НЕВИННЫЙ УТОПИСТ ПЕТРОВИЧ
Художник Свешников Борис Петрович скончался 6 октября 1998 года в Москве, семидесяти четырех лет от роду. Иностранная пресса очень скупо, в двух строках сообщала о его смерти. Русские газеты угрюмо молчали, за исключением черносотенной «Завтра», где какой-то Бондаренко, отставной полковник Красной армии, выступил с заданием – вырвать русский талант из еврейских рук! Забросав грязью «зловонную московскую богему» и свободное творчество, он расхвалил атмосферу советских концлагерей, где, по его мнению, покойный художник сделал свои лучшие вещи.
Одесский еврей Аркадий Акимович Штейнберг, превосходный поэт, художник и педагог, два срока отсидевший как «враг народа», лагерный учитель, наставник и друг Свешникова, бесследно исчез из газетного некролога.
Я отлично знал Петровича (Борис Петрович Свешников), необходимые биографические данные у меня были под рукой, образцы произведений тоже, и тут же решил набросать его литературный портрет, не вступая в полемику с автором припадочной газетной статьи, где воинственный державник обрабатывал его на свой аршин, исправительно-трудовой лагерь в его понятии – «дом трудолюбия»! Художник с лопатой и тачкой, отработавший восемь лет во льдах Заполярья, в такой лживой похвале не нуждался.
Наберись терпения, не спорь, не горячись, не учи, а расскажи свое.
Россия не прибрана, народ осатанел, но всех не запихнешь в дурдом, и лучшее средство и лекарство – терпеливый и тщательный обзор больного явления. Картин живописца тут мало, подавай физику творца, породу и семью.
1927-й – год рождения Петровича – ничем не блещет, разве что окончательным закрепощением России и концом экономических послаблений. Московский мальчик рос в семье с существенным изъяном: отец – русский дворянин, а мать – немецкая баронесса. От расстрела их спасло столичное многолюдство. Вместо просторной квартиры – коммунальное уплотнение и налеты на чужие души. Они копали оборонительные рвы и получали пролетарские пайки тихого советского помешательства.
Боря здорово рисовал, но все – по порядку.
Он рос послушным и тихим мальчиком, прошел «трудовую школу второй ступени», не опаздывая в класс и не выделяясь в отличники.
Подкрался нешуточный военный год – 1941-й – и коммунальный шумок: слышали, немцы напали на Россию?
Ждала ли семья Свешниковых прихода немцев – вот интересный и неразрешимый вопрос. Вполне возможно, сказал бы я, ведь немцев ждали братья Кончаловские, актер Блюменталь-Тамарин, литератор Иванов-Разумник. Надвигались могучие освободители от тирании большевизма. Свешниковы аккуратно гасили авиационные фугаски в песке и ждали, чья возьмет. Когда немцев отогнали от Кремля, хорошо рисовавший Боря поступил в Институт декоративных искусств, где главным был А.А.Дейнека, самый спортивный артист тоталитарного режима. Рядом сидели дети благородных фамилий: Вася Шереметьев, Димка Жилинский, Иван Борисов-Мусатов, ученик с немецким именем Людвиг Сай и самый опытный, двадцатидвухлетний инвалид кровавых боев, потомок польского гетмана Лев Кропивницкий.
Итак, лучшие на курсе, читавшие не речи товарища Сталина, а мысли Эммануила Канта в подлиннике. Дорогие товарищи, да ведь это банда недобитых фашистов, а не советские комсомольцы!
Меня интригует присутствие в кружке совсем не пострадавшего «дворянина» Дмитрия Жилинского.
Звучит классика!..
Говорят, Анастас Микоян, долгожитель Кремля, был бакинским комиссаром в 1919 году. 26 расстреляли англичане, а 27-й – Микоян сел на велосипед и укатил в Москву.
Под видом общеобразовательного кружка собирались «враги народа».
Отряд избранных! Какое высокомерие!..
Тогда, в 46-м, это было не смешно. Тут пахнет не Алексеевской лечебницей имени Петра Петровича Кащенко, а бери выше – Лубянка и расстрел.
