Нина Рудник, Димитрий Сегал

«НАЧАЛА И КОНЦЫ»:

К письму О. А. Шор (О. Дешарт) Ф. А. Степуну

Письмо Ольги Александровны Шор (О. Дешарт) (1894-1978) — многолетнего друга Вяч. И. Иванова и его семьи, творческого соратника поэта, издателя и редактора отдельных поэтических сборников, в том числе посмертного многотомного собрания сочинений (1), обнаружено нами в архиве Ф. А. Степуна в Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Yale University (2). Письмо было написано по поводу готовящейся к печати книги Ф. А. Степуна «Mystische Weltschau: fünf Gestalten des russischen Symbolismus» (München, C. Hanser, 1964. — 442 S.), одна из глав которой посвящена синопсису поэтического творчества и идейно-религиозного наследия Вяч. Иванова (3). Нам показалось важным опубликовать именно сейчас этот замечательный документ эпистолярного жанра, совмещающий в себе дух давнего семейного дружества с русским философом, писателем, ярким публицистом, общественным деятелем и старинным другом Вяч. Иванова Ф. А. Степуном и жар любовного и бережного отношения к творчеству поэта, пристрастность с редакторским мастерством и смелостью критика (4).  Нo главное — это атмосфера письма, уникальным образом соединяющая в себе различные временные пласты, «начала и концы», на что способен, по словам А. Блока, только подлинный художник.

Первые же строки письма Ольги Александровны погружают нас в уже ставшую исторической давностью реальность начала 60-х гг., а сквозь их призму мы различаем контуры всего жизненного пути Вяч. Иванова, пути, начавшегося приблизительно за сто лет до даты написания письма (1866 — 1949). 1963 год знаменателен в истории русской культуры XX века тем, что в нем причудливо сплелись «начала» и «концы»: одни сюжеты и мотивы пришли к своему завершению, другие только начинались. Письмо О. А. Шор все это обозначает на сложном переплетении двух судеб, о которых наиболее подробно говорится в тексте, — это судьбы Вяч. Иванова и Ф. А. Степуна, и исподволь упоминаются жизненные перипетии других близких людей, среди которых прежде всего выделяются собственная судьба Ольги Александровны и судьба Бориса Пастернака. С этой последней и надо начать.

В публикуемом письме она проступает не только в виде небольшого мемуарного фрагмента, относящегося по времени к 1924 г., когда накануне отъезда Вяч. Иванова в Рим Пастернак приходит к нему для какого-то очень важного последнего разговора, но и в упоминающемся в самом начале письма имени сына Вяч. Иванова — Димитрия Вячеславовича, Димы, бывшего пролетом в Мюнхене и не заставшего Ф. А. Степуна. К этому времени Д. В. Иванов уже успел поработать в Москве корреспондентом французской газеты «France Soir» (его журналистский псевдоним — Жан Невсель) (5). В августе 1957 г., во время Фестиваля молодежи и студентов (6), Д. В. Иванов встречался с Борисом Пастернаком, став, таким образом, первой ласточкой подлинного возрождения давних связей, одним из первых живых посланцев «первой» русской эмиграции, тогда еще именовавшейся «белой», посланцев Запада, проложивших новый путь между двумя станами русской культуры: культурой растоптанной, но свободной, самым гениальным представителем которой был Борис Пастернак, и культурой вольной, но уже засыхающей в отсутствие связей с Россией. В самой России 1963 год знаменовал конец официальной антипастернаковской кампании. Она стала сходить на нет уже на следующий год после смерти поэта, в 1961 г., когда, ко всеобщему изумлению, в Гослитиздате вышел сборник Пастернака «Избранные стихотворения и поэмы». Но это отнюдь не было оплошностью советской цензуры: Борис Леонидович накануне собственной гибели широко распахнул «окно в Европу», вступив в свободную переписку с многими и многими старыми знакомыми и новыми корреспондентами на Западе. Среди них был и Федор Степун, восторженно встретивший появление в печати «Доктора Живаго» (заметим в скобках, что роман этот не мог не напомнить Степуну его собственного философского романа в письмах «Николай Переслегин» (7)).

К изумлению русской интеллигенции на Западе, в России был написан роман, прямо продолжавший не только традиции литературы начала века, но непосредственно использующий сюжеты, мотивы и стилистику эмигрантской литературы. Культура русской эмиграции, стоявшая уже на пороге естественного исчезновения в связи с концом поколения отцов, да, пожалуй, и детей эмиграции, вдруг почувствовала прилив свежих сил. И 1963 год стал одним из эпизодов начала не только возвращения культуры русской эмиграции на родину, в Россию, но и нового цветения русской культуры на Западе: интерес к формализму и авангарду под прямым и непосредственным влиянием будетлянина Романа Якобсона, ставшего гарвардским профессором, начало собирания мандельштамовского наследия Г. П. Струве и Б. Филипповым, появление интересных прозаических и поэтических произведений так называемой «второй эмиграции», наконец, начинающийся расцвет мировой славы В. В. Набокова. Именно этим приливом свежих сил, помимо прочего, и продиктовано письмо О. А. Шор Ф. А. Степуну.

Ольга Александровна Шор, приводя в письме к Степуну эпизод с Пастернаком как пример особого воздействия Вяч. Иванова на будущее русской литературы, не могла не вспомнить, что и она сама в том же 1924 году в доме М. О. Гершензона впервые лично познакомилась с Ивановым, творчество которого знала давно, любила и почитала. Размышления Вяч. Иванова об искусстве, природе памяти, тезаурусе провиденциально совпадали с ее собственными исканиями культурного и философского плана. «…Вышло так, что она обрела учителя, за которым уже давно заочно следовала, и духовного союзника, — пишет Д. В. Иванов. — Сразу оказалось, что отцу и Ольге легко понимать друг друга. Это понимание переросло в глубочайшую дружбу, длившуюся всю жизнь» (8).

Теперь, в 1963 году, глядя в даль прошлого из Вечного города — вечного «прекрасного далека» русской литературы и русских писателей, Ольга Александровна как бы вновь становится очевидцем явления Вяч. Иванова в той большевистской Москве. «Могучий духовный магнит», к которому тянутся «все мыслящие и духовно томящиеся», — так видится ей фигура основателя русского религиозного символизма. И, конечно, совершенно символически выглядит фигура Бориса Пастернака в огромной очереди к Вяч. Иванову — очереди «за словом поэта, точно за хлебом или за сахаром». Пастернак, предложивший своим недавно вышедшим романом путь духовного спасения России, Пастернак, ставший своей личностью и творчеством, по мнению Ф. А. Степуна, оправданием гибнущей страны и ее спасением в вечности (9), — это и тот самый Боря, с которым, как и с русскими неокантианцами Степуном и С. Гессеном, Ольга Александровна подружилась давным-давно, еще до Первой мировой войны, в бывшей тогда Меккой философского образования Германии (10). Здесь, в Гейдельбергском университете, получил докторскую степень Ф. А. Степун за диссертацию о философии истории Вл. Соловьева («Die Geschichtsphilosophie Wladimir Solowjews», опубликована отдельной книгой, снискавшей высокие оценки Г. Риккерта и Г. Зиммеля). В Марбурге у Д. Когена учился Б. Пастернак, а Ольга Александровна, ранее окончившая Высшие женские курсы, несколько лет провела во Фрейбургском университете, посещая лекции Г. Риккерта. (Заметим в скобках, что когда позднее ее двоюродный брат Евсей Давидович Шор, ставший с легкой руки того же Ф. А. Степуна поистине проводником русской религиозной философии на Западе — он переводил на немецкий язык произведения Н. Бердяева, Л. Шестова, Н. Ильина, но в первую очередь Вяч. Иванова, — будет уже в 20-гг. во Фрейбурге писать под руководством И. Кона работу о философии Г. Зиммеля, Ольга Александровна даст ему немало ценных указаний и замечаний, сначала одна, а затем и в совместных письмах с Вяч. Ивановым (11).)

Важность «пастернаковского» фрагмента в письме, посвященном детальному уточнению фактов творческой биографии Вяч. Иванова для готовящейся книги Ф. А. Степуна, велика еще и потому, что для участников переписки стала совершенно очевидной не прерывающаяся советским временем преемственность в русском символизме: от Вяч. Иванова к Б. Пастернаку. Символистом считали Пастернака задолго до выхода в свет романа «Доктор Живаго», поэтому, очевидно, наиболее глубокое понимание своих ранних стихотворных и переводческих опытов он находил у Вяч. Иванова и Ю. Балтрушайтиса (12). Знаменательно мнение Степуна о Пастернаке как о последователе религиозного символизма Вяч. Иванова и последнем символисте XX века. Ольга Александровна, приводя это мнение и описывая собственную встречу с Пастернаком, имеет в виду статью Степуна о поэте, первоначально напечатанную в «Новом журнале» в 1959 г. и впоследствии вошедшую в мюнхенский сборник статей о творчестве Пастернака (1962 г.) (13). Степун знал Пастернака еще по участию в своем московском философском кружке в 1910-е гг., следил за его творчеством и много раз писал о нем, но впечатление от «Доктора Живаго», произведенное на русскую эмиграцию, было совершенно особенным, и Степун, знаток Вл. Соловьева и многолетний председатель Соловьевского общества в Германии, не мог не почувствовать живительного и освобождающего воздействия романа. Герои Пастернака прошли тем же путем испытаний, что выпал на долю первой русской эмиграции: катастрофа революции, голод, бедствия, изгнание. Поэтому, очевидно, в письме Ольги Александровны описание отъезда Вяч. Иванова с детьми в Баку чем-то удивительно напоминает вынужденное бегство Юрия Живаго с семьей на Урал, в Варятино. Но и само письмо — это тоже часть романа Пастернака: ведь вместе с группой философов (а среди них и Ф. А. Степун), экономистов, адвокатов из России была выслана и семья Тони Громеко, жены Юрия Живаго. Письмо Ольги Александровны живо напоминает о трагических обстоятельствах жизни русской интеллигенции в это время. Но одновременно следует вспомнить и о том, что то, что с высоты 1963 года могло казаться несущественным, а то и забылось полностью, в 1923-1924 гг. представлялось всем героям переписки чем-то совсем другим: кому-то более важным, кому-то менее, но основательным и основоположным. Речь идет о том, что в эти годы и Вяч. Иванов, и О. А. Шор, и Б. Л. Пастернак находились под покровительством Российской (позднее — Государственной) Академии художественных наук, президентом которой был П. С. Коган, вице-президентом — Г. Г. Шпет. Заведующим одного из разрядов академии был В. В. Кандинский (с момента основания до 1922 г.), а ученым секретарем того же разряда — уже упоминавшийся выше Е. Д. Шор. Ольга Александровна Шор являлась научным сотрудником РАХН с мая 1923 г., с 1926 г. — внештатный сотрудник философского отделения академии (под рук. А. Н. Габричевского) (14). Тогда же она начала заниматься искусством Ренессанса, в связи с чем получила возможность ездить в научные командировки в Италию (1925-1926 гг.) (15). Сначала ее привлекает Микельанджело (16), письма и сонеты которого становятся долгим предметом обсуждений с Вяч. Ивановым, знатоком творчества великого мастера. Затем областью научных интересов и темой диссертации О. А. Шор становится искусство этрусков. С этой работой опять-таки знакомится Вяч. Иванов, давший высокую оценку исследования. Прекрасно понимая, что может ожидать столь незаурядного человека в Советской России, он настаивает на том, чтобы О. А. Шор осталась на Западе для завершения докторской работы и продолжения научной деятельности. В письмах матери О. А. Шор, Розалии Моисеевне, Ф. А. Степуну и Е. Д. Шору Вяч. Иванов пишет о необходимости такого решения, ставшего в результате спасительным и с точки зрения духовного роста, и из чисто практических, жизненных соображений. В 1927 г. О. А. Шор решает не возвращаться в Москву и навсегда остается в Италии.

