Гуманитарные науки давно превратились в гуманитарную проблему.

В самом начале XXI века американские университеты заявили о своей ориентации на STEM (науки, технологии, инженеринг и математику). Это заявление было представлено как некая позитивная программа, которая позволит выпусникам университета легче находить рабочие места и более успешно встраиваться в рынки карьер и профессий. Однако, на деле эта «гуманитарная» программа давно превратилась в программу чистки университетов от гуманитарных наук. Современные университеты рассматривают гуманитарные дисциплины в качестве нагрузки для практичных студентов, которые развивают прикладные и рыночные навыки и умения.

В сталинском СССР был сформулирован закон об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Сходным образом по мере приближения к обществу всеобщей цифровизации и изобилия возникла необходимость в чистке университетов старого доцифрового образца от токсичных элементов старых гуманитарных наук, которые анахронично и предсказуемо тянули показатели американских университетов вниз. По мере приближения к такому обществу, согласно неолиберальным идеологам, потребность в гуманитарных науках сходит на нет, конкуренция за рабочие места интенсифицируется и потребность в этих науках заменяется новыми потребностями – потребностями изучения технологий, бизнеса и компьютерных наук. Заметим в скобках, что речь пойдет главным образом об американских университетах, которые являются флагманом системы высшего образования, формирующим их глобальную повестку, хотя страны третьего мира часто воспроизводят такой подход в уродливо утрированных и гротескных формах.

Неолиберальная программа трансформации университета на основах STEM оказалась чрезвычайно эффективной. Количество выпускников гуманитарных факультетов каждый год удавалось сокращать. Если в начале 70-х годов прошлого века 38 процентов всех студентов американских колледжей специализировались в гуманитарных дисциплинах, то на сегодняшиний день они составляют только 14 процентов выпускников. При этом фундаментальные гуманитарные дисциплины (филология, анлийский язык и литература, история и философия) представлены сегодня только 5 процентами студентов. Большая часть тех, кто подпадает под гуманитарную специализацию, составляют выпускники вспомогательных программ, связанных с этническими, гендерными и подобными культурными учебными программами. Состав студентов, специализирующихся в области философии, удалось сократить до 0.3% общего числа студентов. За короткий срок (2009-2017) количество студентов, специализирующихся в области анлийского языка и литературны, сократилось более чем на четверть. Всего за три года (с 2012 по 2015) количество выпускников исторических факультетов сократилось более чем на 20 процентов. И все это с учетом того, что большая часть выпускников этих факультетов не будет заниматься этими науками профессионально, но продолжат свое образование в школах права и в других прикладных областях. Зато количество студентов специализирующихся в области компьютерных наук и здравоохранения удвоилась с 2009 по 2017 год^[1].

Внутри гуманитарных наук также произошла важная дифференциация. Наименее полезные и малоперспективные для рынка дисциплины пришлось отсеять. Более пригодные разделы могли дозированно включаться в контекст, скажем, когнитивных наук (полезных для программирования и проблематики искусственного интеллекта). Некоторые из этих наук легче превращались в служанок бизнеса и корпоративности. Например, изучение иностранных языков было признано полезным для глобализации. В эпоху холодной войны полезные функции выполняла славистика, которая отчасти финансировалась Пентагоном. В других науках находились полезные компоненты в виде, скажем, развития коммуникативных навыков для менеджеров и ведения деловой переписки. Даже какие-то элементы критического мышления удалось приспособить для образования адвокатов, бизнес-консультантов или бухгалтеров. Например, известный йельский экономист Роберт Шиллер понял важность «нарративности» и рассказывания историй для выпускников школы бизнеса. Умение рассказывать убедительные истории и понимание «нарративности» позволят лучше обосновывать инвестиционные стратегии и хорошо способствует торговле акциями на рынке.

Сами гуманитарии с энтузиазмом пытались перестроиться и адаптироваться к новым нуждам жизни то позиционируя себя то как «цифровую гуманитаристику», то пытаясь представить себя человеческим измерением бизнеса и технологий, то предлагая инженерную, био- и бизнес-этику как предметы своего главного интереса . В иных случаях приходилось довольствоваться ролью вспомогательной дисциплины при освоении естественных наук (скажем, как полицейских языка естественных наук в духе венского кружка).

Самые находчивые и изворотливые пытались представить гуманитарные науки полезными для демократии, которая предполагает участие в диспутах и политических дебатах по поводу принятия демократических решений. Навыки политического мышления должны были выиграть от изучения литературы, истории и особенно социальных наук (политологии, социологии и других).

В некоторых случаях гуманитарные науки даже пытались представить себя как раздел здравоохранения, который может помочь в вопросах сохранения психического и ментального здоровья^[2] .Так в одной из репрезентативных недавних монографий великие произведения мировой литературы предстают как источники полезных навыков («когнитивных технологий») для преодоления разных психических недугов и досадных ментальных состояний^[3]. Гуманитарные науки, таким образом, оказались приживалками или науками «на подхвате», вписанными в self-help революцию, которая стала частью огромной многомиллиардной индустрии. Что-то растворилось в индустрии развлечений, частью которой считается книгоиздательский бизнес.

Сложившаяся ситуация часто представлялась в качестве естественной и «рыночной». По характерному замечанию одного из авторов, студенты голосуют против гуманитарных наук ногами подобно тому как жители слаборазвитых стран выбирают жизнь в более благополучных странах. По мнению неолиберальных публицистов, потребность в знании гуманитарных дисциплин упала в силу ряда объективных причин. Интернет стал благотворным противовесом монополии на знания, которые долгое время находились под контролем профессоров классических гуманитарных дисциплин. Онлайн образование сделало сферу знания более доступной, и профессора утратили свою монополию на доступ к закромам знаний. Университеты лиги плюща получили возможность транслировать свои знания на глобальные многотысячные аудитории. В результате старая модель передачи знания утратила свою релевантность. Действительно, астрономически возросшая стоимость обучения при отсутствии карьерных возможностей в области гуманитерных наук сделали выбор студентов вполне логичным. Естественность подобной ситуации и законы падающего спроса на гуманитарное знание мы еще будем обсуждать подробнее.

