КРАСОТА НЕОПРЕДЕЛЕННОГО
Декларация
Новая ивритская литература возникла как часть задачи по формированию национального человека. На первый взгляд, мы живем в эпоху, когда этот субъект поколеблен в основаниях или, по крайней мере, дал трещину. Критическая мысль – включая литературу – обнаруживает напряжения и разломы, все время скрывавшиеся под покровом единства. Однако политика самоидентификации, быть может, более прозорлива и изворотлива в смысле эволюционного выживания, чем кажется. Она, быть может, похожа на паразита, спешащего, ввиду прогрессирующего одряхления обжитого хозяина – читай, сионистского человека, переметнуться в какое-то более молодое и свежее тело. В связи с этим напрашивается вопрос: не уподобить ли этот «распад» порыву ветра, который вздымает пыльцу растения и разносит ее во все стороны, гарантируя сохранение вида? Не есть ли этот «распад» лишь еще одна эволюционная фаза политики самоидентификации, когда отход от нее только маскирует ее ветвление в тысячи новых форм-продолжателей? Не смех ли этой политики сопровождает новейшие «марши достоинства», затопившие улицы и попирающие уверенными стопами участников труп сионистского человека? Можно с уверенностью продемонстрировать, что в Израиле образца 2002 года политика самоопределения отнюдь не мертва, она лишь множится в выражениях, совершенствуется, обновляется. И, как на каждой стадии эволюции, ветвление – душа самосохранения. Постмодернистский маскарад может – и должен – быть истолкован как скрытый жар того же угасающего племенного костра. В сущности, расставшись с одним общим унылым самоопределением, мы развернули его в соцветие более замкнутых, выгородившихся, узнаваемых, одномерных. Даже сегодня в израильской литературе очень легко «пометить» персонаж каким-либо словом или фразой, которые немедленно выдадут его принадлежность к определенному общественному сектору (общине, тенденции и т. д.).
На этом фоне еще один уместный вопрос: каково важнейшее качество мышления тех, кто проводит в жизнь эту политику самоидентификации, и, разумеется, тех, кто выражает ее в словесности? Можно предложить много ответов, но все они сфокусируются в одной точке: однородность, единение, непрерывность. Поскольку – что это за тигель, в котором вываривается самоопределение? Каков принцип его действия? Самоидентификация подобна, пожалуй, лаборатории, которая работает в условиях, в реальности невозможных. Ученые испрошены для задачи сотворения человека (сионистского, что легко различимо, но при том и не менее – по параметрам значительно более современным: гей, тельавивец, новый араб или лесбо-феминистка). Субъект – любой субъект – это всегда греза о солидарности. Однако ученые получает для работы невообразимую сырьевую смесь: обломки памяти, разноголосицу страстей, ошметки языков, непримиримые побуждения, взаимоисключающие мечты, раны, обугленные клочки кожи, неподходящие друг к другу органы, неразборчивые бормотания, внутренние разлады. История, подобно мусоровозу, вносящему посильный вклад в городскую свалку, опорожняется в их нечистую лабораторию всем грузом человеческой разнородности. И из этих материалов ученые на ниве словесности взращивают свою фантазию гомогенности: все мы в одном дерьме, Господи, как же его не видеть, а иной раз и не пощупать! Идеология – любая идеология – призвана притупить эти чувственные рецепторы и навязать им мираж: я – сионист, с чего вдруг я мучаюсь временами тоской по родному языку? Но и такое: я ведь гей, не может быть, чтобы я минуту назад всерьез чувствовал влечение к этой женщине!
