Смерть старого Маугли в Одессе следует отнести к тягчайшему и досаднейшему недоразумению, особенно обидному для самого Маугли, или, как его тогда называли, Митхуна Чакраборти, что означает «рожденный обезьяной», что, в свою очередь, опять-таки было недоразумением, ибо рожден Маугли был никакой не обезьяной, а в семье торговца коврами из Райпура, а уже только потом, по ряду стечений обстоятельств, попал в стаю, но не низких обезьян, а благородных волков, где и проживал до своего совершеннолетия, после чего, жаждая любви, вышел к людям.
Тридцать лет потом и три года прослужил Маугли верой и правдой лесничему, сахибу Джеку Куннингэму; завел жену, народил ребят, но до конца так и не стал Человеком с большой буквы.
Ученые утверждают, что маленький ребенок, проведший несколько лет в компании хищных зверей – волков, медведей, тигров или анаконд, с огромным трудом научается потом ходить на задних лапах, даром же человеческой речи обделен навсегда.
Но Маугли как-то разговаривал, пусть и косноязычно, и только на местном диалекте урду.
Это было так же необъяснимо, как и белые купальные трусики, в которых он щеголял в джунглях все эти годы.
Своих детей Маугли приучил бегать как лань, скакать по веткам как бандарлоги, плавать как рыба, а также ознакомил с основными положениями лесного Закона.
Когда сыновья его, названные им по имени Отцов: Балу, Акела и Багира, вошли в возраст, они завербовались в армию и там, в составе бенаресского туземного полка, прославились как непревзойденные следопыты и лазутчики.
Балу, старший, дослужился до капрала и даже был представлен к Ордену Британской Империи четвертой степени, замененному в итоге Большой бронзовой медалью «За усердие».
Младшие, Акела и Багира, пока не имели нагрудных знаков доблести, но за этим дело не должно было стать.
Жена Маугли, маленькая горбатая женщина из касты чандала, одной, надо признать, из самых низких, была тихая и безропотная, как и подобает индийской жене, и умерла, стараясь родить мужу четвертого ребенка, доченьку Каа.
Так, в заботах и радостях отцовства, прошла жизнь Маугли после того, как он вышел из леса, и незаметно подступила старость.
Сахиб Куннингэм выхлопотал для Маугли пенсию, маленькую, но все же достаточную для удовлетворения спартанских потребностей старика – пожевать горсть-другую бетеля и выкурить пару-тройку трубочек опиума за день.
Уже хотел Маугли умирать и с тихой радостью думал о посмертном перерождении, о Колесе Всего Сущего и о других приятных вещах, но…
Но, человек предполагает, а Шива располагает. Внезапно старого Маугли сорвало с места и понесло подобно древесному листку, гонимому муссоном.
То ли у Маугли это было возрастное, то ли дали себя знать бессчетные выкуренные им трубочки, а может быть, такое уже устройство души у бедного, но такого непростого, уттар-прадешского мужичка.
Не в добрый час отправился старый Митхун Чакраборти бродить по дорогам Индии в поисках Просветления.
Переходя с места на место – из Бхопала в Ахманабад, их Булсара в Тхан, из Джамнагара в Сурат – неутомимо расспрашивал Маугли всех встречных гуру, факиров, йогов и даже одного тибетского ламу, шедшего в Лахор, о Пути Света, но один говорил так, другой эдак, и никто не сумел ему толком объяснить, что это за Путь, где Он и с чем Его едят.
В пути наш пилигрим питался доброхотными подаяниями, а также курицами, которым он с привычной ловкостью сворачивал шею, а потом зажаривал на Огненном Цветке где-нибудь в укромном местечке.
Так, в поисках Просветления Маугли добрел до шумного, многоязычного Бомбея; потолкался по узким знойным улочкам, а ночью вошел, гонимый судьбою, в порт, неслышной тенью проскользнул на борт парохода, забрался в спасательную шлюпку и уснул мертвым сном.
Проснувшись, Маугли обнаружил, что вокруг ничего нет, кроме Большой Воды, выскочил из шлюпки и в панике заметался по палубе.
Матросы, грязный портовый сброд, набранный в притонах с бору по сосенке, поймали его, хорошенько отдубасили и поволокли к капитану.