 

Так как университеты давно потеряли свою автономию и стали провинциями или колониями корпораций и чиновников, то они практикуют исключительно деловой подход к гуманитарным наукам. По мере оптимизации неизмеримо увеличился административный аппарат современного университета, где эффективные менеджеры вытеснили не очень эффективных профессоров. Расходы университета на администрирование, составлявшие фракцию общих расходов (около четверти в 80-е годы), практически сравнялись с расходами на собственно учебный процесс^[4]. Особенно не углубляясь в марксистскую критику, здесь все таки стоит обратить внимание на несколько важных фактических моментов.

При драматическом увеличении количества студентов состав штатных профессоров университета в области гуманитарных удалось также сохранить на уровне близком к 80-м годам. Вместо опоры на атлантов штатных ученых, университеты все больше водружают тяжеловесные блоки и объемы учебного процесса на кариатид из адьюнкт-профессоров. Если еще в 80-е годы адьюнкт-профессора составляли 25% преподавателей, то в настоящее время это не более 75% преподавателей. В гуманитраных науках этот процент, очевидно, еще выше.

Всему этому сопутствует также дифференцированная оплата труда, прямо пропорциональная вкладу каждой из групп наук в благосостояние общества. Гуманитарные науки закономерно оказались на самой нижней ступеньке иерархии потребностей обещества изобилия, соответствующей их вкладу в его нужды. Если в государстве Платона философы были помещены на самую верхнюю ступеньку социальной пирамиды, то неолиберальная идеология закономерно нашла им место у ее подножия.

Современный университет поставил гуманитариев в положение гастарбайтеров, закрепощенных самим своим родом деятельности. Если раньше факультеты гуманитарных наук называли «башнями из слоновой кости», то сегодня они гораздо более похожи на гетто со своим неизбежным юденратом. Если профессора прочих наук востребованы за пределами университета, то в случае гуманитарных наук академия обладает монополией на сферу их занятости. Эта ситуация, с одной стороны, оправдывает дифференцированную оплату труда, с другой, позволяет университетам прибегать к любым приемам в сфере эксплуатации и оптимизации гуманитарной рабочей силы. Поэтому находясь, казалось бы, в естественном для себя ареале обитания, преподаватели гуманитарных дисциплин в университете оказываются по сути в роли гостевых рабочих. Хотя востребованность профессоров прочих наук за пределами университета не всегда является очевидной, инерция неолиберального мышления считает необходимым компенсировать их по тем расценкам, которые кажутся им более рыночными. Таким образом, гуманитарии становятся легкой добычей для самого университета, который умело пользуется тем, что главной сферой приложения знаний и естественной, первичной, средой обитания для гуманитария является сам университет. Поэтому оплата адьюкт-профессоров приблизительно соответствует уровню оплаты рабочих низкой квалификации. Парадоксальным образом позиционированные как гуманитарные институции, университеты по сути освобождены от общих требований и стандартов охраны труда, принятых в корпоративном мире, одновременно адаптируя некоторые наиболее изощренные формы эксплуатации, которые давно были изжиты в самих корпорациях.

В то время как высокий уровень конкурентности, казалось бы, должен был выдвигать на профессорские должности самых выдающихся и блестящих ученых, в условиях неолиберальной системы соревновательность вполне предсказуемо приводит к другому результату. Конкурентная система вознаграждает конформизм и лояльность системе, в том числе лояльность сложившимся научным школам, трендам и интеллектуальной моде. Свобода высказывания при таких условиях оказывается весьма проблематичной, особенно для бесправных адьюнкт-профессоров, которые обеспечивают большую часть учебного процесса. Невостребованный за пределами университета профессор, кроме того обремененный малочитабельными «публикациями», готов на любой компромисс и на самую начетническую систему эффективности. В такую карьеру поэтому лучше всего вписывается юденрат, то есть те, кто не только следует стандартам неолиберальной академии, построенной на индустриальных нормах выработки, но и является проводником этих стандартов.

Университетам также удалось произвести своего рода революцию в оценке и подходе к гуманитарным наукам. Несколько условно ее можно назвать крипто-индустриальной. Внутри гуманитарных наук была создана система оценки знаний, близкая к производственным процессам в промышленности, нормам выработки и вообще конгениальную индустриальному массовому производству. В то время как модели мышления, которые возникли на основе индустриального производства, постепенно вытеснялись в более важных для общества и экономического роста областях, в сфере гуманитарных наук разные традиционные индустриальные показатели вроде количества статей в год, количество обслуженных студентов, процент студентов, нашедших работу в полезных областях как раз впервые в истории этих наук заняли самое видное и почетное место.

Гуманитарная наука должна быть максимально приближена к работе индустриального рабочего, а административная отчетность должна не просто дополнять работу, но и в идеале сливаться с ней. Научная статья перестала быть единицей научного творчества и превратилась скорее в удостоверение «работы», единицу бухгалтерской отчетности. Собственно говоря, сегодняшняя научная статья и выглядит подозрительно похоже на особого рода финансовый отчет. Так как основной деятельностью профессора является преподавание, публикации приобретают форму оброка или выплаты недоимок в системе феодального хозяйства. Публикационная активность также выступает в роли главной сферы для конкурентной борьбы, которая должна подстегивать производительность труда.

Гуманитарные науки живут досугом. Древнегреческая схолэ или школа как раз и означала досуг, ученые беседы («занятие на досуге, разговоры, ученая беседа») и почиталась со времен Аристотеля не просто достойным образом жизни, но и особой интеллектуальной добродетелью. Неолиберальное видение мира создало условия для устранения или минимизации досуга как компонента жизни профессоров гуманитарных дисциплин. В результате стиль жизни профессора современного университета во многом потерял свою привлекательность.

Капиталистическая субкультура разделяет любое время на рабочее и досуг, естественным образом относя культуру к области досуга. Категорический имератив Канта требует чистоты мотива и исключения мотива удовольствия из нравственного поступка. Фридрих Шиллер шутил по поводу этого принципа: добро надо творить с отвращением. Сходным образом неолиберальный подход предполагает, что никакая работа не может делаться из удовольствия, и занятия гуманитарными науками должны быть наделены атрибутами неприятной работы. При этом невольные сопутствующие удовольствия предполагают серьезный дискаунт в оплате труда. Если сам гуманитарий пытается превратить свой труд в творчество, законы рынка требуют превращения творчества в работу.

