Дмитрий Гденич

СТРАНСТВИЕ В ГАН-ЭЛОН

Любезное предложение редакции «Зеркала» напечатать фрагменты «Странствия» повергло меня в растерянность. Я честно усомнился, уместна ли публикация в журнале отрывков из незаконченной книги, вся суть которой в повествовании и чьи стилистические характеристики не имеют самостоятельного значения. Сомнения были рассмотрены и отвергнуты, и, в смирении перед обстоятельствами, освободившими меня от излишней ответственности, я испрошен предпослать тексту краткий комментарий, призванный, если это возможно, прояснить читателю, о чем пойдет речь.

Сомнения мои проистекали и от того, в частности, что это книга для детей, а едва ли дети читают журнал «Зеркало». У детей не возникает вопросов, где именно находится воронка Мальштрома, втянувшая в себя Артура Гордона Пима, или каковы точные координаты Мордора. Они легче обманываются, но в меньшей степени стеснены условностями нашего пространственно-временного континуума. У взрослых запросы выше, те привыкли оглядываться и сверяться с действительностью. В пределах действительности происходящее в «Странствии» легко локализуется рядом с тем чрезвычайно ограниченным, технологически продвинутым габонским хронотопом, сугубую достоверность которого, как и гибель его в ядерной катастрофе, постулировал Вяч. Вс. Иванов в своей книге по истории названий металлов. Нет сомнения, что и мир «Странствия» вписан в какой-нибудь стратиграфический лабиринт, до которого руки геогнозии еще не дошли. Сапиентность не является в этом мире достоянием только людей, в числе ее жертв – и векшусы, видовая принадлежность которых неоспоримо устанавливается корнем «орав», и езевецы, имеющие, очевидно, прямое отношение к барсукам, и прочие существа, чины и престолы. Все это так или иначе изложено на 700 страницах текста, представленного фрагментами, и само по себе совершенно не важно.

Имеет значение только повествование. В основе его – коллизия, хорошо обрисованная гумилевской теорией этногенного энергетического толчка и последующего затухания импульса с тепловой смертью в лимите. Эта близость смерти служит завязкой «Странствия», с той, однако, поправкой, что исцеление народу несет не просто лучистая энергия Космоса, а инициированное ею цветение райского Древа Жизни (тхоржовника), в странствие за плодами которого и пускаются герои различной видовой принадлежности. Апокалиптичность ситуации неумолимо определяет и жанр рассказа – это алтарный триптих с пределлой, левая створка которого живописует блуждание грешных душ по сию сторону лимеса (насыпи, отмежевывающей жизнь от областей уже законченно потусторонних – адских преддверий, ада, чистилища и Ган Элона, где совершается неизбежная в сказке развязка, компенсируемая эпилогом-пределлой); центральная часть – агиографическая версия книги; правая створка, как уже сказано, переносит действие в сакральные сферы и особенно назидательна.

Фрагменты для публикации выбраны почти наугад, поскольку без скрепляющего контекста и стержня сюжета любые куски равно зависают неизвестно на чем. Все же двумя живыми нитками эти пять фрагментов сметаны: первые два рассказывают о векшусах накануне отбытия их святого посольства, к ним же относится и последний фрагмент; другая нить – это единство ситуации для всех трех групп странников в трех следующих отрывках, когда из адских преддверий они выходят к валлуму, за которым их ждет Железное Городище. Стоит оговорить, что каждый фрагмент «преддверий» – это лишь завершение происходящего на десятках предыдущих страниц, а общее количество глав в триптихе равняется тридцати восьми – по 18 глав каждой створки, центральная часть и пределла, возвращающая действие туда, где оно завязалось в первой главе. Для общей ориентации каждый фрагмент соотнесен с соответствующей створкой, главой и эпизодом внутри нее.

Если изложенное позволит хоть что-нибудь понять в представленных образцах векшской (фонетически: вэкшской) прозы, автор комментария будет удивлен и растроган.

«Я вырезал это на холмах, и весть Моя во прахе скалы».

