БЕЛОЕ НА БЕЛОМ
«Я учу живописи, а не индивидуальности».
Владимир Вейсберг
Ореол величия сиял над его стриженой головой.
Светоносный артист!
Мистик высших сфер!
Нетленный образ красоты!
Владимир Григорьевич Вейсберг – центральная и масштабная фигура современного искусства России. Он умер давным-давно (1985), но до сих пор у него нет прочной репутации классика современности. Одни считают его «пустым» и «сухим архаистом», «поверившим алгеброй гармонию», другие – «гениальным шизофреником и новатором», не поясняя, что это значит. Последние свидетели его необыкновенной жизни уходят в мир иной один за другим, не оставляя воспоминаний.
При жизни о нем сочиняли лишь скабрезные легенды, а после кончины адепты новых интеллектуальных направлений, отвергающие ремесло художника как таковое, записали его в лагерь академического мракобесия и отсталости.
Мой сугубо личный мемуар об этой удивительной и яркой личности 60-х годов – не протокольный перечень его выставок, а дружеский шарж верного почитателя. Я пишу то, что знаю, что видел лично, не сгущая краски и не копаясь в эстетике.
На долгие времена Вейсберг останется профессионалом высокой пробы, фанатиком не сумбурной, а системной работы и ярких, необычных пластических достижений.
Господа авангардисты, Вейсберг не устарел!
Его не сбросить с корабля современности, и вот доказательства.
Вейсберг – это чудо!
Вейсберг – урок свободного творчества!
Белое на белом – это он в искусстве!
Об этом надо писать!
* * *
Год 1924-й. Если не считать смерти В.И. Ленина, ничего хрестоматийного, разве что в семье молодого педагога Григория Петровича Вейсберга родился сын Володя. Мать, Мария Яковлевна, из сибирской семьи Бурцевых, – библиотекарь в Институте труда и гигиены. Адрес: Спиридоновка, особняк модной архитектуры, реквизированный у банкира С.П. Рябушинского.
В 20-е годы, папа, свободно владевший немецким языком, увлекался модными идеями венского доктора Зигмунда Фрейда и с кучкой товарищей внедрял их в практику советского строя, публикуя брошюры с предисловием Льва Троцкого, мечтавшего поставить фрейдизм на службу мировой революции.
Сублимировать секс на трудовой фронт!
«Без працы не бенды кололацы!»
Братцы, да это же не фрейдизм, а чистой воды фашизм!
Советские фрейдисты сидели в особняке Рябушинского, пока их лавочку не прикрыли, поселив туда в 1931-м году эмигранта Максима Горького с домочадцами.
Пролетарская власть долго с ними возилась, оплачивая бессмысленную деятельность, а в 1937-м адептов «сублимации народных масс», припомнив им цитаты из Троцкого, вычистили из партии и упекли в Сибирь без права переписки, откуда они никогда не вернулись.
Отважный и ловкий Гриша Вейсберг очутился в разряде «полезных товарищей».
Был приказ Кремля: «Этого побить, но не убивать!»
Григорий Петрович довольно ловко сманеврировал от Фрейда и Троцкого к Сталину и Макаренко, от секса к труду, от абстракции к реализму. Из Наркомпроса, где он работал под покровительством знаменитого бородача Отто Шмидта, его перевели на преподавательскую работу, где он показал себя прекрасным наставником студенчества и ответственным редактором педагогического журнала. Партийные чистки людей науки миновали его на редкость удачно, он выскальзывал из самых хитроумных ловушек.
В начале 60-х с возникшей модой на оккультизм, фрейдизм и метампсихоз сын всякий раз подчеркивал крупную роль своего отца в этой эзотерической области. На самом деле вклад Григория Петровича в психоанализ был довольно скромным. Редактируя журнал «Советская педагогика», он лишь осторожно пропускал статейки знатоков вопроса в печать.
Сын характера беспокойного – у него секс, труд, утопия смешались в одну кучу; в школе 1-й ступени учился плохо, пытался сбежать в Испанию драться с франкистами, но в одесском порту его выловили и под конвоем доставили в Москву на «Канатчикову дачу», где содержались «трудные дети с отклонением от нормы». Там ему довелось сидеть в одной палате с буйным Васей Ситниковым, бившим надзирателей по морде.
Психоанализ детской души.
Шапки и ватник, свинарка и пастух, утописты Вася Ситников и Володя Вейсберг!