Истинно философский склад ума, исследовательский дар, интуиция — эти качества отмечают все, знавшие Ольгу Александровну, наряду с ее чрезвычайным личным благородством, внутренней силой и скромностью истинно православного человека (О. А. Шор, племянница знаменитого пианиста и видного деятеля сионистского движения Д. С. Шора, принадлежала к русской православной церкви: будучи еще гимназисткой, вместе с матерью посещала собрания «Общества Свободной Эстетики», где издали видела и слышала выступления Вяч. Иванова). Во время Первой мировой войны О. А. Шор работала сестрой милосердия в прифронтовых госпиталях, и позднее, как пишет Д. В. Иванов, ее внешнее существование «было посвящено стремлению помогать другим…» (17). Немудрено, что очень быстро дом Вяч. Иванова, гостеприимно распахнувший для нее двери, становится не только жарко горящим очагом высокого искусства, науки, философии, но и подлинным домом, где надо заботиться о чадах и домочадцах, страждущих и больных. Еще в Москве О. А. Шор вела денежные дела уехавшего Вяч. Иванова, занималась переправкой за границу его вещей, — словом, теми необходимыми хлопотами, которые можно было доверить только истинному другу, ибо вся эта деятельность в Советской России была чрезвычайно беспокойной и деликатной. Вяч. Иванов, так же как и В. В. Кандинский, продолжал оставаться еще довольно продолжительное время членом ГАХН, получать академический паек из ЦЕКУБУ, и помощь О. А.  и Е. Д. Шоров в этом отношении была поистине неоценимой. Но, конечно, еще более нужна была их поддержка изгнанникам, и прежде всего Ф. А. Степуну. Без их деятельного способствования были бы фактически невозможны культурные и просто человеческие связи между Европой и все более погружающейся во мглу Россией.

Россия, потерянная навсегда, но постоянно и сильно к себе влекущая реальными связями людей, семей, домов… Вот что говорит о доме большой семьи Шоров в своих воспоминаниях «Бывшее и несбывшееся» Ф. А. Степун:

«Как памятны мне поздние летние вечера на небольшом балконе у Шоров. Летняя Москва была по-старому полна своею милою провинциальной грустью. Пахло пылью, нагретым за день железом крыш и увядающим жасмином. Изредка доносились поспешные одинокие шаги. В гостиной о чем-то несбыточном раздумчиво пела виолончель Юрия Шора [прим. публ.: родной брат О. А. Шор], и было до полной утраты ощущения своего собственного «я» непонятно, почему засевшие в недалеком Кремле большевики творят в этом тихом, печально-прекрасном мире свое злое, громкое, бесскорбно-мажорное дело и почему, творя его, они приглашают в Кремль трио «Шор, Крейн, Эрлих» и слушают музыку чуть ли не со слезами на глазах» (18). И Д. С. Шор, и его родной брат, Александр Соломонович, отец О. А. Шор, известнейший на всю Москву специалист по рояльному делу (для него была создана специальная кафедра в Московской консерватории) и в это время настройщик роялей, всегда старались вступиться за жертв режима: «Встречаясь запросто с женами сильных мира сего, Александр Соломонович никогда не упускал случая замолвить где можно доброе слово за невинно оговоренных и присужденных; иногда его заступничество имело успех» (19).

В доме Шоров в начале 20-х гг. и встречались Вячеслав Иванов и Густав Шпет, бывала семья редактора «Русских ведомостей» Игнатова, давними друзьями дома были Бердяевы. Здесь же гостили порой и иностранцы, в основном немцы, ученые и дипломаты, которых впоследствии вспоминает Ф. А. Степун в своих мемуарах (20). Здесь же, в доме Шоров, при самом непосредственном участии Ольги Александровны, и были найдены необходимые деньги для отъезда Федора Августовича и его жены Натальи Николаевны в Германию, что помогло им избежать тюрьмы и этапа (21). Вполне естественно было Ф. А. Степуну искать помощи именно в этом доме, у своих друзей по «Обществу свободной эстетики» и Вольной Философской Академии, собрания которой происходили вплоть до роковой даты его изгнания в 1922 году. До этого времени любая культурная деятельность, даже самая коммунистическая, казалась перед лицом бесчисленных неграмотных масс и самим этим массам чем-то в принципе контрреволюционным. Именно поэтому бывший комиссар Временного правительства Федор Степун мог поступить на службу в пролетарский театр — и его могли туда принять, а религиозный символист Вячеслав Иванов мог читать лекции рабочим. Лишь позднее начали разбираться в том, кто полезен новому советскому режиму, а кто вреден. Высылка философов и членов «Помгола» в 1922 году была первым актом такого разбирательства.

Но в этом плане в эти ранние годы, да еще после первых шагов НЭПа с его программным отступлением от чисто коммунистических аспектов нового государства, могло казаться, что в самой России что-то разумное — силами той же оставшейся интеллигенции — все же возможно. Еще можно было верить в хозяйственное строительство, в культурное строительство, в реконструкцию. Поэтому тот, кто не был догматическим коммунистом, кто был верен заветам старой русской интеллигенции, мог надеяться на лояльность — и со стороны других образованных людей, и со стороны просвещенных элементов нового режима. Но с началом культурной революции, коллективизации и полной изоляции Советского Союза от всего остального мира надежды рухнули, а те связи, которые еще оставались, прекратились. Особенно это сказалось на судьбах Ф. А. Степуна и Вяч. Иванова.

У Ф. А. Степуна оставались близкие в России. Его мать, Мария Федоровна, жила в подмосковной Малаховке до 1926 г., а родные его жены — семья Никольских — так и остались в Советском Союзе. Спустя долгое время, в конце 50-х — начале 60-х гг., их посещает, работая в России, Д. В. Иванов. Все связи между ними в 20-х гг. осуществлялись через семью Шор.

Но, конечно, самым бесприютным, ничего за собой в России, кроме славы, не оставившим, был Вячеслав Иванов. Ф. А. Степун вспоминал о встречах с ним в доме Бердяева: «…Как встарь, радовал глаз своею внешностью и пленял дух богатством мыслей и изысканностью речи горько бедствовавший Вячеслав Иванов…» (22). Первым душевным движением и Ф. А. Степуна, и О. А. Шор, и Е. Д. Шора, знавших о пережитой поэтом трагедии и многочисленных несчастьях, было поэтому стремление немедленно помочь другу духовно, интеллектуально и материально обустроиться на Западе. Роль Ольги Александровны, постоянно и деятельно присутствовавшей в жизни и доме Вяч. Иванова, поистине неоценима, так же, как бесценна помощь Степуна и Е. Д. Шора в распространении идей Вяч. Иванова в Западной Европе и прежде всего в Германии, бывшей центром научной и культурной жизни.

Обрести новое место в эмиграции всегда трудно. Вячеслав Иванов в каком-то смысле потерял в результате эмиграции больше, чем все остальные. Он, бывший до революции известнейшим поэтом и публицистом, человеком общественным и умевшим влиять на общественное мнение, оказался в результате отъезда в Италию почти взаперти, наедине с самим собою большую часть времени. Его работа, сначала в Павийском университете, а затем в Ватикане, была работой келейной. Возраст и обстановка в Италии со все более увеличивавшейся там тоталитарностью фашистского режима с его вульгарным популизмом сильно ограничивали для Иванова возможности общения в том плане культурного воздействия, к которому он привык в России. Для Иванова, по крайней мере до 1934 года, когда он принял итальянское гражданство, существовало и внешнее ограничение его общественной деятельности. Сохраняя советское гражданство, он считал себя связанным обязательством, которое дал при выезде: не заниматься политической деятельностью. Поэтому он не участвовал в эмигрантских изданиях, исключив себя из того шумного хора, который непрерывно комментировал происходящее в России. Но зато эта «схима» обернулась для него как для художника, философа и человека чем-то несравненно более важным и ценным. Рим поистине стал для Вяч. Иванова, как и для многих других русских художников, духовной родиной, давшей новый импульс его поэтическому творчеству. Древний Рим встал вновь перед взглядом классического филолога и поэта во всем своем величии. Вяч. Иванов пишет Е. Д. Шору: «Что до моего Рима, он дает золотой фон всей моей жизни. Достаточно сказать, что я могу здесь опять писать стихи — во славу его: ave, Roma!» (23)

Но с ним произошло также и другое. Вяч. Иванов обращается к церковной жизни, реализовав в своем человеческом опыте идеал всеединства, проповеданный Владимиром Соловьевым, религиозным учителем поэта. В 1926 году Вячеслав Иванов присоединяется к восточному обряду католической церкви, совершив, таким образом, акт необычайной важности не только для себя, но и для всей русской культуры. Насколько акт этот был важен для самого Вяч. Иванова, можно понять из его письма Шарлю дю Босу (24). Важность его для русской культуры (и мы не берем здесь чисто религиозный аспект) в утверждении универсальности, широкой связи с историей и проповеди наднациональности. Вяч. Иванов вошел в европейскую культуру не простым путем (25). Его принял тогдашний немецкий академический мир, но лишь в качестве специалиста по России и русского религиозного философа. Его статус классического филолога так и не получил должного признания и подтверждения отчасти из-за консервативности и чопорности немецкого университетского мира, отчасти из-за катастрофы нацизма, прервавшей все связи, отчасти из-за постоянных задержек с переводом его книги о Дионисе на немецкий язык. Но сам Вячеслав Иванов с его ненавистью к миру буржуазной цивилизации (см. его письмо к А. Пеллегрини (26)) вряд ли желал бы превратиться в типично немецкого Herr Professor’a. Для него пребывание в Италии, жизнь и работа в Церкви были достойной вершиной его жизни. Отсюда понятен особо возвышенный и торжественный тон письма Ольги Александровны, где говорится об особом месте последнего успокоения Вяч. Иванова.