– Это еще что за вонючий кули на моем пароходе? – взревел капитан. – Ну-ка, киньте его в трюм, пока он не провонял мне весь спардек!
Матросы, гикая и улюлюкая, потащили нашего безбилетника и кинули Маугли в трюм, где плескалась вода и бегали огромные крысы.
– Бросьте эту индийскую обезьяну за борт, кэп! – смеялся Айзек Кацманд, богатый янки, путешествующий в первом классе. – Покажите нам кормежку акул!
Капитан кисло улыбнулся:
– У меня заболели уже трое кочегаров, – пробурчал он. – Им, видите ли, жарковато! Бездельники кейфуют в лазарете; один симулянт даже помер назло мне, а уголь, видно, должен кидать я сам! – капитан сплюнул в море. – Эта индийская образина отработает свой проезд сполна!
И Маугли достали из трюма, привели в нестерпимо жаркий ад кочегарки и сунули в руки лопату.
Собачья, фаталистическая покорность воле белых сахибов не позволила Маугли ослушаться, и вскоре он уже кидал уголек не хуже кочегаров-негров – тут ему очень помогла многолетняя лесная закалка.
В короткие часы сна он видел маленьких слонят старого Хатки, плещущихся в прохладных водах реки Кен.
Покорность Маугли, его молчаливость, а главное, работящесть, примирила с ним жестокого капитана, и он не только отпустил его на все четыре стороны в одесском порту, но даже дал с собой газетный кулек с объедками из кают-компании и позволил оставить на себе брезентовую робу взамен жалкого рубища индийского паломника.
Низко поклонившись доброму сахибу, Маугли сошел на берег и затерялся в праздной толпе зевак, которых много стекалось в то время в Одессу из Петрограда, Москвы, Киева и прочих северных губерний.
День, ночь и еще день бродил Маугли по чудному городу. Последний кусочек пудинга был давно съеден, ничьих куриц не было и доброхотных подаяний тоже, потому что он не умел ни плясать, ни петь неприличные куплеты, ни балагурить. А ведь как говорят нищие в Бенаресе: «Кто просит молча, подыхает молча».
Завидев солдат в знакомых красных мундирах, с видом хозяев разгуливающих по Дерибасовской, Маугли кидался к ним и заговаривал на всех известных ему диалектах Ориссы и Уттар-Прадеш, но никто его не понимал, ибо в Одессе не было индийских полков, и его гнали, и даже ударили между лопаток ножнами от штыка, приняв за русского цыгана.
Коты же, собаки и лошади этого варварского края его не признавали и на заветные слова: «Мы с тобой одной крови!..» – шипели, рычали, лягались и убегали, задрав хвосты.
Когда Маугли уже определенно решил уйти из города, найти ближайшие джунгли и поступить в какую-нибудь стаю волков, или, на худой конец, к бандарлогам, к нему, сидящему на корточках у дверей офицерского казино, подошел сахиб в котелке, отвернул лацкан, блеснув бляхой и ласково сказал:
– Ну-с, товарищ большевистский шпиен, вас-то мне и надо! Мы вас, товарищ Семен, можно сказать, уже заждались! А идем-ка, голубь, со мной, да смотри, без шуток! – и, ошмонав угольную робу Маугли, повел его перед собой.
Деникинская контрразведка была ужасным местом, где несчастные арестанты проходили все круги ада, прежде чем их отвозили на рейд и там, в трюме старой баржи, «отправляли на луну», «приводили к знаменателю», «впускали сливу», а проще говоря, расстреливали.
Хотя, если честно, этой контрразведке было далеко до лихих хлопцев из грядущей «чеки».
Но старику хватило и лихих подпоручиков полковника Кудасова.
Через три дня, так и не дознавшись, откуда и куда шел этот матерый буденовский связной, они привезли на рейд то, что осталось от Маугли, и там расшлепали.
Так умер Маугли.
Последними его словами в трюме, пропахшем кровью и мочой, у расстрельной стенки, источенной пулями и забрызганной мозгами, были: «Отцы мои, Балу, Акела и Багира! Вновь примите меня, и спасите меня, и защитите меня, маленького человеческого детеныша, Маугли!..»