Мама Мария Яковлевна теперь вместо брошюр Фрейда выдавала пациентам «дачи» сказки А.С. Пушкина.
Бытует легенда о героических подвигах Володи на фронтах Великой Отечественной войны. Правда, он рвался на фронт, но неуравновешенного юношу признали негодным для войны и отправили на рытье противотанковых рвов. Во время бомбежки его так сильно контузило, что он стал заикаться и нуждался в постоянном наблюдении у невропатолога. Периодически ложился в больницу, но не возобновлять инвалидную пенсию во ВТЭК (Временная Трудовая Экспертная Комиссия), а потому что физически и душевно страдал и нуждался в лечении.
Поразительно, что в Москве военного времени, холодном и голодном городе, люди учились рисовать.
«Рисуй, ты – Рембрандт!»
Рисунки психов Москвы.
В 1942 году отощавший и депрессивный Вейсберг записался на курсы рисования, где десяток окоченевших от холода фанатиков всех возрастов под руководством академиста Сергея Николаевича Ивашова, человека старой культуры, склонного к мистистическим озарениям, тушевали гипсовые шар, кубик, конус, розетку. Живопись вели некогда знаменитый «сезаннист» Илья Иванович Машков, а после его кончины не менее прославленный «формалист» Александр Александрович Осмеркин, уволенный из центральной академии художеств за разложение советской молодежи.
Надоели грязь, нищета, тараканы!
Осточертели тюрьмы, застенки, расстрелы. Потянуло на паркет и танцы!
В 45-м мы победили. От радости затянули страну в мундир. Погоны. Лампасы. Ремни. Затянули, но не до конца. Читали модные романы «Буря» и «Девятый вал» Ильи Эренбурга, играли в шахматы Ботвинник с Бронштейном, танцевали в «Лебедином озере» Лепешинская и Плисецкая, строили небоскребы Иордан и Черниковер, снимали фильмы Эйзенштейн и Райзман, зло шутили Штепсель и Тарапунька, рисовали Фонвизин и Тышлер, в Сандуновских банях парились Ситников и Вейсберг.
А как играли в футбол! Сразу пять команд высшей лиги в одной Москве: «ЦДКА» и «Динамо», «Торпедо» и «Локомотив», не говоря уже о «Спартаке» с бессмертными нападающими братьями Старостиными.
А кто сказал, что тесно жили по баракам и подвалам? Спросите у Додика Маркиша, сколько у них было комнат в мраморе, бронзе, паркете?
В музеях висели «французы». Копируй, изучай мировой опыт.
Вековая жажда Запада!
В непогоду в профсоюзной Изостудии мусолили гипсы с вечной и неприступной головой слепого Гомера или Давида Микеланджело, а с наступлением тепла учеников выпускали на пленер, где они рисовали то высокое дерево, то кривой забор, то уличную перспективу.
В 1946-м Художественный институт им. В.И. Сурикова по возвращении из эвакуации
возобновил академические занятия. В первый послевоенный набор Володя Вейсберг и его приятель Вася Ситников не прошли по конкурсу.
Недостаток специальных знаний? Слабость общего образования?
Туда прошли люди, знаниями и талантами не блиставшие: Лев Кербель, Ефрем Зверьков, Эрнст Неизвестный, Дмитрий Жилинский, Элий Белютин и сразу пара братьев Ткачевых. Значит, душевнобольным институт – не судьба!
Но, больной – личность!
Вася стал фонарщиком искусствоведения, а Володя работал натурщиком, подкармливая свои никому не нужные живописные опыты.
Рослого, горластого красавца знал весь институт, но самое поразительное, что натурщик знал «всю Москву», а такое знание – качество чрезвычайное у лиц творческого труда. Он пристально наблюдал за всеми битвами «реалистов» с «формалистами» в искусстве, однако лично оставался выше склок.
* * *
Неужели большевики истребили высокую эстетику?
Позвольте усомниться. Она оказалась неистребимой и в 1927-м, и в 1937-м, и в 1947-м. Как только ее вырубали в одном месте, она, как сорняк, поднималась в другом. Жаль, что советские писатели, освоившие быт кубанских казаков и шахтеров Донбасса, заводы и корабли, не оставили потомкам ни портрета московской бани, ни описания паркетных квартир с гранитными подъездами.
Москва без бань – не Москва!