Философия и гуманитарные науки всегда дружили с музами. Многие направления в философии были близки или были прямо инспирированы разными направлениями искусства. Университет считался помимо всего прочего еще и обиталищем муз. Так Артур Шопенгауэр писал, покидая Берлин в ходе наполеоновских войн в 1813 году: «Когда в начале этого лета шум войны достиг Берлина, где я изучал философию, и город покинули музы… я ушел вслед за ними, ибо я только им присягал на верность.» Современный университет давно отказался от муз, присягнув на верность стандартам научности, той ложной научности, которая исключает искусство или относится к нему с подозрением.

Высококонкурентная среда современных университетов глубоко чужда самой сути гуманитарных наук и является прямым антиподом философского или любого другого здорового гуманитарного мышления и образа жизни. Лучам солнца и духу вольности все сложнее проникать в казенную, замурованную и поросшую мхом среду гуманитарных факультетов. В результате философия и другие гуманитарные науки неизбежно чахнут и деградируют, оказываясь в зиндане корпоративного мышления и прочей индустриальной муштры.

 

Новой системе удалось уложить пестрые процессы и жанры производства знания в русло единых стандартов. Производство «публикаций» вытеснило или маргинализировало такие жанры как интеллектуальный манифест, эссе, афоризм, опыт, сумма, трактат, диалог, памфлет или схолию как неточные и малоперспективные в широкой перспективе роста знания и прогресса. Подобно Чичикову скупающему мертвых душ, современные университеты охотятся за мертвыми душами публикаций. Чем больше мертвых душ, тем более состоятельным и престижным является университет и тем более выгодное место он займет в рейтингах. По мере приближения к цифровизованному обществу бумагооборот публикаций непомерно увеличивается.

Эта фиксация на «публикациях» позволила сделать гуманитарные науки более прозрачными, с точки зрения администрирования, и почти невидимыми, с точки зрения общества.

Публикации оказались изолированными в специализированных журналах, которые, как известно, почти никто не читает. Есть разные способы уничтожить и обезвредить мысль. Один из них – положить их в колумбарий какого-нибудь научного журнала, который имеет high impact фактор (заметим в скобках, что отличие «влиятельного» – high impact – от «невлиятельного» – low impact – журнала составляет в самом лучшем случае несколько десятков читателей). По оценкам самих наукометристов, среднее количество читателей научной статьи приближается к цифре 0.6. Средняя статья в научном журнале, где есть практика внутреннего рецензирования, читается до конца не более чем десятью читателями. Половина из них прочитывается исключительно редактором номера и рецензентами. 82% статей не цитируются ни разу. Даже те статьи, которые цитируются, в 20% случаях на были прочитаны. Некоторые важные академические журналы, дорогие и закрытые от публики, имеют всего по несколько подписчиков в таких гигантских странах как Индия или Индонезия^[5].

В приличном обществе всегда считалось зазорным все время говорить. Непрерывный процесс письма, навязываемый современным университетом, кажется еще менее приличным. Главное право гуманитария – это право чаще думать, чем писать. Тем более, если речь идет о написании массы ненужных и никем нечитаемых статей. «Постав» (Gestell), выливающийся в непрерывный поток публикаций, пытается поставить на индустриальные рельсы сложный и парадоксальный процесс творчества. Мыслители прошлого годами высиживали свои идеи как золотые яйца, в то время как в современной академии производство публикаций и их бумагооборот стали рутинным иррациональным и глубоко патологическим процессом^[6].

Истина и смятение научного поиска теряются в мороке бессмысленных трафаретных «публикаций». Актеры интеллектуального театра и их мысли тонут в массовке публикаций, которая подменяет собой само представление.

Мы очень многое знаем о философах прошлого лишь по нескольким их афоризмам. Людвиг Витгенштейн за всю свою жизнь опубликовал только небольшую книжечку, одну статью и одну рецензию. Хайдеггер не написал ни одной статьи за 10 лет, предшествовавших публикации «Бытия и времени». Ничего не опубликовал и ничего кроме записных книжек за всю свою жизнь не писал Чарльз Пирс, вероятно, самый крупный американский философ. Все прижизненное опубликованное наследие Александра Кожева свелось к нескольким статьям и литературным рецензиям. Эссе Сартра за излишнюю литературность не были бы засчитаны современными университетами за публикации. Иммануилом Кантом, который написал все свои известные сочинения в очень позднем возрасте, современный университет играл бы в пин-понг. Если бы скупой на публикации классик аналитической философии Эдмунд Гетье (его трёхстраничная статья по теории знания, которую он написал под давлением коллег в 1963 году, «в одночастье изменила направление развития эпистемологии») родился на двадцать лет позже, он бы потерял всякие шансы на трудоустройство и профессиональный статус в современном университете.

Новая этика и гуманитарные науки

Организация науки в форме гетто и ее отрыв от искусства и живой жизни вне академии не могли не сказаться на самом характере гуманитарного знания. Вместо множества интересных -измов, которые возникли в гуманитарных науках в XX веке, новизна гуманитарных наук стала ограничиваться «поворотами» (лингвистическим, пространственным, визуальным и прочими), которые временно компенсировали отсутствие оригинальной мысли и скрывали обычное начетничество.

Новая конституция университета и геттоизация обнажили или усугубили многие родовые слабости гуманитарных наук, которые одолевали их на протяжении всей их истории: усложненный и часто бессмысленный тарабарский язык, ориентация не на решение конкретных проблем и вопросов, а на их «заговаривание», претенциозность, недостаточная точность формулировок, абстрактные или спекулятивные рассуждения, не подкрепленные достаточной фактической базой. Эти недуги, впрочем, не оставались незамеченными самими гуманитарными учеными.

Вместо классических проблем гуманитарные науки сосредоточились на «микронарративах», проблемах меньшинств и «новой этике». В гуманитарных науках произошел своего рода «моралистический» поворот, который был тесно связан с критикой империализма, колониализма, сексизма, расизма и других социальных недугов. Во многом легитимная, эта критика, тем не менее, оказалась разбалансированной и привела к перерождению гуманитарных наук в grievances studies, карикатурные науки об обидах и жертвах истории. Во всяком случае именно эта проблематика виктимности стала наиболее заметной в публичных дебатах.

Консервативные критики воспользовались этой ситуацией. В их представлении гуманитарные науки стали изображаться как подрывная левая идеология, представленная многочисленными шарлатанами и чисто спекулятивными идеями. Тень такого представления упала и на университет как таковой, где парадоксальным образом гуманитарные дисциплины давно превратились в небольшой периферийный анклав. Однако, именно консервативные критики как раз и были вольными и невольными творцами этого «моралистического поворота». Та траектория трансформаций, которая возникла в гуманитарных науках, безусловно, сама была испирирована системой ценностей неолиберальной идеологии, которая старается видеть во всем утилитарную пользу.

