Со времени своего появления на Земле человек пытался овладеть еще одним глазом – волшебным глазом. Гераклит сказал когда-то, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Но нельзя и одну вещь увидеть дважды. Отсюда попытка создать еще одно зрение, еще один глаз, который служил бы для того, чтобы убедиться в том, что в разных ракурсах и поворотах мы многократно видим одну и ту же вещь, а также для того, чтобы доказать, что, видя одно и то же, мы видим совсем разное. Для этого к глазу прилагается речь, умеющая называть одно и то же по-разному, а разное – одинаково.

Стремление отождествить как нечто единое то, что «на самом деле» различно, нужно прежде всего для того, чтобы убедиться в том, что субъект («я») – и его части – остается прежним, тем же, что был раньше. С другой стороны, фиксация и понимание различного нужны для того, чтобы иметь доказательство того, что время и пространство реальны. «Волшебный глаз» – это способность понимать и знать членение реальности и ее состав. Фиксация тождества и различия – это первоначальный этап понимания значения. «Волшебный глаз» неслучайно назван глазом, поскольку функция видения, зрения первична в эволюционном плане. Эпитет «волшебный» передает очень важный элемент внезапности, элемент скачка, качественного перехода, связанный с достижением состояния понимания.

«Волшебный глаз» позволяет человеку достичь новой ступени в использовании обычных чувств. С помощью «волшебного глаза» человек в состоянии увидеть нечто иное, дополнительное, другое, чем то, что он видит обычно. Для отдельного человека это означает дополнительное развитие и усиление способности к различению, пониманию, знанию и умению. Для человеческого общества это означает постоянное закрепление этого дополнительного развития в общих, коллективно существующих системах знания и умения. Эти коллективные структуры суть культура в самом широком значении этого слова. В эволюционном плане культура для любых живых существ – это комплекс актов, определяющих вид, форму и функцию таких существ и способ их коллективного существования, проистекающий из их материального образа и функции. Для человека культура – это передающийся в пространстве и времени комплекс «отпечатков», образов, запечатленных «волшебным глазом». Биологические моменты очень важны для человека, но они вовсе не обязательно должны быть частью культуры, как, например, прямохождение. Лишь попав в поле культурных значений, это или другое подобное биологическое явление становится чем-то понятным, значимым, то есть, чем-то, что обретает дополнительное значение, помимо самого факта стояния на двух ногах. Вертикальная ориентация человеческого тела может в этом плане быть соотнесена с важностью именно вертикального измерения не только в сфере тела, но и в космическом плане, что находит отражение в том, что во многих мифологиях мир делится по вертикали на небо, землю и подземное царство.

«Волшебный глаз» обладает способностью различать в объектах и явлениях нечто дополнительное к тому, чем они обычно являются, нечто помимо их рядовой эмпирической функциональности и суммы их пространственных координат. Это дополнительный – волшебный – аспект становится по-настоящему волшебным в той степени, в которой он является не эфемерным достоянием лишь одного, а многих, причем в значимом временном интервале. Здесь следует заметить, что особый волшебный характер этих знаков, того, что мы здесь называем «отпечатком» вещи, явления, действия или персонажа, или, говоря в теперь уже принятых терминах, их знака, очевиден и является универсальным как для наблюдателей, так и для создателей этих знаков.

* * *

Начало существования человека как вида не отмечено какими бы то ни было  специальными внешними знаками времени. Первоначальные миллионы лет существования предков современного человека, в течение которых происходили значительные эволюционные биологические процессы, не оставили никаких внешних знаков кроме морфологии останков предков человека и каменных орудий. Это время еще никак не отмечено: в неотрефлектированной памяти человечества его нет.

Вслед за этим продолжительным молчаливым периодом следует длительный интервал протяжением в сотни тысяч лет, когда останки человека встречаются не только в сопровождении каменных орудий, их фрагментов, приспособлений для изготовления этих орудий, но форма и стиль изготовления этих орудий меняются и становятся все более сложными. Это длительный период самого начала каменного века. Постепенно начинают обнаруживаться остатки группового обитания человека: следы совместного разделывания, приготовления и поедания пищи (кости животных и рыб), следы огня и кострищ. Такое совместное пребывание в группах привело к возникновению систем знаковой коммуникации. Знаки либо специально изготовлялись, либо приспособлялись для целей коммуникации. Специально изготовлялись визуальные знаки, а приспособлялись либо естественные предметы (например, ветви или палки), либо телесные движения, позы или жесты, либо звуки, издаваемые речевым аппаратом. Одновременно с коммуникативными знаками, служившими для сиюминутного непрерывного общения, человек стал использовать долговременные внешние знаки, которые должны были «консервировать» коммуникативную ситуацию с тем, чтобы коммуникация могла происходить не только между присутствующими сейчас членами группы, но и между теми, кто сейчас актуально не участвует в коммуникации – отсутствует временно или длительно. Эти внешние знаки по размерам сходны с функциональными орудиями – скребками, рубилами, иглами и т. д. – или немного меньше их. По форме, конструкции, материалу и пространственной организации они от орудий отличаются. Такими внешними знаками являются разного рода внешние добавления к человеческому телу. Такие добавления могут модифицировать саму фактуру тела, а могут внешне «прикрепляться» к нему. К числу первых следует отнести красочные пигменты, а также операции, в результате которых внешний момент в знаке становится внутренним (различного рода манипуляции с кожей и частями тела – эти, впрочем, знаковые действия относятся к значительно более поздним периодам существования человечества). Нас в данном изложении гораздо более интересуют внешние знаки, «прикрепляемые» к телу, покрывающие его, такие, как одежда и обувь, предметы организации и обработки тела (гребни, бусы, подвески, разного рода украшения). Такие внешние знаки первоначально изготовлялись из кости животных и рыб, рога, ракушек, гальки. Такого рода внешние знаки выполняют коммуникативные функции в трех планах: коммуникация человека с самим собой («это – моя вещь»), коммуникация людей между собой в одной и той же группе («это – наша вещь»), коммуникация между людьми разных групп («это – их вещь»). Следует специально выделить подгруппу украшений для орудий и вещей, таких как приспособления для метания дротиков в виде фигурок животных или особо украшенные дудочки и ударные пластинки.

Небольшие внешние знаки служили для коммуникации внутри небольших групп людей. Форма и стилизация таких вещей служит свидетельством существования предпосылок к образованию «волшебного глаза» – способности к пониманию того, что данный знак, то есть, природный объект, явление, вещь, артефакт, персонаж, связан с другим знаком или другими, зачастую многими знаками.

Внешние знаки большого размера – большие статические внешние знаки – содержат в себе свойства «волшебного глаза» уже не для одного человека или для небольшого количества людей, но для многих людей, причем эти люди обретают постоянное отождествление в своих глазах, а также в глазах многих других людей из других сообществ именно благодаря этим большим статичным внешним знакам. Большие внешние знаки связаны не с отдельным человеком, как знаки малые, передвижные или, говоря иначе, мобильные, а с большим пространством. Наличие больших внешних знаков в пространстве специально определяет и человека, и пространство. Такое определение всегда носит субъектно-объектный характер: здесь человек и пространство владеют друг другом, подчиняют друг друга. Одновременно оба «хотят» отвязаться, отделиться друг от друга. Сила этого «хотения», как нам кажется, совсем не связана с какими-то чисто прагматическими моментами. Эта сила реализуется в импульсе миграции человека. Исследователи справедливо указывали на внешние экологические причины миграции, но представляется, что экологические мотивы являлись лишь дополнительным фактором в основной схеме событий, которая приводилась в движение желанием покинуть старое пространство и овладеть новым.

Вопрос о том, насколько «волшебным» является глаз, участвовавший в создании самых первых в эволюционном ряду внешних знаков, весьма сложен. К числу самых первых внешних знаков относятся следующие: отпечатки ладоней на стенах пещер («негативные», образованные после обдувания краской ладони, прислоненной к стене, и «позитивные», образованные после оттеснения на стене отпечатка ладони, вымазанной в краске), регулярные процарапанные параллельные или пересекающиеся линии на поверхности стен или передвижных объектов, а также регулярные серии точек или пятен на разных поверхностях. Сюда также следует отнести специально организованные фрагменты внешней среды, как то: специально поставленные большие камни, обрамленные или увенчанные другими камнями или окруженные сталактитами или сталагмитами фрагменты внутренней среды (в пещерах). Возникает вопрос, являются ли моменты искусственной обработки или организации первыми признаками «волшебного глаза»? С моей точки зрения – безусловно. Зададим этот вопрос относительно таких пространственных объектов, как кольцевые обрамления из камней. На мой взгляд, помимо чисто функционального момента специального выделения некоторого места здесь присутствует особый элемент привнесения дополнительной ценности: важно не только данное место, поскольку в нем происходит некоторая деятельность, но и потому что (мне) нам оно особенно дорого. Обычное территориальное поведение животных связано не с ценностью, а с актуальным или виртуальным пребыванием, не допускающим пребывания кого бы то ни было другого.

Разумеется, у человека пространство оказывается неразрывно связанным со временем, ведь данная «площадка» не исчезает сразу же после создания, а остается на данном месте продолжительное время. Специальное значение такого человеческого пространства задается двумя базисными понятиями: начало и конец. Специально вырезанные или начертанные линии, точки и пятна, изменение черт пространства, отпечатки ладоней на стенах – все это знаки границы и знаки начала. Начало следует понимать как вход в пространство, будь это пространство ограниченное, закрытое или, наоборот, пространство открытое, широкое.

Фиксация начала пространства, его границ и актуальной или виртуальной возможности пересечь границу вносит в знак момент динамики, движения. Иными словами, когда мы сталкиваемся с какой-то знаковой модификацией пространства, это всегда значит, что кто-то когда-то уже зашел сюда и вышел отсюда. Ощущение внезапного движения, начала перехода, схваченное как некий пик смыслового интервала лежит в основе понимания того, является ли данное знаковое событие «волшебным». Но определение границ пространства – это лишь один аспект состояния «волшебства». Главное здесь – это качественное изменение того объекта, состояния, явления, процесса или их комплекса, которое вдруг ощущается как движение и попадает в смысловой фокус. Подобное движение может захватывать весь рассматриваемый момент в целом или его часть, а само движение может внезапно высветлять связи этого целого или его части (частей) в другими моментами и сущностями. Тогда можно говорить, что в точки зрения внутренней устанавливается понимание.

Сосредоточимся на понимании. Выше мы говорили о том, что понимание есть установление идентичности – сходства и различия. Но для того, чтобы понимание произошло необходимо определение границ, то есть, координат пространства и времени. Итак, «волшебный глаз» есть фиксация понимания. Фиксация становится возможной в случае остановки, повторения. Остановка и повторение нужны для закрепления изображения. Если фиксация точки и линии есть действие выделения пространства, то помещение изображения в этом пространстве есть операция по приданию этому пространству значения. За последние десять лет были открыты новые изображения самого различного вида и стиля, относящиеся к эпохе палеолита. Если пятьдесят лет назад больше всего первобытных изображений было известно в Европе, а именно, в Испании, Франции, и некоторое количество было найдено в соседних с этими странами областях Италии и Германии, то теперь известны многие замечательные наскальные изображения на открытом воздухе и в пещерах на самых различных континентах. Возраст этих изображений определяется от 35.000 до 15.000 лет до настоящего времени. Речь идет о самом длительном периоде культурного существования человечества – примерно в 20.000 лет. Это время структурировано с точки зрения развития каменных орудий на уже давно принятые периоды. Динамика знаковых систем отражается в эволюции типов изображений и связи изображений как таковых со структурой их композиции и связи друг с другом.

Пространство в плане типа искусственных внешних знаков, оставленных в нем первобытным человеком, разумно подразделить на открытое и закрытое. Замкнутые пространства – это разного вида пещеры, гроты, укрытия – позднее сюда прибавятся и станут преобладающими искусственные пространства закрытого или разного типа временные или постоянные жилища полузакрытого типа: стоянки, постройки, дома, сооружения, поселения и т. д., и т. п. Открытые места – это природные места разного масштаба, обозначенные естественными или искусственными границами, в которых размещены искусственные внешние знаки – от рисунков, изображений или специально нанесенных линий, точек и их комбинаций на природных или искусственных объектах до разного рода объектных образований – столбы, скульптуры, построение возвышений, холмов, специальные модификации местности  типа создания рвов, водоемов и т. п.

Человек сам – часть пространства и неразрывно с ним связан. Пространство определяет человека, и он его определяет. Для того, чтобы яснее представить себе степень и образ этой зависимости, надо помнить, что непосредственным биологическим «соседом» человека является человекообразная обезьяна шимпанзе. Не говоря уже о том, что у шимпанзе 90% генов – общие с человеком, шимпанзе по очень многим признакам напоминает человека – семейная организация, некоторые внешние привычки, групповая жизнь, объединяющая несколько семей. Тем не менее одна черта резко отделяет сообщества шимпанзе от сообществ людей. Это – чрезвычайная «территориальность» шимпанзе. Шимпанзе объединяются в группы численностью 100-120 особей. Эти группы ревностно, вплоть до крайнего физического насилия охраняют свою территорию от других шимпанзе. Эта территория строго отграничена от соседних участков и отличается особым, только ей присущим распределением растительности (лес, кустарник), воды и проч. За пределы этой своей территории эти человекообразные обезьяны не выходят, но и не пускают туда представителей того же вида из других групп.

Начиная со своих самых древних предков (homo erectus), человек отличается чрезвычайной подвижностью, и его связь с пространством носит совершенно иной характер. Визуальные знаки, которые человек оставлял на пространстве, во многом сходны с мобильными визуальными знаками, которые люди создавали для себя и носили при себе. Попробуем рассмотреть это сходство.

В нашу задачу не входит нахождение всех возможных функций искусственных визуальных знаков. Мы вовсе не собираемся отрицать, что у этих знаков религиозные и культовые функции, и что эти знаки имели коммуникативные и социальные аспекты. Главным моментом в любом функциональном процессе, где используется искусственный внешний знак, является ретардация – временная задержка, отсрочка эффекта, связанного с пониманием значения этого знака.

В тех случаях, когда внешний знак не является специально изготовленным, а совпадает с природной фактурой как таковой (например, запах или шум), понимание и реакция на него следуют моментально. Никакой ретардации не происходит. Шимпанзе никак не маркирует свою территорию за исключением естественных следов своего пребывания. Если другие особи не реагируют на эти следы, они никак не меняют своего поведения.