Из шестидесяти московских бань Сандуны славились парилкой и дворянским бассейном с мраморной облицовкой. Бани назывались в честь некогда знаменитого актера Силы Сандунова, но никакая смена власти не порушила традиционного названия этого дворца мытья, где парились Пушкин и Денис Давыдов, губернатор князь Долгоруков и драматург Шумахер, Чехов и Гиляровский, Ситников и Вейсберг.
В Сандуны шли с душистыми березовыми вениками генералы и солдаты, профессора и студенты, богатые и бедные. Их объединял один банный идеал – свобода, равенство, братство в густом пару.
По субботам, в банный день, приходили два шизофреника: мускулистый и носатый Ситников со Сретенки и длинный дылда Вейсберг с Покровки.
«Вот твоему тупому долбоебу Сезанну!» – хрясь, хрясь по жопе!
Натурщик пыхтел от удовольствия под крепкими ударами фонарщика.
«А я вытру из тебя волшебную дымку с гуталином – шайкой, шайкой с кипятком!»
Фонарщик стонал и кряхтел под шайкой натурщика.
Репатриант из Сербии граф Олег Толстой в парилке безапелляционно замечал обоим противникам, что манера Леонардо пролетариату не нужна так же, как и небрежный французский «импрессион» Сезанна.
Потом втроем мирно плавали в бассейне, а в буфете расслаблялись за душистым жигулевским пивом.
Незабвенный Василь Яклич Ситников, «профессор всех профессоров», любил записывать в свою домашнюю академию всех посетителей подряд, создавая невообразимую путаницу в биографии. Нельзя считать Лиду Вертинскую или Яна Левинштейна, раз заглянувших к нему в берлогу, его верными учениками.
Приятель Вейсберг – любопытный посетитель, а не ученик, а вот гипнотизер В.Л. Райков, рисовавший под палкой фонарщика «подонок, не заплативший мне ни гроша» (В.Я.С.), многим ему обязан.
На выставке китайца Ци Байши (1951) у свитков высокого мастерства виртуозной восточной кисти Вейсберг принял наставления Ситникова с условием – не забирать работы себе. На Рыбниковский к Васе он пришел не один. Его сопровождал любопытный, молодой невропатолог Виктор Леонидович Райков, впоследствии написавший книгу «Терапия психических заболеваний», отдав должное лечебному методу художника В.Я. Ситникова.
Фонарщик не учил, а лечил!..
Не стоит Вейсберга закутывать в «волшебную дымку» Ситникова. Он – социально опасная фигура иной фактуры. По четвергам он ходил в музей как на молитву и часами, как завороженный, простаивал перед «Голубой вазой» Сезанна.
«Вот она форма, вот оно пространство!»
– А вот и «формалист», – думал я, с испугом глядя на высокого дядю, стриженного под машинку.
Я не искал с ним близости и смотрел издали, как на монумент.
Артистическую технику, мировые секреты мастерства Вейсберг познавал самоучкой, без профессоров и наставников.
Весь мир под присмотром кремлевских мудрецов.
С 1952 года я постоянно навещал Москву. Отстрел «сионистов» и «космополитов» казался незаметным пятном на фоне физкультурных парадов и походов великого китайского народа.
Студенческий билет давал право бесплатного посещения музеев и выставок. На первой выставке под названием «Молодые художники» (1954) я впервые увидел натюрморт В.Г. Вейсберга и работы его единомышленников: Миши Иванова (сын писателя Исаака Бабеля!), Бориса Биргера, братьев Никоновых, Натальи Егоршиной и Николая Андронова, «селедки» совсем юного Кирилла Мордовина – адептов «сезаннизма московских красок».
Бывший футурист и старый чекист Федор Семенович Богородский правил московским «изофронтом» в пять тысяч членов. Сразу после войны учебные заведения Москвы выпустили огромный отряд дипломированных художников. Запустить их в кормушку госзаказов было невозможно. По предложению хитроумного Богородского их завернули в отстойник «молодежных выставок», где они годами ждали заказов.
Поль Сезанн снова вошел в моду. Он не умел толком рисовать, писать, компоновать, а стал реформатором мирового искусства. Самоучка, рисовавший кривобокие яблоки и деревянные лица, завернул искусство на ухабистый и скользкий путь.
И Мондриан, и Кандинский, и Пикассо, не говоря уж о русском «Бубновом валете» 20-х, в один голос признают учительство Сезанна в их разноликом творчестве.