ЛЕВАЯ СТВОРКА

ГЛАВА 5, 1. ВЕКШГУРТ. ОБЕД НА ХУТОРЕ «КИСТЕУХ»

Отлучаться надолго профессор как раз не собирался. Из порта он направился прямо в Лесоустроительную гильдию и узнал, что Орав Грызли, старший древолаз с полномочиями инспектора, проживает в северо-западной части Эдутина, на территориальной разметке №15, участок массива под названием «Лес – соответственно – Грызли», деловые и санитарные рубки планируются и производятся по усмотрению и силами самого владельца. Добраться было нетрудно: до Эдутина – обычным транспортом, а внутри разметки – малой производственной Хожней до Щурков и там по тропным указателям и квартальным столбикам. «Ничего себе нетрудно», – подумал профессор.

– А я не заблужусь? – усомнился он. – Какие еще квартальные столбики?

– Не заблудитесь, – успокоил его служащий. – Тамошние волки прекрасно выдрессированы и доставят куда угодно.

Объяснение не успокоило, а наоборот, озадачило. Называется цивилизованное государство.

– А что, другого транспорта туда нет?

– Ну, солнечным зайчиком… – хмыкнул в усы служащий, но, увидев, что векшус туповат и шуток не понимает, добавил. – Есть, конечно. Ведь шишку и древесину вывозят. Но сейчас не сезон, так что оказии можете прождать до Судного Дня. Да что вам? сядете и доскачете.

– Ну посмотрим, – буркнул профессор.

Смотреть, однако, было не на что – либо ехать, либо не ехать. Да еще и проезд дилижансом до Эдутина вводил его в такие расходы, что профессора взяло сомнение, стоит ли этот Грызли таких денег и треволнений. Дело, однако, было не в Грызли, а в нем самом.

Доехал он на удивление хорошо – тракт был не загружен, и возница гнал во всю прыть. Чего профессор боялся, путешествуя в Векшгурте общественным транспортом, так это соседства болтливой кумушки или говорливого шишкоеда. Однажды такой вот репей-хвостатый буквально доконал его рассказом, как он пристраивал к дутине навес, и что это не навес, а настоящая комната, куда можно отселить взрослого сына, и что, оказывается, ближе пяти саженей от края террасы строить нельзя, потому что может случиться оползень, и что ни у кого из соседей не оползает, а у него вдруг оползет – вот надумали! – и что деревянный брус дорог, не то что камень, который грабаешь из-под себя, зато деревянные достройки облагаются муниципальным налогом, как служебные, а не жилые, а это тройная экономия, так что в долгой перспективе окупается,  и что… На сей раз, к счастью, обошлось без навесов. Попутчиками его оказались чета молодых этнографов, ехавших собирать по фермам дуплянский фольклор, да хуторянин с женой, возвращавшиеся из Векшгурта со свадьбы сына и до того замученные визитами к родственникам и вообще столицей, что почти всю дорогу спали, дружно посвистывая, и только уже на подъезде к Эгозане Дуплянской поведали фольклористам о том, как т’вари выращивали из камня А-Тению, да недорастили и бросили, и сейчас стоит она, горемычная – город – не город, скалы – не скалы, и живут там одни ящеры и скальные кролики, – словом, несусветная чушь, плод такой убогой фантазии, что профессор пожалел, что они проснулись. В Эгозане он переночевал, а утром добрался запряженной тягловым эквусом повозкой до Откоса Щурков (какие еще щурки, это рыба или птица?) – городка, оказавшегося настоящей, к тому же бедной, деревней, где все друг друга знают, все друг с другом здороваются и где профессор в своем континентальном костюме от Кройча и с дорожной сумкой смотрелся, наверное, экзотичнее т’вари. «А что с них взять? – думал он, озираясь и ища зачем-то оправдания наличествующей дикости. – Кого они тут видят из посторонних? Заезжих агентов торговых фирм, землемеров из центра да налоговых инспекторов, по долгу службы добирающихся и до таких берлог? Ну, может, шпагоглотатель какой завернет сделать аншлаг, да и то вряд ли…» Так или иначе, его сразу приметили, приветили и отвели на станцию ездовых волков. Видно было, что к процветающим этот вид транспорта не относится, пользуются им исключительно для служебных надобностей и все, на что готова раскошелиться гильдия – это жратва для животных – попробуй не накорми! – текущий ремонт помещений и нор да жалованье волчашим – по большей части потомственным мастерам своего дела с их корпоративной снисходительностью к простым смертным и бесценным опытом в обращении с могучими, умными и опасными подопечными. Волчаший, выписавший профессору путевое распоряжение и проводивший его к логовищам, был облачен в форму своего малочисленного сообщества и носил ее с природным достоинством. Волк, видимо, спал и вылез хмурый и недовольный. Волчаший его дружески охлопал, осмотрел лапы, выбрал из шкуры незамеченные прежде репьи, поговорил на каком-то невразумительном языке с подвываниями, и волк, широко зевнув, сменил гнев на милость. Прежде чем подсадить профессора ему на спину, служитель коротко напомнил основные правила обращения с ездовыми волками – первейшее: не раздражать зверя пустыми придирками, чтобы он тебя не сожрал, – и настоятельно посоветовал не вылетать на ходу из седла. «Из седла» – это так только говорилось, на самом деле никакого седла не было, а просто род потника с затянутыми на волчьем брюхе ремнями, но да уж ездовому волку в зубы не смотрят.