Как же обстоит дело в тех случаях, когда человек сознательно помещает в пространство искусственные внешние знаки? Конечно, у этих знаков всегда имеется владельческая функция. Но вряд ли всегда эта функция означает преграду, угрозу, запрет. Конечно, установление ограды вокруг стоянки, привала, костра имеет такую функцию. Важно при этом то, что мобильные знаки всегда были специально сделаны и обработаны, например, статуэтки, бусы, подвески и другие украшения и личные предметы, такие, как гребни, позднее пряжки и проч. Это свидетельствует о том, что главная цель внешних знаков – это обозначение индивидуации, знаковое указание на себя как на главное содержание некоей ситуации. Другой индивидуум, у которого были свои внешние знаки, имел в качестве содержания ситуации тоже себя, а не кого-либо другого. В случае специального совпадения таких внешних знаков у разных индивидуумов должны совпадать какие-то значимые аспекты самой ситуации – они могут быть сиблингами, например.

Для индивидуации важно, что мобильные внешние знаки находятся в тесном соответствии с визуальными знаками, модифицирующими тело человека как в самом прямом, так и в опосредованном смысле. Такие внешние знаки мобильны в том смысле, что они перемещаются вместе с человеком, но они неотчуждаемы от него. Имеются в виду раскраска тела и волос, изменение волосяного и кожного покрова и более интенсивное вмешательство во внешность и тело. На мобильных знаках отчуждаемого и неотчуждаемого типа, а также на внешних искусственных знаках пространства могут быть нанесены сходные линии, точки и черты. О специальном значении нанесения черт, точек и линий речь пойдет ниже, а пока сосредоточимся на изобразительных моментах внешних знаков.

Самые известные внешние мобильные знаки изобразительного типа – это самые древние фигуративные скульптуры. Эти скульптуры могут быть маленькими, и тогда они, вероятно, служили для украшения или были чем-то вроде вотивных фигур, в этой функции они бывают и большего размера, может быть, для нахождения в помещении. Их возраст определяется от 40.000 до 20.000 лет до нашего времени. Это – фигурки, изображающие человека, реже – животного и совсем редко – существо, наполовину человек, наполовину – животное. Уже в этих изображениях можно видеть первоначальную важность чисто эстетического момента, а также уловить принципиальную разницу в подходе к изображению животного и человека. Человек изображается по основным визуальным различительным признакам, в частности пола, а животное – целостно. Это не значит, что изображения человека лишены чисто эстетической красоты. Нет, эти изображения весьма внушительны, полны энергии, среди них имеются и образы, соответствующие нашим собственным представлениям о красоте, но они ближе к представлению зрительной концепции, создающейся в результате размышления о человеке, чем к его целостному зрительному образу. Относительно животного ясно, что его образ воспринимался сразу, целостно и эмоционально, а главное – в движении.

Все мобильные скульптуры человека – это изображения женщины. Найдено также очень небольшое число комбинированных изображений человека и животного. Самое известное и замечательное из них – это скульптура из бивня мамонта, изображающая стоящую вертикально фигуру c головой пещерного льва и торсом человека. Эта скульптура была найдена в конце тридцатых годов прошлого века в пещере Холенштейн-Штадель в Швабии (Германия). Покамест это самая крупная скульптура из мамонтового бивня, ее высота немного больше 30 см, ее возраст определен примерно в
40.000 лет.

В настоящее время эта скульптура выставлена в музее города Ульм в Германии, и над ней все время работают археологи, реставраторы и другие исследователи. Со времени открытия находки в пещере там все время находят костяные обломки и фрагменты оригинальной скульптуры, что позволяет «достраивать» ее до настоящей оригинальной формы. Поскольку в интернете помещены многочисленные очень точные фотоснимки крупных планов разных ракурсов фигуры до, во время и после ее реконструкции, можно довольно точно представить себе, о чем идет речь. Прежде всего надо уяснить себе, что на настоящий день мы имеем дело с самым старым произведением настоящего искусства, которое одновременно является искусственно сделанным визуальным знаком. Попробуем рассмотреть некоторые аспекты этого потрясающего объекта. К ним относится характер эстетического импульса, того сильнейшего воздействия, которое оказывает этот образ. Надо понять, чем является этот образ – изображением, представлением, воображаемым созданием фантазии. Наконец, какие функции могла эта фигура выполнять. Конечно, по сравнению с наскальной живописью фигура из Холенштейн-Штадель оставляет впечатление меньшей отделанности, большей грубоватости и какой-то «первобытной» условности. Но это верно лишь на самый первый взгляд. На самом деле именно эти признаки не свидетельствуют о какой-либо отсталости эстетического комплекса этой фигуры. Они прекрасно соответствуют состоянию того образа, который выражает фигура человека-льва. Речь идет о том, что перед нами синтетический, «склеенный» образ, который не обладает резко выраженными материальными признаками, какими обладает образ отдельно человека и отдельно льва. Совмещение приводит к тому, что происходит изменение первичных качеств человеческого тела и тела льва для того, чтобы в скульптуре соответствующие телесные органы соответствовали друг другу и были «пригнаны», с одной стороны, к качествам льва, а, с другой стороны, к качествам человека.

Результирующий образ оказывается таким, что подчеркиваются самые важные, воздействующие эмоционально и энергетически насыщенные качества льва и человека. Из признаков человека выбран и подчеркнут признак «прямостояния», вертикальности и, соответственно, эмоциональной самостоятельности, автономии, готовности принимать решения и ответственности. Все это – черты, которые автор фигуры непосредственно внутренне испытывает и знает. Признаки льва ярко выражены в выборе львиной головы для фигуры прямостоящего человека. Черты головы, выражение глаз, губ, форма рта – все это характеризует льва, его хищность, ярость, готовность броситься на добычу и растерзать ее. Все это – свойства хищного животного, которые знакомы автору фигуры извне.

Возникает вопрос, каким образом все эти сильные чувства выразились в фигуре человека-льва? Зная, что синтетические фигуры людей-зверей встречались и в других изображениях первобытного искусства, можно ли прийти к выводу, что мы имеем дело с реалистическим изображением человека (шамана?), надевшего на себя шкуру льва и его голову? Некоторые исследователи под влиянием этнографических данных о том, что современные шаманские племена, например, Сибири широко практикуют шаманские камлания, во время которых шаман выступает как воплощение ритуального животного или птицы и облачается в соответствующий костюм, предлагают видеть в первобытном человеке-льве изображение шамана в костюме льва. Думается, что это не так. Дело в том, что в этнографической практике неизвестны попытки изобразить реального или некоего идеализированного шамана в его костюме ритуального животного – но, кстати, без других атрибутов ритуала – без бубна, погремушек, головного убора. Ведь сам шаман исчерпывает своими действиями, видом и т. п. всю потребность в изображении. Статуя человека-льва выполняла совершенно другие функции. Она, возможно, изображала нечто, но никак не шамана. В определенном плане она выполняла на совершенно другом уровне те же изобразительные функции, что и танец шамана. И статуя человека-льва, и танец шамана изображали одно и то же – эмоционально-духовную «идею» слияния этих двух неслиянных образов – человека и льва. Более того, сама фигура прямо говорит о том, как это слияние происходит, когда происходит это волшебство, этот выброс духовной энергии. Он происходит не тогда, когда, по поверхностному убеждению некоторых исследователей, человек пытается овладеть энергией льва, его, так сказать, магически «приручить», а тогда, когда льву, наконец-то, удается вырваться наружу, выпрыгнуть из человека.  То, что дело обстоит именно так видно из того, что голова льва немного меньше туловища человека, она как бы вылезает из плеч вверх. На морде льва выражение усилия, напряжения и. одновременно, достижения какого-то результата. Так человек высвобождает из себя всех разных животных, которые в нем порабощены.

Какие функции выполняло это изображение? Мы уже указали, что маловероятно, чтобы оно было изображением какого-то конкретного шамана. Нам представляется, что скорее всего это – изображение или, вернее, представление идеи прорыва животного – пещерного льва – в сферу человека, причем такого прорыва, при котором человеку нет причин пугаться этого страшного животного, но все-таки следует всегда помнить, что оно действительно ужасно. Такое представление должно показывать человеку реальный порядок вещей (угрозу, которую он испытывает от животных) и, с другой стороны, укреплять в нем ощущение своей власти над всеми животными. Подобная интерпретация находит свое подтверждение в том факте, что в соседних пещерах археологи нашли некоторое количество мобильных – очень маленьких – размером около 2 см – фигурок, гораздо более обобщенного вида, без черт морды (лица) и без других деталей, очень похожих на фигуру «человека-льва». По-видимому, они использовались в качестве украшений. Соответственно, более крупная фигура с множеством деталей и детализированным выражением лица могла выполнять активную культово-ритуальную и эстетическую функцию, а мелкие фигурки служат подтверждением того, что этот культ был вполне распространен и на уровне повседневного быта.

Последнее замечание в связи с «человеком-львом» касается «человеческого»! аспекта этой фигуры. Да, эта фигура прекрасно дает почувствовать и современному зрителю всю глубину эмоции, которое вызывало в первобытном человеке животное. Как же при этом толковать тот факт, что это животное скрывается в человеке и вырывается из него? Мне кажется, что существенен тот факт, что человек, из которого оно вырывается – это мужчина. Вернее всего, это – не женщина! Об этом свидетельствует отсутствие всех тех типично женских половых признаков, которые представлены в обычных мобильных фигурах «первобытных Венер». Более того, половой треугольник, который вполне виден в скульптуре человека-льва может быть интерпретирован двояко – либо как вульва, либо как фаллос. Но это ни готовая к зачатию вульва, как на всех обычных женских изображениях, ни эрегированный фаллос в виде палки, как на редких схематических изображениях мужчины, которые есть в наскальной живописи. Скорее всего, это – просто указание на половое место у человека. Вторая деталь, видная на всех изображениях человека-льва – это явственно нанесенные на левом предплечье фигуры шесть параллельных линий. Исследователи не уверены, какое значение следует приписывать этим линиям – может быть, это условно изображенная одежда, а может быть, это – нанесенные на кожу ритуальные знаки? Я склонен думать, что перед нами условное изображение знака, что это существо – человек. Нанесение ритуальных порезов на кожу, особенно в районе плеча, – признак прохождения мужской инициации. Думается, что мы имеем дело с изображением некоего комбинированного существа, в котором соединены самые важные семантические признаки льва вообще и человека вообще, в то время, как общие признаки человека носят более мужской, чем женский характер. Может быть изображен человек в том качестве, когда он ближе всего к своему животному покровителю – а это всегда человек на пике своих способностей как охотник.

Уже с конца XIX века стало ясным, что в том, как изображались в палеолитическую эпоху животные, первобытное искусство достигло своего апогея. Увидев изображения зверей на стенах пещеры Ласко, Пабло Пикассо заметил, что современным художникам далеко до этого образца. С тех пор был обнаружен принципиально новый тип первобытного изображения, непревзойденный по своему совершенству. Это – небольшие фигурки животных, вырезанные из кости, рога или мамонтового бивня. Они отличаются теми же реализмом, динамизмом, необыкновенной красотой и силой, что и пещерная живопись. Степень совершенства этих изображений привела исследователей к выводу, что уже в то первобытное время существовали специалисты по живописи и скульптуре, которые были заняты исключительно изготовлением тех или иных образов для целей культа и украшения.

Предположение о специальном выделении в отдельное важное занятие религиозно-культовой деятельности находит прекрасное подтверждение в недавних находках целых комплексов гигантских построек, в центре которых помещались огромные каменные скульптуры высотой в 5-6 метров. Эти находки были раскопаны на холме, который называется Гёбекли-Тепе, в Турции в районе границы с Сирией. Возраст этих находок примерно 12.000 лет до наших дней. Таким образом эти постройки относятся к гораздо более молодой эпохе, чем, скажем, фигура человека-льва, но, тем не менее их возраст гораздо старше, чем возраст известных до сих пор монументальных сооружений. Нет непосредственной материальной связи между образами животных в первобытных пещерах и изображениями животных на мегалитах Гёбекли-Тепе. Весьма вероятно, что впечатляющие панно, изображающие доисторических животных – это – предки лошадей, пещерные львы, мамонты, волосатые носороги и т. д., и т. п. – могли служить для какого-то культа. При этом кажется вполне очевидным, что способ изображения животных на этих панно диктовался не утилитарными нуждами, а желанием выразить огромное впечатление от контакта с ними. Этот контакт мог быть только визуальным и никак не обоюдным: «Я вижу его, а видит ли меня он – это не имеет никакого значения». Видимо, для человека было принципиально важно, чтобы этот визуальный односторонний контакт существовал всегда, то есть, чтобы «я» видел его в таком виде всегда – хочет ли «он» этого или нет.

Иначе говоря, так увиденное животное было, как теперь говорят, самым значимым «другим» для человека, и впечатление от него могло быть только в виде его внешнего облика. Все другие возможности коммуникации с таким животным в тот период отсутствуют. Из гораздо более поздних этнографических свидетельств мы знаем о существовании разных типов запретов на коммуникацию с животными. Известно также о представлениях о возможности символического обмена с животными: в результате совершения «нами» определенного ритуала животное предоставляет «нам» право охотиться на него. Существенно, что на этом самом раннем зафиксированном этапе самым сильным и впечатляющим внешним знаком является целостный портрет животного.  В более поздние периоды изображение животного начинает приобретать все более схематические черты, приближаясь к самым ранним попыткам изображения человека.

Теперь вернемся к отдельным более частным моментам. Следует, прежде всего, сказать что-то о технике исполнения этих целостных изображений животных. Более или менее очевидно, что все эти пещерные и наскальные рисунки делались по памяти, из воображения, а не прямо с натуры. Невозможно себе представить, что все эти бесчисленные стада животных помещались в довольно тесной пещере и застывали в определенной позе перед художником, чтобы он мог их запечатлеть. То же самое верно и относительно изображений человека. Они тоже выполнялись по памяти. Важный момент, который при этом разделяет подход к изображению животных от подхода к изображению человека – это то, что память о животных – это память, которая включает в себя все аспекты переживания – эмоцию, разум, одухотворение, а память о человеке – функциональна, концептуальна. В изображениях животных всегда чувствуется момент восхищения, испытуемого художником при воспоминании о животном, это восхищение, восторг включает в себя и все остальные оттенки чувства, которые могут быть у художника – стремление поймать и удержать животное, боязнь находиться в присутствии животного, восторг при виде его совершенного образа и т. д., и т. п.