Признали его авторитет Вейсберг и его сообщники, составившие выставочную группу «Восьмерка».
Сезаннизм как «школа» охватил огромный слой советских профессионалов от Еревана до Риги. Причем академический официоз считал это явление если не полезным, то безвредным для советской доктрины приблизительного реализма. Постоянно посещая эти «молодежные выставки», а с шестой (1961) став их участником, я видел бесконечные ряды «букетов», «горшков», «селедок», «голов», где непременно был и Вейсберг, но мне в голову не приходило, что он выскочит из этой густопсовой кучи либерального совка.
Его выставка на квартирке Алика Гинзбурга перевернула мое представление о нем как о верном эпигоне Сезанна.
Он решительно перешел в другой мир, к иным людям, в мир обысков, арестов и ссылок.
* * *
У студента МГУ Алика Гинзбурга начисто отсутствовало чувство страха, свойственное простым советским людям.
Студент любил поэтов и художников. Одних он собирал в тетрадку под названием «Синтаксис» и распространял ограниченным тиражом, а других выставлял на Полянке, в комнате мамы Людмилы Ильиничны, разделявшей увлечения сына. Туда они нагоняли гостей и зрителей без разбора.
«Дело было новое, никто за это еще не сажал, и хорошо пошло», – вспоминает былое А.Г.
В своем «салоне», заваленном хозяйственным барахлом, он умудрялся показать фантазии фронтовика Николая Вечтомова, абстракции Льва Кропивницкого, бывшего зэка из поселка Лианозово, начинающего кинетиста Льва Нуссберга.
Подозрительную и нелегальную возню заметили идеологи власти, прокатив в фельетоне «Бездельники карабкаются на Парнас» («Известия»,1960).
Там же появился и В.Г. Вейсберг.
Почему крепко стоящий на ногах художник, неуязвимый со всех сторон член МОСХа, постоянный участник официальных выставок, преподаватель изокружка, решил показаться в конуре студента Гинзбурга? Ведь не рвались туда Егоршина и Биргер, Иванов и Мордовин!
Сговор врагов народа – это понятно, но такой странный шаг в другой мир грозил отовсюду исключением за нарушение советской дисциплины, да и в психушке найдутся ядовитые лекарства для такого пациента. Показали пару натюрмортов и пару портретов самого Алика и его мамы, но шум вышел большой.
Ни исключения, ни насильственного привода в дурдом! Как с гуся вода и всемирный триумф!
Вейсберг всех победил!
И как на такой зигзаг смотрели коллеги по «Восьмерке»? Советские художники творили в горделивом одиночестве, никого не принимая кроме закупочной комиссии. По опыту натурщика я знал, как они живут. Полгода красят заказной холст с изображением доярки или тракториста, потом отдыхают с семьей на казенной даче.
В 1961-м на 6-й выставке молодых критики записали меня в «формалисты» в одном ряду с Априлем и Андроновым, друзьями Вейсберга по выставкам. Мне очень хотелось познакомиться с ними, и как-то раз подпольный поэт Генрих Худяков привел меня в мастерскую прославленного «формалиста» Николая Ивановича Андронова. Лифт доставил нас на чердак огромного дома на Чистых Прудах. Дверь открыл кряжистый мужик с проседью в бороде. Свитер грубой вязки, замазанные краской штаны. Он кивнул и усадил нас перед незаконченной картиной, где черным углем фронтально и монументально изображались рабочие с головами как ведра и ногами, похожими на бревна. У подножья старинного мольберта с толстым металлическим винтом лежало несколько мрачных этюдов. Чтобы сделать такую мазню, за казенный счет он ездил в Архангельск, мерз там в порту, рисуя натуру, и было видно, что горд такой работой. Апостол московского «сезаннизма» молча расставлял северные этюды, где зеленой и коричневой краской изображались какие-то виды Белого моря, похожие на мрачные пещеры. Судя по всему, этот дядя не считал нужным что-то пояснять, по принципу – подлинному художнику довольно одного мычания, за него говорит искусство, которого я не обнаружил.
Если коллеги по «Восьмерке» к себе никого не впускали, то Вейсберг открыл себя настежь.