К 1963 году Ф. А. Степун занимает ведущее положение в сообществе выходцев из России и Советского Союза в Западной Германии, много выступает с публичными лекциями о положении в СССР, по-прежнему активно печатается («Вестник РСХД», «Возрождение», «Новый журнал», «Опыты», «Воздушные пути», «Русская мысль», «За свободу», «Новое русское слово», «Мосты»), выходят его книги о Достоевском и Толстом (27). Он играет активную роль в формировании общественного мнения по поводу России в Германии и в целом на Западе. В 1956 г. в США выходят его воспоминания на русском языке «Бывшее и несбывшееся», написанные в годы Второй мировой войны. Изгнанный в 1937 г. из «Technische Hochschule Dresden» за подозрение в деятельности против национал-социалистической партии, принадлежность к православной церкви и за симпатии к евреям, Степун пишет свои мемуары, скрываясь сначала в Дрездене, а затем в доме друзей в деревне. После войны Ф. А. Степун — почетный профессор кафедры русской истории и культуры в Мюнхенском университете. Он фигура не только высоко авторитетная, но и пользующаяся определенной властью в русских эмигрантских кругах в том, что касается образования, культуры, рекомендаций, фондов и проч. Ясно также, что он пользуется полным доверием за океаном, с одной стороны, из-за его положения как ученого и философа (так, он сохранял, несмотря ни на какие трудности, научные и дружеские связи с эмигрировавшими в США после прихода Гитлера к власти Р. Кронером и П. Тиллихом, когда-то рекомендовавшими его в Высшую техническую школу в Дрездене), с другой стороны, американские правительственные сферы, организуя широкую идеологическую борьбу против коммунизма, не могли обойтись без его широкого общественного влияния.

Все сказанное выше, быть может, и не играет первостепенной роли в оценке весьма значительного литературно-философского наследия Степуна, но это немаловажно в понимании судьбы наследия Вяч. Иванова. Конечно, и оно каким-то образом включилось — не могло не включиться — в ту идеологическую борьбу, значительное место в которой занимал в 1963 г. Ф. А. Степун. Но ивановское творчество по самой сути своей уникально, и эта же уникальность сопровождает его судьбу после 1963 г. Нет смысла, конечно, сравнивать масштабы творчества и дарования Вяч. Иванова и других крупных деятелей русской эмиграции или тех, кто, сохраняя духовную независимость, остался в России. Каждое дарование единственно и дорого по-своему, но с Вячеславом Ивановым произошла другая история. Благодаря самоотверженной и, прямо скажем, конгениальной мастеру работе Ольги Александровны Шор, а затем Лидии и Димитрия Ивановых, а также в силу особого римско-католического (в религиозном и географическом смысле!) контекста эмиграционного периода жизни вождя и основателя русского религиозного символизма, влияние трудов и дней Вячеслава Иванова растет совершенно особым образом. В 1957 г. выходит в свет перевод на английский язык его труда о Достоевском (28), задуманный еще при жизни поэта, когда его навещают в Риме Морис Баура и Исайя Берлин. Морис Баура пишет предисловие к этому популярнейшему теперь труду и к сборнику стихотворений «Свет вечерний», изданному в Оксфорде в 1962 г. (комментарии О. Дешарт, редактор — Д. В. Иванов) (29). (Отметим, что Морис Баура был также прекрасным переводчиком и исследователем творчества Б. Пастернака, о чем сам Пастернак писал с большой признательностью.) В 1964 г. выходит книга Ф. А. Степуна, по поводу которой и написано публикуемое письмо О. А. Шор, где немецким читателям представлена традиция русского символизма фигурами Вл. Соловьева, Н. А. Бердяева, Вяч. Иванова, А. Белого и А. Блока. И конечно, нельзя не сказать еще об одном большом труде, во многом также осуществленном благодаря Ольге Александровне: о шеститомном собрании сочинений Вяч. Иванова, выходящем с 1971 года в Брюсселе (30). Подробный план этого издания сделан О. А. Шор, три тома вышли при ее непосредственной помощи (в настоящее время существует четыре тома собрания). Отметим, что она же является автором введения и примечаний, при этом совершенно очевидно, что введение задумано тогда же, когда Ольга Александровна пишет письмо Ф. А. Степуну: отдельные большие цитаты из письма стали частью введения (31).

Лучшим знатоком творчества Вяч. Иванова, ближайшим другом и личным свидетелем переживаний и духовных опытов поэта называет Ольгу Александровну Д. В. Иванов (32). «Мнемология», сложная онтологическая система, разрабатывавшаяся Ольгой Александровной всю жизнь, принесла свои богатые плоды; память и бытие оказались связанными воедино в живой реальности духовным подвигом хрупкой маленькой женщины. Не случайно прозвали ее в семье Вяч. Иванова «Фламинго», «Птицей, прилетевшей из древнего Египта», сумевшей разглядеть realiora за realia, связать воедино начала и концы времен и судеб.

1 Вяч. Иванов. Собрание сочинений (4 т.) — Bruxelles: Foyer Oriental Chrétien, 1971-1987.

2 Beinecke Rare Book and Manuscript Library, Vale University; F. Stepun papers, Olga Shor correspondence GEN MASS 172, box 32, fold. 1066 1070. Пользуемся возможностью выразить нашу глубокую благодарность сотрудникам библиотеки и работникам славянского отдела Sterling Memorial Library, без чьей самоотверженной помощи настоящая публикация была бы неосуществима.

3 Во вступлении к книге Ф. А. Степун выразил свою благодарность и признательность г-же Olga Schor (O. Deschartes) за большую помощь при подготовке главы «Wjatscheslaw lwanow».

4 Необходимо отметить, что три небольших отрывка из публикуемого письма были напечатаны в книге: Л. Иванова. Воспоминания. Книга об отце. — Paris: Atheneum, 1990, с. 120, 122-123.

5 Р. Обер, У. Гфеллер. Беседы с Димитрием Вячеславовичем Ивановым. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1999.

6 Там же, с. 218.

7 См. об этом подробнее: Н. Рудник. Будущее в прошедшем. — Pisa: Universita degli studii di Pisa, 2001.

8 Р. Обер, У. Гфеллер. Беседы с Димитрием Вячеславовичем Ивановым, с. 56-57.

9 Степун Ф. А.  Встречи. — М.: «Аграф», 1998, с. 236.

10 Р. Обер, У. Гфеллер. Беседы с Димитрием Вячеславовичем Ивановым, с. 56.

11 Фонд семьи Шор в Национальной и Универститетской библиотеке в Иерусалиме.

12 Е. Б. Пастернак. Борис Пастернак. Биография. М.: Цитадель, 1997, с. 197-198.

13 Ф. Степун. Б. Л. Пастернак// Новый журнал, LVI, Нью-Йорк, 1959, с. 187-206; Сборник статей, посвященных творчеству Б. Л. Пастернака. / Институт по изучению СССР. Исследования и материалы. (Серия 1-я, вып. 65). — Мюнхен, 1962, с. 45-59. Позднее статья перепечатана в книге Степуна «Встречи» (см. выше).

14 О. А. Шор. Личное дело. / ЦГАЛИ, ф. 941 ГАХН, оп. 10, ед. хр. 706.

15 Там же; см. также: ЦГАЛИ, ф. 941 ГАХН, оп. 1, ед. хр. 76, л. 88; ед. хр. 78а, л. 64; ед. хр. 55, л. 70.

16 О. А. Шор. Микельанджело (К проблематике художественного творчества): Тезисы доклада. 1925.02.03. / ЦГАЛИ, ф. 941 ГАХН, оп. 2, ед. хр. 2, л. 17.

17 Р. Обер, У. Гфеллер. Беседы с Димитрием Вячеславовичем Ивановым, с. 209.

18 Степун Ф. А.  Бывшее и несбывшееся. Т. 2. — Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1956, с. 274.

19 Там же, с. 423.

20 Там же, с. 274.

21 См. там же, с. 423-425.

22 Ф. А. Степун. Указ. соч., т. 2, с. 272.

23 Д. Сегал, Н. Сегал (Рудник). Начало эмиграции: переписка Е. Д. Шора с Ф. А. Степуном и Вяч. Ивановым. — In: Proceedings of the International Conference on the Life and Works of the Russian Poet Vyacheslav lvanov. Vienna University (Austria), 2001.

24 См.: Вячеслав Иванов. Собрание сочинений, 1979, т. III, с. 426-431.

25 О борьбе Вяч. Иванова за свое европейское имя см. замечательную книгу М. Вахтеля о переписке Вяч. Иванова с немецкими учеными и общественными деятелями: Vjačeslav lvanov. Dichtung und Briefwechsel aus dem deutschsprachigen Nachlass. Herausgegeben von Michael Wachtel. Mainz, 1995.

26 Cм.: Вячеслав Иванов. Письмо к Александру Пеллегрини о «docta pietas». — Собр. соч., т. III, с. 434-449.

27 F. Stepun. Dostojewskij; Weltschau und Weltanschauung. — Heidelberg: C.Pfeffer, 1950; F.Stepun. Dostojewskij und Tolstoj: Christentum und soziale Revolution; drei Essays. — München: C. Hanser, 1961.

28 V. I. lvanov. Freedom and the tragic Life; a study in Dostoevsky. — New York: Noonday Press, 1957.

29 Свет вечерний; poems by Vyacheslav lvanov. — Oxford: Clarendon Press, 1962.

30 См. ссылку 1.

31 Ср., например, Вячеслав Иванов. Собрание сочинений, 1971, т. 1, с. 170 и др.

32 Там же, 1979, т. 3, с. 688.

ПИСЬМО О. А. ШОР (О. ДЕШАРТ) Ф. А. СТЕПУНУ

Рим, 24 апреля 1963 г.

Дорогой друг мой Федор, давно ничего о Вас не знаю. Дима на днях был пролетом в Мюнхене, пытался с аэродрома Вам позвонить по телефону, но безуспешно: от Вас никто не отвечал.

Прежде всего хочу Вас обнять и горячо поблагодарить за Вашу прекрасную статью о Вяч. Ив (1). Там сказано именно то, что нужно было сказать и что трудно поддается «выговариванью», и все показано с настоящим философским и художественным мастерством. О том, что статья написана блестяще, можно и не говорить: блестяще – это ведь несменяемый детерминант ко всем Вашим произведениям.

В дактилографическом [Дактилографический (устар.) – машинописный] тексте, Вами присланном, имеются некоторые явные описки и фактические неточности. Согласно Вашему желанию, позволяю себе их исправить. Ваша статья авторитетная, на нее будут ссылаться; важно, чтобы в ней всё было точно. Там, где встречались явные описки, я просто своей машинкой вписывала правильные слова: машинки наши идентичны. Там, где дело шло об изменениях, я для простоты вклеивала в соответственные страницы полоски с предлагаемым на Ваше усмотрение текстом; бумажки эти отрываются легким движением руки. Простите, что некоторые из них (короткие) написаны по-немецки. Читая Ваш текст на этом языке, мне естественно было на нем думать и выражаться (школа Вяч. Ив.); надеюсь, что Вас это не затруднит, что Вам не труднее будет переделать мои неуклюжие немецкие фразы, чем переводить с русского. В тех местах, где мне хотелось бы по смыслу кое-что добавить и изменить, я, конечно, листов Ваших не тронула. Укажу в этом письме свои, быть может, Вам неугодные, «дезидерата» [Дезидерата (лат.) – желаемое, пожелание].