Все эти оттенки чувств идентичны тем, которые испытывает при виде животных и их изображений современный человек. Возникает вопрос – какова цель, которую преследовал первобытный художник? Можем ли мы выразить словами эту цель? Здесь также следует обратиться к внутреннему опыту современного человека. Зачем ему надо снова и снова смотреть на все тот же прекрасный образ? Для того, чтобы снова и снова переживать общение с такими образами. В этом общении есть несколько сторон. Оно нужно для того, чтобы снова и снова испытывать эстетический восторг. Можно также добавить, что при переживании общения с образом животного должны возникать моменты желания его как-то «присвоить» или «освоить», моменты удовлетворения от того, что животное в виде своего образа, так сказать, «одомашнено» и не может более служить источником опасности. Как мы уже сказали, животное – это идеальный образ великого «другого». Оно становится «нашим» и «мы» причащаемся этому величию.

Вернемся к противопоставлению закрытого и открытого пространства в плане размещения в них образов животного. Оставление картин, рисунков, панно в закрытых пещерах и, с другой стороны, на открытом воздухе помечает эти пространства как связанные с определенным человеческим коллективом тем более, что в некоторых таких пространствах находятся следы пребывания, а иногда и специальные структуры, образования или построения, обозначающие нахождение там человека – например, скульптурные подобия зверей, а иногда человеческие погребения. С другой стороны, там находятся следы – кратковременные или длительные – разнообразной хозяйственной и иной деятельности человека: остатки пищи, разного рода остатки отбросов, обломки каменных орудий и приспособлений. Эти следы пребывания человека в пространстве не носят никакого запретительного смысла, то есть из них нельзя сделать вывода о том, что люди специально вели какую-либо деятельность, направленную на то, чтобы помешать другим людям там пребывать.

Между тем в археологических пространствах более позднего времени находятся следы противоборства, конфликта и войны между разными коллективами людей. Этих следов мы не находим в первобытных пещерах с живописью. Можно предположить вместе с тем, что подобные пространства были связаны не только исключительно с тем коллективом, который оставил там визуальные знаки, но и с какими-то другими коллективами. Тот факт, что эти образы сохранились, свидетельствует косвенным образом о том, что они несли сильнейшую эстетическую энергию для всех людей. Можно сделать вывод о том, что визуальные образы выполняли сразу две коммуникативные функции – одну, направленную внутрь данного коллектива и связанную со временем: сообщать будущим людям о том, что данное пространство связано с определенными животными, и вторую функцию – оповещать людей, оказывающихся в данном месте, о том, что оно уже занято людьми.

Чему соответствует этот целостный запечатленный образ животного? Здесь имеет место удивительный синтез «идеи» этого животного, как ее постиг художник, и образа того моментального воспоминания о нем, которое хранится в воображении. Поэтому на пещерных панно так много сходных изображений одного и того же животного, иногда наложенных друг на друга. Воображение сильно как раз тем, что оно хранит эти много раз повторяющиеся образы и может их воспроизводить так, что получается впечатление живого движущегося на нас образа, как в последовательности застывших кинокадров.

То, что эта сила воображения реализуется в удивительной воздейственности идеи животного и в многократных накладывающихся друг на друга его образах находит свою замечательную параллель в совершенно иных образах – на этот раз уже человека, образах, запечатленных рядом с панно животных или просто на пустых стенах первобытных пещер. Но на этот раз это – не изображения человека (если угодно, это – не метафора человека, а его синекдоха!). Речь идет о многочисленных   композициях из оттисков, отпечатков реальных человеческих ладоней, запечатленных на стенах. Это – либо оттиски ладоней, погруженных в краску, либо отпечатки ладоней, вокруг которых на стену из трубки надувается краска. В первом случае отпечаток – красочный, а во втором – белый, а краска окрашивает контур ладони. И в случае творения образа животного, и в случае запечатления отпечатков ладоней мы имеем дело с небывалой силой переживания. В случае изображения животных имеет место сильнейшее переживание другого, кого-то, кто всегда присутствует в нашем внутреннем мире, в нашем воображении, и чьи образы как живые являются здесь и теперь. Эти образы надо вывести наружу, удержать и запечатлеть. Их присутствие делает существование живым, помещает тебя рядом вместе с этими великими существами. Конечно, может в некоторых случаях возникнуть проблема, как совместить факт величия этих существ с тем обстоятельством, что они нас, так сказать, собою питают. Этот вопрос находит свое решение в рамках религии и ритуала, и указанием на то, в какую сторону может идти эвентуальное решение, мы находим в мифологии и ритуале (шаманском) современных племен охотников-собирателей, для которых вполне мыслимо сочетание в одном образе идеи великого существа, хозяина тайги, всемогущего повелителя зверей и людей и представления о ком-то, кто дает пищу людям своим собственным телом. Таков образ медведя у народов азиатского Севера – селькупов, кетов, эвенков, долган.

Что же касается образа ладоней, запечатленных на стенах пещеры, то здесь имеет место не переживание другого, а переживание себя. Это переживание – и это крайне интересно – возникает, так сказать, не на пустом месте, а на месте очень определенном. Оно вдруг «останавливается», перестает мельтешить, мелькать и начинает переживаться как «моё» или «наше» место, пространство. Это пространство вычленяется из окружающего многоликого и многофункционального, в сущности, простирающегося бесконечно пространства. Это – особая пещера, которая отличается как раз тем, что там человек увидел и смог запечатлеть образ другого. Это особое место остановки, как правило, не однократной, а многократной. Если это место обладает удобными для рисования или вырезания плоскостями, то на них – на этих панелях, на этих стенах – можно оставить отпечатки «моих» ладоней. В данном случае нет стремления присвоить себе это пространство, а есть желание отметить его, дать понять другим людям, что здесь – «я» или «мы». Здесь речь не идет об образе «меня» или «нас», а лишь об отметке. Связь здесь визуального знака и «меня» – метонимическая, «по соседству». При этом, в отличие от образа животного, здесь надо говорить не о какой-то внутренней субстанции, если угодно, идее животного, а о знаке, свидетельствующем о присутствии «меня» или «нас». Это специальное значение со временем выветривается и превращается в след, так сказать, любого человека, человека вообще. Современные исследователи могут из этих отпечатков сделать далеко идущие выводы о том, к какому именно физическому (а иногда и психологическому) типу принадлежал тот, кто оставил эти отпечатки. Был ли это правша или левша, какой величины были его руки, а также другие части тела пропорционально с руками, был ли это мужчина или это была женщина, а, может быть, ребенок, какого возраста он (или она) могли быть. В последнем случае, как показывают исследования оттисков ладоней в пещере Шове во Франции, можно заметить, что эти оттиски оставлены на гораздо меньшей высоте от пола, чем в других случаях.

Обратим внимание на то, что для того, чтобы оставить отпечаток ладони на каменной стене, не требуется хранить образ ладони в воображении, как это необходимо при изображении животных или целостного человека. Необходимо иметь лишь три компонента: саму ладонь, сильное желание приложить ее к стене и красящее вещество. Собственно говоря, отпечаток ладони уже представляет целостного человека. Образ человека еще не отделен от самого человека. Человек просто находится. Но для того, чтобы обозначить присутствие образа человека среди образов животных, вместе с ними, необходимо представить себе образ человека на таком же уровне, на каком творец образов животных – художник – себе их представляет. Но сначала человек присутствует среди этих образов не опосредованно, а прямо, в виде следов своих физических органов – ладоней.

Но здесь надо включить в это описание знакового процесса представления человека еще один момент. Речь идет о распоряжении останками человека. Мы не будем здесь рассматривать то, как с останками своих сородичей обходятся животные. В самом общем плане мы можем констатировать, что в мире животных этот процесс никак не выделен из общего процесса жизни, даже если у отдельных особей (например, обезьян) можно наблюдать явные эмоции скорби по поводу смерти детеныша, партнера или даже просто другого сородича. Однако здесь дело ограничивается только выражением эмоции. Нет никакого знакового поведения или специального обращения с телом умершего. Умерший перестает быть релевантным и его останки сливаются с окружающей средой.

Совсем не так обстоит дело у людей. Уже сотни тысяч лет тому назад существовало представление о целостном человеке, который не только остается равным и идентичным самому себе при жизни, но и после смерти должен быть включен в сообщество мертвых. Это совершается во время разнообразных похоронных обрядов, целью которых является, если угодно, соединение души с телом, а после этого «помещение» получившегося целого в специальное сообщество. Мы говорим здесь отдельно о «душе» и «теле», поскольку под душой мы, конечно, имеем в виду не только (и не столько) душу в ее современном значении в различных системах верования, сколько некую внутреннюю сущность, связанную в данным человеком (покойником), которая само собой очевидна для любого другого человека. Такую душу надо обязательно связать с данным имеющимся телом. Эта связь осуществляется посредством обряда (обрядов) – от самого простого до самого сложного. Этот момент очень важен, поскольку в условиях первобытных сообществ (да и позднее!) тело может находиться в самой различной форме, иногда в весьма редуцированной, но всегда важно установить связь одного с другим – тела с душой.

Мы специально не будем ничего говорить о разных весьма разнообразных формах трактовки тела при похоронах, равно, как и о символической его маркировке посредством разнообразных внешних – отделенных от тела и не отделенных – знаков. Важно то, что при любой форме похоронного обряда окружающее пространство начинает быть ориентированным на локус похороненного тела (или тел). Эта ориентация может носить самый различный характер – от помещения этого локуса в самый центр пространства с выделением окружающего пространства особым образом до создания специальных вместилищ (помещений). Специально следует отметить гораздо более позднюю (неолитическую) практику захоронения умерших прямо под полом спального места в доме.

Теперь представим себе, так сказать, «вторичное» оформление этого нарратива существования человека с животными, когда человек или животное взаимодействуют друг с другом как «враги» (антагонисты) – оформление в виде изображения такого «взаимодействия» на панно в пещере или на скале. Прежде всего надо сказать, что подавляющее изображение животных в таких ситуациях – это изображение живых животных. Мы видим динамичных, движущихся, бегущих, яростных зверей, но нигде не изображены их поверженные или расчлененные тела. Сцены, где изображена охота на животных, принадлежат к гораздо более позднему периоду нового каменного века, и животные изображены там точно так же, как и люди – в виде символических контурных изображений, при этом их масштаб совершенно различен – животные очень велики, а люди – малы. На одном изображении фигурка человека изображена поверженной, но фигур поверженных животных не найдено. Тем самым мы можем указать на существенное различие в восприятии образа человека и образа животного в эти первобытные времена.

Представим себе, что рядом с осмыслением животного всегда есть осмысление человека. Почему первобытные художники не перенесли на стены древних пещер образы человека, подобные образам животных? Мне кажется, что этому мешало осознание огромной роли, которую играло повсеместное присутствие внутреннего мира человека в противовес полной и абсолютной непроницаемости внутреннего мира животного. Эта полная закрытость внутреннего мира животного коррелировала с обилием весьма выразительных и эмоционально насыщенных черт его внешнего облика. Что же касается человека, то здесь надо было разбираться не во внешних чертах, ибо их было чересчур много, и они не складывались в один значимый образ. Во всяком случае, для самого человека это «значение» было слишком текучим и многообразным – разбираться надо было в значении, которое было спрятано в бесконечном внутреннем мире человека. Но что в этом бесконечном внутреннем мире можно было ухватить? Только те признаки, относительно которых человек понимал, что именно в них и через них он отличается от животного. Самая исходная, первоначальная «точка зрения» – это точка зрения человека.

Теперь попробуем себе представить на минуту: в чем же в самом деле в начале их совместного «пути» человек может увидеть свое отличие от животного? Все, вроде бы, одинаково – и части тела, и забота о детях, и голова, и глаза, и уши, и даже речь: человек и животное издают звуки и общаются друг с другом посредством звуков. Даже в том, что касается внутреннего мира, можно представить себе, что человек мог думать, что животное думает примерно так же, как он. Об этом свидетельствуют многочисленные фольклорные тексты, в которых люди и животные разговаривают друг с другом, понимают друг друга и т. п. Но чем человек явственно и очевидно отличается от животного – так это тем, что человек делает, что он может нечто сделать. И поскольку делание есть результат функционирования передних (у человека – верхних!) конечностей (лап и рук), то именно здесь лежит главное различие между человеком и животным.

Это различие заключается в том, что человек может действием руки (точнее, пальцев) создать точку и ровную линию. Все остальное надстраивается над этим базисным умением. Все следы лап животного – это «отпечатки», следы прикосновений, ударов, царапин – они отличаются неровным характером, один след прикосновения или удара не равен другому, одна рваная линия не равна другой, одно рваное место не равно другому. Человек же сознательно оставляет точку, которая всегда равна другой. Человек может провести линию и оставить точку только для того, чтобы провести линию и оставить точку – вне какой-либо другой цели или задачи.

Оставление человеком отпечатка своей ладони в этом плане равнозначно действию рисования точки или линии. У этого нет никакой другой функциональности кроме знакового действия как такового, в то время, как животное оставляет видимые следы как следствие какой-то другой функциональной деятельности: оно ходит или царапает, или рвет, ударяет и т. п. Теперь зададимся вопросом – что могли означать всевозможные искусственные владельческие знаки и знаки присутствия – индексы? Скажем так: как в случае оставления реального, жизненного рисунка животного, так и в случае оставления искусственного владельческого или присутственного знака речь идет, по нашему мнению, о поступке (процедуре) овнешнения воображения. В случае рисунка речь идет об овнешнении другого – важного другого, может быть, какого-то огромного, потрясающего, сильного другого – а в случае владельческих и присутственных знаков речь идет об овнешнении себя. В первом случае овнешнение осуществляется для себя, а во втором случае – для другого (других). Рисунок – это в чем-то почти само животное, а знак – это почти «я». Тут в каждом случае критически важной является роль пространства. Животное становится почти реальным, быть может, в чем-то более реальным, чем при настоящем с ним контакте, его изображенное пространство при этом на самом деле делает контакт невозможным. Контакт же с автором рисунка или с «я», обозначенным владельческим или присутственным знаком, возможен, но «оговорен», дескать, «меня» прямо здесь может и не быть, но «я» здесь был и буду.