По рассказам Кропивницкого и Петровича, на допросах в Лубянке никто не строил из себя убежденных дворян и чистосердечно сознался в содеянном преступлении, хотя вопросы следствия были сплошной казуистикой, например: «Кто вас завербовал?» Если честно – никто, но тогда получишь по зубам и карцер, потому что честный и правдивый ответ не соответствует планам следствия. Этот план надо чувствовать и помогать ему, тогда не бьют по соплям и срок скостят наполовину.
Прокурор республики был не дурак, а великий диалектик.
Почему эти безмозглые заговорщики, выдающие себя за художников, сидят в пролетарском тылу и читают Канта? Почему граф Шереметьев прячется в сыром московском подвале, а не гоняет такси в Париже? Почему гетман Кропивницкий не командует бендеровцами, а протирает советский вуз? Где скрывался Свешников, когда депортировали немцев из Москвы, и прочие в подобных капканах?
Ребятам крупно повезло. Им влепили по восемь лет И.Т.Л. с последующей ссылкой в провинции. Один «враг народа» – Жилинский – получил перевод на живописный факультет, чтоб через полвека я подозревал его в предательстве.
Да ведь повезло парню, и все!
Мягкое наказание я объясняю либерализмом прокурора. Через пять лет его расстреляли как опасного космополита.
Ребятки вышли на волю, а мужик сгинул ни за что. Конечно, прокурор – сволочь, посадил невинных студентов. Я не мазохист (привет, герр Зигмунд Фрейд!), а скорее «давлю», как выражается мой друг Вася Полевой (Южная Каролина), но мне жаль прокурора, а не пятерых молодых людей, получивших сроки.
Выпей с нами, товарищ прокурор!..
Вижу стальной взгляд осужденного Петровича на длинном, сухом лице.
Заводила кружка, идейный вожак, орденоносец войны, словоохотливый и спесивый Лева Кропивницкий – бушует кровь древних Сарматов – больше всех трепался на следствии и отсидел, как все, свои восемь.
Так было, и так будет!..
А вот и лагерный пейзаж: заполярная тьма, отощавший землекоп, «немецкий шпион» Петрович украдкой рисует летающих голландцев, на него спускается архангел Гавриил, одетый по-зимнему – коверкотовое пальто, канадские бурки, меховая шапка, и басом говорит: «Старик, ты – гений, плюнь на все и рисуй!»
Зэк в канадских бурках, лагерный фельдшер Аркадий Штейнберг, – стреляный волк и тертый калач. Полковник Красной армии и «враг народа», поэт и живописец тянет второй срок по политической статье.
С общих работ, по протекции влиятельного фельдшера, Петрович попадает в будку ночного сторожа и рисует там по ночам при керосиновой лампе.
«Такой полной свободы творчества я не испытывал никогда», – вспоминает былое художник.
Один из первых перовых рисунков Петровича, помеченный 50-м годом, я видел в доме Акимыча в 59-м году. Захватывали изображенный простор и крохотные персонажи, блуждающие в небытии: кто-то карабкается на стенку, кто-то запрягает лошадь, кто-то пилит дрова, кто-то дерется с мертвецом. И повсюду – небесные силы в неограниченном количестве и птицы, улетающие на край света. Композиция без сюжета, сделанная тонким пером лагерного мастера.
Синдром Босха у него врожденный. Случай не уникальный, но чрезвычайно редкий в русской традиции, и мне не приходит в голову имя, работавшее в этом направлении. Настоящего, подлинного Босха в России нет, а черно-мутные репродукции былых времен, застрявшие в лагерной библиотеке, вряд ли оказали прямое воздействие на молодого художника.
Иеронимус Босх работал по заказу европейских королей, Петрович – только для себя. Такой эгоизм совсем не соответствовал шаблону пролетарского идеала, но лазейка нашлась на воле. Графическое перо нашло применение в книжной иллюстрации. Альбом с летающими зэками доставляли в Москву уходившие на волю заключенные.