Буду отмечать страницы по порядку. Начинаю с исключения, т.к. и ошибка исключительная: на стр. 54-й ВИ-у приписываются слова, от которых он пришел бы в совершеннейший ужас: «zweiten Testament des Christentums» [ (нем.) – [о] втором завете христианства]. Что это значит, если это вообще что-нибудь значит? Вы, конечно, хотели сказать «Alten Testament der Heiden» [ (нем.) – [о] Ветхом завете язычников]. Я понимаю, как могла такая подмена случиться психологически, но от этого она ни для кого не становится вразумительной. Ради Бога, скорее во всех копиях поправьте фразу в кавычках.

Стр. 2. Вашу «кнаппе» [(нем. knappe) – сжатая] биографию Вы как будто бы писали, следуя тексту самого ВИ. Однако биография эта – однобокая – искажает образ ВИ., который Вы же сами на дальнейших страницах пленительно изобразили. Биографические данные для Вашей биографии Вы взяли из письма ВИ. к Франку (2), только что Вами прочитанного в «Мостах» (3). Но, милый друг, ВИ. обращался к Франку, с которым его связывала полувековая дружба, а не к большой публике, к Франку, который называл его «патриархом русской поэзии начала ХХ века», который, как сам он утверждает, «все знает» о жизни и творчестве ВИ. и просит дать лишь несколько добавочных справок о преподавательской деятельности ВИ. за границей. Было бы, конечно, совершенно нелепо со стороны ВИ. доказывать, что он к тому же еще и поэт, опубликовавший в свое время «Кормчие Звезды», «Прозрачность», и прочее, и прочее; он, чуть-чуть улыбаясь, безответственно болтая со старым другом, описывает свой путь студента и профессора, вспоминая и маловажные обстоятельства. Но в краткой биографии, предназначенной для несведущего, да еще и нерусского читателя, писать следует совсем о другом. Это – общее замечание, а вот частности: ВИ. упоминает о Виноградове (4), потому что в Англии его в первые десятилетия нашего века хорошо знали и сейчас еще не совсем забыли. Павел Виноградов занимал ответственную кафедру по истории Англии в самом Оксфорде, что было большой редкостью для русского ученого, а статья ВИ. – «Анима» — вместе с биографическими данными должна была под редакцией Франка появиться именно в Англии и по-английски (5). Но в Германии о Виноградове, даже и в его блестящие годы, имели весьма смутное представление, а ныне его упомнят разве лишь узкие специалисты. Кстати, Павел Виноградов «альтфилологе» [(нем. Altphilologe) – филолог-классик] никогда не был, а был он известным историком, специалистом по Средним векам и выдвинулся своими работами по английскому Средневековью, почему и получил соответственную кафедру в видном великобританском университете. Ну кому это может быть интересно среди Ваших немецких читателей?

О «разочаровании» Виноградова, как и о нем самом, упоминать, конечно, не стоит, как не стоит указывать, что ВИ. в 1910 г. читал на каких-то женских (Германии неведомых) курсах (6). Ведь в это время ВИ. уже был знаменитостью и одним из духовных «вождей» России. Но и в Lehrjahre [(нем.) – годы учения] ВИ. есть черты, которые могут заинтересовать немецкого читателя: впечатление, которое на молодого, талантливого русского студента конца прошлого века произвел Моммзен, слава немецкой науки (7). Направляя Вам краткие биографические справки о молодом ВИ., я обстоятельно, слишком подробно для размеров этого жизнеописания, остановилась на встрече с великим ученым. Вы выберете то, что Вам представится забавным.

Стр. 3. Перечисляя произведения ВИ., вышедшие до 1905 г. (8), года его возвращения в Россию (это необходимо сделать, иначе совершенно ведь непонятно, почему он вдруг оказался «вождем религиозного символизма»), я нарочно настаиваю на 1903-м годе, когда ВИ. впервые заговорил о «религии страдающего бога» (9). Дело в том, что некоторые мысли и догадки ВИ. повторил (о ВИ. он никогда и не слыхивал) современный нам, известный немецкий филолог Отто в тридцатых годах ХХ в. Разумеется, что об Отто (10) упоминать не следует, но — sapienti sat [(лат.) – понимающему достаточно] – упоминанием 1903 года за ВИ. устанавливается приоритет в самой тактичной форме.

Милый друг, дальше невозможно: Ваша биография ВИ. во время первых лет большевизма выглядит розовой и звучит благополучно. А на самом деле (Вы ведь сами это ранее неоднократно отмечали) жизнь ВИ. в те годы была не только физически мучительной, но и глубоко духовно и душевно трагичной. Вы ведь не забыли, что в 1919 г. ВИ отказали в выезде за границу, что Вера (11), услышав это, сказала: «Это мой смертный приговор», что в августе 1920 г. она умерла от полного истощения, убитая голодом. Перечитайте «De Profundis Amavi» (12):

Там обнимаю мертвую Любовь

И в части сердца, трепетные прежде,

Лью жарких жил остаточную кровь.

Вспомните последние стихи этого цикла, написанные 5 августа (в день рождения Веры), за три дня до ее, для него вопреки всему, неожиданной смерти (она умерла 8 августа; ей исполнилось тогда 30 лет и три дня):

Из глубины Тебя любил я, Боже,

Сквозь бред земных пристрастий и страстей.

Меня томил ты долго без вестей,

Но не был мне никто Тебя дороже.

Когда лобзал любимую, я ложе

С Тобой делил. Приветствуя гостей,

Тебя встречал. И чем Тебя святей

Я чтил, тем взор Твой в дух вперялся строже.

Так не ревнуй же . . . . . . . . . . . . .

Сонет обрывается на этих словах.

Позвольте мне сделать автоцитату, чтобы показать, при каких обстоятельствах ВИ. уехал в Баку: «Провести еще одну зиму в московской стуже представлялось ВИ-у невозможным: «дети погибнут, как погибла она». Прочь от холода, от квартир, по которым бегали большие, рыжие, голодные крысы, от мест, несущих воспоминания, которые превосходят моготу душевных сил. По дорогам грабили; всюду вспыхивали военные стычки между всеми цветами радуги: белые, красные, синие, зеленые и проч., проч.; поезда останавливались за недостатком топлива, и пассажиры бегали в лес рубить деревья… «все равно. Бог милостив, как-нибудь доедем. Только прочь, на юг». Добившись разрешения уехать под предлогом какой-то формальной командировки на Кавказ, ВИ. с дочерью и сыном тронулся в путь. Они пробыли месяц в Кисловодске и, изгнанные вспыхнувшей там войной, с трудом добрались до Баку. В Баку ВИ. оказался случайно. Он, естественно, сразу отправился в университет справиться, не найдется ли для него работа. А там его ждала неожиданная радость: в Баку в то время образовалась группа настоящих серьезных ученых. ВИ. был с восторгом принят ректором и профессорами университета. Ему предложили кафедру классической филологии и предоставили помещение. Комната была проходная, одна на всех троих, не хватало самых элементарных удобств и необходимейших предметов домашнего обихода. Но пришельцам из страшного мира новое жилище, а особенно новая жизнь показались райскими. В Баку ВИ. прожил почти четыре года. За все это время он написал всего одно стихотворение (если не считать в шутку рифмованных строк): смерть Веры сказалась параличом его поэтического творчества. Но научно он работал много и плодотворно. Он закончил книгу «Дионис и Прадионисийство» и представил ее факультету как докторскую диссертацию. Университет собирался дать ему доктора honoris causa, но он, по примеру Петрарки, захотел защищать диссертацию по всем академическим правилам.

В мае 1924 г. ВИ. был вызван в Москву для произнесения речи на торжественном заседании по случаю празднования 125-летия со дня рождения Пушкина… За время своего пребывания в Москве ВИ. добился наконец разрешения выехать вместе с детьми в Италию. Покидая навсегда Россию в августе 1924 г., он говорил друзьям: «Я еду умирать в Рим». В Вечном Городе, в «округе древних алтарей», в нем вновь ожил поэт. «Римским водопадам в лад» пропел он девять «Римских сонетов»…» (13).

Конечно, я ничего не хочу Вам навязывать из здесь сказанного, но мне все же кажется, что никак нельзя утверждать: «Das Schicksal war ihm gnädig gewesen; es hatte ihn recht vorsorglich durch die schweren Jahre der bolschewistischen Revolution geführt» [(нем.) – судьба была к нему милостива; она воистину провиденциально провела его через тяжелые годы большевистской революции].

Самое большее, что можно допустить, это что судьба начала становиться к нему милостивой в Баку после трудных годов тяжелейших испытаний. Вы скажете, что в письме к Франку ВИ. о трагических событиях не упоминает и описывает лишь свою профессорскую деятельность. Но Франк был свидетелем мрачных событий в жизни ВИ., знал и «Зимние Сонеты», и «Де Профундис», а о преподавательской деятельности ВИ. после отъезда из Москвы ничего не ведал. Естественно, что ВИ. целомудренно молчит о душевных надрывах и отвечает лишь на вопрос о научных работах.

Стр. 4. Эсхил был переведен действительно на Кавказе, но вовсе не в Баку и не в революционное время. Переводил ВИ. Эсхила в Сочи в 1916-1917 году. В Москву после февральской революции ВИ. вернулся с готовым переводом и передал его Сабашникову для опубликования. Но обрушилась октябрьская буря раньше, чем Сабашников успел приготовить издание. В целях сохранения ценного текста Сабашников передал его в Академию; опубликованием должен был заниматься Госиздат. Но ВИ. эмигрировал, и трагедиям Эсхила по-русски так и <не> пришлось увидеть свет (14). Но тексты вовсе не уничтожены; напротив, они бережно сохраняются в Сов. Союзе. Когда Дима наводил справки в Москве о некоторых старых произведениях ВИ., то ему любезно показали не только все дореволюционные письма и рукописи ВИ., но даже визитные карточки его, на которых ничего не было написано, а лишь рукою поэта был загнут уголок картона в знак состоявшегося визита. Мертвым капиталом, но в полной сохранности покоятся в книгохранилищах Советской России все уцелевшие после первых революционных пертурбаций писанные и печатные литературные документы. Все это я Вам сообщаю, конечно, лишь для Вашего личного сведенья.  Что касается Вашего упоминания об Эсхиле, то его следует поместить немного ниже на той же странице.

Застольных речей на классических языках ВИ. (насколько мне известно) не произносил, но он прекрасно и охотно говорил и по-латыни, и по-гречески, импровизировал и даже печатал стихи, «выбитые древним чеканом».

Стр. 5. «Виа Сакра» проходила под нашим домом на Капитолии; ее нашли неожиданно после того, как снесли дом: ВИ. никак не мог видеть «священный путь неравных плит», пока жил в том доме:

…Рушит лом

До скал капитолийских дом;

Топор с мотыкой спотыкливой

Опустошают сад журчливый.

И разверзаются под ним

Твои нагие мощи, Рим (15).