– А он случаем не волколак? – пошутил профессор, неуклюже устраиваясь на спине зверя.

Последний раз он ездил на волках в таком глубоком детстве, что и не помнил, было это наяву или приснилось, да и волки были деревенские, совсем ручные, а эта скотина выглядела так, словно для нее добрать к казенному кошту заблудившимся векшусом – дело обычное. Он еще раз усомнился, стоит ли этот Грызли риска быть сожранным по пути или переломать кости, навернувшись на ухабе нехоженой дуплянской тропы.

Волчаший обиделся.

– Я думал, у вас в столице этих дурацких небылиц уже не плетут, – сказал он, почесывая когтями широкую волчью грудь. – Не хотите – не едьте.

– Да я пошутил, – смутился профессор.

– Да кто вас знает, шутите вы или нет? – отозвался волчаший. – Эти горожане – такой суеверный народец, что иной раз думаешь, чему их там в школах учат.

– Я в школу не ходил, – сказал профессор. – У меня были приходящие преподаватели.

– Хворобый, что ли? – буркнул служитель, но то ли ответ его устроил, то ли он пожалел недотепу-клиента, но чего-то вдруг дружелюбно похлопал приезжего по колену. – Знаете, нашими услугами редко пользуются посторонние, но я вам скажу: если ради чего и стоит жить, так это чтобы хоть раз в жизни оседлать волка. Вспомните святого Угрызениуса Совестливого и его Бухвоста. Представляете волчище? Обращал в бегство боевых слонов!

Профессор, жития помнивший смутно и только с голоса Кусицы, а если и помнивший, то не до таких же деталей, тем не менее согласно кивнул и поёрзал, уминая зад под рельеф спины необычного скакуна. Ощущение – правда! – было непривычным и,  надо сказать, вдохновляющим – к его собственным сорока мерам кабинетного живого веса словно прирастилось сто полновесных мер могучих звериных мышц, и любое препятствие вдруг показалось преодолимым.

– Да, здорово, – признался он, не сдержавшись. – Трудно поверить, что можно променять это на экипаж.

– Что они понимают, жирноподданные? – ответил служитель, пренебрежительно кивнул в сторону некоего обобщенного города. – Ну, счастливо добраться! И цепляйтесь всеми четырьмя лапами!