Наличие других людей на той же территории не вызывало автоматических актов враждебности и агрессии. Обозначение своего присутствия в виде внешних присутственных знаков выполняло свою коммуникативную задачу. Бродячие охотники-собиратели эпохи раннего палеолита вряд ли были автоматически атакованы теми, чьи знаки они могли заметить на данной территории.

Итак, в мироощущении, нашедшем свое выражение в первобытной наскальной и пещерной живописи, человек выступает либо в виде специально оставленного следа, знака своего пребывания, либо, если это был не субъект, а объект, то в виде комбинации точек и линий. Человек – это сущность, способная производить точки и линии. Следовательно, эта сущность представляется в виде объекта, состоящего их точек и линий. Соответственно, наиболее древние образы человека – это фигурки «абстрактного стиля», составленные из линий и точек. У таких фигурок нет головы: прочерчивается прямая линия, сверху – знак точки, от этой линии отходят в стороны более короткие линии, обозначающие две руки и две ноги. Вот и весь человек. В изображениях, датируемых гораздо более поздним периодом, к этим четырем палкам добавляется более короткая палка, изображающая мужской половой член. В таких изображениях в руках человека могут быть изображены палки, обозначающие орудия охоты. Следует отметить, что среди пещерных и наскальных изображений, включающих образы животных, нет фигур человека, изображающих специально женщин.

В то же самое время следует подчеркнуть, что особые изображения столь же или еще более древние, найденные по всей Европе от Испании до Сибири, – это изображения женщин, причем в их специально женской функции. Это не рисунки, а скульптурные изображения – от довольно крупных, с полметра, до маленьких. Это так называемые первобытные Венеры. Все они выполнены по одному типу: сидящий или стоящий женский торс, без головы, либо с очень редуцированной или слабо намеченной головой (во всяком случае, без лица) и очень гипертрофированными женскими половыми органами и частями тела: живот, бедра, ягодицы, груди, вульва. С одной стороны, эти изображения – антипод схематических, абстрактных изображений человека (мужчины) на наскальных рисунках. У первобытных Венер все пластично, живо, преувеличено, подчеркивается ощутимость образа. С другой стороны, эти изображения никак не индивидуализированы, выделенные признаки повторяются в каждом изображении. Здесь, так же, как и в наскальных рисунках, просматривается стремление к аналитической репрезентации образа, правда аналитические категории различны: в одном случае это – части тела, совершающие «работу» охоты, а также «работу» производства внешних знаков, а в другом – части тела, ответственные за «производство» потомства.

Впрочем, возможно, что наше знание о женской части человеческого общества весьма ограничено. Впрочем, то же самое следует сказать и о нашем понимании мужской части общества. Вообще надо отметить, что весьма ценную информацию о реальных мужчинах и женщинах (а также, в некотором узком аспекте, и о детях!) мы получаем из весьма немногочисленных маленьких скульптур, найденных в археологических раскопках в Европе. Следует сказать об одной уникальной археологической находке эпохи палеолита во Франции. Речь идет об одном поистине крошечном по размерам изображении молодой женщины, найденном в деревне Брассемпюи. Это изображение известно в академической литературе под разными именами: «дама из Брассемпюи», «дама с капюшоном» и т. п. Нам выпал счастливый случай видеть ее в оригинале в Музее древней археологии и культуры в городке Сен-Жермен-ан-Лэ близ Парижа. Следует признать, что изображение действительно производит ошеломляющее впечатление. Ничего подобного в культуре первобытного человека до сих пор не было отмечено. Это изображение представляет собой тончайшим образом вырезанный из бивня мамонта бюст молодой женщины, то есть красивую головку с прекрасно смоделированной длинной шеей, которая в отличие от всех других имеющихся женских образов первобытной эпохи имеет все черты и признаки красивого молодого лица, но лишено всех типичных черт т. н. «первобытных венер»: отсутствуют торс, грудь и бедра с преувеличенными женскими признаками.  Что касается изображения лица, то надо особенно отметить опущенные глаза с тончайшим образом выделенными глазными яблоками, зрачками и веками, стройный нос, уши и даже намек на рот, губы и подбородок. Впрочем, именно область рта и подбородок не детализированы, а лишь очень слабо намечены, так что выражение лица остается скрытым, непонятным, таинственным. Зато прекрасно выполнены волосы этой маленькой головки. Они изображены в виде своеобразной спадающей вниз прически, которую некоторые считают подобием головного убора или части одежды. Эта часть скульптуры орнаментирована сеткой пересекающихся линий, которые можно принять или за головной убор (отсюда «капюшон»), или за схематическое изображение копны волос, уложенных в прическу. Возраст этой фигурки – минимум 22.000 лет.

Совершенно уникальный характер данного изображения не дает возможности сделать какое бы то ни было заключение о том, какая функция, кроме автореферентной, была у этой фигурки. Кажется, все-таки, что перед нами портрет совершенно индивидуализированного вида. Так или иначе, ясно, что первобытный человек обладал всеми возможностями совершенного изображения себя, а также «другого». К этому надо добавить, что в Брассемпуи найдено также тончайшим образом выполненное изображение нижней части тела (без головы – одни длинные изящные бедра), так что можно представить себе, что оба изображения – и головка, и бедра – выполнены, в каком-то смысле, в одном стиле, что делает проблему интерпретации этих изображений еще более сложной.

Исследователи уже отмечали тот факт, что лицо «дамы из Брассемпуи» выполнено так, что специально подчеркнуты нависшие надбровные дуги (не слишком, но достаточно подчеркнуто при том, что вообще визуальных деталей очень мало). Это может как-то выделять особенности строения лица у раннего современного человека (кроманьонца). Это обстоятельство тем более существенно в связи с тем, что в последнее время обращают внимание на находку двух столь же или немного более древних скульптурных портретов из бивня мамонта на территории центральной Европы (оба в бывшей Чехословакии): портрета «кроманьонской женщины» и «кроманьонского мужчины». Оба характеризуются большой «реалистичностью» черт – выделенные надбровные дуги, тяжелая нижняя челюсть. Подчеркнем, что это – именно два бюста, в то время, как остальные известные фигурки человека связаны как раз с подчеркнутыми половыми женскими чертами. Что касается детей, то надо отметить, что среди портативных скульптур малого размера можно выделить некоторые, которые, по видимо у, служили детскими игрушками – крошечные женские фигурки (без преувеличенных половых признаков), крошечные изображения зверей.

Возвращаясь к самым древним изображениям человека на стенах пещер и на открытом воздухе, отметим, что в этих образах – в отличие от самых древних изображений животных – человек изображен не «портретно», а в нарративе, в каком-то повествовании. Он – действующее лицо в определенной «истории», в определенном сюжете. У этой фигуры нет собственного внутреннего мира, а тот внутренний мир, который можно предположить, весь находится в художнике, в авторе изображения. У изображения, допустим, пещерного льва есть внутренний мир, который сведен к тому, что и как изображено (ракурс, поза, выражение глаз и морды), а у человеческой фигуры, состоящей из палочек и точек, внутреннего мира нет, а есть функция в нарративе. Что же изображено на этих первобытных рисунках? На них человек всегда изображен в корреляции с животным. Как правило, фигура животного гораздо больше фигуры человека. Человек изображен в какой-то позе по отношению к животному, и обычно это – поза охоты. Человек чем-то касается животного (палкой, копьем), или готовится поразить его. Иногда несколько человеческих фигур окружают животное или даже забираются на него. В этих случаях животное изображено уже поверженным, и люди готовятся ринуться к нему или на него. Маленькие фигурки людей, как мы отметили, изображены схематично с руками и ногами в виде палок. Животные всегда изображены так – даже если это лишь контур, абрис – что всегда ясно, на кого охотятся люди, например, на мамонта, бизона или дикого быка. Иногда изображение человека не только схематично, но и символично. Так, на одном известном изображении лежащий человек изображен с птицей в руке, есть рисунки, на которых человек изображен с птичьей головой. В гораздо более поздних изображениях человек в ситуации охоты бывает представлен украшенным специальными одеждами, головным убором, бусами и т. п.

Эти изображения вовсе не являются иллюстрациями какого-то определенного события. На них изображен типический нарратив, в котором все участники выполняют определенную функцию. Мнения относительно содержания этого нарратива различны: одни говорят, что таким образом люди хотели добиться положительного результата в охоте, другие считают, что такие изображения должны были предупредить отрицательный результат. Ясно, что эти персонажи – человек и животные – в самом глубоком смысле являются равновеликими. Подобные изображения охоты будут играть важную роль в наскальной живописи последующих эпох. Теперь обратимся к еще одному важному аспекту визуального знакового оформления среды древнего человека.

До сих пор речь шла о пространстве, внутри которого пребывал первобытный человек, о границах пространства, в котором возможно могли пребывать другие группы людей, и, соответственно, об оставлении внешних знаков, отмечающих постоянное отношение данного пространства к определенной группе людей. Теперь необходимо представить себе этот процесс обозначения связи человека и пространства sui generis, то есть, без принятия в расчет других групп людей. Из наблюдений за расположением в пространстве родственных человеку человекообразных обезьян вытекает, что это пространство неизбежно каким-то образом артикулируется соответственно артикуляции данного сообщества обезьян. Наиболее высокое в пространственном плане место занимает наиболее влиятельный самец-вожак, а остальное пространство как-то делится между собой семейными группами так, что каждая группа постоянно пребывает в каком-то одном месте. При этом, конечно, неизбежны переходы особей из одной части пространства в другую, что может сопровождаться внешне выражаемыми случаями трения, неприятия или, напротив, приятия и т. п.

Что же касается мест стабильного пребывания древнего человека и его предков, то здесь следует остановиться на следующих моментах. В местах нахождения останков самых древних предков человека – еще не  homo sapiens, а его предка homo erectus – наблюдается присутствие довольно большого количества примитивно обработанных кремневых орудий – топоров, рубил, примитивных резаков, просто камней для ударов. Их возраст достигает миллиона лет и больше. Мы ничего не знаем о том, каково было устройство примитивных человеческих объединений, которые изготовляли эти орудия, но одно мы знаем наверняка: эти орудия свидетельствуют о том, что их изготовляли и использовали всем коллективом вместе, а не так, что какие-то специально одаренные особи делали эти орудия и пользовались ими, а другие не имели к этому никакого отношения и ими не пользовались. С момента их появления орудия являлись принадлежностью всего коллектива. Во всяком случае, все получали пользу от убийства животных с помощью орудий, от совместной разделки туши, от выделки шкур, обработки кости, дерева и проч. с помощью каменных инструментов.

Это обстоятельство привносит дополнительные моменты в необходимость как-то артикулировать общество особей, пользовавшимися этими орудиями. В таком обществе возникают две важные потребности, связанные с внешним знаковым оформлением территории, на которой находится такой коллектив. Во-первых, необходимость изготовлять орудия приводила к тому, что места их изготовления были отмечены большим количеством каменного слома. Во-вторых, как-то оформлялось центральное место этой территории, и, в-третьих, начали формироваться специальные места для всего, что было связано с коллективной обработкой убитых животных: разделка туши, использование и поддержание очага для приготовления пищи, распоряжение пищевыми отбросами, утилизация костей. Но самое значительное – это упорядоченное захоронение самих членов общества. Невозможно утверждать, что этот порядок всюду был одинаков. При этом существование каких-то правил, пусть совершенно различных в различных местах, или даже для различных категорий людей, вполне очевидно. В самом общем виде эти правила сводятся к тому, что места захоронения не предаются быстрому забвению, их не забрасывают, а, напротив, стараются помнить о них и уделять им внимание. Все остальное может быть вариабельным в зависимости от коллектива, от того, сколько времени данное захоронение находится в данном месте, количества мест захоронения и т. д.

Сюда примыкает и третий важный момент. Надо, чтобы члены данной группы и возможные члены других групп знали, что здесь какой-то внешний знак передает важную и постоянную информацию. Как в случае орудий, так и в случае захоронений речь идет о специальной организации ритма, о его артикулировании во времени и пространстве. Эта артикуляция нужна для того, чтобы ее воспринимающий мог ее интериоризировать. Ритм этот артикулируется путем периодического изменения фактуры материала, либо путем нанесения линий, черт и точек и других элементов визуальной обработки, либо специальной повторяющейся пространственной организацией содержания захоронения (организация тела и/или его частей, привнесение внутрь захоронения специальных артефактов или естественных объектов – охры, бус, ракушек, обработанных искусственно – продырявленных, специально обломанных и т. п.) и, наконец, специально организованной редукции захоронения (кремация, сохранение редуцированных останков – кости, черепа – в определенных местах).

Ритм – это важнейший и в эволюционном плане, наверное, единственный способ организации понимания пространства и времени. При этом ритм может быть объективным и субъективным. Объективный ритм – это восприятие повторения вне субъекта понимания, то есть, субъект (человек или кто-то функционально равноценный ему) воспринимает повторение чего-то вне себя, например, видит или слышит нечто, связанное с функционированием других объектов. Понятно, что первичным источником объективного ритма является природно-космический мир, например, регулярное появление солнца на небе и явление тьмы и света. Соответственно, субъект может воспринимать через некоторые промежутки времени и/или в определенном месте пространства одинаковые явления. Этот первичный природно-космический ритм бывает многократно транслируем посредством других систем: скажем, человек замечает, что в определенном месте на земле регулярно появляются кротовые ямы или плотины бобров и т. п. Объективный ритм вносит определенную и при этом весьма сложную артикуляцию в наличное пространство.

Объективный ритм не существует и не воспринимается изолированно, сам по себе. Он взаимодействует с субъективным ритмом, который задается повторением и собственно повторностью явлений человеческого тела. Этих повторений чрезвычайно много, и они организованы по принципу парности и по принципу разной значимости членов пары. Самые простые примеры постоянных повторений субъективного ритма это – биологические процессы (вдох и выдох при дыхании, принятие пищи и выделение отходов, сердцебиение и т. п.). Кажется, что нет никаких объективных причин к тому, чтобы члены пары были противопоставлены, но это происходит всегда.

