на леске повисла тяжесть. Он потащил с внезапным азартом, и вскоре в проруби показалась пасть рыбы, открытая, полная мелких зубов. Он вытащил ее на лед. Она подпрыгнула и больше не шевелилась. Светло-коричневая, с черными пятнами. Треска. Почин – важное дело, сказал Федор и тоже дернул удочкой и потащил. Руки Дениса задрожали от налетевшей охотничьей страсти. Древний человек в нем просыпался, его всего занимая. Горка пойманной рыбы росла.

Снег начал идти, мягкий, бесшумный, поднявшийся ветер протягивал его языками по гладкому черному льду, он цеплялся, накапливался. Островки чистого льда делались меньше и меньше. Снег и людей засыпал, спины и шапки. В сумерки клевать перестало. Они собрали рыбок в корзину. Десятка три. Килограмма четыре, сказал Федор. А муки еще много. И картошки мешок.

Выставленное на мороз ведро с водою покрылось коркою льда. Федор проделал небольшое отверстие и вылил остальную воду. Из ведра плавно вышел ледяной пустотелый цилиндр и засверкал на солнце.

Ловушка, сказал сторож рыб. На острове я видел следы горностая. Здесь они не живут, но зимой прибегают. Действительно, по чистому снегу шла строчка ямок от лапок. Ледяной цилиндр Федор положил на дорожку. И даже приманки не нужно, сказал он. Из чистого любопытства горностай залезет вовнутрь через отверстие, а вылезти потом не умеет. Вот странно. Впрочем, любопытство и человека заводит подчас далеко. Покажи ему издали колбасу. Или скажи, что сосед пошел на собрание. И он следом бежит. Но есть в человеке светлое, доброе, сопротивлялся Денис. Федор прилаживал на лыжи крепления.

Звук непонятный пролетел через утреннюю тишину. Повторился. Они выскочили из дома. Сиплый болезненный гудок автомобиля до них едва достигал. Федор навел огромный морской бинокль. Грузовик, сказал он. Кто-то приехал. Рита, конечно, другому и некому. Принеси карабин.

В бинокль был виден берег и дорога, подходившая к самому краю моря. Федор выстрелил в воздух, и Денису сделалось больно в ушах. В бинокль видна была черная человеческая фигурка, перемещавшаяся по белому склону на лед.

Рита, улыбался Федор, довольный. Приехала, надо же. Поеду встречать, сказал он, вставая на лыжи. Другую пару он повез за собой на веревочке. Восемь километров напрямую от берега. По дороге два часа спокойного хода, а через сугробы – три. На лыжах, конечно, быстрее. Возьми бинокль. Подмети немного в доме, печь затопи. Свари что-нибудь.

Шуршание лыж по снегу заглохло, спина Федора делалась меньше. Денис остался один. В нем поднялась сладость быть одному в тишине абсолютной. Снег, покрывший остров. Высокие стебли травы аркой согнулись под гнетом прилипших снежинок. Солнце отсвечивало радугой в них. Природа казалась домашней. Однако попробуй погладить, как кошку: холодные иглы вопьются в ладонь, жестокие к человеческой плоти. Но огонь загудел, разгоняясь, в печи, и дым потянулся вверх молочным столбом. Безветрие полное.

В бинокль Денис видел двух человечков. Один шел к острову прямо, а Федор отклонялся направо, словно он препятствие обходил. Там промоина. Поставив кастрюлю с водой на плиту, начистив картофеля, пол подметя, Денис снова в бинокль посмотрел: они двигались друг другу навстречу. Никаких перемен. Обман оптики, подумал Денис. Оп-тик-так. Ему хотелось подсмотреть их встречу.

И ему достанется от общества Риты, хотя главный тут Федор. Он запомнил ее приоткрывшей пухлые губы в мастерской художника и завороженно смотревшей на картину. Пейзаж дышал смелостью, точнее, беззаботностью кисти, словно рабочий день кончился и все вышли на праздник свободы. Профиль Риты с отступившим назад подбородком был профилем Евы, встречаемым на старых картинах: влажная чувственность, зовущая погрузиться и забыть обо всем. И еще скульптурность ног заметил Денис нечаянным взглядом, стесняясь себя самого: конечно, искусство, еще бы, святое, однако взгляду хотелось другого. Он вожделел.

Он побегал по острову. Ветер сметал белую крошку в сугробы у подножья деревьев, у кустов, между ними оставалась тропинка, протоптанная его утренним бегом рысцой. Снег падал обильнее, затягивалось небо серою пеленой. В белом море расплывались темные нагромождения островов. Снежинки летели безмолвно, покалывали щеки и лоб, таяли.

Фигурки были видны без бинокля. И их голоса долетели, звонкий смех Риты, но слов разобрать невозможно. Смех доносится, обложенный ватою тишины. В бинокль же он видел лица обоих совсем близко, ему стало неловко: он их рассматривает, а они и не знают. Черные дуги бровей, заалевшие на холоде щеки Риты. Белый иней замершего пара дыхания повис на волосках над верхней губою. Упругие губы, разгоряченное ходьбою лицо, иней на волосах, выбившихся из-под шапочки с красным помпончиком. Движения Риты, шедшей на лыжах легко, были по-животному плавны и гибки. А Федор шел уверенно и тяжело, отдуваясь.

Эй, закричал Денис, выйдя к краю высокого берега, эй. Помахал им рукой. Но они не услышали. И не увидели, занятые ходьбой. Им еще идти и идти, и сказать невозможно, насколько они далеко: в белизне теряются ориентиры. Денис отправился в дом посмотреть на уху и попробовать. Вкусная. Из популярной рыбы трески.