Вцепившись всеми четырьмя лапами в жесткую серую волчью шерсть и приноравливаясь к ритму ровной бесшумной рыси, профессор выехал за ворота станции и дал скакуну самому выбирать дорогу. Каким чутьем руководствовался волк в выборе троп, оставалось загадкой. Густо заселенная и одомашенная Векшская Лесовина сменилась Великим Дремучьем – тем самым, что тянулось некогда от Замеховья на западе и излучин Сладимы на юге к Твариде, именуемой в эдутинском фольклоре Землей, и чем далее на восток, тем чащобнее и смертоноснее становилась даже для коренных дуплян, не то что для пришельцев-Ораваих. Правда, Дремучьем в его первозданном виде этот лес давно уже не был: там и сям его прорезали тропы, хожни, дороги, противопожарные просеки; здесь указатель направлял к лесопилке, еще через даль-другую – к хутору; иной раз дорожный щит ощетинивался целой фашиной стрелок: к смолокурне, к пасеке, к хутору, к теплицам, к охотничьему хозяйству; тропы, где нужно, были забутованы, через ручьи переброшены мостики, вдоль обочин уложены штабелями бревна или поленья; порой ветер доносил голоса, далекое погромыхивание железа, стук топора или характерный скрип лущевого барабана; не редкостью было и повстречать векшуса – пешего или верхового – не обязательно конного, чаще на волках – и даже подводу, фуры; однажды они обогнали целую вереницу порожних телег, другой раз обоз, влекущий какие-то бочки и укрытые брезентом кули, – словом, заплутать насмерть тут не грозило, но, что и говорить, по грибы сюда не пойдешь и шалаш на выходные дни не совьешь. Поначалу все внимание профессора было сосредоточено на том, чтобы удержаться в «седле», но мало-помалу он стал привыкать, лапы его обрели необходимую хватку, и сделалось возможным оглянуться по сторонам. В деревьях он смыслил мало, но разница с предгорьями Меховы и побережьем была разительна – он не заметил ни одного тиса или совиного вяза, дубы промелькнули только однажды и явно насажанные, вообще лиственных было наперечет, зато сосны и орнетты являли разнообразие, о каком он и не догадывался: какие-то гладкоствольные, как хлысты, с тщательно вычесанными пучками игл на суставчатых ветвях чередовались с суковатыми, в неряшливых сизых кронах, потом массивами шли обычные на вид сосны, но с корой как взбитый белок – завитушками и дичками у комля, а эти уступали место страховидным, как ведьмино помело – сросшиеся в клубок сучья и хвоя ежом. Болотную пихту профессор знал, но едва ли то была пихта – где Околевало и где Векшгурт?.. А вот кедры не дали бы себя спутать ни с чем – не надсаживаясь, они уходили в поднебесье и там, над головами соседей, беспрепятственно выслаивали необъятные толщи зелени. К кустам он не приглядывался, хотя заметил боярышник, терн, дикую грушу, а грибы росли прямо на тропе, и, надо сказать, отборные и целыми семьями – рыжики и свиные копытца. Постепенно на тропах стало не развернуться, и пересекались они все реже; нарядных указателей не стало вообще, чаще всего их заменял даже не щиток, а потемневший от времени лесотехнический репер, на котором вырезаны какие-то цифры и знаки, быть может, говорившие что-то волку, но не профессору. Он начал тревожиться: обещанные служителем три часа скачки подходили к концу, а конца не предвиделось, и признаков разумной деятельности становилось все меньше. «Куда же ты меня, скотина, несешь?» – не осмеливаясь спросить вслух, думал профессор, прильнув к холке волка и стараясь поменьше вскидывать задом при каждом его прыжке. Он устал, и езда не доставляла ему того удовольствия, что вначале. Внезапно волк перешел на трусцу. От души надеясь, что это предвещает окончание путешествия, профессор покрутил головой и заметил обочь тропы оплетенные вьюном каменные плиты и конусы. Такого странного кладбища он еще не видел. В нем проснулось любопытство исследователя. Обычные векшские кладбища были настоящими ярмарками тщеславия: даже простой шишкоед оставлял по себе стелу с каменным свитком, а уж посмертное чванство векшусов побогаче служило темой обличительных проповедей. Здесь же лежали истинные скромняги, откуда бы они ни взялись.

– Ну-ка, погоди, дружище, – попросил профессор и спешился.