Человеческое тело также устроено по принципам парности и противопоставления: мы обладаем двумя глазами, двумя ушами, двумя руками, двумя ногами, двумя легкими, двумя почками, двумя парами отверстиями и т. п. Субъективно мы ощущаем, что каждый из противопоставленных членов пар обладает своей собственной важностью и не может быть заменен на свою противоположность в паре. Иначе говоря, у человека не может быть ни двух правых рук (глаз и т. п.), ни двух левых. При этом, конечно, существуют и одиночные, не повторяющиеся органы, как, например, голова.

Парность и противопоставленность обуславливают и артикулируют организацию и структуру процесса человеческого понимания и, соответственно, систему значения наших естественных языков. Пространство, в котором мы пребываем, осмысляется нами, в какой-то степени, как наше собственное тело или его расширение, проекция. Имея это в виду, продолжим рассматривать различные культурные артефакты первобытного человека. Само явление физической связи и коммуникации, включающей в себя связь посредством органов чувств, дополняющую физический контакт, характеризует весь живой мир. Но человек в плане связи и коммуникации резко отличается от всех других представителей живого мира. Речь идет о том, что человек осуществляет преднамеренную смысловую связь и коммуникацию посредством специально предназначенных для этого внешних искусственных знаков не только и не столько прямо, непосредственно контактируя с объектом связи и коммуникации, ни и через существенные интервалы времен, и пространства, иногда большие и даже очень большие. В этом особенность отношения человека с пространством. Мы указывали на то, что человек организует, артикулирует свое собственное, наличное пространство-время, свой хронотоп, но он также организует и все мыслимое, представимое пространство как свой хронотоп. В этом смысле органы чувств человека не только достигают своих физических пределов, но, посредством воображения и памяти, простираются как угодно далеко. Животное коммуницирует с особями своего вида и с особями других видов только в тех пределах, в каких действуют его органы чувств и непосредственно связанные с ними образы чувственной памяти. Поэтому территориально организованные сообщества животных столь агрессивно ведут себя по отношению к тем животным, которые нарушают эту территориальность. Человек, который биологически весьма близок к крайне территориально агрессивным видам обезьян, напротив, посредством отдаленной и отложенной коммуникации, знает о том, что есть другие группы людей и животных, связанные с другими пространствами, которые и оп может достичь, куда он сможет однажды прийти. Именно для этого предназначены визуальные образы как животных, так и самого себя.

Здесь возникают интересные констелляции фактов, своего рода антиномии, то есть, явления, связанные с человеком и находящиеся в отношении контраста. С одной стороны, мы знаем об этой черте человека – а именно, что его сведения о других людях, о том, что где-то есть существа, подобные ему, не знают границ. Человек может контактировать, может вступать в коммуникацию с другими людьми вне зависимости от того, принадлежат ли они его группе или нет. С другой стороны, мы столь же очевидным образом знаем, что каждая группа людей обладает весьма сложной и изощренной системой внутренней коммуникации для общения внутри группы.

Важно увидеть, как первобытный человек может артикулировать ритмы пространства и ритмы собственного тела во внешних визуальных знаках. Это знание мы черпаем, изучая те изменения, которые человек производил в пространстве и в собственном теле – таким образом, что эти изменения остаются постоянными несмотря на все противодействующие факторы времени и пространства. Мы располагаем крайне скудными данными относительно того, как выглядели живые первобытные люди. Поэтому мы не можем ничего утверждать по поводу тех изменений собственного тела, которые он мог производить. Правда, из различных изменений, которые имели место в останках древних людей, ученые могут делать различные, иногда далеко идущие выводы о состоянии тела человека – о том, какие искусственные воздействия применялись к различным частям тела человека: к голове, рукам, ногам, к кожному и волосяному покрову, к зубам и т. п. Останки человека всегда связаны с некоторым количеством артефактов: каменные орудия, остатки одежды, покрывал и т. п., бусы, подвески, следы окраски.

Но гораздо более красноречивые знаки наблюдаются в трактовке тел умерших людей. Речь идет о двух моментах – во-первых, в самом общем плане о том, как те или иные сообщества относились к телу как таковому (придавали ли они ему какую-то одну специальную погребальную позу, подвергали ли они это тело членению и как они это членение осуществляли), и, во-вторых, оставляли ли они на теле или рядом с ним специальные искусственные внешние знаки. Позднее речь уже будет идти о гораздо более далеко идущих формах изменения тела: предание покойников воздействию стихий или специальных птиц с целью освобождения костей от мяса, сбор костей в специальные хранилища (оссуарии), кремация и т. п. Все эти моменты связаны, конечно, с человеческой трактовкой пространства. Они характеризуют необходимое пребывание людей на одном месте.

В связи с исследованиями последних лет, в частности, в области археологии и лингвистики, связанных с открытием большого числа следов пребывания человека по всему земному шару уже в очень древние времена, можно ставить проблему постоянного передвижения и постоянного пребывания человека на одном месте. Мы видим очень древние следы человеческой модификации пространства – следовательно человек пребывал на одном месте – и одновременно знаем, что человек постоянно куда-то мигрировал, то есть, все время передвигался от этого места куда-то вдаль.

 Сам факт миграции человека не является уникальным в животном царстве. Мигрируют птицы, водные млекопитающие, парнокопытные животные. Но эти миграции всегда носят сезонный характер и являются перемещением в пространстве туда и обратно, в то время, как первобытный человек всегда двигался вдаль от места своего первоначального пребывания. Возникает вопрос о том, имеются ли искусственные внешние знаковые следы такого передвижения. Здесь важную роль играют два момента. Первый – это вопрос о стиле внешнего исполнения таких знаковых следов. Второй момент касается более поздних культурных периодов и связан с тем, что в науке принято было называть «археологической культурой», то есть определенным паттерном организации жилища, его внутреннего пространства, пространства вокруг него, формой организации погребений, орудий и приспособлений, сосудов и проч.

Передвижение человеческих коллективов занимало в первобытное время десятки тысяч лет – не то, чтобы люди все время шли куда-то пешком, иногда оглядываясь по сторонам. Передвижение происходило от стоянки к стоянке, каждая из которых была постоянной, но в то же время сохранялся и был активным импульс движения. Если попытаться мысленно охватить сюжеты всех бесписьменных повествований, зарегистрированных у тысяч племен и народов земного шара, то можно с большой долей уверенности сказать, что подавляющее большинство их имеет дело с оседлыми коллективами, ибо даже те общества, которые были широко известны, как кочевые (например, монголы) представляли себе свое существование как происходящее на определенном пространстве, откуда они могли двигаться куда-то, при том, что у них всегда оставалась память о более или менее постоянном пребывании в одном исконном месте. Из этого следует вывод, подтвержденный археологически, что история передвижения людей есть история их нахождения в разных постоянных, исторически и географически все более удаленных друг от друга местах.

Выше мы уже упоминали о том, что первоначальные памятники визуальной культуры имеются в самых удаленных друг от друга местах земного шара – от Южной и Северной Африки и Европы до Азии и Австралии. Позднее других к этой картине развертывания человеческой культуры примкнула Америка. Ради справедливости следует сказать, что что до сих пор мы не знаем точно, как эти самые разные места обитания были связаны друг с другом. То, что эта связь реально существовала, вытекает из того, что в первобытных обиталищах обнаруживаются следы одного и того же биологического вида homo sapiens – c добавлением в отдаленных местах Европы и Азии очень небольшого количества генов двух родственных видов человека – неандертальцев и денисовцев, вымерших примерно 50.000–40.000 лет тому назад. Кстати, тот факт, что у современных людей наблюдается очень небольшая генетическая примесь этих вымерших видов человека, свидетельствует о двух моментах: во-первых, человек, как мы указывали выше, не обладал столь сильной территориальностью, как его ближайшие генетические родственники – обезьяны, во-вторых, что человек уже обладал способом определить, что эти другие люди все-таки являются людьми и, следовательно, с ними можно жить.

Что касается композиции и содержания визуальных образов, то наиболее древние образцы – это всегда «портреты», либо наиболее реалистические («животные»), либо наиболее схематические («человек»). Постепенно начинает проявляться тенденция к увеличению количества и репертуара образов так, что становится возможным говорить о появлении нарратива. Эта тенденция параллельна другой, на первый взгляд, противоположной тенденции к расчленению образов. Возможность связи изображаемых образов в связный нарратив ставит перед исследователями вопрос, идет ли речь о нарративе синтагматическом, наблюдаемом автором изображения (пусть и в воображаемом модусе), или речь идет о нарративе парадигматическом, то есть, таком, в котором «персонажи» связаны не непосредственно («один что-то совершает над другим»), а семантически, по смыслу («один по социальному положению выше другого»). Конечно, вполне мыслимо повествование, в котором персонажи физически взаимодействуют, а помимо того связаны смысловой связью.

Я полагаю, что сам акт изображения, вне зависимости от того, какую конкретную функцию это изображение должно исполнять, уже представляет собой центральный момент в обретении идентичности. Теперь представим себе человека, пребывающего в непрерывном поле вещей, событий, явлений, персонажей, и представим себе, как должен осуществляться процесс самоидентификации – как из этого непрерывно текущего множества выделяются сущности, которые человек как-то отождествляет друг с другом и, главное, с самим собой, как в этом процессе происходит идентификация фрагментов самого себя: разных фрагментов себя друг с другом и всех этих фрагментов с неким целым. Мы с самого начала видим, что в этом процессе идентификации и самоидентификации должны существовать два существенных момента: во-первых, возможность остановки, возможность задержки внимания на какое-то время на чем-то одном, и, во-вторых, возможность понимания, где перед нами часть, а где – целое. С самого начала должна присутствовать возможность анализа и схематизации, то есть, зрительно-перцептивного охвата контура, абриса того, что предстает перед человеком, и понимания того, что в этом абрисе принадлежит к основному предмету, основному телу, а что – к каким-то «протуберанцам». Существование этой визуальной «гипотезы» следует соотнести с реальным опытом человека по обращению с наличными вещами, объектами, явлениями, ситуациями, персонажами и проч.

Теперь представим себе такое общение человека с животными. Здесь перед нами открываются две возможности: животные, которых человек может, так сказать, «трогать руками», и животные, которые такой возможности не допускают. На этом этапе следует вернуться к тем визуальным образам животных, которые первобытный человек запечатлел в древних пещерах. Мы увидим, что наиболее сильные и впечатляющие образы – это образы тех животных, чьи кости не были найдены в этих пещерах, то есть изображались совсем не те животные, которыми человек регулярно питался. На первобытных панно были в изобилии изображены первобытные лошади, пещерные львы, пещерные носороги, медведи, туры, бизоны. В то же самое время в этих пещерах или рядом с ними были найдены кости съеденных животных – оленей, ланей, лис, диких быков. Это, конечно, не значит, что в более поздние периоды человек не изображал и тех животных, которых он ловил и убивал на охоте и ими питался, но он изображал их иначе – в ситуации, где было ясно, что на них охотится человек, – и не так, как были представлены те самые первые образы в основном давно вымерших видов животных. Эти первые образы никогда не изображались в какой-то связи с человеком. Они представали в виде целостных, очень реалистических и полных первобытной энергии образов, не объединенных в один нарратив с человеком.

Здесь анализа еще нет. Но анализ потребовался, и как теперь представляется, в весьма любопытной смысловой связке. Все зафиксированные случаи настоящего целостного реалистического образа животного имели место в закрытых или почти закрытых местах внутри пещер. Это либо большие фронтальные стены, панели в закрытом зале, либо пространные панели по обеим сторонам проходов, либо какое-то подобие кулис. Такое размещение образов животных – а в некоторых пещерах на тех же пространствах, где были изображены животные, были найдены композиции множественных отпечатков ладоней – наводит на мысль о том, что все эти изображения были частью какого-то древнего ритуала. Вряд ли эти изображения были сделаны просто так или для того, чтобы на них поглядел какой-то случайный прохожий, который к тому же с трудом бы мог найти это закрытое помещение. Было ли рисование ритуалом само по себе? А что можно сказать о сделанных, по-видимому, теми же людьми (или близкими им членами того же коллектива) отпечатках ладоней? Самое примитивное значение таких отпечатков – это что-то вроде метонимии: «Я – здесь!». Но тогда образ животного сигнализирует: «Он – здесь!»

Правда, поскольку в реальной этнографической практике такие пещеры с богатыми образными композициями найдены не были, трудно себе представить, какой в точности ритуал здесь мог быть. Был ли это ритуал завершения праздника инициации, когда молодых инициатов вдруг выпускали в такие украшенные живописью залы, где перед ними при свете светильников, питающихся животным жиром, представали замечательные образы животных? А, может быть, это был специальный ритуал, совершаемый каждый раз перед охотой, чтобы успешно добыть зверя? Есть достаточно аргументов в пользу той или другой реконструкции, но окончательное суждение принять трудно. Замечательно, что в любом случае речь должна идти о специальном предназначении закрытых пространств, посвященных этим образам и ничему больше, поскольку в этих пространствах пока не найдено никаких следов длительного постоянного обитания человека.

Теперь обратимся к столь же (или почти столь же) древним образам животных, запечатленным на открытом воздухе. Таких специальных пространств найдено очень немного, и они простираются на очень значительные расстояния – от нескольких десятков до тысяч километров. Таким образом противопоставление открытого – закрытому предполагает также противопоставление одного локуса – многим локусам, разбросанным по большой территории. Прежде всего надо сказать несколько слов о датировке образов на этих открытых пространствах. Если самые древние расписанные пещеры теперь датируются более, чем 32.000 годами до нашей эры, то самые древние известные на сегодня открытые места, украшенные образами животных, датируются не старше 22.000 лет до нашей эры, то есть, пока мы можем с большой долей уверенности говорить о том, что первобытное искусство на открытом воздухе моложе на десять тысяч лет, чем пещерные панно. При этом следует отметить, что изображения животных на открытом воздухе очень напоминают образы пещерного искусства: позы и общий абрис изображений сходны, правда изображения на открытом воздухе не нарисованы, а нацарапаны на камне, выгравированы более твердым камнем на мягком песчанике. Кроме того, отсутствует краска. Общий стиль образов интересен еще и в том плане, что они наблюдаются, грубо говоря, в одном и том же средиземноморском бассейне – пещеры в северной части бассейна (Испания и Франция) и там же наиболее древние изображения на открытом воздухе (Португалия). Более новые изображения на открытом воздухе найдены в довольно большом количестве в районе пустыни Сахара.