Воздух делался серым, предупреждая наступление сумерек. Он посмотрел: лица стали огромные, не помещались теперь в бинокль целиком. Родинка на щеке Риты казалась пушистой. Цвет глаз ее карий. Она вдруг взглянула ему прямо в глаза, ему стало неловко, словно она его видела, и он свои опустил. В женское лицо нельзя всматриваться без последствий. Или безнаказанно – для принявших обет. А ему можно. Он жадно смотрел, чувствуя ток вожделения и немного досадуя на присутствие Федора. Впрочем, чувство товарищества его пыл погасило. Скрип и шорох лыж по снегу был теперь слышен. Эй, кричал Денис, стоя на высоком берегу. Эй. Они отозвались и махали руками. Денис побежал им навстречу.

Вот неожиданность, смеялась Рита. Они обнялись в силу утвердившегося с недавних пор обыкновения. Запах свежести, женских волос Дениса встревожил. Ну, как вы живете? Привезла колбасы и денег немного от Сержа: он говорил, что ты, может быть, встретишься. Правда, вот ты. Надо же. Консервы еще, и леска Федору рыбу ловить. Книжки ему же, а то совсем замшел и зарос.

Рита чувствовала себя хозяйкой: туда заглянула, сюда, приподняла крышку кастрюли: ммм, вкусно. Ну ладно, сегодня вы повара, а завтра я помогу. А ты, Федор, сходи на охоту. Но тот возразил, улыбаясь, довольный присутствием Риты: нужно еще подождать, зайцы прибегут на остров сами.

Ну, и что говорят там, в Москве. Ну, что? Как всегда. Петю арестовали, вы слышали? У Вани был обыск, ничего не нашли. Таня с ним поругалась из-за Зои, а теперь помирились. Зоя плачет: так получилось, говорит. Он сам приставал, я подумала, он тебя бросил. Таня фыркнула и говорит: куда ему деться? Он без прописки. А тебе его прописывать некуда, мать не велит. И так, говорит, Сашка прописался, Зоин первый муж. Куда тебе такого же? Да ну их. Не знают, чего хотят. Я ходила в театр на «Три сестры». Ну и пьеса! Напряженье такое! Тип сидел с книжкой в руке, сверял, не переставил ли кто запятые. Ой, Федор, я же не пью, зачем ты. Ты вон лучше Денису.

Но и Денису пить было скучно, а интересно было с Ритой сидеть рядом и болтать. Федор на них посматривал умиленно: он не прочь сам был попасть, так сказать, в приемные дети, родителей получить симпатичных. Пока не прожита мера детства. Да и Денису б неплохо побыть у них в сыновьях. Серьезный, видавший виды Федор, кажется, не боится уже ничего, такой научит и всё объяснит. Ему он сказал, выслушав рассказ юноши: они тебя зацепили. Бог даст, образуется. Правильно сделал, что уехал: у них своя пятилетка врагов, на твое место найдут другого. А если дотянутся сюда – не бойся. В наше время в тюрьме живут люди.

Ванной у тебя нет, конечно, сказала Рита. Есть, есть, не ванная, а, голубушка, баня. Сегодня суббота, дрова там готовы, печка горит, воды нагрет полный бак.

Баней служила изба меньших размеров. Печка сложена топкой наружу. Железный бак, встроенный в печь, пар испускал. Вдоль стен деревянные лавки. Выступал из печи камень для поливания водой и создания пара. Оконце в локоть. Керосиновая лампа с половинкой стекла. Веников несколько, пахнущих пряно сухими березовыми листьями. Чудный запах, почти аромат.

Супом из рыбы Рита осталась довольна. Денис украдкой ей любовался, но вида не подавал, только взглядывал и взор отводил, взволнованный веселой лаской в глазах Риты, ее вниманьем к нему, к тому, что он говорил. Ну покушали, ну, Рита, иди, мы потом. Да там и показывать нечего: черпаешь горячую воду в баке, добавляешь холодной, и всё. Париться ты ведь не любишь? То-то же, я так и знал. Ну, иди. Я подброшу дров. Денис, пойди-ка подбрось.

Денис пошел, радуясь поручению. И дрова наложил он в печку, твердые куски белого дерева, отполированного водой, словно кости животных. Со скрипом дверца бани приотворилась: Денис, ты еще здесь? Совсем позабыла, возьми, пожалуйста. В серых сумерках белела рука Риты, что-то державшая. Он подбежал и взял протянутые часы, промахнувшись в полутьме и схватив сначала всю руку, и она осталась на мгновенье в его руке, послушная, влажная, теплая. Касанье ударило током. Он увидел очертания обнаженного тела среди отблесков света керосиновой лампы. Рита захлопнула дверь.

У Дениса заговорило внутри. Слова одно краше другого, словно цветы. Он выбирал для букета. Он становился поющим мужчиной, поэтом. Сладко, и вместе – свежесть какая-то. Тем не менее ничего особенно не предвиделось в их отношениях. Он пел, наслаждаясь, возможность. А она налицо. Несомненный Ритин к нему интерес. И не Федору его угасить, скорее наоборот, подзадорить. Словно ласки Федора были платой, налогом на достиженье его, Дениса. И не сказать, чтобы слишком тяжелым. Может быть, даже приятным.