У первой же могилы он понял, что цель близка. Завалившаяся с краев невообразимо древняя доломитовая плита, вся усыпанная наростами и кавернами выщелачивания, среди которых почти не различались слова эпитафии и орнамент, принадлежала, тем не менее, какому-то Мэзунаву Грызли, о чем свидетельствовали заботливо подновленные буквы имени. Поразили профессора даты жизни, расшифровать которые оказалось не  так-то просто – буквенными обозначениями для цифр не пользовались уже лет триста. Почтенный Мэзунав преставился в 5412 году от Сотворения Мира, то есть не дожив четырех лет до открытия Дальнего Континента, о чем, впрочем, едва ли узнали и его потомки. Хмыкнув, профессор направился к соседней могиле и познакомился еще с одним дуплянином по имени, а скорее по кличке Снайхвост, которому Мэзунав скорее всего приходился праправнуком. Профессор подумал, что сюда вполне можно водить туристов. Не торопясь он ходил от могилы к могиле, вчитывался в имена, трогал шершавые пирамидки крамольных шишень в изножьях или на углах плит и потихоньку проникался подобием священного трепета: это была сама история аборигенных крестьянских родов Эдутина, деливших его еще с т’варями; все владельцы участка леса, а потом хутора, их семьи, их приживальцы – всем нашлось место на этом семейном некрополе. Только самые поздние по времени памятники несли на себе следы резца и зубила, большинство же было выгрызено из какого-то невероятно прочного дерева, из того, должно быть, фантазировал профессор, что произрастает в окрестностях Кедрового Дома. Здесь были все, кто берег это Дремучье, охранял его от пожаров и жвал древоточцев, пил лесорубов и алчности скупщиков древесины, все, кто питался его дарами, жил в его дуплах, дышал его духовитым, без примеси истории воздухом. Какие, наверное, замшелые существа, думал профессор, глядя на традиционные кучки орехов, положенные в изголовья могил. Имя Орав встречалось часто, чуть ли не в каждом поколении, и вскоре он перестал понимать, с кем ему предстоит иметь дело. О чем он будет говорить с этим выпавшим из времени лесным фермером? Да ведь это то же самое, что поднять из гроба почтенного Мэзунава и начать ему объяснять: я-де профессор Веверка из Векшё, что на границе Хеймдаля и Питтля, если вы, почтеннейший, слышали, что за Под-д-ле-Тварж или как он у вас зовется существуют населенные земли, а приехал я, благ вам в когти, чтобы поговорить о странствии в Ган Элон за плодами тхоржовника доподлинного… Тут профессор осекся в мыслях. Как раз о странствии в Ган Элон с Мэзунавом, а значит, и с его потомком, говорить, пожалуй, трудности не составит.  А ведь за этим он и приехал, как сказано. Что ж… Он подождал волка, который опасливо и почтительно плелся среди надгробий на некотором от них отдалении, вспрыгнул на его широкую спину, минуту посидел в задумчивости и рассудил, что, уж коли он тут, глупо поворачивать назад, так и не взглянув на этого дупляного аристократа, в тени родословной которого генеалогическое древо самого профессора едва выступало бы из подроста…

От леса ферму «Кистеух» отделял только жидкий плетень. Отослав волка домой, как было  условлено, профессор скользнул в калитку и, пользуясь тем, что во дворе никого нет, довершил предварительное знакомство с семьей Грызли осмотром хозяйства. «Кистеух» был типичной лесной фермой, какими их представляют себе горожане – по картинкам в азбуках. В центре высился на удивление могучий кедр, в ветвях которого просматривались вынесенные наружу части поднятой высоко над землей дутины. На задах двора темнел крытый тесом хлев и еще какие-то сараюшки, наверное, птичник, крольчатник и прочая кутерьма. Невдалеке под навесом для инструмента кучками были сложены тяпки, пилы различных форм и размеров, культиваторы, грабли, лопаты и еще кой-какая утварь, удивительная лишь своим количеством для такого маленького хозяйства. Должно быть, в сезон старшему древолазу помогали родственники и коллеги с соседских ферм, а может быть, в этом краю все коллеги были одновременно и родственниками. Между сараюшками и огородом торчало древнее деревянное ступальное колесо. Свисающее с цепи ведро слабо скрежетало о борт колодца. Простота жизни поражала воображение. Совсем уже в глубокую древность – во времена прародителя Снайхвоста – уводил мысли резервуар для сбора дождевой воды, выдолбленный в цельной каменной колоде. Единственным современным здесь была остекленная теплица для саженцев разных пород деревьев, а единственным предметом прикладного искусства аборигенов – кормушка для птиц с раскрашенной резьбой по бортику, выцветшей и в царапинах.