Судя по самым последним данным, изображения на открытом воздухе в Португалии (долина Коа) гораздо древнее, чем изображения в Северной Африке. Португальские наскальные изображения датируются примерно 25.000 годами до нашего времени, а самые древние изображения в Северной Африке (Ливия и Алжир) примерно на десять тысяч лет моложе. Следует добавить, что в Северной Африке традиция наскальных изображений без перерыва продолжается и далее, примерно до 500 года нашей эры, обнаруживая непрерывность стиля.

Мы не сможем коснуться всех особенностей этих изображений на открытом воздухе, но некоторые из них упомянем вкратце. Как мы уже отметили, эти изображения разбросаны по очень большой территории. Изображения на Иберийском полуострове находятся в долине длиной около 50 километров. На расстоянии нескольких десятков километров от этих изображений имеется еще одна группа наскальных изображений. Изображения же в Северной Африке покрывают территорию всей пустыни Сахара от одного края до другого – тысячи километров. Конечно, трудно предположить, что все эти изображения относятся к одному и тому же времени. Нахождение этих изображений свидетельствует о том, что племена, создавшие их, кочевали на большие расстояния, а потом возвращались на исконное место. Кроме того, нахождение этих изображений в специальных, иногда трудно доступных местах, удаленных друг от друга на большое расстояние, свидетельствует о том, что эти места были специально посвящены какому-то коллективному событию, сопровождавшемуся созданием этих образов.

Что касается изображений в Португалии, можно утверждать, что они были, по-видимому, созданы одним, связанным друг с другом сообществом людей, поскольку все эти образы свидетельствуют об одном пластическом стиле изображения, а именно о так называемом абрисном стиле, когда изображение животных предстает в виде абриса. Все эти схематические образы выполнены способом гравировки, когда какой-нибудь очень острый и твердый камень выбирается для того, чтобы с его помощью оставить след на относительно более мягкой каменной панели. Почти все эти рисунки изображают определенные виды животных – оленей, быков, лошадей, туров, носорогов. Почти все рисунки прорезаны в камне, лишь в малом количестве найдены следы краски – угля или охры. Этот комплекс рисунков не содержит изображений человека. Образы животных – это не «портреты», как было в пещерных изображениях, а некая визуальная «идея» животного, одновременно достаточно абстрактная, и очень живая, полная энергии. Это – визуальные метафоры, поскольку они одновременно являются результатом анализа целостного образа и вылущивания некоторых самых характерных визуальных черт – из чего складывается одна постоянная картина, данная в абрисе (например, образ оленя или лани с головой, всегда повернутой в профиль назад).

Еще раз подчеркнем, что при подобном анализе выделяются самые заряженные энергетически, то есть, вызывающие наибольшее воодушевление и волнение черты. Из приведенных выше примеров следует иметь в виду гипертрофированные черты образа женщины как полового партнера – груди, бедра, живот, вульва, а также, в миниатюрном портрете «Дамы из Брассемпуи» – подчеркнуто выточенная шея, плечи и загадочное лицо. Обратим также внимание на встречающийся несколько раз в миниатюрных фигурках бизонов необычный разворот головы назад в сочетании с очень выразительными ноздрями и глазами.

Подобный «анализ» помогает выделить в животном черты, которые как-то соотносятся с соответствующими чертами человека: то есть, у человека таких черт нет и быть не может, и этим он отличается от животного. С другой стороны, бывает, что подмеченные художником неожиданные визуальные черты могут очень напоминать человека, например, поза, выражающая настроение гнева, выражение глаз, подобное тому, которое есть у человека во время преследования, захвата добычи. Наконец, в человеке могут быть визуальные черты, напоминающие животного – похожая поза, поворот головы и проч. Это – один из этапов построения первичной метафоры «животное – человек». Дальнейшие этапы участвуют в построении нарратива, в котором животное и человек выступают как персонажи в некотором сюжете. Это могут быть персонажи, находящиеся на одном сюжетно-ценностном уровне, когда животных и человека невозможно отличить друг от друга по поведению, по тому, в какой хронотоп они входят. Это могут быть персонажи, находящиеся на разных сюжетно-ценностных уровнях (один выше другого и дает ему приказы, советы и проч.). Наконец, их нарративные уровни могут вообще не пересекаться, а они как персонажи сводятся вместе лишь в комментарии.

Все это сюжеты, излагаемые в повествовании, но вполне представимы ситуации, в которых животные и люди «пересекаются» не в повествовании, а в жизни, например, во время охоты, или во время ухода за одомашненными животными. Постепенно происходит значительное проникновение образа животного, идеи животного в мир человеческого воображения. Приведем два примера. Оба они относятся к созданию настоящей мысленной (или фактической) амальгамы образа человека и образа животного. В одном случае речь идет об очень древней (приблизительно 32.000 лет до нашей эры) небольшой скульптуре из бивня мамонта, изображающей териантропа, то есть, существо, являющееся смесью человека и животного, в данном случае человека и пещерного льва. Эта фигура была найдена в пещере в области Швабия в Германии. Образы, в которых в разной степени смешиваются черты человека и животного, известны, конечно, в археологических раскопках, начиная с эпохи неолита, не говоря уже о памятниках искусства и архитектуры более поздних эпох. В таких образах мы видим тенденцию к «возвышению» смыслового статуса и человека и животного за счет помещения их признаков в отдельную сферу воображения, которая превосходит своими качествами и возможностями сферу повседневного человеческого опыта. Существо, обладающее смысловыми признаками человека и животного, превосходит и того и другого.

Другой пример касается как раз не сферы воображаемого, а сферы повседневного опыта. Здесь амальгама происходит не в образе персонажа, а в обстановке жизни. Мы имеем в виду наскальные изображения, найденные в Северной Африке. На некоторых из этих изображений, относящихся к гораздо более позднему периоду, чем фигура человека-пещерного льва и чем изображения групп животных в Алжире и Ливии, изображены уже целые нарративные сцены повседневной жизни с участием человека. Это, на самом деле, тоже весьма древние находки, датируемые восьмым тысячелетием до нашей эры. На них изображены сцены повседневных занятий на стоянке. Изображены мужчины и женщины, их число на каждой сценке невелико – два, три человека. Они заняты повседневными занятиями: приготовлением пищи, едой, изготовлением орудий, умыванием, причесыванием и т. п. На отдельных композициях можно увидеть, что эти занятия происходят внутри загона, где находятся животные: овцы, козы, быки, коровы. Их количество также невелико. Эти изображения отличаются от изображений охоты. В композициях, изображающих охоту, число человеческих фигур больше. Изображения животных больше по масштабу, чем изображения людей. В изображениях стоянок животные по своему размеру сравнимы по масштабу с изображениями людей. Они, как правило, изображены в своем натуральном размере так же, как и люди.

В изображениях охоты имеется нарратив о противостоянии двух групп различных по своей природе существ, в изображении стоянки речь идет о длительном, постоянном сосуществовании человека и животного. Это сосуществование явилось почвой для осознания и формулирования того, что можно назвать кодексом повседневного добра. Этот кодекс правил поведения не был присущ человек, для которого животное было важным другим существом, но «другим» в плане внешнем, то есть, существом, от которого человек зависел, и с которым он находился в отношении постоянного противостояния, в котором человек должен был победить, чтобы выжить.

Одомашненные животные – это также «важный другой», но в отличие от дикого животного это – «внутренний» другой. С одомашненным животным человек находится в отношении постоянной зависимости, но эта зависимость двусторонняя, ибо домашнее животной также зависит от человека. По отношении к такому животному не применим принцип «победы». Человек не меряется силами с одомашненным животным, но отношению к такому животному он должен уметь творить каждодневные акты добра все время – кормить, поить, выхаживать при немочи, забирать его дар человеку без того, чтобы ему (животному) было больно или неспособно, помогать при родах и проч. Думается, что такая повседневная забота о животном могла послужить матрицей для составления правил повседневного добра и в отношении человека – другого человека, а не самого себя.

     Теперь вернемся к теме анализа образа животного и человека уже в более конкретном физическом плане – к мотиву физического расчленения и самого человека и животного, а также их искусственного образа. Речь идет о выделении и вычленении отдельных бросающихся в глаза физически отстающих от основного абриса элементов целого. Но, прежде мы перейдем к этой очень значительной в эволюционном и пластически-выразительном плане теме, нам следует еще раз обратиться к следующему: мы упомянули о том, что со временем изображения животных начинают приобретать все более обобщенные и схематические черты, когда становится подчеркнутым общий абрис, целостный силуэт фигуры, и выделяются присущие данному животному черты: быки с типичной головой и парой рогов, направленных вперед и вверх, лошади с их вытянутой мордой, схематической гривой и с их типичным косящим глазом и взлетающими ногами, туры с их, в отличие от быков, огромными рогами, направленными в стороны. У образа человека нет типичного силуэта.

Схема первоначального изображения человека включает его торс в виде простой прямой линии («палка») и прикрепленных к нему (ней) выдающихся частей тела: головы, пары рук и пары ног опять-таки в виде линий («палок»). К этому могут добавляться половой член в виде короткой палки внизу торса, а также орудия в руках – копье или дротик, а позднее лук. На одном очень известном изображении человека в пещере Шове (Франция) к схеме человека добавлен схематический рисунок птицы, причем сам человек изображен лежащим (может быть, мертвым?). Схематических изображений женщин в древней наскальной живописи нет вообще. Правда, широко известны уже упомянутые мобильные скульптурные изображения как раз женщин («первобытные Венеры»), чей возраст немного моложе. Подобных же фигурок мужчин пока не найдено вовсе.

При переходе к более сложным и более поздним формам коллектива, особенно с появлением скотоводства, к схематическим формам человека, становящимся более выразительными, добавляются новые атрибуты в виде изображений одежды, типичных форм костюма, разных орудий, а позднее – головных уборов и, вообще, головных украшений, постоянных украшений рук, ног, тела и проч. Появляются образы женщин с их типично женскими костюмами и украшениями, особенно в картинах, на которых изображены коллективные хозяйственные действия, ритуалы – коллективные пляски и проч.

Вернемся к упомянутой выше процедуре расчленения  визуального образа человека, если угодно, «анализа». Тут все начинается с головы. «Отделение» головы в процессе анализа происходит параллельно реальным жизненным практикам. Здесь покамест приходится констатировать, что анализ образа человека если и не предшествует анализу образа животного, то, во всяком случае, дает более разнообразные примеры. Речь идет об известных фактах того, что уже в очень раннюю  эпоху (поздний палеолит – начало неолита) наблюдается специальное, подчеркнуто символическое отношение к голове мертвого человека по сравнению с отношением к голове мертвого животного.

Голова убитого животного – это, в основном, источник очень важной нищи. Гораздо позднее, примерно 7000 лет до н. э., в некоторых особо отмеченных домах неолитического поселения Чатал-гююк в турецкой Анатолии были найдены отдельные случаи специального отношения к черепам животных, в частности, использование черепов гигантских туров в качестве элемента ритуального украшения помещения (нечто вроде элемента устройства алтаря). В археологической литературе уже много лет назад описаны специально обработанные человеческие черепа, найденные в раскопках на юге Израиля, чей возраст минимум на две тысячи дет старше. Эти черепа специальным образом приготовлены, в глазницы вставлены особые камни, а значительная часть поверхности черепа покрыта чем-то вроде примитивной штукатурки. Эти черепа выставлены на обозрение в Музее Израиля.

Здесь мы подходим к важной теме, связанной как с пониманием наскальных изображений, так и с определением роли пространства. Можно сказать, что следует исходить из того, что у первобытного человека имелась различная исходная интуиция относительно субъекта – будь то человек или животное – и пространства. Субъект – это нечто артикулированное (то есть, упорядоченным образом расчлененное), а пространство – исходно есть нечто не артикулированное, нерасчлененное, цельное.  В наскальных изображениях есть отмеченная нами тенденция к переходу от пространственной интуиции к интуиции субъекта, от чего-то целостного к чему-то расчлененному, проанализированному. Представление о пространстве идет от представления о цельном окружающем пространстве к представлению об отдельных островках пространства, связанных каким-то образом с деятельностью человека и соединенных друг с другом семиотически значимым путем, проложенным в неосвоенном цельном пространстве. И представление о субъекте и представление о пространстве могут преломляться, отражаться друг в друге. Субъект (человек или животное) может концептуально расти до размеров пространства (целого или острова в нем), и пространство может ощущаться и представляться как субъект, в частности, как человек. Подобные мыслительные и семантические структуры очень характерны для мифопоэтических образов, зафиксированных в формах внешних визуальных знаков, начиная в эпохи неолита, а в форме словесных текстов, начиная с эпохи бронзы. Нас интересуют визуальные знаки.

Итак, ситуация может рассматриваться с исходной точки зрения человека и может быть представлена с исходной точки зрения пространства. Собственно говоря, обе эти точки зрения суть точки зрения человеческие, но в первой за исходный пункт мы принимаем персонажа-человека, а во второй – персонажа-пространство. Возьмем первую точку зрения. В ней могут быть две позиции: позиция похожести (или метафорическая): понять насколько человек может быть похож на пространство, и позиция соседства (позиция метонимическая) – где в пространстве может быть человек (с чем или с кем он может быть в соседстве). Исходная точка зрения пространства интересна тем, что она не полностью изоморфна точке зрения человека. Действительно, метафорическая позиция здесь, как мне кажется, совершенно не может быть уподоблена метафорической позиции человека, а метонимическая позиция требует очень точного определения, что в данном случае есть соседство.

Попробуем взглянуть на эти возможности, имея в виду визуальные знаки. Начнем с первой возможности – человек чувствует, что он сам похож на пространство, напоминает его. Как мы уже сказали, различие между пространством и субъектом (человеком) в том, что пространство вмещает человека, оно целостно и, вообще, больше него размером – если пространство – меньше человека, оно является его частью, следовательно, воспринимается как одно из проявлений вещи и имеет, как таковое, имя. Так вот, ощущение, что человек похож на пространство должно, самым примитивным образом, выражаться в том, что человек начинает чувствовать, что его размеры куда-то растут, что его пространство расширяется. В визуальных образах это должно выражаться в том, что размеры человеческого образа, запечатленные на стене пещеры или на открытом воздухе, будут существенно больше, чем размеры других объектов. Поскольку, как мы уже выяснили, в самых ранних пещерных и наскальных изображениях образа человека нет вообще, можно констатировать, что этот образ никак не сообразуется с пространством.