История нечаянного открытия триумфального пути древних римлян рассказана мною в предисловии к «Римскому дневнику 1944 г.», стр. 208-210 «Света Вечернего». ВИ. был изгнан из своего «журчливого садика» в январе 1940 г., а умер он в июле 1949 г. Прожил он на Авентинском холме целых 9 лет. Это не так уж мало. Прожил тяжелые годы Второй мировой войны, тревожное время итальянской революции (16), написал две из пяти книг «Повести о Светомире царевиче», «Римский дневник 1944 г.», сформулировал окончательно «Мысли о поэзии», написал несколько статей, из которых самая значительная статья «О Лермонтове» (17), снабдил примечаниями и комментариями новые издания «Деяний и Посланий св. Апостолов» и «Псалтиря». Обозначить весь этот период словами «wenige Jahre» [(нем.) – немногие годы] как-то несоответственно его роли в жизни ВИ. Лучше сказать точно: «девять лет».

Стр. 6. Как хотелось бы, дорогой мой Федор, долго и тихо беседовать с Вами на большие темы, затронутые Вами в начале этой страницы. Я не могу и не хочу спорить тем более, что Вы вовсе не становитесь на сторону Шпета (18) и Федотова (19), а лишь приводите осторожно их мнения. Назвать чудесный, созданный двумя гениями филологии церковный наш язык «болгарски-македонским диалектом» — воображаю, каким взрывом неудержимого гнева ВИ. ответил бы на такое недопустимое кощунство по отношению к делу Кирилла и Мефодия, на такое laesae majestatis  [(лат.) – оскорбление величия] славянской (а значит, и русской) речи и всей нашей отечественной поэзии, «ибо стих заложен изначально в стихии языка». Почему умнейший и ученейший Густав Густавович, который, конечно, не мог не знать, что язык, на который переведена Библия салонийскими братьями, принадлежит к величайшим творениям человечества, что грубый диалект в руках двух кудесников слова принял в себя богатейшие, изысканные формы эллинского словообразования, что, с другой стороны, отождествление того, что произошло, с тем, из чего оно произошло (да к тому же еще исторически и отчасти произошло), есть элементарная логическая ошибка, почему Шпет позволил себе употребить такое глумливое выражение, – этого я здесь, разумеется, не стану разбирать; причин на то много; авось, когда-нибудь нам с Вами и приведется об этом поговорить. Но что необходимо сделать Вам, это прибавить какую-нибудь решительную фразу, чтобы отгородить непроходимою стеной ВИ. от малейшего согласия с такого рода неблаговидными (я выражаюсь эвфемистически) утверждениями. ВИ. никогда не допустил бы, что «Восток в гораздо меньшей степени, чем Запад, унаследовал дух античности». Он сказал бы (с оговорками, конечно), что Восток унаследовал Элладу, а Запад – Рим. Кстати, среди текстов ВИ., переведенных на немецкий язык, имеется «Русская идея», где он говорит след<ующее>: «Die Kultur der Volksmassen beruht auf der althergebrachten Sitte. Bedingt und geformt ist sie sowohl in der Weltanschauung als im Alltagsleben durch die antike kirchlich-byzantinische Überlieferung: die Sprache selbst trägt ihr Gepräge, dank unzähligen Begriffsbezeichnungen und Redewendungen der liturgischen Gräzitat, die sie absorbiert und zu ihrem Erbgut verarbeitet hat» (Iwanow. Die Russische Idee. Mohr-Siebeck. Tübingen. 1930, Seite 24) [(нем.) – «Культура народных масс основывается на испокон века бытующих обычаях. Как и в мировоззрении, так и в повседневной жизни, она обуславливается и формируется древней церковной византийской традицией: сам язык несет законы этой традиции благодаря бесчисленным понятиям и оборотам речи, встречающимся в литургических текстах, перенятых из греческого, которые до такой степени абсорбированы, что стали собственным наследием»].

«Долголетнее изучение античной культуры и «европеизм» вовсе не адекватные и даже не однородные понятия. Вот что на след<ующей> странице в той же «Русской идее» пишет сам ВИ. о западной культуре в ее отношении к России: «Die andere in Russland mächtig erwachsene Kultur ist die Kultur der im modernen Sinne Gebildeten. Von jeher aus Westeuropa fortwährend eindringend, vor zwei Jahrhunderten aber von Staatswegen gewaltsam importiert, ist sie im raschen Aufsteigen begriffen; wegen Mangels aber an festen Traditionen bleibt sie ihrem Geiste nach vielleicht nicht so sehr Werte schaffende als zersetzende Kultur der «Intelligenz» [(нем.) — «Другая бурно развивающаяся культура в России – это культура людей, получивших современное образование. Культура эта врывается в Россию извне, из западной Европы, но вот уже в течение 200 лет ее насильственным образом импортирует государство, пользуясь своим абсолютным влиянием. Поэтому  воспринимается эта культура весьма бурно, но и поверхностно; вследствие отсутствия прочной традиции остается она по своему духу культурой, которая не создает ценностей, но все время их ниспровергает, культурой «интеллигенции»»]

Тяготение к католичеству, кафоличеству у ВИ. было вызвано его устремлением к единению, к соборности. Еще в «Кормчих Звездах» он с тоскою пел «Разлуки Вселенской Песнь». Разрешите далее автоцитату: «Во времена «Башни» ВИ. представлял себе преодоление индивидуализма как «хоровое действо» всего народа в «органической культуре» будущего. Он любил церковь, далекую превратностям истории, укрытую белыми стенами монастырей. Смерть Лидии и ужасы войны привели ВИ. к более глубокому и трагическому уразумению тайны человеческого единения как единого лица. Перед ним, как перед Достоевским, разверзается «бездна страшная и сияющая: он начинает понимать, что его человечество есть… Человек один. «Да будут все едино» (Иоан. XVII, 21)… Когда наконец, в 1924 г., он вернулся в Рим, чувство «вселенской разлуки» становится тяжелее и боль острее. Разъединение церквей, того, что по существу своему есть само единство, вовсе не соответствует живому многообразию Ангелов семи иоанновых церквей, народных стражей; основано оно на уединении, отчуждении. Соборность – вот начало единения Града Божия; она соединяет не только живых с живыми, но и живых с умершими. Она исходит из Вечной Памяти и образует Communio Sanctorum [(лат.) – святая община].

«О, несмысленные и медленные сердцем, чтобы веровать…» Чудится поэту, что слышит он упрек Спутника по дороге в Эммаус. 17 марта 1926 г., в день св. Вячеслава в России, ВИ. перед алтарем Вячеслава в храме св. Петра произнес формулу своего присоединения к католической церкви…» (20)

Разумеется, что все вышесказанное никак не хочет войти в Вашу статью. Оно не подходит ни к этому, да и ни к какому другому ее месту. Это так, в порядке беседы. Но мне кажется, что статья выиграет в стройности, если весь абзац в 10 строчек (от слов «Дизес тиф фундирте…» [(нем.) Dieses tief fundierte – это глубоко обоснованное] до «тифер цу дурхденкен» [(нем.) Tiefer durch zu denken – глубже продумать]) просто опустить. Ведь Вы вопрос о католичестве обстоятельно разбираете на стр. 54 – 61. Антиципация здесь ничего не дает и только расхолаживает. Коли Вы хотите предварительно отметить связь «европеизма» с «положительным отношением к католичеству», то предыдущего упоминания на этой же странице вполне достаточно.

Во всяком случае, если б Вы все же решили сохранить этот абзац, то Александра Пеллегрини надо обозначить профессором, а не издателем. Он состоит ординарным профессором по немецкой литературе при Павийском университете; званием этим весьма дорожит. Написал целую библиотеку книг, из которых книга о Хцльдерлине имела здесь успех. Писал он и романы. (Кажется, больше не пишет.) Некоторое время он состоял редактором одного из больших журналов, почему мы Вас с ним тогда и познакомили. Он Ваш поклонник, и я надеялась, что он проведет перевод Ваших работ по театру. Но он вскоре после той встречи перестал заниматься редактированием журнала. Издателем он никогда не был.

Стр. 7. «Палинодия» написана в 1927 г. «Римские сонеты» — сразу по приезде в Рим из Советской России, в 1924 г. и самом начале 1925 г., а «Римский Дневник 1944 г.» — в 1944 г., что, впрочем, явствует из самого заглавия. «Палинодия» в Вашем контексте звучит не как духовное переживание, символически изображенное проникновением во внутренний мир и поведение пустынника III в., а как эмпирический биографический факт жизни самого ВИ. Выходит, будто сам «Иванов» убежал в какую-то пустыню, где в течение некоторого времени питался акридами. Это может смутить неискушенного читателя.

Стр. 8. Трагедия «Тантал» была (как Вы, конечно, знаете) переведена на немецкий язык еще в 1908 г. Генри фон Хейзелером и опубликована через 32 года в Германии. Wenceslas Iwanow. TANTALOS. Tragцdie. Deutsch von Henry von Heiseler. Karl Rauch Verlag. Dessau. 1940. Хейзелер ухитрился перевести всю трагедию точно в размере подлинника, т. е. ямбическим триметром. ВИ. был в восторге, хотя и упрекал Хейзелера за несоблюдение цезуры.

«Повесть о Светомире царевиче» не имеет никакого отношения к 17-му веку (вернее, ее отношение к 17-му веку столь же близко и далеко, как ко всем другим векам). Начинается она со сказа о том, как Свят Егорий леса крестит (ну какой же это 17-й век?), проходит чрез несчетные (фантастически реальнейшие) года и кончается эсхатологией. Невозможно и не следует в слегка лишь затрагивающем ее содержание сообщении пытаться определить время и место, в которых она живет. У Вас все рассказано очень хорошо; надо лишь зачеркнуть упоминание о 17-м веке.

Стр. 11. «Башня» ВИ. находилась «супротив» Таврического дворца. Из ее окон был виден дворцовый сад.

Стр. 18. Следует указать год появления сборника «По Звездам». Иначе все повисает в безвременности. Я настукала дату сверху на машинке.