Для консерваторов и ретроградов наиболее ценной частью гуманитарных дисциплин всегда была их политическая экономия и «прибавочная продукт». «Прибавочная стоимость» или output гуманитарных наук – это, безусловно, мораль, которую они должны предлагать обществу. В оптике неолиберализма мораль представляет собой общий знаменатель и главное содержание всех гуманитарных наук, а нигилизм, моральный релятивизм и отсутствие четких моральных стандартов являются следствием их ложных ориентиров, в чем упрекал современный университет Аллан Блюм в своей известной книге^[7]. «Новая этика», нашедшая свое главное концентрированное выражение в разных культурных, гендерных, этнических и подобных им учебных программах (в том числе в критической расовой теории), таким образом оказывается логическим следствием и удобным дополнением такого редукционистского понимания гуманитарного знания. «Диссидентские», в том числе анти-капиталистические, ценности прекрасно служат целям маркетинга. Поэтому эти позиции с удовольствием адаптируют не только элитные колледжи, где зародились и существуют эти программы, но и сами корпорации. Развитие «моралистических» наук c их пафосом нравственного негодования и культурой «шейминга» кооптируют университеты в существующую систему. Моралистическая война слов в элитных колледжах призвана удостоверить принадлежность этих колледжей к силам сопротивления, в то время как в реальности они являются не просто порождениями, но и органической частью существующей системы.

Гуманитарные науки назывались моральными науками (Moral Sciences) еще во времена Джона Стюарта Милля. Но тот смысл, который вкладывает в термины «мораль» и «этика» современный университет, резко отличается от тех давних времен. Раньше под «моральными науками» имелась ввиду этика, которая подразумевает анализ ценностей, качественных характеристик человеческой жизни в целом, ее целей и ориентиров. Собственно экономика также считалась частью этики, и экономические теории Адама Смита, Дэвида Юма и Дж.Ст. Милля относились к сфере моральной философии. Сегодня скорее, наоборот, сама мораль мыслится в неолиберальном контексте как полезная часть экономики. В отличие от семантики и прагматики языка, панорамных исторических исследований или анатомии романа мораль прекрасно встраивается в производственную цепочку.

Примером такого рода может служить «объективисткая этика» Айн Рэнд, которая напрямую выводится из капиталистических принципов laissez—faire. Благополоучие мира, по Рэнд, покоится на плечах Атлантов-предпринимателей, которых посредственные люди при этом поносят и преследуют. В своем главном романе об Атланте, который расправил плечи^[8], она не просто оправдывает капиталиста, стремящегося к богатству и индивидуальному благополучию, но и представляет его как невинную жертву, вечно гонимую ленивым большинством менее успешных людей, которое стремится паразитировать на капиталистах и предпринимателях^[9]. Подобной идеологии виктимности по сути наследует чуждая Рэнд «новая этика», которая, как и ее «объективистская этика», сосредоточена на моральных предписаниях и оценках, в противоположность той этике, которая сложилась в философской традиции.

Моралистический взгляд на вещи был частью гуманитарного знания, но он обычно относился к самым низким дидактическим жанрам литературы. Никакой морали нет в эпосе или трагедии, но она есть в басне или сатире. Моралистическое видение гуманитарных наук и литературы, близкое неолиберальному сознанию, оставляет мало места для такого широкого толкования. Этика, в рамках которой органично жила экономика, выходит далеко за его пределы. Эту идею можно проиллюстрировать словами Мартина Хайдеггера, который считал, что даже сочинения Аристотеля не дают вполне точного представления об этике древних греков. Об этике древних греков правильнее судить не по Аристотелю, а по драмам Софокла.

 

Экономисты давно обратили внимание на то, что недостаточные инвестиции в инфраструктуру, которая является частью публичной сферы и финансируется государством, ведет к чрезвычайно неблагоприятным последствиям для экономики в целом. Но помимо физической инфраструктуры существуют также социальная инфраструктура (например, системы образования и здравоохранения) и интеллектуальная инфраструктура. Недоинвестиции в этих сферах менее заметны в краткосрочной перспективе, но они оказывают глубокое и долгосрочное воздействие на всю динамику социальной жизни, в том числе и экономическую.

Производственные мощности представляют собой первый уровень экономики. Физическая инфраструктура делает возможной работу основных средств производства. Следующим слоем инфраструктуры выступает более тонкий и менее заметный уровень инфраструктуры смыслов, который и делает возможной социальную жизнь в целом, в том числе и экономику. Именно эту тонкую, эфирную, инфраструктуру смысла поддерживает и пестует гуманитарное знание. Мы совершаем категорическую ошибку, сополагая гуманитарные науки с прикладными вспомогательными дисциплинами. Это знания, которые составляют цель саму по себе и которые образуют горизонт смысла, в контексте которого становятся возможными все другие формы социальной жизни. Они относятся к самым глубинным потребностям людей, интересам самопознания. Тем самым они сами создают ту субстанцию человеческого опыта и ту шкалу, по которой может измеряться ценность любых других знаний. Эти знания не исчерпываются своей академической функцией и входят в состав публичной инфраструктуры, идеальной ее части. Они держат на себе небосвод всех наук и искусств. Блага, которые представляют собой гуманитарные науки, относятся к категории, которую британский философ Генри Сиджвик назвал «идеальными благами», отличными от прочих публичных и частных благ.

Фетишизация технических инноваций часто скрывает не вполне рациональный характер социальных институтов и стратегий развития. Но наиболее фундаментальные просчеты и финансовые издержки связаны не с дефицитом технологий, а с дефицитом гуманитарного понимания реальности. Главные и наиболее важные инновации будущего неизбежно будут опираться не столько на технику, сколько на инновации в сфере программ и стратегий развития (policies). Такие программы, несомненно, ориентируются не только на создание нового, но и на устранение лишнего и очищение от избыточного. Именно такую негативную, но очистительную роль в нашем когнитивном процессе может играть философия. Если приписываемая Леви-Строссу фраза, которой он никогда не произносил («XXI век будет веком гуманитарных наук — или его не будет вовсе»), имеет смысл, то он состоит именно в ориентации на другой альтернативный тип инноваций.