Федор слушал радио как ни в чем не бывало. Он приделал наушники, утверждая, что так лучше слова разбирать в жужжанье глушилки. Хорошо, что там догадались дикторшу взять с высоким, пронзительным голосом, немного мальчишеским, и он слышен сквозь бормотанье моторов. Ну, что там в Москве видят из Лондона? А? Да вот, ничего. Петю арестовали. Давно к этому шло. Вот и всё. Ты знал его? Знаю. Долго теперь его не увидим. Если, конечно, следом за ним не отправят туда же и нас, пошучивал Федор.

Дверь заскрипела. На пороге стояла Рита с длинными распущенными волосами, еще влажными, на холоде шел от них пар. Глаза ее блестели весельем. Денис от восхищения забывал дышать.

Русалка, любовался Федор. Была снежная королева, а оказалась русалка. Ну, теперь наша очередь мыться.

В желтоватом полумраке они возились, намыливаясь. Федор поддал еще пару, плеснув на раскаленный камень водой. Не задохнуться бы. Денис не любил этот национальный спорт. Даже злословил: весь ум-то и выпарили, говаривал он. И он поскорее отделался от скуки мытья. Вытираться не нужно: горячий воздух высушил тотчас. Ему хотелось теперь озорства. Всунув в валенки ноги, он встал на лыжи и съехал голый во тьму. От тела пар поднимался. В небе взлетали брызги взрывов и стрелы, вертелись спирали. Морозный воздух гладил кожу, но не мог еще ее зацепить и начать под нее забираться. Ах, если б еще и летать. Кувыркаться в воздухе птицей. Дениска, простудишься, кричала Рита. Она выбежала на бугор, но видела лишь на снегу очертания тела и угадывала взволнованно, что обнаженного. Если видеть больше, то стыдно. А так не стыдно, и можно, и приятно волнение.

Ночевать Денис остался в остынувшей и высохшей бане, в ароматах березовых листьев. Федор легко согласился на предложенье Дениса там ночевать, довольный, что тот предупредил его просьбу. И притащил тюфяк с летним сеном. В полушубке Денис сидел у подобья стола с керосиновой лампой, ошеломленный обилием слов и желаний. Воспоминаний. Любви. Он не вынес молчания и, бормоча что-то вроде «расцветет твой дар», пошел на высокий берег. В небе мерцала Полярная звезда. В сердце стояло тепло благодарности. Он казался себе вечным, каким-то огромным по отношению к прожитой жизни, к мелочам жизни. Старавшиеся его уловить были смешными воронами. Дерутся всю жизнь из-за сыра куска, который всегда достается лисе.

К полудню Денис успел на лыжах пройти остров и вокруг него погулял, льда нарубил и достигнул воды. Лед вырос толщиною почти в полметра. Дым закурился над трубою избы, дал знак, что можно пойти постучаться на чай. Да и Федор его уже звал: Денис, где ты? Чай пить! Он был насыщенный и довольный, а Рита встретила его смущенной почему-то улыбкой, словно ночью происходило нечто граничившее с изменой. Она была в розовом свитере, в черных шерстяных колготках. Тебе идет костюм арлекина, пошутил он. Ей было приятно. И стало легко: нет, он не сердится, а она ни при чем.

Пойдемте за рыбой! Они отправились веселой гурьбой. Они долго сидели праздно и начинали скучать, но Рита вдруг завизжала и потащила леску. В глубине вод существо не сдавалось, боролось, хоть уже и предназначенное проглоченным быть тремя жизнями их, их тела напитать и усилить. Рита тащила, крича. В прозрачной холодной воде показалось округлое рыло. Ну и рука у тебя, Рита! Это ж семга. Согласно поверью, присутствие женщины на рыбалке сулит неудачу. И вот надо же. Наоборот. Ничего другого они не поймали. Рита поглядывала на Дениса, сужая раскосые чуть-чуть глаза, карие, а белые пушинки инея цеплялись на брови и на ресницы. Денис вдруг вообразил себя снимающим снежинки губами, целующим эти ресницы. Но стоп. И чувство товарищества. В конце концов, приехала Рита к Федору, не к нему.

День воскресный был ознаменован жареной семгой и супом. Они сидели в избе, чувствуя удовольствие от молчаливого общения. Федор пытался слушать радио, негодуя время от времени на вой правительственных глушилок: ну и страна, чтоб ей провалиться. Рита рисовала у окна акварельку, и миленькая получилась. Денис вдохновенно писал и был счастлив. Вечером они вышли взглянуть на игру света. И вспоминали, кто что мог, из названий созвездий и старались их разыскать. Вон Сириус! Где, где? А вот Орион. Смотрите, смотрите, вон Андромеда! Туманность сияла чудесным голубым карбункулом.

Спать Денис отправился в баню, несмотря на участливые вопросы Федора, удобно ль ему там. И не хочет ли он постель принести и устроиться на полатях? Воскресшее гостеприимство Федора что-то скрывало. В ночной тишине Денису мерещилось шевеление там, в другой избе, а может быть, просто вообразилось, потому что слишком напрягался услышать.

Рита, завтра с утра мы c Денисом отправимся в город. А я? – обиделась Рита. Увы, лыж только двое, а Денис мне там нужен, мы купим крупы и картофеля. И если получится, еще одну пару лыж я найду. И потом сходим в город компанией. Ты не боишься одна? Вон карабин в углу, но смотри, просто так не стреляй. Рита насупилась: ее оставляют. Тут всего-то километров двенадцать. По ровному снегу на лыжах часа полтора. По неровному льду, без лыжни, разумеется, дольше.