Теперь уже совершенно убежденный, что искать общий язык с хозяином следует, употребляя глаголы в сакральном времени, профессор направился к кедру, чей ствол обвивала спираль хлипкой дощатой лестницы. «Еще удивительно, что они пользуются лестницей», – подумал он и тут услышал над головой шум. По узким перильцам стремительно карабкалась целая орава грызушек, вереща, задираясь и бесстрашно балансируя на половине высоты башни Монастыря Хвостатых Доминистопов. На общий визг из дутины вылетел еще один, припоздавший, пострел, смел стоящую на верхней площадке корзину с мокрым бельем и перемахнул на перильца с высоты двух витков парадной спирали. Профессор едва успел отскочить. Шмякнувшаяся оземь корзина свободно могла отправить его к старине Мэзунаву.

«Нет, в таких случаях нужно предупреждать о визитах», – подумал он, поджидая спускающуюся и раздающую по дороге шлепки хозяйку.

– Извините, профессор Веверка, благ вам в когти, – еще сверху приветствовала гостя испуганная госпожа Грызли. – Эти разбойники хуже ворон: что ни поставишь – все опрокинут, а что не опрокинут – то сгрызут или исцарапают.

– Ну что вы, замечательная ребятня, – слукавил профессор, стаскивая с плеча какую-то мокрую застиранную тряпицу. – А откуда вы меня знаете?

– Мои штанцы! – завопил кто-то.

– На – и уймись! – в сердцах крикнула госпожа Грызли. – В лесу растут, – вздохнула она, оправдываясь. – А кем же вам еще быть, профессор? Захаживают к нам только свои с ферм, а давеча отец-настоятель доминистопской обители передал через одного из наших, случившихся в Векшгурте, что, может быть, к нам пожалует знаменитый профессор Веверка.

– И чем же он знаменит? – поинтересовался гость, пораженный провидческим даром приора.

Хозяйка застенчиво улыбнулась.

– Отец-настоятель сказал, что вы создатель какой-то знаменитой теории.

– А, теории… – сказал профессор. – Да, правда. Намедни меня даже наградили за нее медалью.

– О, поздравляю! – воскликнула госпожа Грызли.

– Не стоит, – сказал профессор. – Там на лицевой стороне отчеканено что-то вроде лечебного колеса.

Фермерша опешила и смутилась.

Галдящая мелюзга скатилась с перил и обступила профессора, разглядывая его, как экспонат в музее. Один даже зашел сзади и пробовал, хорошо ли пришиты пуговицы на отделении для хвоста.

– Тихо! Отец идет! – крикнула хозяйка, и грызушки разом повернулись к калитке.

Во двор входил крепкий высокий векшус в зеленом рабочем комбинезоне, с секачками у пояса и хищно загнутой пилой в лапах.

– Что, опять расскверещались!? За даль слыхать. Вот волку отдам!

Логово служебного ездового волка, положенного по штатному расписанию гильдии старшему древолазу, находилось в корнях кедра с той стороны. Самый маленький векшёнок заплакал, остальные стояли с бесстрастными мордами. Запугать их было практически нечем. Волк был последней родительской выдумкой, которую они давно раскусили.

Сердобольный профессор порылся в карманах, извлек пакетик миндаля в шоколаде и незаметно сунул самому маленькому.

Протянув гостю лапу в опилках, Грызли сказал:

– Коли все целы-невредимы, будем обедать. Эй! – крикнул он ребятне. – Наполните рукомойник!

Вся орава тотчас бросилась к ступальному колесу, но двое успевших просунуться внутрь первыми поскакали в противоположные стороны, и колесо только заходило ходуном, швыряя порожнее ведро о стенки колодца.

– Ну, сейчас я кому-нибудь всыплю, – обещал хозяин, подбирая прут и направляясь к ораве.

Куча-мала тотчас рассыпалась, и колесо опустело.

Вздохнув, старший древолаз залез внутрь и, энергично работая лапами, наполнил ведро водой. Подоспевший профессор слил воду в большой кувшин, а оттуда – в рукомойник, склепанный, наверное, еще дедом хозяина.

