ТЭОРБА И АНЖЕЛИКА
* * *
Есть первая стадия сна,
когда всё видишь и, кажется, понимаешь,
но уже не относишься заинтересованно,
а покидаешь зал.
По экрану мечутся тени,
герои нервничают и требуют продолжения,
сигают с обрыва в море…
Но ты их уже назвал.
* * *
Я быстро понял: это был сон,
и лежал довольный, с закрытыми глазами.
Вот оно, преимущество возраста:
ты не мучаешься,
не дрожишь,
не готовишься к худшему
долгие ночные минуты,
а сразу понимаешь – это
фантоматическая неправда,
рассыпающаяся от мгновенного движения мысли,
когда даже не нужно размеживать очи.
Просто сон.
* * *
Фортепианные переливы Моцарта,
прежде всего эталон интонации,
хрупкой, как кажется, но
неистребимой, пока
кто-то ещё способен извлечь её
из недр инструмента,
уроки – нет, не музыки – языка,
говорения, жеста
руки, воспроизводящей аккорд,
сложный и в то же время
столь отвечающий настроению места.
Говорить по-моцартовски.
* * *
Больше не тянутся руки
к струннощипковым и странноклавишным.
Апатия? Недостаток физических сил,
связанный с возрастом? Ни то ни другое.
Понимание, что каждому своё:
струннощипальщику – щипать,
обладательнице меццо-лирического сопрано –
петь. А самому сесть в уголке
с молескином и марципаном
и записывать приходящие в голову мысли.
Например:
музыка и литература – кузины,
странность – сестра таланта,
а уменье молчать – тётка его.
* * *
Ты воображаешь себя фортепиано,
на котором играют деревья, ветра и темень,
в этом странном замесе ожиданий и нежелания
оставаться тем, кем назначило гневное время.
Ты воображаешь себя маримбой,
бархатным цоканием, точнее – токанием,
туканием в райские двери, ритмом-
мелодией нерасчленёнными.
Ты воображаешь себя виолончелью,
маракасами, ко́то, гитарой, кифарой, ситаром,
первоклассником за ежедневными этюдами Черни,
получившим в наследство и смирившимся с собственным даром.
Ты воображаешь себя поэтом.
* * *
Лютня слушается веками.
Останавливаешься на минуту,
переворачиваешь лист векового календаря с указанием года,
выжимаешь лимонного сока в стакан с минеральной водой
и вновь погружаешься в Капсбэргера или Старого Готье.
Сим не заметиши.
Изгнание мигрени
Я гладил твоё лицо в темноте
и видел пальцами его кожу,
тронутую усталостью дня.
У рук есть свои обряды.
Оставленные на свободе
они ищут музыку повсюду,
нащупывают клавиши ключиц.
Ты была моей тэорбой,
а иногда анжеликой,
тэорбой и анжеликой,
моим тихим струнным барокко,
переливами звука в темноте,
похожими на журчанье воды
где-то в пещерах,
неизвестных науке пещерах.
Я играл на тебе,
и ты наконец засыпала.
Пять глосолалических вокализов
I.
О солнце, пробившемся сквозь недозанавес,
о джорджио хариусе цвета манты,
о том, что такое перпетотайнопись –
Фелица, Минерва, Полица менты!
Полесье, порысье, по дереву мысью,
Мыслью по древнему древу неву.
Плыву и качаюсь, дарью, енисею,
А если и сею, то волны Аму.
II. Каллиграфу-философу
В онулях разносчётного несчастья
я проводил часы и получасья,
я пережил тревог единовластья
и страху страстотерпкия мечты.
Когда-нибудь, уйдя от книгокистья,
по-беличьи утешного гуашья,
перебори соблазн четверостишья
и ты поймёшь, что пятый – это ты.
III. Приятелю, на смерть жёсткого диска его компиутера, отравленного дискетой,
коя была куплена в граде Санкт-Питербурхе
Бродя по Невскому с авоськой,
не увлекайся, не авоськай,
но, пустоту зажав в руке,
теки по жизни налегке.
Томя издельями компьютер,
беги от тех, кто смотрит внутрь
твоей письме, твоей мошне.
Гляди на русское извне.
IV. Впечатления дня
Куюстáки дынде́й ариу́ мя́киста арианóва.
Лáевый зашеве́евый драч.
Губане́ева бе́лочка оль думбасу́.
Вантакту́да кудá наярзáнь.
Ары́сь без пяти́, сахане́ева длань.
Óчкин взор лебедá заигдáй.
Абандэóн, говоря́ куропáтко.
V. На окончание трудовой недели
Как сладко пели струны странны,
Так словно бы не руны раны,
А ранны рунны, очи панны
Ласкали ювь биви.
Сложив с себя одежды данны,
Я погружался в воды ванны,
Духмяны, пенны и оправны,
Как мир после войны.