Услышав звонкое эй, они обернулись. Рита махала рукой им. Они в ответ помахали. Снег упруго скрипел крахмалом под лыжами. Напрямую до берега восемь, но зимой бывает промоина, приходится обходить. Лед тут тонкий, непрочный. Крошка, не лед.

Пар вырывался изо рта Федора. Он шел первый, опытный, грузный. Народ неплохой, говорил он, со своей свободой. Заслуженной: все они бывшие зэки. Смотри-ка, тут чистый лед, снег совсем сдуло. Верней, не надуло. Лыжи разъезжались в разные стороны, в валенках лучше без них. Солнце угадывалось: в белой завесе тумана висел кружок желтого цвета. А снег на морозе кажется сероватым. Ну, это еще ничего. Больших, настоящих морозов под сорок тут не бывает: все-таки море. За морозом надо идти в тундру. Но и там еще не Сибирь, ха, ха. Они замолчали – завораживал ритмичный скрип снега и поскрипывание ремней лыжных креплений.

Окутанные паром ходьбы, они поднялись на пристань и вошли в кафетерий. Народу было немного, пять или шесть, сидевших поодиночке в просторном зале. К ним прицепились взгляды, но ненадолго: утомленные алкоголем, посетители погрузились в дрему опять. Наташа, красавица, можно ли лыжи оставить? Твой буду должник, говорил Федор. А та поправляла невольно прическу, руки вытирала тряпкой и поскорее: поздороваться с приезжим, знакомым уже. Трезвый мужчина на Севере – золото. Тут бабы крепкие, жилистые: как мужик ее свалится где-нибудь и лежит, ей посылают сказать: твой-то лежит возле почты. Она торопится с санками подойти и забрать мужика-то. Иначе милиция подберет и оставит у себя вытрезвлять, и за это плати, а денег и так кот наплакал. Поговорка смешная: где вы видели, Наталья, плачущего кота? Ну и я говорю. Так вы, Наталья, не замужем? От такого вопроса буфетчица вся смягчилась и зарумянилась. Смотри-ка, Денис, чем не невеста? Покажись-ка, Наталья, столичному гостю. Молчал бы, Федор, слышали, вон к тебе кто-то приехал, а другим людям нельзя? Наталья и вправду вышла из-за прилавка буфета, чтобы крошки смахнуть со столов, и оказалась на высоких весьма каблучках, ими звонко стукала в пол: хоть ног и не видно, зато слышно, что крепкие.

Пока Федор ходил отмечаться, Денис погулял, на почту зашел и узнал, что есть телефонная связь. До книжного магазина дошел, все-таки приятное место. Продавщица сидела одна, двое школьников покупали тетради. Портрет на стене товарища главного, солидного, не выговаривавшего по радио длинных слов вроде параллелепипед. А вот «враг, бой, надо» повторял с упоением. Надо ударить по врагам, например. И они идут в бой, дураки молодые, и строчит за стеной пулемет.

Полные собрания сочинений лежат в магазине: настрочил этот чертов Ильич. Усатый только на тринадцать наскреб. Томики маленькие, шрифт крупный. У вас есть? – спросил Денис заинтересованно. Продавщица взглянула испуганно: нет, мы еще не получали. И пошла вдоль прилавка, поправляя книги, чтоб красивее лежали. Зоя, громко говорил от двери человек в овчинной дохе, я тебе орешков принес вкусных, кедровых. Зоя ободрилась ему навстречу. Новое, вижу, лицо, здравствуйте, я директор школы. Вы, я вижу, из центра, надолго к нам? Проездом, старался отделаться Денис, проездом. Мне пора.

Пойдем в ресторан, сказал Федор. Скоро стемнеет. Ночевать будем в доме инспекторов, я договорился, начальник уехал в Мурманск. Конечно, место здесь относительно непростое: с той стороны Финляндия, заграница. Говорят, правда, что Финляндия выдает, об этом было собрание. Так, мол, и так, если вам встретится кто-нибудь – ищет проводника, или рюкзак у него полон консервов, известите немедленно. Мало ли что? А потом были слухи, что финны задержанному объявляют: так, мол, и так, завтра мы вас отвезем на границу с вашей родиной. А это билет на автобус до Швеции, он отходит через двадцать минут. Если хотите, мы вас подвезем до остановки. Завтра придется вас выдавать: договор между нашими самыми свободными странами обязывает. Он – первая ласточка будущего сотрудничества на благо.

Они заказали бутылку вина из Молдавии и венгерские куриные ножки. Картофель был тоже оттуда. Мороженое свое, правда, из молока привозного, из Латвии. У нас тут много низкой температуры и снега, шутил Федор. И даже на склоне ближайшего к граду холма виднелась трасса олимпийского слаломного спуска. Так вот, я скажу тебе: меня тут хватит еще на год. А потом хочется к людям. В Москве нужны сторожа, но там правила строже: там к оружию мне доступа нет, и зарплата совсем другая.

И вот Рита. Надо же, того бросила, меня полюбила. Но ей нужно что-нибудь прочное. Может быть, дети. Это нет, не мое, детей мне хватает платить алименты. Будем здоровы. Закажем еще?

Сумерки в окнах, и почти сразу потом темнота. Действительно, музыка: аппарат специальный играет песни и пляски. И даже что-то смелое с нотками Запада. Пришли в валенках, сменили на туфли, ходят, постукивая каблуками, набираясь смелости потанцевать. Водка запрещена, горлышки торчат из карманов: с собою приносят. Можешь жить у меня, сколько хочешь. Рита уедет. Насколько я понимаю, твоя карьера тю-тю. Денис полагал, что надо сначала побыть вне столиц, пусть о нем позабудут. А потом найти работу сторожем, например. Или вот еще: в котельной сидеть, прибавляя пар, если нужно, или, наоборот, убавляя.