Стр. 22. ВИ. чужд всякой «имманенцфилозофи» [(нем.) Immanenzphilosophie — имманентная философия]. То, что он описывает в своем раннем стихотворении «Гость», то, что он рассказывает про блуждания Психеи (в ранней статье «Ты Еси», которую особенно любила Лидия Дмитриевна), то, что он позднее и строго, и шутливо сообщал стихами своего «Человека» («эхом «ты» к престолу Бога») и этюдами «Кручи» и «Anima», — это либо «образное изъяснение экстатических состояний», либо решительное утверждение противостояния Бога и человека. («Есть лишь Бог да ты – вас двое…») К чему ВИ. склонности никакой не имел – это именно к имманентизму. Уж коли упорствовать в нахождении ереси среди высказываний ВИ., то ее придется искать в религиях, чрезмерно подчеркивающих дуализм. ВИ. говаривал порою: «Ближе всех душе блаженный Августин». Быть может, в этом ощущении близости сказывается не только увлечение ВИ. образом и учением бл. Августина, но и общее с этим огненным Отцом Церкви сперва приятие манихейства (страстное у Августина, слабое у ВИ.), а потом – его решительное преодоление. Но это – если хотеть придираться. А в сущности: то, что говорит ВИ. о «Ты», в нем Живущем, есть интерпретация чудесной молитвы к Духу Святому: «…Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны…» Если ВИ. сердцем знает, что будет встречен его «дождавшимся Отцом», то в этом знании меньше всего имманентизма, и оно (право же) не напоминает Бердяева. В стихах и в прозе ВИ. ищет правдиво, точно сообщить, как Христос в душе человека рождается и как человек «во Христа облекается». Впрочем, Вам-то именно все это и внешне, и внутренне прекрасно ведомо; помню, как еще в юном возрасте меня сразу поразили и духовно привлекли к Вам Ваши две ранние статьи: первая о Шлегеле, очаровательная, предвещала писателя-художника, вторая представляла собою стройный и богатый проект философской системы. В ней крылся будущий «экзистенциализм» (в хорошем смысле этого слова, конечно), и она показывала зарождение духовных ценностей изнутри, но отнюдь не идеалистически.

Стр. 29. Страницу эту я не тронула: в ней нет ни описок, ни неточностей, но вся она (будто случайно попавшая из другого этюда) какая-то приблизительная, неуверенная в определении понятий и отношений, которые в других частях Вашей статьи получены и препарированы с подлинной философской маэстрией. Ведь слова «народ» и «анархия» ВИ. употребляет в совершенно особом смысле (ср. 3-ю часть его книги о Достоевском). Во всяком случае, они не имеют никакого отношения к «футуристическим грундбегриффе» [(нем.) Grundbegriffe (множ. ч.) —  основные понятия]. Ивановское «нет» иноприродно обычному отрицанию. ВИ. вообще человек (как он сам про себя сказывал) «передакивающий». Он радовался, что его зовут Вячеслав – вяче славь (22). Славить славу Божью в еще неведомых стихах – это он всегда считал высшим назначением поэта, а от человека требовал благоговения к Божьей твари. О «нет» к прошлому такого рыцаря Памяти и певца Ее, как ВИ., если вообще можно говорить, то говорить надо точнее. Простите мне некоторую резкость этого возражения, но вы ведь знаете, что я его делаю не только из любви к ВИ., но и из любви к Вам. Слышу голос Наташи (23): «Придираюсь я, Федюша, потому что хочется, чтобы еще лучше было». Бесподобная Наташа! Вы, разумеется, понимаете, что я не сравниваю. Она не только со мною, но ни с кем не сравнима. Просто когда я думаю о Вас или к Вам обращаюсь, то ощущаю ее живое присутствие.

30 июня 1963 г.

Наконец дорвалась до письма. Нашла начальные листки, увидела дату и глазам своим не поверила: 24 апреля! Время летит неправдоподобно. Впрочем, за эти два месяца много было всяческих событий: умер один папа, выбрали и сегодня короновали другого (24). Как это ни странно, но благодаря Диминому журнализму нас это непосредственно касалось и волновало. А милый наш Еварист (25) даже заболел от переутомления и беспокойства. Приезжала (как Вы хорошо знаете) печальная Руфь (26), которую я очень полюбила. Она мне написала прелестное письмо. Обязательно скоро отвечу. Надеюсь, что дела их наладятся. Ведь новое увлечение «очаровательной», по Вашей терминологии «интересной» (27), женщиной не может стать жизнеопределяющим для Вашего умнейшего, изысканного, полного жизни, но все же усталого и больного друга. Жаль только, что, по-видимому, бросит его она, а не он ее, и это ляжет тенью на всю будущую жизнь (надеюсь, что таковая образуется) его с Руфью. Кажется, он принадлежит к тем людям, которым нужно препятствие, чтобы осуществлять в жизни любовь: пока препятствовала и колола жена, он был счастлив запретной связью с молодой хорошенькой девушкой. Когда жена была обезврежена, то дозволенный брак показался пресным, и ждущий острых ощущений человек с «артистическим темпераментом» (как говорят англичане) сразу открыл объятия пусть «очаровательной», но случайно перебежавшей его дорогу, как он, ждущей приключений и именно потому ему существенно неподходящей женщине. Если б он с ней соединил свою жизнь (на что она, к счастью, по всей вероятности, не согласится), то он был бы глубоко несчастлив. Боюсь, что он, несмотря на все дарования и возможности, ничего творчески серьезного не совершит, если потрясения эротические и болезнь его не переродят. Как подлинно творчески выбрали Вы путь на перекрестке, как хорошо, просто и значительно было у Вас все с Наташей!

Непозволительно разболталась; совсем ведь не об этом хотела писать. А до письма не могла дорваться, конечно, по причине своего дурацкого характера: кругом у всяких знакомых случались и трагедии, и глупости, и меня трепали и по действительно важным делам, и по всяким пустякам. Но теперь не позволю никому отрывать меня от письма к Вам и постараюсь кончить сразу. Итак:

Стр. 35. Вы перечислением обнимаете явления древнего мира, но отделенные друг от друга столетиями и различествующие по духу. Сократ и Апулей должны быть отделены друг от друга хотя бы скромным «унд зо филес, филес андере бис цум» [Собственно нем.: und so viele, viele andere bis zum – и многие, многие другие, вплоть до…], которое я позволила себе вставить.

Стр. 41. Описка на 5-й строке сверху: Вместо Theurgie [(нем.) – теургия] написано – Theorie [(нем.) – теория].

Стр. 49. Хотелось бы сказать – нетварная Премудрость, а не божественная или внутреннебожья, что придает мысли уклон, чуждый ВИ., идущий к Булгакову (28). ВИ. разумеет: Премудрость Increata [(лат.) – несотворенная, нерукотворная, нетварная]. Ссылка на Священное Писание сделана неточно. Пожалуйста, поправьте: Притчи Соломона, VIII, 31 (а не I, 3).

Стр. 53. Не 57, а 47 лет тому назад случилось то, о чем Вы сообщаете (4-я строка сверху). ВИ. вовсе не «бежал через Кавказ в Италию». Прожив в Баку до конца мая 1924 г., он был вызван в Москву для произнесения в Большом театре ответственной речи на торжественном заседании по случаю празднованья 125-летия со дня рождения Пушкина. Он говорил о «Цыганах» и о необходимости для России вновь обрести свой религиозный лик. ВИ. имел большой успех; ему много аплодировали, не меньше, чем Луначарскому, который на том же заседании, непосредственно до ВИ., прочел речь, утверждавшую как раз обратное. Но удивительно было не это, а то, что ВИ. в течение всего своего трехмесячного пребывания в Москве (с конца мая по конец августа) являлся могучим духовным магнитом, к которому тянулись все мыслящие и духовно томящиеся. «Смотрите, смотрите, — много раз дивился Гершензон, — как он всем сейчас нужен, а вот когда он уехал из Москвы четыре года назад, этого никто не заметил, кроме ближайших друзей». И в письме к Ходасевичу от 17 авг. 1924 г. Мих<аил> Осип<ович> писал: «Вяч. Ив. приехал из Баку в конце мая, и очень скоро ему устроили командировку за границу с немалой суммой денег. Но в Москве его так чествовали и заласкали, что он увяз, как муха в меду, и вот все не едет» (ср. «Новый журнал» 1960 г., № 60). Я огорчилась, прочитав эти строки в «Нов<ом> журнале». До сих пор не понимаю, зачем Гершензону понадобилось искажать факты, ему хорошо ведомые. ВИ. получил командировку чисто формальную, как право выехать, и, конечно, без копейки денег. Этого-то Г<ершензон> никак не мог не знать, т. к. сам он в качестве заботливого друга организовывал для ВИ. выступления, которые могли бы ему принести хоть маленький заработок, необходимый ему для отъезда. Что ВИ. откладывал отъезд – это совершенно неверно: было сложно вызвать из Баку детей, где Лидии нужно было все ликвидировать, было волокитно получить все пропуски и разрешения. А что ВИ. чествовали – это верно, хотя слово «чествовали» не совсем удачно. Не было ничего официального и организованного. Только вдруг к ВИ. со всех сторон стали стекаться люди для наставления, для интеллектуального и душевного укрепления. Помню, как однажды, незадолго до отъезда ВИ., спеша к нему для подписи каких-то бумаг для каких-то разрешений, почти бегом направлялась в Це-Кубу (29), где ВИ. жил как почетный гость. Еще издали увидела я длинную, извивающуюся людскую «очередь»; она начиналась у двери, ведущей в комнату ВИ., тянулась через коридор, спускалась по небольшой лестнице и терялась где-то в саду. «Здорово (мелькнуло у меня в голове), очередь за словом поэта, точно за хлебом или за сахаром». Приблизившись, я увидела среди толпы Пастернака. Он, слегка склонившись, что-то карандашом чертил в записной книжке. «Зачем Вы здесь стоите, Боря?» — подошла я к нему. Он вскинул свое смуглое лицо белого араба, сверкнул своими пронзительными, темными, с безуминкой глазами. «Зачем стою? — отозвался он грудным, немного театральным голосом. — Пришел сюда со своими техническими сомнениями, да и не только техническими». Я рассмеялась: «Помилуйте, я не столь индискретна [От франц. Indiscrete – неделикатный], чтобы задавать такие вопросы. Спрашиваю, зачем Вы стоите в общей очереди». Мы прошмыгнули боковым ходом. Боясь опоздать в соответствующее учреждение, я сразу ушла. До сих пор сожалею, что не осталась тогда при их последней встрече. Быть может, та их беседа подтверждала Ваше восприятие Пастернака как последнего символиста.

Ну и разболталась опять. Так никогда не кончу. Обещаю исправиться. Но сейчас приходится прервать: три часа ночи. До завтра.

4 июля

Стр. 54. Следует указать дату письма ВИ. к Дю Босу (30). Совсем ведь не безразлично, когда оно было написано. Я  позволила себе приписать: «15 октября 1930 г.» — сверху, карандашом. Проставьте эту дату в других копиях. На этой же стр. находится фатальная ошибка-описка, о кот<орой> я уже упоминала: строка 12-я: вместо Вами написанного следует поставить: Alten Testament der Heiden [См. выше].

Стр. 58. На 6-й строке снизу следует написать: май и июнь 1947 (ВИ. умер в 1949 г., он не мог переписываться в 1957-м).

Стр. 60. В Руссикуме (31) служат не по-русски, а по-церковно-славянски. Символ Веры всегда, а не только по большим праздникам, читается без filioque (32).

Стр. 61. Письмо к Дю Босу написано в 1930 г., переписка с Франком состоялась в 1947 г. Как ни считайте, все выходит 17 лет, а не 23 года.

Стр. 68. Какая-то описка. Я вставила слово «Иерусалим». Иначе непонятно. В конце этой стр. следует указать заглавие книги цитируемой.

Стр. 70. У Вас не совсем точно изложено стихотворение «К Соловьеву». Измените, как хотите, мой немецкий язык, но сохраните смысл моей фразы.