Куда двинулся Петрович, отсидев срок? Конечно, в Тарусу, быть рядом с лагерным спасителем Акимычем.
Ах, какие замечательные люди вырастают за колючей проволокой!..
Пафос высокой культуры.
Книжка чешских сказок в его оформлении (1957) сразу получила признание академиков, и бывший «враг народа» стал официальным членом графического общества.
Свое «членство» он отрабатывал акварельными набросками с натуры. Писал зиму, осень, лето и весну. Трижды работал при мне, в 61-м весной, в 65-м и в 67-м, летом. Сначала он замачивал лист ватмана широкой кистью, а затем вводил натурный мотив в виде дубрав, стволов, травы и далей, на глазах расползавшихся красивыми, тонкими разводами. Такие вещи считались проходными и выставлялись в официальных залах.
В 1961 году мы жили коммуной в Тарусе, и мне удалось сделать с него набросок черной тушью. Суровый и неприступный человек с тюремной академией художеств не говорил, а цедил слова, постоянно уклоняясь от прямого ответа. Он всегда уходил от горячего и сумбурного трепа юности, где «искусством не пахнет», а лишь грубо распределяют места на туманном олимпе святого искусства. В ту весну мы готовили выставку в городском клубе, и его картина с мужиком в снегу фигурировала в списке владельца этой вещи, поэта Аркадия Штейнберга.
В лагерном бараке, где свободно творил Петрович, не было возможности работать красками, и перовые композиции, переведенные в масляную технику, теряли графическую остроту. Он их не писал, а раскрашивал, как делают все графики. Техника старых мастеров уже не волновала двадцатый век, а перебросить мост в шестнадцатый век было сущим безумием графомана. Петрович следовал этой странной линии, но в начале 60-х модернизировал технику, вводя дробный мазок вместо старинных лессировок. В композиции появились театральные персонажи с длинными телами и манерными жестами, на мой взгляд, ничего не значащими и подозрительного вкуса. В таком ошибочном уклоне глубокая струя его оригинальности просыпалась, как крупа в дырявом мешке.
В 65-м, после долголетней тяжбы с первой супругой, которую я никогда не видел живьем, летом он нагрянул в Тарусу с новой семьей. Его тощий пасынок Сашка вовсю курил гашиш, а новая подруга жизни, некая театральная дама Ольга Алексеевна Мамченко, постоянно изучала православный календарь со святыми и готовила очень вкусные и забытые русские блюда. Уезжая куда-то, они поручили мне присматривать за юным наркоманом, и я впервые удостоился от Петровича тепленького словечка: «Спасибо, голубчик». С пасынком мы курили гашиш, по вечерам ходили в танцевальный клуб, а днем слушали поднадоевших «битлов» из коллекции моих дисков.
До 67-го года Петрович был невинным утопистом искусства, работая под кровать. Я совратил его в «дипарт».
Однажды ко мне залетел, как ураган, бразильский капиталист, владевший гостиницами в Рио, и купил штук шесть картин из абстрактной серии «Ворота», для украшения своих офисов. Он желал побольше, у меня было пусто в загашнике, и я направил настырного покупателя с немецкой фамилией Отто Браун к Петровичу, в деревню Коптево, имея в виду многочисленные сезонные акварели, годные для украшения любых гостиниц. Бразилец наотрез отказался ехать в русскую деревню без русского заложника. Мне пришлось мыться, менять штаны и сопровождать.
Иностранным страхом болел и Петрович. Мы ехали к гордому и осторожному зэку без всякой надежды на положительный исход дела, но каково же было мое удивление, когда Ольга Алексеевна очень ласково и просто пригласила к себе без запинки – «Заходите, мы вас ждем».
Хозяйка малогабаритной квартирки с низким потолком приняла нас по-царски. Несмотря на «постный день», на столе появились заливной судак с хреном, квашеная капуста с мочеными яблоками, грибные разносолы, горячие пончики с повидлом и особый чай пыхтевшего самовара.
Капиталист отобрал десяток акварелей, отвалил Петровичу пятьсот рублей и запомнил постный обед в России на всю жизнь, до своей кончины в 95-м году.