 

Неолиберальное сознание видит царство знаний не как нечто объединенное системой внутренних связей, а как систему объединенную экономической полезностью. Оно склонно смотреть на КПД наук исключительно с точки зрения хозяйства и цепочек добавленной стоимости. Неолиберализм не понимает единства знания и искусства, единства философии и науки, основанного на тех уникальных аспектах жизненного опыта, которые становятся предметом их внимания. Сортируя науки по их полезности, он оказывается в ситуации медведя из русской народной сказки, который не смог справиться с проблемой «вершков и корешков». У неумелого механика, который взялся собирать какое-то сложное устройство, на руках обязательно останется множество лишних шестеренок. Таким же образом у неолиберала, который берется за сортировку гуманитарных наук, приписывая разные их разделы к разным ведомствам с позиций пользы, большинство детелей оказываются лишними.

Подобно тому как слова растут из своих корней, весь спектр современных наук вырастает из наук гуманитарных, которые интегрируют человеческий опыт. Тот грандиозный синтез наук и искусств, который сложился в традиционном университете, был бы немыслим вне контекста гуманитарных наук.

Поздний Платон отказался от своего пан-эйдетического взгляда на мир, оставив для идей только сферы математики и этики (Кант позже назовет эти сферы «звездным небом» и «моральным законом в человеке»). Далекое (звездное небо) и близкое (человек) объединены общим фундаментом идей, хотя наше знание о близком чаще всего бывает гораздо менее точным, чем наше знание о далеком. Естествознание объединено математическими идеями, а круг гуманитарных наук объединен этикой, которая, конечно, никак не сводится к морали. В основе всех наук лежат идеи, которые консолидируют весь круг человеческих знаний. Математику и естественные науки можно сравнить с атлантами, а гуманитарные науки – с кариатидами. В социальных науках с их качественными и количественными методами этика и математика смешаны в разных пропорциях, дополняя друг друга. Платон предостерегал от занятий математикой как это делают торговцы (Государство, 525cd): математика и естественные науки причастны духовным смыслам и пронизаны единым с философией логосом. Закономерным образом высшая академическая степень во всех дисциплинах получила название «доктора философии»; она предполагает способность к синтезированию идей за узкими дисциплинарными рамками и понимание их философских оснований. Высшие достижения в любой из частных наук предполагают вечное возвращение к интеллектуальным истокам, к тем горизонтам смысла, которые были заложены в систему знания философами древности.

Гуманитарные науки являются хранителями ключей к горнему миру. Они создают ту среду, тот воздух и то пространство, которые делают возможной всякую другую, в том числе самую прикладную, науку. Они является своего рода оросительной системой, а также очищающим средством. Корни всех наук уходят в философию и в гуманитарный интерес. На основе гуманитарных наук, на их платформе, только и может сложиться осмысленный консенсус об общественном благополучиии и публичных благах.

Неолиберальное сознание, почти узурпировавшее сегодня экономику, полностью эмансипировалось от этики, гуманитарной науки, с которой она со времен Аристотеля была органически связана. Эта экономика с ее ложными очевидностями сегодня позиционирует себя как точную науку, хотя эта точность находится внутри собственной, весьма спорной, системы посылок.

 

Неолиберальный образ мышления более всего похож на систему Птолемея в астрономии.

В свое время либерализм и позитивизм совершили коперниканскую революцию в области мышления и политической философии. Если с точки зрения традиционной политической философии солнце социальной жизни вращается вокруг общего блага, то либерализм провозгласил солнцем частные интересы граждан. Общее благо возникает только на основе частных интересов, которые всегда должны находиться в центре внимания. Частные пороки могут обращаться в общественные добродетели, в то время как непосредственная ориентация на общее благо чревата авторитарными тенденциями. Если традиционная политическая философия опиралась на метафору «зрячести» и усмотрения сущностей (умное зрение Платона), то либерализм предложил метафору слепоты и презумпцию незнания. Мы не знаем, что такое высшее благо, ибо никто не может претендовать на знание того, что такое высшее благо и общественный интерес. Общественное благо – это то, что у Адама Смита обеспечивается «невидимой рукой» рынка. Справедливость Джона Роулса нельзя увидеть, и философский анализ этой категории неизбежно начинается с «вуали неведения» (veil of ignorance). Мы не можем знать истины, и всегда должны начинать с сомнения. Зримые «истина» и «справедливость» в тенденции становятся источником тирании.

Позитивизм в лице венского кружка и Витгенштейна переориентировал философию на научный или «позитивный» лад. Если раньше солнце философии вращалось вокруг больших идей и метафизик, то позитивизм переориентировал философию на логику, логический анализ языка науки и обыденной речи, сблизив философию с другими частными науками.

Возникнув как любопытные авангардные направления в науке, либерализм и позитивизм стали важными вехами в понимании задач социальных и гуманитарных наук и интересными авангадными мыслительными экспериментами. Подобно тому как русские футуристы пытались сбросить с парохода современности Пушкина и все предшествующую культуру, либерализм попытался избавиться от анахроничной концепции общей пользы, а позитивизм попытался избавить философию и другие гуманитарные науки от старой метафизики и спекулятивного мышления в целом, поставив философию на рельсы фактов и логических построений, столбовую дорогу всех других наук. Если прежде логика считалась инструментальной частью философии, которая обслуживала ее содержательную сторону, то логические позитивисты превратили ее в центральную часть всей философии. Тем самым либерализм и позитивизм оживили старые дискуссии и внесли свежую струю в восприятие многих научных проблем.

Однако, сегодняшние эпигоны этих традиций в лице неолиберализма и новейшая редакция позитивизма привели к рецессиям крайне консервативного и архаичного мышления, совершив своего рода переворот Птолемея в социальных и гуманитарных науках.

Вместо авангардных идей современная версия позитивизма привела к стерилизации философии и других гуманитарных наук, попыткам оторвать их от животворной связи с искусством и с многообразием человеческого опыта. Фрагментаризация знания стала неизбежным следствием попыток «нормализовать» философию и превратить ее в сугубо частную науку. Ориентация на факты и логицизм также не привели к избавлению от метафизики, обернувшись крайне спекулятивными построениями, которые получили название аналитической метафизики. Пламень венского кружка с его авангардным пафосом переоценки ценностей угас, сменившись плоскими схоластическими построениями^[10].