После появления на частной квартире Гинзбурга он стал знаменит. В его жилье в Лялином переулке повалил народ в порядке живой очереди. Приехали главный грек Георгий Денисович Костакис и главный турок Назым Хикмет, большие любители незаконной гениальности. Турком в Кремле дорожили. После турецкой тюрьмы он выбрал не Запад, а Восток, советскую страну, Москву. Грек научил Вейсберга не дарить, а продавать картины. Он первым предложил ему деньги – 50 рублей за холст, а такое на улице не валяется.
Иностранного покупателя Вейсберг не искал, тот сам к нему проник без публичного объявления.
Отметились – и Ольга Карлейль с мужем, и Марина Грей с мужем, и Лиля Брик с сестрой, и Анна Зегерс с переводчиком, и Генрих Бёлль со свитой, и Карл Проффер с женой, и Виктор Луи с женой, и Нина Стивенс с мужем, и поэт Роберт Фрост, и критик Мишель Рагон…
Тогда у него появилось нахальное и знаменитое: «А деньги у вас есть?»
Он растет, ищет и находит!
Со своим расторопным ровесником Элием Белютиным он цапался не раз. Давние профессиональные счеты. Он считал Белютина дилетантом и провокатором, не способным понять величие системы Сезанна, а тот в свою очередь не искал дружбы с чокнутым торгашом святого искусства. В «Манеже» 1962 года, освященном скандальным визитом Хрущева, они оказались в разных лагерях. Вейсберг со своей «Восьмеркой» висел в главном выставочном зале, а Белютина с выводком «белютинцев» заперли на допрос в буфете.
В 1963-м в картинах появилась новинка – «белое на белом». Худспецы вероломно шептались, что Вейсберг украл белизну у итальянца Моранди. А я думаю, что плотная группировка вещей в натюрморте идет у него от И.И. Машкова, а Моранди он не знал и не видел наяву никогда.
Смотреть нового и «белого» Вейсберга кинулась «вся Москва». Гостей он принимал по часам, и главным образом женскую половину человечества. Мне доводилось видеть Вейсберга, но всегда на выставках, в толпе. Теперь предстояла личная встреча за парой широких женских спин – недотрог Аси Лапидус и Тани Киселевой, обладавших сильным антигипнотическим ресурсом против навязчивой мужской доблести. Хозяин, ослепленный красотой девиц, расплылся в улыбке, к моему удивлению перецеловал им ручки и усадил на белые больничные табуретки. Мне же сразу влепил выговор:
«Вы опоздали на полчаса, следовательно, покажу не двадцать, а десять картин».
Я содрогнулся! Какой педантизм! Какой военный режим!..
Удостоверившись, что я люблю Сезанна, своим необъятным пузом он задвинул меня в темный угол с иконой Богоматери и приказал не лапать грязными пальцами его картины. От злости я чуть не лопнул, но вынес незаслуженное наказание полчаса, стоя в «красном» углу.
Обычная жилая комната с высокими антресолями, забитыми картинами, служила ему мастерской. Суетиться, бегать и кричать никому не позволялось, и только в гробовой тишине один за другим на старинном мольберте появлялись белые и кремовые холсты.
Объяснить «белые грезы» Вейсберга трудно, но можно. Это не холст, замазанный белой краской, а взаимодействие полутонов, создающих волшебный туман. Духовная гармония, абсолютное молчание, фантом чистоты и невинности.
Привычные вещи, составлявшие их содержание, исчезли в светоносной волшебной дымке.
Вейсберг перешагнул Сезанна!
В черных тренировочных шароварах и белом халате, похожий на санитара дурдома, он, стоя у мольберта и уделяя каждой картине минут пять, крутил стриженой головой, пыхтел и потирал оголенный пупок. Иногда он конвульсивно дергался, что-то бормотал, пускал изо рта пузыри и не сводил взгляда с гладких коленок рыжей Аси и белобрысой Тани. Мне очень хотелось положить ему на пузо лягушку, но обуял безотчетный страх: а вдруг этот верзила рухнет на пол и будет дергаться и визжать… Вызовут врачей, милицию, и тут тебе «Ваш паспорт, гражданин!» – а я его потерял на вокзале. Визит обошелся без драки, девицы договорились о сеансе позирования. В двери звонили посетители, и только на воле я облегченно вздохнул.
Его встреча с Асей кончилась тем, что художник полез под юбку недотроги и получил решительный отпор, а придя в бешенство, распорол себе мастихином живот. С Тани Киселевой вышел отличный кремовый портрет, очевидно девица ответила ему взаимностью, не допустив резни и обморока. Супруга живописца Светлана Викторовна, не раз накрывавшая мужа в эротической ситуации, развелась с ним, прихватив часть картин. В результате акробатических обменов и разменов жилплощади Вейсберг перебрался с новой женой Галиной Ерминой на Арбат, в отдельную квартирку с паркетным полом и высоким потолком.