Отличная мысль. Ну, пойдем, надо оставить место в желудке: в доме инспектора пьют, и с ними не выпить – обидятся насмерть.

Ночь была черной. Прохожая и проезжая часть улицы, твердая, ощущалась ногою. Рыхлый снег взывал к осторожности. Привычный Федор шел по городу уверенно к морю. Постой-ка, сказал он. И повернулся к сугробу. Денис последовал его примеру, вспомнив о нужде и ее ощутив.

Застегиваясь, они пошли, разговаривая. На повороте им в лица ударил свет фонарей. Не двигаемся! – прозвучал уверенный голос. – Проверка документов! Три, четыре, пять! Блестят медью пуговицы милиции. Да что вы, ребята, с ума сошли, примирительно начал Федор, и впрямь удивленный налетом. Мы местные, я сам инспектор, да я тебя знаю, ты Александр, поворачивался инспектор Федор. Меня многие знают, усмехнулся милиционер. Попрошу следовать за нами. Пешком они шли по дорожке. Денис не почувствовал страха, но, тем не менее, холодок знакомый, забытый вползал в его чрево. Странное что-то. С ними остался один в полушубке, а другие ушли в темноту. Ничего, разберемся, говорил равнодушно милиционер, видимо, чувствуя, что вышла ошибка, что эти даже не пьяны. Денис сделал вдруг вид, что поскользнулся, и падая, увлек милиционера за собою в падение. Ах, вот ты как! – кричал тот, барахтаясь в снегу и стараясь подняться на ноги. Собака, я тебе покажу! И уже держал что-то в руке, скрытое тенью, вытягивая предмет по направленью к Денису. Иди вперед! Живо!

Они жмурились на яркий свет лампы, сверкнувшей им прямо в лицо, едва они переступили порог. Граждане мочились на площади Ленина, рапортовал милиционер дед-мороз, весь в снегу. Так, так, сказал дежурный. Оскверняли, значить, памятник. Да никто не мочился, оправдывался Федор. Кто видел там памятник в темноте? Гражданин толкнул меня, сообщил милиционер. А, это дело серьезное. Сопротивление при задержании! Нетрезвый? Ну вот что: придется вас вытрезвлять. Ваня, отведи-ка его! В мгновение ока Дениса отсекли от Федора и повели по коридору к толстой деревянной решетке, дверь отомкнув, втолкнули. Навстречу поднялся огромный двухметровый мужик в кожаном фартуке: перепил? Будем душ принимать. Что ты, зачем, увиливал от душа Денис. Да я и не пил. Дыхнуть? Озадаченный великан циклопом наклонялся над ним, стараясь лицо разглядеть в свете тусклой лампочки: хулиганил? Ну ладно, ложись спать так. Вон койка. Постель представляла собой свалявшийся с сеном тюфяк. Две тени храпели. Денис улегся, накрывшись пальто с головой, стараясь сообразить. Горечь плена мешала ему заснуть. Сквозь надежду, что завтра всё образуется, пробивалась там и тут иголка отчаяния. Вот и поймали. Уехал, скрылся, попался. И забылся.

Сквозь сон слыша множество голосов, он вдруг вспомнил о своем бедственном положении. Просыпаясь, соседи стонали, молили, рычали. Вставай, зараза, командовал грубый голос. Великан в кожаном фартуке будил пьяниц, выгонял на мороз, вручив извещенье о штрафе. Вы тоже проснулись? Вставайте, капитан Фокин пришел. И ваш товарищ там тоже. Спокойствие тона немного Дениса ободрило. Капитан Фокин казался молодцеватым, но с юридической амбицией. О законности слышал. Ну так как, подписываем протокол? Какой протокол? Да вот этот. Капитан показывал лист бумаги с напечатанными заранее строчками: я такой-то, допросил такого-то… И вот что он мне поведал, невольно засмеялся Денис. «Вечером пятнадцатого декабря я проходил по площади Ленина… – разбирал он незнакомый почерк. – Я совершил осквернение памятника основателю нашего государству тов. Ленину, справив нужду в непосредственной близости». Над нужду внесено уточнение малую. Ничего этого не было, сказал Денис. И почерк не мой. Да, писать вы не могли, вы были пьяны. Злостное хулиганство, гражданин. Для начала три года. Шанс исправиться, совесть очистить. Я? Мне? А что вы думали? Вот протокол. Я требую медицинскую экспертизу, устало сказал Денис. Какую-какую? – поднимался из-за стола капитан Фокин, наливаясь кровью. В камеру! Денис же, повернувшись к милиционерам, сказал: «Объявляю бессрочную голодовку протеста против беззаконных действий капитана Фокина». Тот стоял с разинутым зевом, подавившись собственным криком. Ход неожиданный, европейский, его видели здесь впервые. Даже колбасу не ел бы? – недоверчиво спросил конвоир.

Кончилось время, подумал Денис. Он уселся основательно на табуретку. Готовился с юности, а – поднимается из глубин возмущенье: не хочу, не желаю быть здесь, их видеть, им отвечать! Мне нечем их ненавидеть.

