Альберто Герчунофф

СЕРЕБРЯНЫЙ КАНДЕЛЯБР

Ранчо было погружено в интенсивную яркость, в такую безмятежную яркость, которая бывает свойственна солнечному осеннему утру. В распахнутое окно в толстой, шероховатой глинобитной стене виднелся уходящий вдаль деревенский ландшафт, а затем и пригорок с желтеющими на нем чертополохами, приветствующими беспокойными стеблями одинокое небо. Неподалеку корова с обмотанной вокруг шеи веревкой вылизывала бок своему малышу. Был шабат. Поселение колонистов затихло, и лишь иногда из соседних домов доносилось чье-то мягкое пение.

Когда на пороге появилась жена, Гедали, в белом талесе, погруженный в начало молитвы, практически не обратил внимания на нее. Запрокинув голову и сжав губы, он подал ей знак, означающий, чтобы она не смела его прерывать. Женщина метнула на него взгляд из дверного проема и, не проронив ни слова, скрылась из виду. Гедали слышал, как она сказала дочери, находящейся по другую сторону двери: «Я не могу спросить его прямо сейчас, он начал молиться».

Гедали был глубоко верующий человек. Не считаясь среди колонистов особо ученым, на собраниях в синагоге, когда другие спорили о затруднительных толкованиях и встретившихся в тексте неясных местах, он обычно молчал. Это был добродушный мужчина с голосом глубоким и грустным. Застенчивое мягкое выражение теплилось, подобно слабому пламени, в его затемненных пепельными, кустистыми бровями запавших глазах. Когда он обращал лицо на восток, его длинное худое тело под ниспадающим ровными складками талесом, казалось, еще удлинялось.

Неожиданно он почувствовал, что за окном кто-то стоит. Не переставая молиться, он медленно повернул голову, пытаясь понять, что происходит, и ожидая увидеть соседа, который когда-то был в армии и постоянно подтрунивал над религиозностью Гедали. Но это был не сосед, а чужак, просунувший руку в попытке дотянуться до серебряного канделябра, до величественной семейной реликвии, до серебряного канделябра, который, находясь в сельском эмигрантском жилище, объяснял происхождение Гедали. Канделябр с семью изогнутыми рожками возвышался, сверкая, во всем своем благородстве, и свет сиял в его ярких розетках, будто горящие фитили больших ритуальных свечей.

Гедали, не прерывая молитвы, сурово глянул на незнакомца и перебил предупреждением священные слова: «нет… сегодня шабат, сегодня шабат…» Вот и все, что он мог вымолвить, не ввергая себя в богохульство. Незнакомец взял канделябр, а Гедали продолжал молиться, и его грудь вздымалась вместе с ритмичными фразами. Не прекращая меланхолично бормотать, он декламировал благословения до тех пор, пока не дошел до конца последней молитвы. Затем он вздохнул в полную силу. Его изнуренное лицо, морщинистый лоб, его длинная, тонкая седеющая борода купались в солнечном свете.

Аккуратно сложив талес, он положил его в ящик комода. Когда вошла жена, Гедали сдержанно сообщил: «У нас украли подсвечник…» Как обычно после молитв, он взял со стола ломоть хлеба и принялся есть. У жены вырвался возмущенный крик: «А где же ты был в это время, ты, кусок…»? Спокойно, будто бы желая убедить ее в том, что он исполнил свой долг, он возразил: «Но я сказал ему про шабат».

Перевод с испанского Маргариты Меклиной