– Хорошо тут у вас, – искренне сказал он, вытирая лапы полотенцем, с которым подоспела госпожа Грызли.

– Ну как же в лесу может быть плохо? – отозвался хозяин, не подозревая, что излагает преамбулу к манифесту натурфундаменталистов. – Пожалте в дом, – церемонно показал он широкой лапой на лестницу.

В кухне все расселись за большим дубовым столом, хозяйка сняла с очага вместительный горшок с грибным супом, появились хлеб на дощечке, изюминг – но не такой, как делает Кусица, а как бы творожный, крынка со сливками, деревянные миски с овсяной кашей, посыпанной орешками, брусок свежайшего масла, сухой сыр и кувшин теплого топленого молока – ничего, что поразило профессора, завозного. Среди детворы возникла драка за пенку.

– А ну, уймитесь! – шлепнул ладонью по столу Грызли. – У нас гость из города!

– Сладу нет, – опять пожаловалась госпожа Грызли. – Ни на чем не дают сосредоточиться. Вот так клёкаю целый день – и посматриваю. Одним глазом в кастрюлю, другим – на них.

«Клёкаю?» – мысленно пожал плечами профессор, не страдавший, в общем, скудостью средств выражения, но такого слова не знавший.

Морды до кисточек на чистых ушах погрузились в плошки с супом.

Пообедав с необыкновенным аппетитом, а заодно осмотрев обстановку, крепко и не без выдумки слаженную хозяйскими лапами, профессор с удовольствием последовал за Грызли в кабинет внутрь кедра.

– А в чем заключается ваша работа? – спросил он, усаживаясь на освобожденный от детских игрушек стул.

Хозяин рассмеялся.

– Так сходу и не ответишь, – сказал он, раскуривая трубку крепчайшего табачка-горлодера. – Пилю, сажаю, борюсь с пожарами, а когда и сам палю и выпалываю, веду статистику, прокладываю тропы, снимаю урожай грибов, орехов и прочих, что называется, «даров леса», собираю смолу и живицу, немного охочусь, ну и… как старший древолаз, отвожу участки под лесосеки и склочничаю с торговцами древесиной из Векшгурта.

– И справляетесь?

– С последним – неважно, – признался Грызли. – Нужно бы поприжать им хвосты, а меня разозлить нелегко. Скажем так: какого-то если не взаимопонимания, то перемирия мы достигли.

– Но ведь экспорт древесины на континент – важнейшая статья государственного дохода, – оповестил профессор, как будто это его занимало.

– Подушный налог – тоже важнейшая статья дохода, — сказал хозяин, – но практика показывает, что и этот источник поступлений может иссякнуть, если черпать из него очень уж резво. Эти толстосумы уверены, что лес можно выращивать, как капусту. Чушь, простите, свинячья! Простая логика требует смотреть на дело иначе, чем с позиций близорукой корысти. Хотя бы потому, что затраты на выращивание и уход будут всё увеличиваться, а количество и качество древесины – снижаться. Чтобы лес оставался лесом, а деревья, как это ни нелепо звучит, – деревьями, нужно равно заботиться и о кедре, и о том цветочке, который у вас в петлице.

Профессор с удивлением покосился на ночную фиалку, сорванную им на кладбище, достал коробку «Старого Кракена», мимоходом вспомнил о Гвене, раскусившем характер Игренка, закурил и пожал плечами:

– Вы преувеличиваете.

– Ничуть, – качнул головой хозяин и придвинул гостю массивную пепельницу из иридирующего волокнистого гипса. – Сравните лес на двух склонах горы – на одном издревле заповедный, видимо, принадлежавший монастырю или суверенному владетелю, и на втором – издавна распахивавшийся и только потом засаженный. Там, где распашка и выпас скота запрещались, стоят великолепные дубы, а там, где земля трудилась под плугом, – растут чахлые сосны. При этом лес на обоих склонах охраняется уже лет триста. Почему так? А очень просто. Что-то произошло в почве, чего-то она лишилась. И мы не знаем, чего. А вот этот цветочек знает. Вот почему я против чисто агрономического мировоззрения.

– Вы консерватор, – сказал профессор, забыв уже, что разговаривает с замшелым лесным фермером, который никем иным, как консерватором, быть и не может.