Он осматривался: ведро с крышкой, постель, окошечко в двери с полочкою под ним. Значит, так. Мой собственный распорядок, им неизвестный, мой дом. Другими словами, дневник. 16 декабря. Ключ гремит в замке тяжелом…

И действительно, заскрежетал он. На пороге появился дежурный: капитан Фокин зовет. Как-то неофициально. Надежда вдруг вспыхнула, все осветила, и Денис испугался такой готовности тела выйти отсюда. Предает его мужество бегством. В кабинете капитана стоял Федор. Забирай его, сказал милиционер, глаза отводя. Вы свободны. Притворясь равнодушным, Денис вышел, не чувствуя от радости ног. Они удалялись поспешно от опасного места. Что такое, Федор, какие слова ты нашел, аргументы? Да я его знаю, сказал Федор, довольный. Я великую семгу ему привозил на праздник великого октября. Конечно, ему все привозили, но ты из столицы, вдруг эти семги всплывут на виду у начальства? Пойдем-ка, Рита, наверно, волнуется. Возьмем рюкзаки с картошкой.

Наташа-буфетчица им всё приготовила. Брат Наташин, слесарь-механик, рыбачил время от времени вблизи островов. Там треска в основном, а если случайно поймается красная рыбица, не выбрасывать же обратно? И гость его и товарищ, молодой человек симпатичный, городской и не пьющий. Здесь, когда пьют, бутылки ставят вдоль стены одна вплотную к другой. По периметру комнаты. И пока не дойдут до последней, наливают и пьют. День пьют и ночь, если надо, день и ночь. Финиш помечен кружком колбасы: она достанется последнему, самому стойкому. Ну, начали. Ты с нами, Федор, и ты, как тебя, Денис, говоришь? Как не можете? На почту? Ну, смотрите, чтоб сразу назад. А то уважать перестанем.

Они встали на лыжи. Змеи снега протягивались, горизонт закрывался все плотнее белою мглой. Федор шел, словно лодка, ловя ветер левой щекой. Успеть дойти до большого снега, из туч. Ну ничего, в кармане есть компас. А все-таки лучше тебе уехать, сказал Федор. Мало ли что? Адрес я тебе дам. В Кемь поезжай, еще лучше в Петрозаводск, там много добрых знакомых из бывших. Вот только кончится снег.

Наутро едва можно было видеть окно: в полумраке светился чуть-чуть квадратик.

И дверь не открывалась. Как же теперь, беспокоилась Рита, мне скоро надо быть в институте. Денис, хочешь, вместе поедем? Вот и поезжайте вместе, благодушествовал Федор. Они дверь толкали втроем, отодвигая холодную массу, пока не образовалась щель пролезть человеку. Ну, Денис, одевай-ка штормовку с капюшоном и лезь. Снаружи лопатой снег отгребешь. Локтями работая, Денис вылез из мягкого, впрочем, легкого снега наружу. И зажмурил глаза от блеска и света. Все было бело. Даже ветви деревьев. Кусты превратились в снежные конусы. Белизна тишины неподвижной. Времени вечность.

Денис отбрасывал снег широкой деревянной лопатой, стены коридора росли. Дверь наконец открылась. Ура, ура, кричала Рита и бросилась Денису на шею в порыве веселья. Откопал нас, странник, спасибо, улыбался Федор. Дай-ка я тоже вдоль дома пройдусь. К полудню домики были откопаны, очищены дворики. Печь затопили. Рита с Денисом на лыжах пошли через остров, лыжню проторили к проруби, нарубили ярких на солнце прозрачных почти кусков с синеватым отливом. Не хочется уезжать, сказала Рита. Но лучше уехать. Тебе надо уехать, Денис, я читала, я знаю: многие спасли себе жизнь, уезжая.

Конечно, сказал Федор. Колесо их большое. От осторожности никому еще не было худо. Ну, так едем, сказал Денис. Денек-два, и поедем. Лыжи у Натальи оставите. Кто эта Наталья? Рита насторожилась. Работает в кафетерии. Брат ее механик, мне мотор починил. А когда инспектор с обходом пойдет, он захватит.

Еще денек. Два. Ночью они сделали лыжную вылазку, пока Федор крутил ручку приемника, ворча на глушителей: гады. Вот гады. Ну не гады ли? Рита наехала как бы нечаянно на задники его лыж, и он шлепнулся. Смеясь, она помогала ему подняться, руку подав. Он встал на ноги и Риту не отпустил, притянул к себе и прижался губами к ее рту. Запах вдыхая особый холодных волос и кожи и холодного меха воротника. Они стояли не двигаясь среди заснеженной тишины. Черное небо сверкало звездами. Синие брызги падали в ковш Большой Медведицы.

Они вернулись в дом. Федор спал на лежанке, и Рита у него прикорнула под боком. Денис же улегся на лавку, стоявшую перпендикулярно. На наполненный сухой травою тюфяк. Забытый приемник доносил меланхолию «Орфея и Эвридики». Ты спишь? – спросила Рита. Как ты думаешь, почему мужчина спускается в ад за любимой, а не она за мужчиной? Потому что ему, сказал он, полагается вырвать ее из контекста и в свой поместить. Ну, ты скажешь! В темноте Рита поморщилась. Да это ад. Ад такой же контекст, как и всякий другой, нес Денис чепуху. Федор вдруг вдохнул и поднялся выключить приемник, бормоча что-то о батарейках.

Утром они сидели за чаем. Денис и Рита уезжать не хотели. Так уютно. Ну хорошо, эту неделю закончим и отправимся восвояси. В понедельник мне в институт, заметила Рита. Как хотите, а в субботу я тронусь. Вы поедете вместе до Петрозаводска, далее Рите до Питера и в Москву ночным скорым. Может быть, сегодня схожу на охоту, сказал Федор в дверях, я заячьи видел следы.