Современный неолиберализм отверг категорию общественного блага, заменив его ориентацией исключительно на частные интересы. Апелляция к общественному благу, которая была важной если не центральной частью политической программы либерализма, была объявлена рецидивом авторитарного мышления, а институт государства подвергся огульному шельмованию. Презумпция незнания, которая лежала в основе либерализма, превратилась в презумпцию знания и первичности экономических интересов. Озабоченность либерализма чрезмерным вмешательством государства в дела гражданского общества сменилась попытками неолибералов использовать государство как инструмент для проведения антидемократических реформ и активными идеологическими диверсиями в политику. Если либерализм пытался более строго очертить сферу легитимных полномочий государства и права, то неолиберализм акцентировал враждебность в отношении государства в целом. Тезис об общественном благе как о сложной составляющей частных благ был заменен на тезис о том, что ориентация на интересы богатых не должна оставить голодными и бедных. Наконец, если классический либерализм был этико-политическим учением и представлял экономику как часть моральной философии, то неолиберализм позиционировал экономику как более высокую инстанцию, которая дает закон всем другим сферам жизни.

В системе Птолемея не существует никаких общих задач общества, ориентации на качество жизни граждан, хотя бы даже в агрегатном состоянии. Здесь главенствует задача умножения богатства, фетишизм ВНП и других экономических показателей. Никакого общего блага, невидимого и непознаваемого, помимо самой процедуры получения такого блага через экономические институты в неолиберальной системе просто не существует.

В неолиберальной системе солнце экономики, которая охватывает собой всю социальную жизнь целиком, вращается вокруг материальных потребностей. Неолиберализм не замечает гуманитарного характера тех проблем, которые он пытается решить, и в тенденции пытается представить и решить все проблемы в контексте оптимизации.

Переворот Птолемея предполагает движение от целостности человеческого опыта к натуралистически понятным протребностям и технологиям максимизации. Поэтому и гуманитарные науки, не ставшие служанками STEM, оказываются в этой системе нелегитимными и опасными. Они могут надстраиваться над материальными потребностями лишь в виде хобби или индустрии развлечений. Они привносят в круговращение спроса и предложения неучтенные и опасные идеальные добавки. В такой системе «идеальные блага» и гуманитарные потребности светят тусклым отраженным светом экономизма и новых технологий. В описанной системе не техника обслуживает человека и его гуманитарные и идеальные потребности, а человек с его отжившими гуманитарными потребностями обслуживают экономику и технику.

 

Кейнс писал, что мы живем в мире изобилия с ментальностью дефицита (We live in the world of abundance with the mentality of scarcity). Он полагал, что в мире недалекого будущего экономически необходимым будет рабочий день, ограничивающийся 15 часами в неделю^[11]. В экономической системе, где все большую роль будут играть роботы, такая перспектива не кажется нереалистичной, особенно учитывая смену самой парадигмы потребления. При этом характер потребления во многом будет зависеть от восприимчивости к гуманитарным наукам.

Как полагал Кейнс, в основе всякой неработающей экономической доктрины лежит какая-то негодная и архаичная философия, которая не стала предметом рефлексии. В роли подобной доктрины как раз и оказался сам неолиберализм, который попытался заполнить собой ту пустоту, которая образовалась в знании с маргинализацией гуманитарных наук. Всякое отрицание философии оборачивается созданием ее суррогатных форм, чем по сути и является неолиберализм и его мрачный спутник – позитивистское мышление. Естественным дополнением неолиберализма являются суррогатные формы гуманитарного знания и серия подмен. История подменяется патриотическим воспитанием, этика – моралью, параметры качества жизни – экономической эффективностью.

Главная проблема экономизма состоит не в том, что он не дружит с гуманитарными науками. Она состоит в том, что он отстаивает идеи никуда не годной экономики. Вопреки очевидности и своим собственным практикам, неолиберализм понимает человеческие потребности в натуралистическом ключе, делая вид, что они представляют собой некие естественные сущности. Если бы это было так, то у людей вряд ли была бы потребность в яхтах, ювелирных украшениях и роскошных виллах. Однако, само потребление товаров и других благ нередко требует не меньшего образования, чем их производство. Очевидным образом это относится не только к сыру, вину или автомобилям, но и в еще большей степени к музыке, предметам искусства или продуктам гуманитарных наук. Более тонкий и рафинированный продукт требует для своего потребления более существенных и долгосрочных усилий. Однако, еще более важной и гораздо более сложной субстанцией для потребления является само время, которое в скором будущем человеку надо будет научиться граммотно потреблять. Гуманитарное образование, таким образом, обеспечивает не столько производство, сколько потребление. И если в конвенциональной экономике производсто и потребление строго разделены, то в новой экономике потребление является важнейшей частью самого производства.

Потребность людей в гуманитарном знании, во-первых, гораздо более естественна, по крайней мере, в сравнении с большинством других товаров (на указывает хотя бы тот факт, что несмотря на мизерное вознаграждение и достаточно жесткие меры против гуманитарного знания люди сохраняют к ним огромный интерес). Во-вторых, общество и государство вполне легитимно могут признать в них те важные «идеальные блага», как их назвал британский философ Генри Сиджвик, которые должны быть всемерно поддержаны в силу своей общественной пользы. Экономические экстерналии гуманитарных наук вполне очевидны и с точки зрения традиционной экономической науки.

Здесь уместно сослаться на сугубо экономическое исследование, любопытное не столько количественными выкладками, возможно спорными, сколько самой постановкой вопроса. Речь в этом исследовании идет об общественной пользе разных профессий, которая не совпадает, а зачастую и находится в обратной зависимости от системы компенсаций в этих областях. Так если профессии финансиста, рекламщина или маркетолога имеют отрицательный коэффициент общественной пользы, то у профессий учителя, ученого и преподавателя вуза этот коэффициент очень высок^[12]. Доля ценности, неучтенная в заработной плате, значительно возрастает в случае гуманитарных наук.

Главный дефицит современного мира – это дефицит смысла и смысловых связей. Главная же тема философии и гуманитарных наук – это смысловое единство мира, который в неолиберальной системе распадается на фрагменты, объединенные лишь монетизацией и экономическими отношениями.