Стр. 76. «Не только большое» не значит «только малое». Скорее наоборот. Славить Бога «за каждый лучик и дыханье», «вымаливать воскресение» даже мимолетному, нежному – это отнюдь не скромность, а обострение чувства соборности (Communio Sanctorum), что Вы сами далее и говорите.

Стр. 84. ВИ. вовсе не противополагает Хомякова Некрасову, он их включает в одну общую скобку. К моей вставке относится то, что я сказала по поводу 70-й стр.: измените структуру моей фразы, но сохраните ее смысл.

Стр. 87. Ценность анализа гётевского стихотворения для русского читателя значительно повышается тем, что стихотворение дано в поэтическом переводе на русский язык. Это, во всяком случае, следует указать, как следует по этому поводу изложить мысли ВИ. о возможности поэтического перевода вообще, мысли, сообщенные в той же разбираемой Вами статье. Думается мне (я даже хотела просить Вас об этом), что следует сказать следующее: немецкий читатель не может, конечно, судить, насколько поэту Иванову удалось в переводе «Dauer im Wechsel» (33) остаться на высоте Иванова — теоретика перевода. Но вот что интересно: в 1932 г. редакция «Corona» (34) обратилась к ВИ. с просьбой перевести на немецкий язык два лучших русских стихотворения, написанных на смерть Гёте, стихотворения Баратынского и Тютчева. ВИ. выполнил эту задачу с радостью, но с большим запозданием. Особенно удался перевод стихов Тютчева. Вот он:

Am Baum der Menschheit prangtest du, gestaltet

Zum schönsten Blatt durch Erd- und Sonnenkraft,

Vom lichtesten, vom reinsten Strahl entfaltet,

Gesüttigt mit des Baumes bestem Saft.

Einstimmig war dein Flüstern, lispelnd Zittern

Mit seiner Seele leisestem Urtön;

Du rauschtest sibyllinisch mit Gewittern

Und spieltest mit den Zephyrhauch der Höh’n.

Kein Herbstwind war’s, kein Sommerregenschauer,

Der dich geraubt; du übertrafst an Glanz

Das grüne Laub, an unverwelkter Dauer –

Und fielst von selbst, gleichwie aus einen Kranz.

(Corona. August 1934)

Конечно, милый друг мой Федор, я не хочу навязывать Вам этого стихотворения, если оно Вам не по душе. Должна сознаться, что мне оно нравится чрезвычайно. Полагаю, что оно неплохо звучит по-немецки, так как столь взыскательные и скупые на комплименты аристархи [Аристарх (устар.) – старейшина], как Бодмер (35) и Штейнер (36), выражались о нем в высокой степени одобрительно. Но они, не зная по-русски, могли оценивать его лишь как немецкое стихотворение и не могли судить о точности перевода. Вам же, наверное, интересно сравнить немецкий текст с оригиналом. Привожу его:

На древе человечества высоком

Ты лучшим был его листом,

Воспитанный его чистейшим соком,

Развит чистейшим солнечным лучом.

С его великою душою

Созвучней всех на нем ты трепетал,

Пророчески беседовал с грозою

Иль весело с зефирами играл.

Не поздний вихрь, не бурный ливень летний

Тебя сорвал с родимого сучка:

Был многих краше, многих многолетней,

И сам собою пал, как из венка.

Вы, конечно, знаете, что стихотворение это появилось в печати лишь после смерти Тютчева, в 1879 г. Оно не имело заглавия; вместо него стоял год: «1832».

Стр. 94. В русском секторе католического кладбища Верано собирались мы похоронить ВИ. Но на второй день после его смерти греческий бенедиктинский монастырь через своих представителей предложил положить его в их братскую могилу, где вместе с бенедиктинскими аббатами и монахами были похоронены священники Руссикума и профессора Восточного отделения Католического университета.

14 июля

Чудится мне, что ВИ. сам распорядился местом своего упокоения. Всю жизнь мечтал он быть похороненным внутри церковного двора и, конечно, считал такую мечту несбыточной. А она странным образом сбылась. Вы видели, что место, где он лежит, представляет собою именно церковный двор. В глубине церковь, перед нею большой «киостро» [Chiostro (итал.) – внутренний монастырский двор], галереи, и в церковном дворе могилы, одна из которых принадлежит греческому бенедиктинскому монастырю св. Афанасия – Collegio Pontificio Greco. ВИ. – единственный человек не духовного звания, в нее положенный. Собственно, кладбище начинается за церковью и по всем сторонам «киостро». Заметили ли Вы, что все пространство между могилами занято кустами и деревьями роз? Среди них много красных. Четыре стройных куста стражами стоят по сторонам бенедиктинской могилы. ВИ. имел особое отношение к розе, мистическое ее чувствованье. Всю жизнь он ее пел. Не считая стихотворений, ей посвященных в «Кормчих Звездах» и «Прозрачности», в одном «Cor Ardens» их 98. Вся последняя часть этого сборника даже носит название «Розариум». И в «Римском Дневнике 1944 г.» несколько песен посвящены Розе. Одно из последних:

«Пусть розы, расцветая

Из язвин, крест увьют».

19 марта

Перечитайте «Невеглас» на стр. 32-й «Света Вечернего» и «Эпод».

Ну, наконец, кончаю. Еще раз от всей души горячо Вас благодарю. Жду весточки в ответ. Хочется знать, как Ваше здоровье, работа, куда и когда едете отдыхать на лето? Как устроилась жизнь Ваших друзей? Приветствуйте ласково Руфь.

Крепко, сердечно обнимаю. Ваша Ольга.

Телефон Ваш испорчен. У нас все, слава Богу, благополучно. Летом мы в Швейцарии. В Риме очень жарко, но я люблю жару.

ПРИМЕЧАНИЯ

1  Имеется в виду глава из книги Ф. А. Степуна «Mystische Weltschau: fünf Gestalten des russischen Symbolismus» (München, C. Hanser, 1964. – 442 S.). Во вступлении к книге  Ф. А. Степун выразил свою благодарность и признательность г-же О. А. Дешарт за большую помощь при подготовке всех материалов, связанных с Вяч.  Ивановым.

2  Франк, Семен Людвигович (1877-1950) – видный русский религиозный философ, участник сборника «Вехи», автор многих книг и статей, таких, как «Душа человека: опыт введения в философскую психологию» (Пг., 1917), «Духовные основы общества: введение в социальную философию» (Париж, ИМКА-пресс, 1930), «Непостижимое: онтологическое введение в философию религии» (Париж, Дом книги, 1939). Был выслан из России в 1922 г. Первые 15 лет эмиграции провел в Берлине, где преподавал в различных эмигрантских учебных заведениях. В 1937 г. бежал во Францию, где был вынужден скрываться от немецкой оккупационной армии в связи с неарийским происхождением. Затем, в 1945 г., переехал в Англию, где и жил до конца своих дней.

3  Речь идет о публикации В. С. Франком в журнале «Мосты» переписки С. Л. Франка с Вяч. Ивановым (см.: Мосты. Литературно-художественный и общественно-политический альманах. № 10. 1963. – (München). Издательство центрального объединения политических эмигрантов из СССР (ЦОПЭ). – С. 357 — 369).

4  Виноградов, Павел Гаврилович (1854 — 1925) – русский историк, виднейший специалист по эволюции феодальных отношений в истории Англии. С 1884 г. – профессор Московского университета. Один из влиятельнейших публицистов русского либерализма (см. его «Политические письма», публиковавшиеся в газете «Русские ведомости» в августе 1905 г.). С 1902 г. – профессор Оксфордского университета. Удостоен дворянского звания (knighthood) в Англии, где и скончался в 1925 г.

5  «Анима» — под названием «Ты еси» — «Anima» эта статья В. И. Иванова впервые появилась на немецком языке в журнале «Corona» (1936 г.). Статья «Ты еси» написана в 1907 г. и напечатана тогда же в журнале «Золотое руно». «Anima» представляет собою значительную переработку, включающую также существенные дополнения, этого первоначального текста. В 1947 г. С. А. Франк, создавая английскую антологию новой русской религиозной мысли, включил в нее перевод именно этой немецкой статьи Иванова (русский перевод ее был выполнен самим Франком). Антология эта издана, однако, не была. В III томе собрания сочинений Иванова воспроизведен этот вариант статьи «Anima» (наряду с «Ты еси») в немецком и русском варианте.

6  В 1910-1912 гг. В. И. Иванов преподавал историю греческой литературы на Раевских женских курсах в Петербурге. (См. Переписка С. Л. Франка с Вяч. Ивановым, с. 363.)

7  Моммзен – Mommsen, Theodor (1817-1903) – великий историк Рима. Профессор римской истории в Берлинском университете (с 1861 г.). Автор монументальной «Истории Рима» (тт. 1-3, Берлин, 1854–1855). В 1902 г. удостоен Нобелевской премии. Особенно известен своими работами по истории римского права.

8  В. И. Иванов и Л. Д. Зиновьева-Аннибал вернулись в Россию зимой 1903 года, но окончательно обосновались в Петербурге лишь в конце 1904 г. (см. Переписка…,  с. 363). В промежутке Иванов часто навещал Петербург и подолгу живал там. Во введении к Собранию сочинений О. А. Шор называет датой окончательного переезда в Петербург осень 1905 г.

9  Во введении к Собранию сочинений В. И. Иванова (Брюссель, 1971, т. 1) О. А. Шор-Дешарт пишет: «В 1903 г. В. И. поехал в Париж, чтобы прочесть курс лекций об эллинской религии Диониса в «Высшей школе общественных наук», устроенной  М. М. Ковалевским для русских. Лекции имели огромный успех: их посещали не только ученики школы, но и профессора; посещали их и представители русской элиты, наезжавшие в Париж. Слух о выступлениях В. И. донесся до его родины, и  Д. С. Мережковский, тогда еще с ним лично не знакомый, писал В. И-ву из Петербурга, прося дать чтения о Дионисе в его журнал «Новый Путь».

В виде серии статей парижский курс лекций В. И. был напечатан в ежемесячнике «Новый Путь» за 1904 г. и в (его сменившем) ежемесячнике «Вопросы жизни» за  1905 г. В первый год он появлялся под заглавием «Эллинская религия страдающего бога», во второй год – «Религия Диониса». Исследование о Дионисе известный меценат М. В. Сабашников предлагал сразу выпустить отдельной книгой, но В. И. на многие годы задержал окончательную обработку текста. Наконец книга была готова, лежала отпечатанной в издательстве. Но то было в октябре 1917 года. Во время бойни «красных» с «белыми» на улицах Москвы от бомбы в складе занялся пожар; его в теченье трех дней некому было тушить. Дом сгорел до тла, и в нем погибло вместе с рукописью все издание книги накануне ее появления на свет. Из корректурных экземпляров «Эллинской религии страдающего бога» один находился у автора, и он поныне цел; другой или другие остались в Москве. Судьба их нам неизвестна»  (стр. 59-60).