Вместе с тем, на наскальных изображениях в Ливии и Алжире имеют место изображения человека или человекоподобного существа, во-первых, гораздо более крупные, чем другие встречающиеся там изображения (людей и животных), а, во-вторых, просто крупные сами по себе, размерами превышающие размеры людей, которые могли стоять рядом. Это – так называемые «водолазы», получившие такое имя, поскольку головы этих фигур как бы помещены в какие-то шарообразные головные уборы крупного размера. Эти фигуры превышают своими размерами все остальное и наводят на мысль, что, возможно, здесь изображены какие-то сверхъестественные персонажи. То, что нам кажется существенным – это то, что имеющее здесь место расширение образа человека до размеров целого пространства распространяет реальную и виртуальную принадлежность пространства коллективу.

Но для этого человеческие коллективы должны были стать оседлыми и выработать такую структуру пространства, которая бы для этого была оптимальной, то есть, превратить пространство в постоянное поселение. Такое поселение датируется эпохой перехода от позднего палеолита к позднему неолиту. Эпоха позднего палеолита – это эпоха обилия животных, на которых можно было охотиться. Это приводило к тому, что человеческие группы были еще обозримыми, не более 100 – 120 человек максимум – так что каждый мог более или менее знать всех членов группы, и вся группа могла с успехом участвовать в охоте, заниматься заготовлением и приготовлением пищи, заниматься изготовлением «экзообъектов» (одежда, орудия, внешние искусственные знаки), заботиться о детях и пожилых. В таких группах еще не было необходимости в сугубой специализации всех занятий, хотя наличие совершенных произведений искусства на очень ранней стадии существования таких групп свидетельствует о том, что специализация уже тогда имела место.

Теперь представим себе ситуацию, при которой постоянное занятие охотой приводит к уменьшению количества животных и возникновению необходимости собирания и хранения растительной пищи, которая сразу не портится, может запасаться на относительно долгое время и, главное, на постоянное появление которой человек может рассчитывать. Такая ситуация должна была прежде всего привести к увеличению числа членов стандартной группы. Дело в том, что, в отличие от охоты, постоянное собирание и хранение растительной пищи требует гораздо большего количества рабочих рук. Собственно говоря, именно с этим и связано само понятие постоянного и непрерывного труда – работы, поскольку занятие охотой, несмотря на большие физические усилия, которых она требует от участников, все-таки не является работой – вознаграждение этих усилий наступает быстро, почти моментально, в то время, как вознаграждение от работы следует в результате какого-то коллективного социального процесса, в котором всегда задействовано больше участников, чем в процессе охоты: само собирание растений, их сортировка и приготовление для хранения, строительство помещение для хранения и т. п.). Не забудем, что все это происходит еще до внедрения в ежедневную практику настоящего земледелия и скотоводства. Соответственно, как только на горизонте появляется необходимость труда для постоянного обеспечения человека пищей, увеличивается размер человеческого коллектива. Средний его размер возрастает до нескольких сотен человек, а далее – до нескольких тысяч. С увеличением размера коллектива возникает потребность в довольно большом количестве искусственных внешних знаков. Вообще говоря, внешние знаки могут быть не обязательно искусственными. Еще Ричард Пирс, американский основатель семиотики, отмечал в своей классификации знаков, что для одного типа знаков – индекса – свойственно иметь естественную природу (например, громкий звук обломанной ветки, сигнализирующий о движении опасного животного). Для таких знаков характерно, что для их «изготовления» не требуется никакого времени, равно, как и не требуется времени на то, чтобы тот, кто воспринял этот знак на него отреагировал. Внешние знаки нужны для того, чтобы информация, которую они содержат, сохранялась и передавалась, условно говоря, «все время». Можно ожидать, что чем больше времени и усилий будет затрачено для изготовления такого знака, тем больше будет информация, которую он передаст, и тем большим будет то «все время», в продолжение которого этот искусственный внешний знак будет выполнять свою роль.

Мы понимаем, что относительно так называемого первобытного искусства значительная часть той информации, которую должны были нести искусственные внешние визуальные знаки, утеряна безвозвратно – в частности, та информация, которая была связана с социальной структурой коллектива, например, что означали татуировки, прически, окраски тела и лица – все то, что исчезало (на какое-то время) с исчезновением самого лица – смертью, уходом и проч. Но то, что – парадоксально – оставалось (иногда на многие тысячелетия) после исчезновения индивидуума и коллектива, сохранило тот факт, что там была какая-то важная информация. Это – те артефакты, которые, так сказать, не укладываются в рамки простой «функциональной» традиции или в рамки какой-то особой традиции, которую мы (наблюдатели, исследователи) привыкли видеть в этих древних культурах. О некоторых мы уже упоминали в настоящем изложении. Так, особые изображения женщины в изображениях так называемых «первобытных венер» с преувеличенными по теперешним меркам грудями и вульвой, с одной стороны, требуют какой-то особой, специальной семантизации («это должно что-то значить!»), а, с другой стороны, сами по себе образуют особую традицию, которая уже потом нигде и никогда не повторится. С другой стороны, абсолютно выбивающееся из этой традиции изображение «Дамы из Брассемпуи» (похожее на современное!) также требует особого истолкования.

Изображение каких-то специальных, особых атрибутов образа, например, одежды, головного убора, прически, украшений и т. п. позволяет поднять вопрос о том, насколько тогдашние люди ощущали субстанцию времени – меняются какие-то атрибуты, следовательно, меняется время. Кажется, что тот факт, что находимые в археологических раскопках внешние изобразительные знаки могли не меняться в течение сотен лет, свидетельствует о том, что тогдашние люди не включали субстанцию времени в число своих обязательных ощущений. Во всяком случае, появление совершенно новых черт стиля культуры как раз свидетельствует о том, что предыдущий народ («насельники») уступил место совершенно другому народу. Но все это черты культуры, которые не свидетельствуют о том, что восприятие времени кардинально изменилось от одного населения к другому.

Переход от скитальчества и движения к постоянной оседлой жизни и образование постоянных поселений на одной и той же территории позволяет увидеть, что резко возрастает разнообразие, количество и роль изобразительных знаков. Необходимость обратиться к регулярной работе для того, чтобы обеспечить проживание более крупных, чем ранее человеческих групп на постоянной территории привела к тому, что определенные вещи, ситуации и действия стали постоянно повторяющимися и связанными с определенным местом. При этом количество и разнообразие этих поведенческих комплексов резко увеличилось. Соответственно, действие этих комплексов, их постоянное приведение в активность привели, с одной стороны, к визуальному изменению внешности человека, а, с другой стороны, к кардинальному изменению пространства, с которым человек оказался связанным. И в том, и в другом процессе очень важным оказалось постепенно вырабатывающаяся у человека способность отмечать точку и проводить линию – о чем мы уже имели возможность говорить ранее – черты, кардинально отличающие его от животного.

Об изменении внешности человека мы здесь говорить не станем. Это задача отдельного подробного исследования. Остановимся на ставших известными в последние десятилетия важнейших результатах взаимодействия человека и пространства, особенно на самых древних формах постоянного поселения человека на территории и некоторых связанных с этим визуальных внешних знаках. Мы уже отмечали выше, что самые древние следы пребывания человека включают в себя территориальные следы деятельности человека по изготовлению и приему пищи, его деятельности по изготовлению орудий и погребению умерших. С переходом к постоянному месту существования эти территориальные следы приняли характер постоянных визуальных сооружений, в которых черты функциональной приспособленности стали как-то сочетаться с чертами визуальной семиотичности. Скажем прямо, что для современного исследователя не просто отделить одно от другого и понять, где главное – это функциональность, а где – чистая передача информации. Думается, что вектор здесь не прямой и не простой: то мы видим, как на первый план выходит удобство, привычка и проч., то – верование, так сказать, идеология. Здесь в качестве примеров мы возьмем важные археологические находки, сделанные за последние пятьдесят лет: от находок в турецкой Анатолии и в северной Сирии до недавних находок в деревне Моца, близ Иерусалима. Эти находки полностью изменили наше представление о культуре неолита. Мы сочли возможным суммировать эти данные, опираясь на известные в настоящее время сведения о жизни людей эпохи неолита в районе восточного Средиземноморья, включая район теперешней центральной и восточной Анатолии.

Богатые археологические находки последних десятилетий позволяют нам представить себе более или менее непрерывную и непротиворечивую картину того, как человек постепенно двигался к все более и более сложной и, надо сказать,  далекой от наших теперешних представлений картине того, что означает и чем чреват окружающий его мир. Наше изложение дошло до того периода, когда люди стали постоянно жить на определенной территории – это значит, что смогли там жить, не испытывая постоянной потребности передвигаться в поисках все новых и новых источников питания, а это, в свою очередь, означало, что эти источники они могли создавать сами. Здесь антропология и палеонтология приходят к рубежу, относительно которого можно сказать, что здесь люди смогли сами овладеть искусством создания пищи, то есть, начали самостоятельно выращивать съедобные растения и одомашнивать диких животных. Это произошло примерно 13.000–10.000 лет тому назад как раз в районе теперешних Израиля, Иордании и Сирии, а также в Анатолии. Мы не станем излагать сложную историю этой, как принято говорить, неолитической революции, скажем лишь, что научно доказано: именно этот ареал стал ареалом одомашнивания диких сортов ячменя, пшеницы и полбы, а также бобовых.

Культуру, которая смогла осуществить эти задачи (и вызвать тем самым значительное увеличение населения) в науке называют натуфийской. Она процветала в этом ареале именно в это время, продолжалась более двух тысяч лет и принадлежала племенам, которые, как считают некоторые лингвисты, говорили на очень далеком предке современных семитских языков, а, вернее, предке целой большой семьи языков, из которой гораздо позднее вышли предки семитских языков. Для нас далекая натуфийская культура интересна двумя семиотическими моментами: первый заключается в том, что тогдашние люди, начав осваивать свою постоянную связь с пространством, выразили эту связь еще не в форме прямых линий на пространстве, а в форме замкнутых кривых: дома натуфийцев представляли собой более или менее постоянные хижины округлого плана. При этом в поселении домов было не более нескольких десятков или что-то вроде этого, и они были достаточно разбросаны. Второй важный семиотический момент связан с очевидной в натуфийской культуре дифференциацией погребений – явлением, которое не наблюдалось ранее и которое явно свидетельствует о появлении у людей представлений о времени и какой-то стратификации этих представлений. Если мы добавим к этому тот факт, что натуфийцы совершенно очевидно были заняты изготовлением личных украшений – каменные и костяные бусы, подвески, фигурки и проч., – то мы сможем заключить, что у всего этого очевидно был и символический, знаковый смысл. Но вернемся к устройству погребений. Как мы сказали, здесь наиболее ярко начинала выявляться семиотическая стратификация времени. Вот, что было найдено в одном из погребений: тазобедренная кость леопарда, черепаховые панцири, передние лапы дикого кабана, перья крыльев золотого орла, череп куницы. Здесь очевидно, что в представлениях этих первобытных людей уже имел место далеко зашедший анализ целого объекта на составные части, причем таким образом, что объект делился не просто на произвольные составные части, а на составные части, каждая из которых отличала какую-то самую важную, самую отличительную черту целого: та часть двигательного аппарата леопарда, с помощью которой ему удается так ловко и далеко прыгать, самая красивая, крепкая и заметная часть черепахи, куда зверь прячется, мощные лапы дикого кабана, самая красивая и важная часть крыльев орла, несущих его так высоко и далеко и проч. Таким образом мы видим в действии реальный физический механизм метафоры, когда из цельной картины «вырезается» какая-то одна наиболее бросающаяся в глаза часть, а затем подыскиваются похожие «части» в других вещах, которые затем уподобляются первоначальной цельной картине. Поскольку данное «собрание» частей было найдено в погребении, логично предположить, что у этого покойника как-то были отмечены его «части» (свойства), которые были похожи на те, которые были «отобраны» у животных. Момент расчленения какого-то важного персонажа, будь то человек или животное, будет играть важную роль в концептуализации: эта расчлененная часть (выделенный член) либо хранит в себе какое-то особое свойство, либо похожа на какую-то важную часть другого персонажа, и поэтому она должна каким-то особым способом выделяться, храниться, почитаться. То, что в натуфийской культуре мы находим такую связь мотива расчленения с культурой захоронения дает ключ к тем фактам, которые будут наблюдаться в изобилии в Чатал-гююке и других местах восточного Средиземноморья. Скажем предварительно, что факты расчленения животных в человеческих захоронениях должны свидетельствовать о том, что сам факт такого расчленения показывает, что люди должны были воспринимать время захоронения как более содержательное и наполненное важным содержанием, чем обычное время. Еще одно замечание: нахождение расчлененных и функционально значимых частей животного в метафорической близости с покойником дает повод считать, что эти метафорические значения уже не обязательно должны были указывать на образ целого животного. Кажется, что известные древне-еврейские речения «сильной рукой и мощной мышцей» или «на орлиных крыльях» могут восприниматься как указание на семантическую роль этих упомянутых органов тела как таковых. Кажется, что в качестве символических элементов здесь выступают именно моменты вычленения в целом определенных элементов, которые сравниваются с другими. Думается, что точка семантизации всего целого наступает тогда, когда оно начинает восприниматься как, во-первых, состоящее из значащих нечто частей, а, во-вторых, как подобное, в этом своем качестве, другим таким же целым сущностям.

Иначе говоря, возвращаясь к нашему примеру захоронения из натуфийской культуры, если будут найдены другие подобные захоронения, в которых покойник был бы окружен такими же «говорящими» расчлененными частями животных.