Ученые, тиражирующие под водительством идеологии самоопределения, должны сшить из груды этих лежалых органов человека, и главное – чтобы не было видно швов. Пока наконец глаз, дрессированный на иллюзию единства, не начнет выпихивать в подсознание последние очаги разногласий, упорствующие в том, чтобы продолжать видеть неоднородность, «это наряду с тем» вместо «или–или». А под вывеску «дерьмо» сгребаются все измерения действительности, которые не согласуются с только что выработанным самоопределением. Это самоопределение – всегда фантазия, абстракция; быть может, здесь и кроется тайна очарования реалистической литературы, ангажированной господствующей идеологией (достаточно вспомнить реализм писателей поколения Войны за независимость – Шамира, Мосинзона, Мегеда и прочих). Самоидентификация, причем любая, – мастеровитая абстракция, маскирующаяся под «реальность». Фуко уже просветил нас, что нет никакого естественного пути от спорадических актов однополой любви к самосознанию гомосексуалиста (или, что то же, сходного маршрута к гетеросексуальному самоопределению), посредник здесь – непременно идеология. Реалистическая литература, таким образом, мобилизуется самой логикой лаборатории по производству самосознаний: она наделяет образной «плотью» («можно и вправду вдохнуть запах этого хлеба!») то, что на деле – не более, чем абстракция, теоретический конструкт, идеологический вымысел. Читателя такого рода словесности приглашают насладиться «действительностью», «реальностью», которая всего лишь идеологическая матрица, подменяющая натуру. Читатель подобной литературы вверяет онтологические качества устраненной реальности ряженому, обманом присвоившему чужое, – ряженому по имени «структура самоидентификации». Тем самым – самим фактом получаемого удовольствия – он заверяет «подлинность» идеологической мнимости. В большинстве своем реалистическая литература – это «марш самоопределений».
Итак, что может сделать словесность в таких условиях? Как ей пристало действовать, когда идеологические работники заселяют мир своими химерами, а конвенциональная литература со страстью разглаживает на них швы, разлучая самоопределения по местам постоянного проживания по принципу «или–или»? Тут опять можно дать много рецептов, но в главном ответ прост и сам просится на язык: литература может заново обнажить эти швы. Она может заново возбудить страсти, скрывающиеся за кулисами фальшивого единства замкнутых тождеств, может вспугнуть иллюзию, поколебать фантазию солидарности. Высмеять «реальность» тождества самому себе, дабы отверженная натура вернулась и полезла в разверзшиеся в «реальности» трещины.
Нужно разрушить непрерывность линеарного времени, сочленить миры и пространства, откопать из-под автострады непрерывности погребенный под ней и безмолвный – пока! – протест. Снова и снова напоминать читателю, что монолит – вовсе не «реальность», а мечта, которая крадет жизнь у самой себя, – мечта, которая даже не его собственная. Напоминать ему, что однородных масс не существует нигде, кроме как в стенах лаборатории, в которой набивают чучела самоопределений, – так же, как не существует «среднего человека», если только его не выдумывают, чтобы упразднить настоящего. Исказить прямизну зигзагами, напустить на нее горячку: повествовать о том, что никто из нас не существует наяву в едином пространстве, в одном времени, на одном языке, движимый одной страстью. Вызволять из-под обломков самоопределения забытое лицо человека, человека, которому от роду предназначено блуждать во временах и пространствах, менять языки, быть разрываемым многими желаниями одновременно, колебаться в самоопределениях, питать тайные страсти. Литература может извлечь из-под фундамента домовитой самоидентификации – сионист, израильтянин, гей, юноша, сефард, ашкеназ – любовь друг к другу вечных скитальцев. Сменить узнаваемую, само собой разумеющуюся страну на Вавилонскую башню с какофонией ее сотен наречий.
Литература может, таким образом, сокрушить монолит или – что лучше – показать, насколько он и без того весь в трещинах, до какой степени любое место – уже мечта об иных местах, любое время – уже тоннель к другим временам, любой язык – слепки памяти других языков, любая любовь – эхо других любовей. До какой степени знакомое – всегда расплав неведомого; дом – только музей обобранной памяти, родина – только пересечение чужбин, здесь – только отзвук имени (Бога?), сейчас – только арена противоборства вчера и завтра.
Единство, общность, монолитность – именно они обеспложивают и привносят муть в зоркость глаза. Поскольку как раз через утрату непрерывности, через оплошность и блуждание во временах и пространствах могут соткаться новые понимания, другие аспекты, неоднозначные самоопределения. Именно через неопределенность могут быть достигнуты ясность и даже надежда, если не на лучший мир, то, по меньшей мере, на литературу, достаточно притягательную, чтобы скрыть за собой этот – хотя бы в сокращающихся промежутках между выпусками новостей.