Уверен, что это был первый иностранец в деревне Коптево, и еще точнее, у картин художника Свешникова. Возможно, вихрем проскочил пронырливый Г.Д.Костакис, ну а какой он иностранец, если знает, где расположено Коптево без гида, заехал и пропал, не купив перового рисунка.
Петрович, вперед в «дипарт»…
Ольга Алексеевна, пораженная нежданной получкой и моей бескорыстной помощью, решила навестить мой доходный подвал на Сухаревке с молчаливого согласия мужа.
На пороге 68-го года супруги постучались ко мне, отряхиваясь от пушистого снега. Сияющая, краснощекая Ольга в оренбургском платке, за ней Петрович в огромной ондатровой шапке, но как только радостная пара переступила порог, то сразу сникла. В громадном судейском кресле храпел пьяный Зверев, а за стеной стучал на машинке романист Игорь Холин, давний противник Петровича на романтическом поприще. Вслед за ними ввалились якутский писатель А.И.Шеметов и Лешка Паустовский с авоськой водки и пива. Мои Свешниковы, не снимая шапок и ссылаясь на срочный фильм в кинотеатре «Форум», как пробки выскочили из подвала и больше не появились. Женившись на Ольге Мамченко, зэк Петрович попал в порядочный московский «домострой» сытости и строгих правил.
Православная хищница Ольга Свешникова тащила мужа на иностранную славу. Петрович рисовал тощих, высохших от страстей скрипачей и фокусников. На фоне домов без украшений и стиля. Сиреневое, фиолетовое, много желтого. Он влез в «дипарт» по шляпку. Его хрупкие фантазии иностранцы разбирали с мольберта, едва просохнет картина. Мои поездки в Коптево продолжались. В 73-м немца Юзефа Ридмиллера, по уши влюбленного в русскую цивилизацию, я провожал к Петровичу. Был не великий пост, а мясоед, богатое меню и видные гости. Стол украшал улетавший в эмиграцию искусствовед Игорь Голомшток и соломенные жены художников Зверева и Плавинского, Люся и Зана. Как обычно, велась беседа о какой-то чепухе, связанной с рецептами русской кухни, где гостеприимная хозяйка выступала большим экспертом. Жены художников согласно кивали, уплетая расстегай с мясной начинкой, а мой немец, очарованный гастрономическим могуществом России и ее широкой душой, сиял от счастья и, не торгуясь, купил картину Петровича под названием «Благая весть».
Чернобородый и суровый Голомшток считал картины и рисунки Петровича особым искусством, невозможным на коммерческом Западе. Такая оригинальная версия мне очень нравилась, но углубить духовную беседу за обильной едой и питьем нам не удалось.
Диссидентство 60-х составили юные мечтатели, недоучки и фарцовщики советских вузов. В 70-е появились инакомыслящие академики и писатели, проснулся Запад, и качать права стало видным делом.
Я заметил спуск бывшего зэка Петровича в неуютные, но прибыльные ряды московских диссидентов. Я бы не удивился, если бы завтра появилось «открытое письмо» в защиту писателя Солженицына с подписями Ольги и Бориса Свешниковых.
2 сентября 1974 года, на приеме в бразильском посольстве, известный чемпион «дипарта» Оскар Яковлевич Рабин полушутя-полусерьезно предложил кучке художников принять участие в выставке на пленере. Ольга Алексеевна, услыхав, что картины надо выставлять в непогоду, сказала с удивлением:
«Оскар, ну это совсем не для Бори, у него очень хрупкие картины».
«А я покажу, – лукаво заметил О.Я.Р., – надо поддержать молодых художников».
Я без условий присоединился к авантюре Рабина.
Свешниковы в открытую посещали иностранные посольства и уже не нуждались в свидетелях незаконных сделок.
Незадолго до кончины Петрович ослеп и впал в черную меланхолию безделья, смертельную для художника. Осенью 1998 года он умер, так и не повидав Иеронимуса Босха.
Неповоротливую Россию художник жестоко наказал, лишив ее своих гениальных альбомов и картин.