Алика Гинзбурга упекли в тюрьму за тунеядство, но на горизонте появился еще один студент – отчисленный из института Андрей Амальрик. Он жил фарцовкой, бесстрашно кадрил фирму и торговал картинами. По-моему, это был первый доморощенный дилер московского подполья, помогавший художникам жить и работать. В этом деле ему помогала жена Гюзель, вечная ученица В.Я. Ситникова. Они собирали картины подвального стиля и аккуратно и секретно продавали их у себя на дому, а выручкой делились, что было большой редкостью в безжалостном мире торговли.
Амальрики продавали и Вейсберга, ставшего центральной фигурой московского андерграунда. Литературно одаренный Амальрик начал писать первую биографию живописца. Не знаю, что он написал и для какого голландского журнала, но однажды его поймали на валютной сделке и выслали в Сибирь за «паразитический образ жизни».
Не забывал Вейсберга и первый летописец андерграунда Михаил Гробман. «В Вейсберге чувствуется некоторая внутренняя пустота» – довольно радикальная критика, но она не мешала им общаться, спорить и уважать друг друга.
Вейсберг, окруженный тяжелой артиллерией прогрессивного человечества: Илья Эренбург, Генрих Бёлль, Игорь Тамм, продолжал алхимичить белое на белом без помех.
Казалось бы, с таким радикальным поворотом в творчестве, забвением заветов «святого Сезанна» он лишится места в официальной «Восьмерке», рисовавшей монументальные колхозы и фабрики, но нет – как только объявлялась их выставка, там всегда висел и Вейсберг со своим белым геометрическим натюрмортом или женским торсом в белой кофточке.
Его попытка создать школу подражателей увенчалась полным успехом, хотя, как известно, научить живописи нельзя. То что мне довелось видеть, – а учеников было не менее сотни: Андрей Тукманов, Яков Лихтенберг, Борис Касаткин, Алексей Калугин, Ян Раухвергер – это эпигоны, ничего оригинального не выдавшие, кроме надоевших «букетов», «бутылок», «кубиков», и навсегда застрявшие на полдороге от Сезанна к Вейсбергу.
Учитель выполнил свой план сполна – «ставил глаз» без индивидуальности и живописи.
Его объяснительная записка в Академию Художеств о «новых правилах хроматической живописи» напоминает причудливые объяснения Василия Верещагина к его огромным батальным картинам. Такие записки чрезвычайно вредны для начинающих и никакого значения, кроме курьеза в искусстве, не имеют.
* * *
Иностранцев Вейсберг не боялся. Они у него появились сначала в сопровождении советских граждан с положением в обществе, а потом и по отдельности. Молодые модернисты вроде Нуссберга, Чернышева и Брусиловского считали своим долгом направить доходных иностранцев к нему, как паломников к святыне.
Чешские студенты, итальянские и французские коммунисты, британские дельцы и американские журналисты, – все прошли вейсберговское чистилище, неподвижно сидя на больничных табуретках.
Жизнь в двух враждебных мирах.
Гариг Басмаджан, кругленький и рыженький армянин из Ливана, попал в Москву в 1969 году и сразу прошел культурную обработку на чердаке у А.Р. Брусиловского, где собирались самые радикальные модернисты Москвы. Оттуда его направили к Вейсбергу и тот его очаровал и картинами, и голым пузом. Если не считать нескольких рисунков Мартироса Сарьяна, купленных на скудные средства «иностранного студента», у Басмаджана ничего не было, но в 1972 году он семейно осел в Париже, средств стало больше и, навещая Армению и Москву с женой и детьми, он делал значительные закупки картин советских художников, и в первую очередь Вейсберга. В конечном счете он собрал большую коллекцию, где было всякой твари по паре, включая пятьдесят картин В.В. маслом.
Советские чинуши сразу смекнули, что под крышей магазина Басмаджана можно обтяпывать и свои темные делишки. До этого они потеряли магазин Нади Леже, время от времени выставлявшей мусор соцреализма, а теперь взяли в оборот армянина. За десять лет до краха коммунизма выживший из ума Кремль упорно тащил на Запад идеологическую халтуру Налбандяна, Глазунова, Шилова, Ромадина.