 

Предпочтения современных американских университетов, конечно, имеют глубокие национальные корни, отражают определенные тенденции американского мышления (антиинтеллектуализм), и восходят к предрассудкам некоторых отцов-основателей, которые, конечно, характеризуют не самые сильные стороны их мышления. Так Бенджамин Франклин в особой записке о лицах желательных и нежелательных для иммиграции в Америку прежде всего упоминает аристократию, за которой сразу следуют люди творческих профессий. Среди крайне нежелательных упоминаются в частности художники (живописцы, скульпторы и люди других творческих профессий), работы которых «скорее любопытны, чем полезны» (curious rather than useful)^[13]. К этой категории «неподходящих личностей» (improper Persons), несоменнно, можно отнести практически всех гуманитариев. Франклин обеспокоен тем, что в силу невежества и ложных ожиданий эти «неподходящие личности» приедут в Америку и будут разочарованы. Будучи блестящим ученым, Франклин вместо с тем был эксцентриком, отличался узостью мышления и придерживался самых дремучих представлений об искусстве, литературе и эстетике.

Интересно отметить, что, казалось бы, в прямом противоречии со своей рекомендацией Бенджамин Франклин в 1743 году стал основателем Американского Философского Общества. Однако, главной целью этого Общества, согласно уставу, было «усиление власти над материей и преумножение удобств и удовольствий жизни». Собственно философия, какой она известна в истории, конечно, не вписывалась в такой убогий круг задач. Характерно, что уже в 1769 году Американское Философское Общество Франклина было поглощено «Обществом Полезных Знаний», которое самим названием гораздо лучше соответствовало целям, сформулированным для него Франклиным.

Сопряжение аристократии и гуманитарных наук у Бенджамина Франклина, конечно, не было чем-то случайным. Интересно отметить, что еще в начале XX века Уильяму Джеймсу новая мода на научные регалии и одержимость докторскими степенями казалось европейской диверсией и имитацией аристократических титулов, связанных с обретением престижа (эссе Ph.D. Octopus)^[14].

Исторической заслугой и оправданием аристократии и аристократического образа жизни служит идея досуга и личности, которая культивирует свои способности. Воспитание чувств было важным элеменом аристократического воспитания. Самые утонченные и рафинированные дары аристократического миросозерцания были сосредоточены в гуманитарных науках, которые до сих пор остаются отчуждены от большинства выпускников университетов. Система частного образования аристократа всегда была сосредоточена на особой чувствительности («воспитание чувств») и гуманитарных науках, которые преподавались в единстве с искусствами.

Гуманитарные науки имеют отчетливо классовое происхождение. Как и всякое классовое явление, гуманитарные науки были тесно связаны с особым образом жизни аристократии, главным образом с формами проведения досуга. Этот стиль жизни был не только какой-то внешней характеристикой этих наук, но их важным атрибутом самой формы знания. Бескорыстные знания, сосредоточенные в гуманитарных науках, противопоставлялись прикладным техническим знаниям, необходимым клеркам, конторщикам и обслуживающим классам^[15]. Подобно тому как крестьянин возделывает землю, аристократ возделывает таланты и способности своей души. Философия, история искусств и этика долгое время служили маркерами или, говоря языком Бурдье, «дистинциями» высших классов общества. Гуманитарные науки были индикаторами социального статуса, независимыми от практического применения этих наук. Они были элементами жизни «праздного класса» наряду с высокими каблуками женщин или непрактичными длинными платьями.

На ранних этапах своего развития буржуазия пыталась подражать аристократии, имитируя ее привычки, предметы интереса, стили и манеры. Поэтому гуманитарные науки вошли на правах такого социального маркера в обиход буржуазного образования и воспитания. Элементы такого подражания сохранились и сегодня. Не случайно для гуманитарных наук нашлась небольшая ниша в дорогих элитных колледжах, специализирующихся в свободных искусствах. Поскольку неолиберальное сознание воспринимает гуманитарные науки как очень дорогое хобби наподобие коллекционирования старых ружей или членства в яхт-клубе, их удалось определить в раздел предметов роскоши. Это предметы не очень нужны обычному студенту, который пришел в университет изучать более серьезные, компактные и практичные предметы. Но подойдет для обучения детей богатых родителей. Такой тип образования, однако, не кажется неолибералам уместным для всего общества. Демократизация образования должна достигаться за счет его опрощения. В лице гуманитарных наук бизнесмен и менеджер всегда видели скорее вредные паразитические науки и призраки праздных классов прошлого. Ресентимент в отношении старых классов выражается в том числе и в неприятии гуманитарных наук.

Демократизация аристократических идеалов стала столбовой дорогой исторического прогресса. Так средневековая идея особых привилегий аристократии послужила основой современной концепции политической свободы и легла в основу устройства политической жизни в демократических странах. От аристократии были унаследованы интерес к искусству, столовые манеры и вся другая «цивилизованность», как это прекрасно показал в своих работах Норберт Элиас. Так вежливость, учтивость (courtesy), галантность, благородство, честь (и честность), куртуазная любовь, формы ухаживания имели своим истоком придворный этикет. Идеалы человека «по праву гордого» Аристотеля и «благородного мужа» Конфуция уходят своими корнями в аристократический этос.

Категорическая ошибка соположения гуманитарных наук с прочими науками, о которой мы уже упоминали, как раз и состоит в том, что суть первых связана не с практической пользой, а с рас-крепощением, достижением новых ступеней свободы, очеловечиванием.

Очеловечивание человека происходило во многом за счет восприятия аристократических ценностей и была связана с алхимическим процессом превращения простых веществ природы в благородные металлы. Именно этими средневековыми алхимическими формулами и рецептами, возможно, вдохновлялся Карл Маркс в своем видении общества будущего, в котором неблагородные вещества волшебным образом превратятся в благородные металлы или даже философский камень. Гуманитарные науки выступали в роли катализаторов и химических субстрататов, которые делали такое превращение возможным. Университет и просвещение должны были стать той ретортой, где происходят пермутации этого таинственного алхимического действа.

 

Идеи неолибералов, представляющих себя радетелями чисто экономического интереса, обнажают их вполне политические мотивы. Ментальность дефицита и идея непозволительной роскоши и бесполезности, которую они ассоциируют с гуманитарным образованием, маскирует вполне отчетливые идеологические мотивы. Очевидно, что даже в режиме хозяйства жесткой экономии (austerity) избавление от финансового балласта гуманитарных знаний вряд ли может стать сколько-нибудь заметным источником сбережений . Весь строй мышления гуманитарных наук глубоко чужд главным интуициям неолиберального сознания, живущего в системе координат астрономии Птолемея. В гуманитарных науках им чудятся призраки старых классов и угроза разоблачения их шарлатанских концепций. Кроме того в них присутствует страх, что гуманитарные науки будут неправильно усвоены низшими классами, и они черезчур расслабятся. Очевидно, что такая враждебность к гуманитарному образованию инспирирована отнюдь не только экономическими соображениями.