Насколько можно судить по планам издания, «Эллинская религия страдающего бога» должна быть напечатана в 5-м томе Собрания сочинений В. И. Иванова.

10  Отто — Otto, Rudolf (1869-1937) – протестантский теолог, один из основателей сравнительного религиеведения. С 1914 г. – ординарный профессор религиеведения в университете Бреслау. В 1917–1929 гг. работает в Марбургском университете. В 1917 г. выпускает свою наиболее известную и влиятельную работу «Das Heilige», где предпринимается попытка описать важнейшие религиозные категории и феномены в терминах последовательно проведенной феноменологии психологического плана. В целом в работах Отто чувствуется исходное влияние Канта. В рукописи О. А. Шор в этом месте стоит на полях помета Ф. А. Степуна: «В конце десятых!» Совершенно очевидно, что Степун имеет в виду книгу Отто «Das Heilige».

11  Вера Константиновна Иванова (Шварсалон) – дочь Л. Д. Зиновьевой-Аннибал от первого брака, в то время жена В. И. Иванова.

12  «De Profundis Amavi» — цикл В. И. Иванова (в переводе означает: «Из глубины Тебя любил я»). Состоит из девяти сонетов, восемь из которых написаны в июне-августе 1920 г. Цитируемый сонет является восьмым («Светило дня сияющей печатью…»).

13  Несколько измененный текст автоцитаты составил в дальнейшем часть «Введения»  О. А. Шор-Дешарт к Собранию сочинений В. И. Иванова (см., например, с. 170-173). На полях рукописи письма О. А. Шор имеется помета Ф. А. Степуна: «ГАХН его направил в Баку», что и было на самом деле (командировка РАХН).

14  Ивановский перевод Эсхила увидел в конце концов свет в Москве в 1989 году: «Эсхил. Трагедии в переводе Вячеслава Иванова. Издание подготовили Н. И. Балашов,  Дм. Вяч. Иванов, М. Л. Гаспаров, Г. Ч. Гуссейнов, Н. В. Котрелев, В. Н. Ярхо». Серия «Литературные памятники», Москва, 1989.

15  Это стихотворение, второе в цикле «Via Sacra» (1937-1944), написано спустя пять лет после того, как в 1939 г. была снесена улица Тарпейского холма (via Monte Tarpeo), и на ее месте открылась священная дорога (лат. via sacra), по которой поднимались триумфальные процессии к храму Юпитера на Капитолии. Подробнее об этом см.: Собрание сочинений, т. III, с. 853–855. Слово «мотыка» сохранено в написании  О. А. Шор.

16  Имеется в виду 1945 г., когда освобождение Италии положило конец правлению Муссолини, который был убит левыми партизанами в Северной Италии, а тело его было выставлено для всеобщего обозрения на площади Миланского собора. После этого в Италии была установлена республика. Политическая неустойчивость продолжалась до 1947 г.

17  Имеется в виду статья «Лермонтов», написанная по просьбе итальянского слависта Этторе Ло Гатто в 1947 г. по-итальянски. Русский перевод помещен вместе с итальянским оригиналом в IV томе Собрания сочинений, с. 353–383.

18  Шпет, Густав Густавович (1879-1937) – русский философ. Ученик, друг и последователь Э. Гуссерля, блестящий представитель феноменологии в русской философии. Вице-президент ГАХН (Государственная Академия художественных наук), автор классических работ по философии языка. Погиб в годы репрессий.

19  Федотов, Георгий Петрович (1886-1951) – русский публицист и философ, историк и социолог. Талант Г. П. Федотова развернулся в основном в эмиграции, где он очутился в 1925 г. Вместе с Ф. А. Степуном выпускал влиятельный общественно-философский журнал «Новый Град» (1931-1940). Много писал на исторические и политические темы.

20  Ср.: Собрание сочинений, т. I, c. 174 (с изменениями и дополнениями).

21  Александр Пеллегрини – Pellegrini, Alessandro (1897-1985) – итальянский литературовед и писатель, ученик Бенедетто Кроче. Занимался историей немецкой и французской литератур. С 1952 г. – профессор, преподавал в университетах Катании и Павии (германистика). Известен своими работами об А. Жиде (1937), Ш. Бодлере (1938), Ф. Ницше (1943), Ф. Гёльдерлине (1956) (о последней и упоминает О. А. Шор). Любил и высоко ценил Вяч. Иванова, часто приезжал в Павию для свиданий с ним. Написал статью, посвященную рассмотрению его творчества («Docta pietas», напечатана в «Il Convegno». Milano, 1933 (4). Письмо Вяч. Иванова к А. Пеллегрини по поводу этой статьи напечатано в III томе Собрания сочинений (с. 434-450, оригинал по-итальянски, русский перевод О. А. Шор-Дешарт).

22  Этимология имени «Вячеслав» несколько иная: «вячеславный» означает «более славный, более прославленный», что относится к самому носителю имени. – См.  М. Фасмер. Этимологический словарь русского языка. – Москва: Прогресс. Т. 1, с. 378.

23  Наташа – Наталья Николаевна Степун, урожденная Никольская (1886-1961) – жена  Ф. А. Степуна. Фигурирует под именем Наташи Никитиной в его воспоминаниях «Бывшее и несбывшееся». К ней же обращен философский роман в письмах «Николай Переслегин».

24  Речь идет о смерти папы Иоанна XXIII (в миру Angelo Giuseppe Roncalli (1881-1963), который взошел на престол св. Петра в 1958 году, и об избрании папы Павла VI, в миру Giovanni Battista Montini (1897-1978).

25  Неустановленное лицо.

26  Неустановленное лицо.

27  В этой связи вспоминается соответствующий отрывок из философского романа в письмах «Николай Переслегин» Ф. А. Степуна:

«Интересных, и даже очень интересных, я знал не одну: они все разные, но все же отрава в них всегда одна и та же. Самое первое впечатление от них – всегда до боли интенсивно, но самое последнее ощущение их – всегда смутно, как сон. Это призрачные, неуловимые женщины с каким-то блуждающим душевным центром и тающими контурами образа. Они сами в себе раздвоены, и потому в них все противоречиво: они живут только любовью, но их любовь всегда в ссоре с их жизнью; каждую минуту своего счастья они неизбежно заостряют горечью, но зато и к страданиям своим напряженно прислушиваются и слышат в них не только боль, но и блаженство: какую-то сладостную, далекую музыку.  В свою страсть эти странные женщины всегда вносят поединок, в свою любовь – мщение и ненависть.  Они почти всегда женщины с очень духовными интересами, с острым, но безответственным вкусом и с большим артистическим темпераментом.  В них много блеска, они декоративны, но в них нет тишины и исполнения. Они пробуждают страшную тоску по любви, но любви сами не знают и любви никому не несут. Для большинства средних мужчин они не соблазнительны: слишком сложны и непосильны.

Надеюсь, что вывод излишен. Я полюбил Тебя, а не интересную женщину, потому что интересную невозможно любить. Интересная женщина – переживание, но не жизнь, событие, но не бытие. Любовь же целостная, единая жизнь, навек отданная подлинному, абсолютному бытию» (Ф. А. Степун. Николай Переслегин. – Париж: изд-во «Современные записки», 1929. С. 163–165.)

28  Отец Булгаков, Сергей Николаевич (1871-1944) – выдающийся русский православный мыслитель и церковный деятель. Один из столпов русской религиозной философии. Начал свою общественную и публицистическую деятельность как легальный марксист, но вскоре перешел к православному мировоззрению. Философия Булгакова развивает идеи софиологии В. С. Соловьева. Его книги «Философия хозяйства» (СПб, 1912) и «Свет невечерний» (М., 1917) сыграли большую роль в формировании философских взглядов русского религиозного возрождения. Участник сборников «Вехи» и «Из глубины». В 1918 г. принял священство. В 1922 г. был выслан из России вместе с другими философами, социологами и экономистами. В эмиграции жил сначала в Праге, а затем в Париже, где принял участие в основании Русского христианского студенческого движения (РХСД). Был деканом Православного богословского института.

29  Це-Кубу – Центральная комиссия по улучшению быта ученых, созданная по инициативе М. Горького в 1919 г. и существовавшая в течение 20-х гг.

30  Дю Бос – Du Bos, Charles (1882-1939) – французский католический писатель и критик. Был в свое время влиятельным комментатором литературы XIX-XX вв. Среди его книг – «Notes sur Meriméе» (1921), «Byron et le besoin de la fatalité» (1929), «Le dialogue avec André Gide» (1929). Переводчик и исследователь Библии. Как указывается в примечаниях к Собранию сочинений, Дю Бос, начав печатать «Переписку из двух углов» в своем журнале «Vigile» (№ 4, 1930), послал Вяч. Иванову письмо с просьбой высказать сегодняшнее отношение к своему тексту десятилетней давности. «Письмо к Дю Босу» Вяч. Иванова было написано 15 октября 1930 г. (Собрание сочинений, т. 3,  с. 418–432, оригинал по-французски, русский перевод О. А. Шор-Дешарт).

31  Руссикум – Collegium Russicum, Русская духовная академия в Ватикане.

32  Filioque (лат.) – «…и Сына». В православном тексте Символа веры говорится, что Святой Дух исходит «от Отца», в католическом — «от Отца и Сына». По особому распоряжению папского престола католикам восточного обряда разрешается опускать слово filioque («и Сына») в их богослужениях.

33  «Dauer im Wechsel» — стихотворение Гёте.

34  «Corona» — литературный журнал философско-религиозного направления, выходивший в Швейцарии в 1930/31 — 1943/44 гг., основанный Гербертом Штейнером и Мартином Бодмером.

35  Бодмер — Bodmer, Martin (1899-1971) – швейцарский писатель и библиофил. Изучал литературу, музыку и философию в Цюрихе, Гейдельберге и Париже. Много путешествовал. В 1921 г. основал «Фонд Мартина Бодмера» для присуждения премии им. Готфрида Келлера, видного немецкого прозаика. В 1920-х годах начинает заниматься собиранием редких книг и рукописей, связанных с мировой литературой. Из этой коллекции выросло большое собрание (более 150 000 томов), т. н. «Bibliotheca Bodmeriana», находящаяся в Колиньи, в Женеве. В 1930 году, вместе с Г. Штейнером основал журнал «Corona». В 1946-1964 – вице-президент Международного комитета Красного Креста.

36  Штейнер – Steiner, Herbert (1892-1966) – австрийский литературовед. Находился под большим влиянием С. Георге, Р.-М. Рильке и Г. фон Гофманнсталя. Изучал немецкую и французскую литературу в Граце, Мюнхене и Цюрихе. В 1925 г. получил степень доктора. Был основателем и редактором журнала «Corona» (вместе с М. Бодмером). С 1943 г. работал в США. Последние годы жизни посвятил изданию академического собрания сочинений Гофмансталя. Находился в многолетней переписке  с Е. Д. Шором.

37  Восточное отделение Католического университета – Pontificium Institutum Orientalium – Восточный институт при Апостолическом университете Ватикана.