Ты мне почитаешь, что ты там пишешь? – сказала Рита. В поезде, ладно? Их друг к другу приблизил поцелуй накануне. Денис совестился: под крышею друга. Конечно, связь Риты и Федора заведомо временна; не связь, а связка, – выдернуть Риту из скучного круга. И вот вольная птица, лети. Все прочное скучно и серо: почему они ничего не умеют построить, кроме тюрьмы?

Тяжелый топот бегущего Федора мимо окна, он дверь распахнул, задыхаясь, бледный, как снег: я же сказал! Надо было на другой день уезжать! Денис, ну, попались. А я-то, балда, размяк, растворился.

Они побежали на бугор. В бинокль был виден берег и угадывалась дорога, единственное шоссе, которое расчищали зимой, подходившее к морю. Там стоял фургон-грузовик. Цепочка фигурок людей шла в направлении острова. Слушай, если бы что-то серьезное, они взяли бы вездеход. Или вообще вертолет. Кто они, Федор? Не вижу. Пусть еще подойдут. Им часов несколько ходу. Два, не меньше: напрямую нельзя, им придется промоину огибать. Промоина дает нам три километра. Два часа времени. Вечность. Пошли, приберемся в избе, мало ли что? Федор достал железную коробку. Если что жалко или опасное есть – кладите сюда. Денис вынул блокнот, два листика вырвал и бросил в огонь. Федор уложил книгу, пачку листов. Рита добавила листиков. И у тебя тоже? – изумился Федор. Ну, это стихотворение мне в Москве подарили. Федор встал на лыжи и ушел на остров утопить в сугробе коробку. Никто не найдет никогда. Самому бы найти!

Ледяной цилиндр лежал на тропинке, Федор смахнул снег. Так и есть: и этот попался. Свернувшийся в клубок горностай сидел там, упершись в лед оскаленной мордочкой, не сумев развернуться. Природа пятиться не научила.

Рита смотрела на юношу другими глазами. А Денис смотрел внутрь себя. Все намерения ожили и требовали немедленного исполнения. Казались важнейшими. Но он не успеет теперь. Глупо надеяться переехать в Прибалтику и там доучиться. Дотянуть до диплома. Прошло столько времени, они уже близко! Время все вытекло, как из разбитой вазы. Истекает, словно из тела живого кровь. Он взглянул: десять минут всего лишь, как Федор вбежал, запыхавшись. Ой, как медленно тянется время. О, скорей бы все кончилось. Денис побежал к наблюдательной точке. Нового ничего. Почти не приблизились. Идут себе и идут. Охотники, может быть. Рыболовы.

Федор, может быть, они рыболовы? А мы паникуем. Дай-ка взгляну. Федор вглядывался, крутил колесико резкости. У них карабины. Похоже, одинаковые полушубки. Может быть, не за мной, Денис вдруг подумал. Вспыхнула радость. И стыд обжег ему сердце и щеки: если не за ним, то за Федором. И если за Федором, то он ни при чем? Я негодяй, подумал Денис, эгоист, трус, негодяй.

Успокойтесь, друзья. Федор старался казаться спокойным. Может быть, просто проверка, хотя такого еще не бывало. Или, может быть, Рита, ты натворила чего-нибудь? Муж твой послал за тобою солдат, чтобы вернуть в семейное логово? Рита смеялась: как же! Они все говорят: вот и хорошо, вот и узналось, что за птица. А если послали б Володю за границу работать – и она бы там учудила? Теперь компетентные органы ему подберут подругу, безупречную по всем пунктам. В том числе пятому.

Федор в снег воткнул бревно и бинокль на нем примостил. Ну, мы готовы. Пойдемте пить чай. Солнце искрилось, сияло в чистых кристаллах. А небо-то, небо! Рита, смотри, такой голубизны там у нас не бывает. Такой синевы, что хочется плакать. Дениска, пойдем чай пить. Нельзя распорядок менять ни на йоту, сказал Федор, поставив чашки на стол. Привычное теченье предметов и жестов – это веревочка. Держись за нее, она вытягивает тебя из хаоса.

Ой, как торжественно, мороз по коже, сказала Рита. Ну что вы трясетесь, взрослые мужики? Что вы бледные оба? Что, вас будут пытать? Теперь вежливо все, чин чином: проходите, садитесь. Посидите тут, гражданин. Через три года зайдем. А друзья тем временем кричат, тебя защищают. В Белом доме тревожатся. В газетах переполох. Общественное мнение гудит. И выходит оттуда, где сидел, знаменитость. И уже все по-другому: как поживаете, не жмут ли вам новые носки, подарок Красного Креста к Рождеству? Ах, бьет в глаза наша лампа? Ха, ха. Шутила Рита, надеясь снять напряжение. Федор вдруг выбежал, а вслед за ним и Денис. И Рита побежала за ними по твердой тропинке туда, откуда удобно смотреть.

Сердце у Федора екнуло. Так и есть, карабины за плечами у этих двоих позади и погоны. В переднем что-то знакомое, местный, небось, проводник из инспекторов. Следом за ним непонятный. Не опущены уши у шапки, ему мороз нипочем. А задний руку держит на отшибе немного, словно тащит что-то по снегу. Вместе с догадкой Федора осенил и испуг: солдат вез на веревочке лыжи. Они намерены с кем-то из них вернуться. И ясное дело, с гостем Денисом: у него, Федора, лыжи есть свои.