То, что самодержцы России и автократы пытались внедрить с помощью архаичных авторитарных методов, неолиберальным идеологам удалось добиться с помощью более продвинутых методов экономики и идеологии рыночности. Результаты неолиберальных реформ университета на основе STEM оказались во многом сродни повестке дня Николая I и министра народного просвещения Платона Ширинского-Шихматова, который говорил, что «польза философии не доказана, а вред от неё возможен». Рецедивы такого мышления естественным образом подхватывали все наиболее консервативные и ретроградные политические идеологии. Так в 60-е годы философские факультеты закрывались в социалистической Польше для того, чтобы приостановить развитие инакомыслия. Поэтому и сегодняшние усилия по превращению университетов в технические колледжи или коммерческие училища, оказавшиеся довольно успешными, безусловно, отражают политически фундированную повестку дня. Вполне справедливо они видят в развитии гуманитарных наук опасный тренд, враждебный неолиберальной инструментализации общества. Идея о том, что по мере приближения к обществу благополучия и изобилия, некоторые сферы жизни становятся ненужной нагрузкой, от которой надо безжалостно избавляться, является естественным следствием такого мышления.

 

По словам Честертона, безумен не тот человек, кто потерял рассудок. Безумен тот, кто потерял все кроме рассудка. Образ университета, который создал неолиберализм, точно соотвествует этой характеристике. Рассудочные экономистские построения, которые экстраполируют формулы отношений вещей на сферу отношений людей, лишили университет той рациональности, которая казалось бы должна быть синонимом его названия. Плоские концепции знания поставили современный университет на совершенно иррациональные рельсы, которые привели к его уродливым деформациям.

Современному университету не хватает утреннего солнца, свежего воздуха и апейрона. Он превратился в место, где уже давно нет циркуляции энергии, притока новых людей и живого обмена, которые только и могут обеспечивать живую жизнь знания. Это формализованная казенная среда, где научная продукция превращается в «постав», где мертвые души публикаций бродят по ученым коридорам наподобие размножившихся гоголевских носов. Утратив связь с гуманитарными науками, современный университет потерял свои былые функции исцеления человеческого опыта.

Пока университет не превратился окончательно в интеллектуальный морг и не переродился в школу рабочей молодежи, ему необходимо стряхнуть с себя дурман неолиберальных формул, избавиться от идолопоклонства публикациям и вернуть гуманитарные науки в систему образования вместо их суррогатных форм.

Махатма Ганди говорил, что о величии и моральном прогрессе нации можно судить по ее отношению к животным. Август Бебель писал, что представление о ступени развития культуры дает прежде всего отношение к женщинам. С неменьшими основаниями можно говорить о том, что об уровне развития цивилизации можно судить по отношению общества к своим кариатидам – гуманитарным наукам.

 

---

^[1]   Long, Heather. “The world’s top economists just made the case for why we still need English majors,” Washington Post, Oct.19, 2019.

 

^[2]   Лу Маринофф, основатель Американской ассоциации практической философии, стал известен своей трактовкой философии как своего рода антидепрессанта, представляющего альтернативу фармакологическому лечению. Такое лечение, по его мнению, должно покрываться стандартными полисами медицинского страхования.

 

^[3]   Fletcher, Angus. Wonderworks: The 25 Most Powerful Inventions in the History of Literature (NY: Simon & Schuster, 2021).

 

^[4]   Zywicki, Todd. “The Changing of the Guard: The Political Economy of Administrative Bloat in American Higher Education,” George Mason Law & Economics Research Paper No. 17-12, Mar 2017.

 

^[5]   Lattier, Daniel. “Why Professors Are Writing Crap that Nobody Reads,” Intellectual Takeout, Oct.26, 2016.

 

^[6]   Напомним читателю, что советскому агенту Киму Филби именно благодаря требованию постоянных и частых отчетов от работников удалось в свое время полностью парализовать работу британской контрразведки МИ-6. Администраторам образования нередко удается отвлечь и расстроить работу гуманитарных ученых сходными способами.

 

^[7]   Bloom, Allan. The Closing of the American Mind: How Higher Education Has Failed Democracy and
Impoverished the Souls of Today’s Students (NY, 1987).

 

^[8]   Одна из множества организаций, которая посвящена распространению и популяризации философии Айн Ранд,называется Обществом Атланта (Atlas Society).

 

^[9]   Утопическая страна, куда бегут из страны неудачников атланты-предприниматели, называется у Рэнд Атлантидой. Капиталисты там не подвергаются вымогательствам общества и его бюрократов, вместо бумажных денег там циркулируют настоящие золотые доллары, там нет ненужной регламентации бизнеса. В современной перспективе эта Атлантида немного напоминает оффшорную зону.

 

^[10]  Неолиберализм и позитивизм не просто сопутствуют друг другу, но и содержатся друг в друге. Так работы первых позитивистов обнаруживаются вполне неолиберальные тенденции. Огюст Конт, полемизируя с идеей Сен-Симона о том, что государством должен управлять совет ученых, настаивал, что власть в государстве может быть доверена только банкирам, которые для консультаций могут пользоваться услугами ученых-технократов. Неолибералы также представляют свою экономику как строгую и точную «позитивную» науку, противопоставляя ее спекулятивным («метафизическим») и слишком человеческим гуманитарным наукам.

 

^[11]  Keynes, J. Economic Possibilities for our Grandchildren (London, 1930). 

 

^[12]  Lockwood, Benjamin B., Charles G. Nathanson, and E. Glen Weyl. «Taxation and the Allocation of Talent», 2012.

 

^[13]  Franklin, Benjamin. Information to Those Who Would Remove to America. 1782 (Passy, 1784).
https://founders.archives.gov/documents/Franklin/01-41-02-0391

 

^[14]  James, William. (1903) The Ph.D. Octopus. http://philip.greenspun.com/careers/octopus.html

 

^[15]  Характеристика таких знаний как наук или искусств была довольно условной. Так наставления Бальтазара Грасиана (Arte de Prudencia), трактат Никола Буало (Art poétique) или трактат Андре Капеллана (De arte honeste amandi) были соответственно «Наукой благоразумия», «Наукой стихосложения» и «Наукой куртуазной любви».