В это же время в Москве появился настоящий граф, Степан Николаевич Татищев, потомок русских эмигрантов, представлявший французскую культуру в Москве. Отличное знание русского языка и родовитость открыли ему все московские двери. Степа храбро раздавал эмигрантские брошюры «Имка-пресс» с христианским содержанием, выполнял секретные поручения А.И. Солженицына и плотно сошелся с нелегальными художниками. Не располагая ни средствами, ни вкусом к современным искателям, свои связи он передал сотруднице Элфриде Филиппи, корсиканке родом и эстетке по призванию, сразу попавшей под гипноз Вейсберга. Он ей рисовал, дарил, продавал «при условии, что вещи не будут висеть лицом к стене». В результате она вывезла во Францию несколько десятков его холстов и кучу рисунков.
Красавец граф так нагло крутился на виду у властей со своими православными брошюрами, что его выставили из Москвы раньше срока (1974).
Об эмиграции на Запад не могло быть и речи. Домосед Вейсберг так прирос к Москве, к Арбату, а они к нему, что разорвать эти узы было невозможно. Доктора В.Л. Райкова он держал при себе. Очень сильному гипнотизеру удавалось снять головные боли и настроить на продуктивное творчество. Если кто-то из знакомых звал к морю или на дачу, Вейсберг отвечал: «Пока есть Канатчикова Дача, я на другую не поеду». Однако ученики и знакомые уезжали на чужбину.
Один из верных и серых учеников Вейсберга, Ян Раухвергер уехал в Израиль, (1975), прихватив десяток картин своего сурового учителя. Там ему первому удалось показать эти вещи в главных музеях. Он пытался привлечь к благородному делу искусствоведа Асю Муратову, хорошо знавшую художника, но по неизвестным причинам, скорее всего из-за отсутствия средств, выставка не осуществилась на достойном уровне.
Басмаджан работал иначе. Он начал с коммерческой выставки армянских живописцев (1978), арендовав помещение в торговом центре Парижа. Предисловие писал знаменитый американский прозаик Уильям Сароян, и часть выставки удалось продать. Через год он рискнул снять помещение на свое имя и назвал его «Горки Галлери» в честь зачинателя американской абстракции Аршила Горки и писателя Максима Горького.
Чтобы обеспечить себе свободный проезд в советскую Россию, он умело компоновал закупки совершенно официальных художников с неофициальными, по его словам – «как бутылку водки и гнилые консервы в придачу». Так и висели у него на стенах Грицай и Шерстюк, Ромадин и Куперман, Тулин и Целков, Сарьян и Вейсберг, Налбандян и Краснопевцев…
Едиными были подрамники, но не содержание картин!
К персоналке Вейсберга готовились года два. Для каталога тщательно собирали биографические сведения, короткие воспоминания о встречах с художником написали Ася Муратова, Юрий Куперман и сам Басмаджан. Осенью 1984 г. открылась первая в жизни московского мастера персональная выставка – и не в Москве, а в Париже.
Художник получил приглашение от галереи, но ехать на свой вернисаж отказался, опасаясь провокации властей. Тогда выпускали непокорных и отчаянных, как он, кричавших «коммунистов на осину!», и сразу лишали гражданства и возможности возвращения в любимую Москву. Случаев было достаточно и среди близких: Солженицын, Ростропович, Рабин, Аксенов, Лев Копелев…
Пришлось ему смирно сидеть на Арбате и любоваться парижским каталогом.
Париж – город-светоч, страна любимого Сезанна!
Сообщение о смерти Вейсберга 1 января 1985 года застало Басмаджана в Лондоне. Он привез часть его картин на международную ярмарку искусств. Цены на эти вещи сразу подскочили.
Вейсберг – расчетливый алхимик. Магазинный тюбик краски он превращает в нетленную красоту. Его белая картина в ряду тихого безмолвия. Он – светоносный.
Художник умел рисовать вечность!
В Москве выпал глубокий белый снег, когда он умер. Отпевали его в известном храме Ильи Обыденского на Пречистенке. Было малолюдно и тепло. Старые друзья по «Восьмерке», пара учеников и кучка людей гонимого искусства – Немухин и Штейнберг с женами. Поминали на древнем Арбате, в белой мастерской художника. На мольберте возвышались белые грезы великого мастера!
4 мая 2010 г., Париж