Он посмотрел на Дениса взглядом врача, каким тот смотрит на смертельно больного и не знает еще, как сказать. Поманил его молча припасть к окулярам бинокля. Смотри, солдат позади… Ну и что? Денис увидел и понял. Но уже к страху он привыкал, и ему даже нравилось, что его, а не Федора. Было б несправедливо – Федю, он там уже был. А ему надо для расширения опыта. Для углубления понимания жизни.

И мне, и мне посмотреть! Рита отталкивала мужчин. Ой, ну и рожи. А тот, что сзади, смешной. Похож на моего Володю.

Ребята, я вас оставлю, сказал Федор. Хочу побриться, переодеться. Денис, и ты бороду подстриги. Попрыскайся одеколоном. Встретим мгновение свежими, улыбающимися. Это влияет. Волк привык к добыче дрожащей, уж тем виноватой, что ему хочется кушать. А так он не знает, как себя повести.

Денис видел их головы, наклоненные долу, в ритме движения. Впереди шел местный, это ясно, в полушубке и рукавицах. За ним скользил высокий мужчина, заложив, надо же, руки в карманы. И два позади с карабинами через плечо.

Пойдем-ка, Денис. Он послушно за Ритой пошел. Она повела его в баню. В сумраке странном, с ромбиком солнца, протянувшемся на полу от окна. Обвила ему шею руками и в губы впилась. Денис поневоле обнял женщину. Тень вожделения, далекое эхо вчерашней жгучей потребности войти в нее и остаться. А сейчас невозможно. Ему стало неловко пред нею, ему дарившей себя, свою драгоценность тела. Он чувствовал груз непривычный, задавивший все его чувства и свойства. Для любви ему не хватало свободы. Но разве он уже взят? Да что он бежит им навстречу? Их еще нет, а он уже их? Пошли вон, негодяи! Я так просто не сдамся, я возьму Федорово ружье и буду стрелять! Уйду в море и спрячусь в снегу! Ищите-свищите!

Вдруг он вспомнил, что ружья на стене больше не было. Его Федор куда-то переложил.

Рита от него отстранилась и потянула через голову свитер. Рубашка сама расстегнулась. Он увидел соски, упруго смотрящие в стороны. Рита, Рита, сказал он. Радость моя. Ну что ты как мертвый, сказала она. Ну что ты! Потупив взгляд, она ослабила пояс и спускала вниз брюки, помогая себе смешным движением бедер. Чудный курчавый островок среди белого тела. Остров сокровищ. Спасения.

Надо подумать, сказал Денис, чувствуя пересохшие губы. Если есть время, сказала Рита. Мне надо сосредоточиться, сказал он. Я не знаю, что во мне происходит. Не понимаю.

Мысль о сопротивлении испарилась. К нему тоже нужна привычка, если смелости нет. Да и смелости нужна толика смысла, хотя бы один шанс на удачу.

Тогда бегство. Оно ведь не запрещено. Он не давал никаких обещаний их дожидаться. Он свободен, как птица. Да только вот летать не умеет. Спрятаться. Он взглянул на Риту другими глазами. Спрятаться в ней. Вот что она предлагает. Их обмануть. В тысячный раз жизнь обманет гибель. Проведет ее за нос.

– А Федор? – спросил он осевшим, осипшим голосом.

– Он сказал: спроси у приговоренного о последнем желании. Есть ли оно у него. Ты свободна. Да я все понял, – сказал.

Ну конечно, он спрячется там. Как он раньше не догадался? Смешно и нелепо так думать, но не совсем. Не вовсе смешно и нелепо. Он опустился перед ней на колени. Возле пупка он увидел веселую родинку. На его касания тело отозвалось и стало его торопить, вздрагивая и подвигаясь навстречу.

Рита чувствовала, что взошла на вершину, что перед нею открылся небывалый пейзаж. Она была здесь царица, она исправляла сейчас несовершенство мира. Она им владела. Ничто не в силах отнять у нее ее принца. Его крепости. Он Риту за руку потянул. Она видела его лицо, наклонившееся над нею, с остатками виноватой улыбки, уступавшей место абсолютной серьезности. Женщина закрыла глаза, почувствовав, что наполнилась им. И даже если б она захотела, теперь не могла бы освободиться, оттолкнуть его, остановить. За этим порогом стать его полностью ее ждало наслаждение, она это знала.

Выбритый и переодевшийся в чистое Федор вернулся на пост наблюдения. Цепочку четверки можно было видеть и без оптического устройства. А в кругах бинокля он разглядывал лица, раскрасневшиеся от движений. Впереди – ну конечно, Храпов, старший инспектор. Он проводник. Он-то знает о расположенье промоины. За ним человек незнакомый в штатском пальто, в шапке – а уши он все-таки спустил, холодно негодяю. Ну, двое солдат с карабинами через плечо. Тот, позади, везет на веревочке лыжи. Для Дениса. Пришло и ему время пройти через это. Все-таки это отличие, его выбрали из мелкоты. Остальные плещутся в садке. В первый раз всегда трудно расставаться с волей свободы. Еще труднее – потом. В третий раз почти невозможно, смерть кажется избавлением. А потом вдруг легко становится жить, ждать, быть.

Что они там, заснули? Пора их будить. Эти придут минут через двадцать. Риту отправлю на лыжную прогулку, нечего ей мешаться. Даже если слухи дошли о ней, кто ее видел? Она уехала, вот и все. Фамилии ее не помню, откуда, не знаю, впрочем, пусть будет из Омска. Да им нужен Денис. Ребята, собирался он крикнуть.

В бинокле лица идущих колебались в такт, напоминая египетский барельеф.