Но возможность рассмотреть символическую структуру человеческого пребывания в первобытном пространстве действительно открывается перед нами – хотя в другом месте и в другую эпоху в широком ареале восточного Средиземноморья. Речь будет идти о археологических раскопках, которые проводил в самом начале 2000 годов в районе северной Сирии британский археолог и историк Тревор Уоткинс. Эти раскопки проводились в связи с тем, что это место (Джерф-эль-Ахмар) было затоплено при постройке плотины гидроэлектрической станции. Упомянутые раскопки открыли  существование на этом месте 7000-8000 лет до нашей эры, то есть, примерно через тысячу лет после натуфийской культуры Леванта, древнего постоянного поселения уже совершенно другого типа, чем натуфийские поселения. Здесь надо говорить о довольно большом поселении типа деревни, поскольку, в отличие от натуфийцев, жители этого места постоянно занимались сельским хозяйством и скотоводством и в этой связи должны были строить постоянные хранилища излишков сельскохозяйственной продукции – зерна, бобовых и, возможно, корнеплодов. Их поселение интересно тем, что дома там не одинаковы, а явно различаются по размеру, и в домах большего размера находятся остатки сооружений для постоянного хранения запасов. Но нас интересует не эта замечательная структура, а та особенность, которая свидетельствует о символической роли этого созданного человеком пространства.

Дело в том, что тот факт, что поселение было не временным, а постоянным, и что люди в нем жившие не менялись, а составляли живой организм, нашел отражение и в визуальном образе домов и всего жилого пространства. Этот визуальный образ, с одной стороны, явил собой продолжение и развитие образа дома в натуфийской культуре, а, с другой стороны, показал совершенно новые и в эволюционном плане до того невиданные возможности. В смысле развития натуфийской модели дом остался в пределах плана, обозначенного замкнутой кривой линией. Все дома как бы стремятся реализовать модель круга, на круга не правильного, а кривого или, вернее, кривоватого. Зато как раз те аспекты дома, которые реализуют идею расчленения – будь то в плане внутреннем (то есть, внутреннее членение дома на комнаты) или в плане внешнем (то есть пространственная ориентация отдельных домов друг с другом на территории деревни), – эти аспекты демонстрируют понимание идеи геометрии: комнаты отделены друг от друга прямыми стенами с прямыми углами, а дома ориентированы по отношению друг к другу по прямой линии. Таким образом, можно заключить, что визуальный знак, даже если он не имел исключительно семиотической функции, а имел латентное (скрытое в структуре) значение, строился так, что подразумевалось интеллигибельное (доступное пониманию) течение времени: эта комната будет отделена от соседней комнаты понятным образом – по прямой, даже если пройдет значительный отрезок времени. В дикой природе такие умозаключения не являются само собой разумеющимися.

Но помимо таких латентных семиотических структур деревня в Джерф-эль-Ахмар содержала и собственно семиотические, возможно символические (то есть, не просто знаковые, а предполагающие существование сложной искусственно созданной системы понимания значения) объекты. Речь идет о двух типах структур: одна – это просто вещи, объекты, предметы, относительно которых мы можем прямо утверждать, что передача какого-то значения была их главной функцией, Другая структура связана со сложной системой функционирования дома и никак не связана с прямой или хозяйственной функцией. Здесь опять наше рассуждение будет идти от малого к более крупному (в смысле размера).

Здесь следует упомянуть тот факт, что в Джерф-эль-Ахмар было найдено большое количество предметов, строений и вещей, которые были либо украшены простым орнаментом, либо на них можно найти схематическое или условное изображение животного. Относительно этих орнаментов и украшений исследователи сразу начинают предлагать свои догадки и гипотезы. Прежде всего обратимся к орнаментам. Они представляют собой геометрическую обработку (нанесение геометрических узоров) отдельных предметов и частей помещений в так называемых больших общественных зданиях. Предметы эти суть камни, специально обработанные и помещенные в определенном порядке около или вокруг геометрически отмеченных мест, например, вокруг очага или в центре помещения или рядом со стеной. На этих камнях (стелах) видны процарапанные и выгравированные волнистые линии, проходящие по периметру камня, там можно наблюдать орнамент в виде зубчатой линии или в виде площадей заполненных треугольниками или шевронами. Нам ясно, что у всех этих геометрических форм или просто линий должно быть какое-то символическое значение – так, по крайней мере, обстоит дело с геометрическими рисунками и орнаментами ковров из тех же местностей. Другое дело, что невозможно прямо проводить параллель между рисунком, допустим, на курдском ковре, где мы знаем, что определенные узоры называются «звезды (на небе)» или «шатры», и первобытными орнаментами. Однако, трудно отказаться от представления, что волнистая линия на первобытном предмете как-то связана с идеей змеи (может быть, Змея?), а зубчатая линия связана с представлением о зубах какого-то хищника. Это кажется тем более вероятным, что образы змеи – уже не просто орнамент, а реалистический рельеф – найдены на столбах, расположенных в центре общественных зданий в Джерф-эль-Ахмар.

Теперь перейдем от орнаментированных и украшенных предметов и пространств (фриз вокруг потолка в общественном здании) к тому, что можно назвать немотивированной символизацией. Здесь речь пойдет – в той или иной форме – о появлении расчлененных тел (животных и людей) в натуре и в символической репрезентации.

Сначала пойдет речь о том, что в раскопанных археологами домах были обнаружены человеческие тела. Эти тела были обезглавлены, а черепа были выставлены отдельно либо на каменной подставке, либо захоронены отдельно в специальной лишь для этого предназначенной ямке. Сейчас трудно решить, какую роль играло захоронение этих останков в домах. Относительно одного из этих погребений можно, пожалуй, с осторожностью сказать, что здесь явно речь шла о какой-то культовой деятельности, в которой центральную роль играл сам дом. В одном из найденных домов обнаружено, что сам дом использовался примерно восемьдесят лет, при этом, скорее всего, за это время он не подвергался никакому ремонту или перестройке. После этого периода дом, его стены и крыша подвергались аккуратному разрушению, площадка заравнивалась и на этом месте возводился точно такой же дом, как и предыдущий. Последний дом разрушался точно так же, как и предыдущие, но более тщательно: все обломки собирались в кучу, и затем все сжигалось. Обнаружено, что это был так называемый общественный дом, то есть дом, в котором помимо двух маленьких комнат было еще большое центральное помещение, в котором в центре помещался столб, поддерживающий крышу, у стены был небольшой очаг, а кроме этого были стены, разделяющие это помещение с боков. В центре этого помещения был положен обезглавленный труп молодой женщины, ее череп был захоронен в ямке около очага. Как уже было сказано, все это было заполнено мусором от разрушенных стен, крыши и поддерживающего столба, затрамбовано, а затем все было предано огню. Прежде, чем мы зададимся вопросом, что это все могло значить, отметим, что подобные случаи последовательного разрушения неолитических домов, возведения подобных же строений на месте разрушенных и полного уничтожения вместе с поджогом последнего строения были найдены и в других соседних поселениях того же ареала. По нашему представлению, это свидетельствует о том, что люди, проживавшие в подобных поселениях, во-первых, обладали вполне структурированным представлением о категории времени в ее связи с протяжением человеческой жизни (знание о начале и конце чего-то), во-вторых, системой ожиданий, связанных со структурой времени (представление о закономерности наступления тех или иных событий) и, наконец, представлением о человеческом теле как пространственной модели пространства, в частности, дома – в этой связи интересно, что план описанного выше общественного дома похож на план распростертого тела, которое было помещено в центре.

«Зашифровка» того, что могли и должны были обозначать расчлененные части тела с одной стороны проста, ибо является отражением здравого смысла. Так, очевидно, что важная семиотическая роль отрезанного черепа, его специальная обработка и хранение – это следствие особой роли головы в теле. Отсюда все, что связано с культом черепа, его формы, с особой ролью головы, ее украшения, охраны и заботы о ней. Но вот развитие этих идей здравого смысла является уже привилегией каждой отдельной культуры или целой группы культур. Такое развитие отражается в лексической семантике, морфологической системе и синтаксических построениях.

В Джерф-эль-Ахмар мы находим любопытную параллель только что описанным визуальным знаковым образам, основанным на человеческом теле и его расчленении, в образах, использующих части тел животных. То, что какие-то части тел животных считались несущими какой-то человеческий смысл, мы только что видели на примере могилы из натуфийской культуры. В Джерф-эль-Ахмар был раскопан дом, в котором особую роль играли черепа гигантских туров, ныне вымерших. Можно даже сказать, что эти черепа наряду с возможной ритуальной ролью выполняли роль украшений. С другой стороны, кажется, что специальное подчеркивание знаковой роли человеческих черепов и черепов туров свидетельствует о том, что этим частям тела стала придаваться особая знаковая, символическая роль, в частности, что план выражения здесь стал чисто реляционным: значимыми моментами здесь стали два – нахождение черепа «на вершине» тела и обязательное отделение черепа от тела, то есть, два признака, определяемых только по их отношению (relatio) к соседним.

Возникает вопрос – почему здесь было обязательно расчленение, то есть, отделение каких-то элементов от других? Думается, что ответ здесь заключается в том, что расчлененные части начали выступать в качестве знаковых элементов – в конечном итоге в качестве элементов языка. На этапе, зафиксированном в Джерф-эль-Ахмар, расчлененные части еще не превратились в языковые элементы как таковые, ибо они, во-первых, еще сохраняли связь с целым (череп захоронен подле обезглавленного тела), а, во-вторых, их связь с пространством мотивирована (можно предположить, что обезглавленная молодая женщина жила в разрушенном и сожженном доме). Но ход семиотического процесса должен был привести к тому, что части тела должны были утерять все контекстуальные связи и получить возможность свободной комбинаторики в плане содержания. Несколько замечаний о специфике визуального канала коммуникации.

Эти замечания касаются прежде всего того, что визуальный канал всегда гораздо богаче информацией, чем любой другой. Поэтому эта информация нуждается в очень строгой системе анализа. В той системе визуальных знаков, которая создавалась в эпоху раннего неолита, большую (и не всегда понятную для нас) роль играли самые простые визуальные меты – обработка поверхности, нанесение регулярных отметин (черт, регулярных оббоин, полос, их сочетаний и проч.). Такого рода визуальные черты проявляются и в плане – дома, поселения и проч.

Открытие неолитического поселения в Джерф-эль-Ахмар явилось значительным этапом в понимании развития человеческого общества в этот весьма древний период. Но здесь мы имеем дело с маленьким постоянным поселением. Гораздо более крупные неолитические постоянные поселения были открыты примерно в то же самое время и лет за двадцать до того в восточной Анатолии в теперешней Турции. Речь идет о двух значительных археологических раскопках. Одна – не очень далеко от Джерф-эль-Ахмар, километров в сто от этого поселения, ныне затопленного при строительстве плотины. Это место носит название Гёбекли-тепе. Там раскопаны руины огромного мегалитического памятника (скорее всего, ритуального предназначения), но ничего, связанного с постоянным жильем не обнаружено – ни домов, ни захоронений. Это место гораздо старше (минимум на тысячу дет), чем Джерф-эль-Ахмар.  Второе место носит название Чаталгююк. Оно находится еще на несколько сот километров западнее, чем Гёбекли-тепе, в провинции Кония (бывшая Каппадокия) и относится примерно к тому же неолитическому периоду, что и Джерф-эль-Ахмар, то есть примерно 9200 лет до настоящего времени (7200 лет до нашей эры). Несмотря на то, что между этими археологическими стоянками (их самыми древними слоями) наблюдается интервал минимум в полторы тысячи лет, мы можем, тем не менее утверждать что, по большому счету, они порождены одной и той же или сходной культурой – сходные мотивы в использовании образов животных, сходная форма орудий и посуды. При этом какие-то наблюдения свидетельствуют о том, что существовали и различия, обусловленные родом занятий на стоянке.

Прежде всего надо констатировать, что большое подобие культурных мотивов свидетельствует о двух очень важных обстоятельствах: о том, что люди, которые жили в этих двух местах, а, может быть, и трех, если включить сюда и сирийское поселение, были весьма мобильны, могли передвигаться на большие расстояния и, наверняка, считали своих археологических соседей (и, наверняка, тех, кого еще не раскопали!) настоящими соседями, и, что время тогда двигалось очень медленно – формы жизни и, наверное, коммуникации на протяжении многих поколений не менялись, а если и менялись, то менялись как-то катастрофически – в течении тысяч лет не происходило ничего, а затем все внезапно менялось в течение, может быть, нескольких лет.

Итак, обратим внимание на то, что оба поселения – Гёбекли-тепе и Чатал-гююк – диаметрально противоположны: одно считается самым древним монументальным сооружением, в котором исполнялся некий коллективный ритуал, а другое – это самое древнее большое жилое коллективное поселение. Около Гёбекли-тепе нет жилищ, а в Чатал-гююк нет больших помещений, специально приспособленных исключительно для ритуала. В Джерф-эль-Ахмар есть и индивидуальные дома и так называемые общественные дома. Их можно считать деревенским аналогом огромных помещений сугубо культового плана в Гёбекли-тепе. И там, и там обнаружены центральные каменные столбы, только в Гёбекли-тепе они гораздо большего размера и явно связаны с представлениями о животных: на них вырезаны или высечены образы львов, медведей, быков, лис, грифонов, орлов, змей, скорпионов, других насекомых. И там, и там обильно представлены орнаменты – прямоугольный, волнистый, треугольный и проч. Некоторые, особо отмеченные и высокие столбы в Гёбекли-тепе снабжены антропоморфными признаками: на них вырезаны человеческие руки, сложенные на том месте, где у столба-человека должен был быть живот, заметны ладони, тазобедренные повязки, пояса. Отметим, что относительно Гёбекли-тепе можно констатировать, что человек играл там огромную роль во всем, что касалось создания этого святилища, ведь требовались большие массы людей для приготовления места, постройки мегалитических сооружений, для выполнения скульптурных работ, наконец, для изготовления из цельного камня огромных столбов высотой в пять-шесть метров и доставки их из каменоломни на место. Но собственно образ человека не был там представлен ни в виде искусственного визуального знака, ни в виде захоронения.

Зато в поселении в Чаталгююк присутствие человека было постоянным. Оно проявлялось в виде реальных следов деятельности человека, в частых захоронениях, а также в разного рода знаковой деятельности – в стенной живописи, рисунках, в предметах роскоши и украшениях, а также в сохранении специально приготовленных человеческих голов и черепов.

В заключение этого обзора знаковой деятельности первобытного и древнего человека надо заметить, что связь между знаковой деятельностью человека в коллективе и его знаковым воздействием на окружающее пространство становится сейчас не только бросающейся в глаза, но и гораздо более обширной, чем это казалась ранее.