– Смотря что понимать под прогрессом, – откликнулся Грызли. – Для меня утраты не менее важны, чем приобретения. А согласитесь, в этом мире есть  что терять. Тот, кто его создал, не очень-то подвержен прогрессу.

– Логично, – сказал профессор. Ему все больше нравился этот странный лесной философ. – Только обоснование уж больно патриархальное.

– Что делать? Я верующий, – повинился хозяин. – Мудрено быть неверующим, если твои родители то и дело урывали часок для утреннего самоугрызения – вечернего им, видите ли, не хватало, и нарекли тебя в память святого Орава.

– В вашем роду каждый третий – Орав, – выказал осведомленность профессор Веверка. – Я проезжал мимо вашего семейного кладбища. И все названы в память святого Орава?

– Конечно, – улыбнулся хозяин. – Сразу видно, что вы ни разу в Дупляне не были.

– Не я один, – шутливо оправдался профессор.

– Да, наш Эдутин – это глушь, – согласился Грызли. – По мне, таким бы и оставался.

– Послушайте, а что такое «клёкать»? – вспомнил вдруг гость.

– Клёкать? – удивленно переспросил древолаз. – «Клёкаю потихоньку»… Хм… странно, что кто-то может не понимать. Ну, все время с чем-то возиться, чем-то постоянно быть занятым. Колготиться, выхващиваться – только не попусту, а по делу.

– Вертеться, как белка в колесе, – подсказал профессор.

– Верно. Это на диалекте, – объяснил Грызли. – Что вы хотите? Я же говорю – глушь. Кроме леса, посмотреть у нас нечего. Так что если кого и занесет, то больше по делу.

Он тактично примолк и стал чистить трубку.

– Именно что занесет, – вздохнул профессор, чувствуя, что настал момент объясниться. Проницательность отца-настоятеля делала увертки бессмысленными. – Видите ли, мне тоже было предложено принять участие в этом святом посольстве.

– Ага, – сказал Грызли, не выказав удивления. – И что вы?

– Я? – поднял брови профессор. – Разумеется, я отказался.

– Почему «разумеется»?

– В первую очередь потому, что я не святой Орав, способный вырастить древо из дорожного посоха. И не в последнюю очередь потому, что в нашей семье при выборе имени в святцы никто не заглядывал.

– А откуда вы родом?

– Я из Зелено Тихо. Слыхали?

– Да, захрады, – кивнул хозяин. – Первый раз встречаю в Дупляне захрадца.

– Но я не по делу, – признался профессор. – Просто душа не на месте. С одной стороны, я совершенно оправданно отказался – и не раскаиваюсь, с другой – чувствую себя все равно каким-то боком в это замешанным, с претензиями на вмешательство, нелепыми и даже безнравственными для того, чья дутина с краю. Вы понимаете?

– Конечно, понимаю, – сказал Грызли. – Попробуйте ограничить себя рамками рационально отмеренного… Ну и потом, вы действительно посвящены.

– То-то и оно, что посвящен, – буркнул гость. – В слишком даже многое в этой и без того невообразимой истории. В то, например, что стези в Ган Элон пролегают в какой-то мистической области и что путь этот требует не только тяжких усилий – это-то еще куда ни шло, но и полного духовного пресуществления, преображения… – он замялся, – в праведника?

– Ну? – прервал его молчание Грызли.

– И вы способны этим путем пройти? – не сдержал профессор досады.

– Конечно, не способен, – убежденно ответил Грызли. – Но ведь до сих пор никто меня об этом не спрашивал.

– Так я спрашиваю.

– Вы не спрашиваете, вы отвечаете, – отверг древолаз. – Если бы вы действительно спросили, я бы сказал, что, сидя в дутине, на такой вопрос вообще невозможно ответить. Спящий векшус шишку не бьет. Кто-то же их раньше приносил, эти плоды.

– Это не аргумент, – возразил профессор.

– Зачем искать аргументы? – сказал хозяин. – Нужно просто встать и идти. А аргументы искать по дороге.

– Ну, если вы так думаете… – протянул профессор, опять оскальзываясь на тропу умозрения и набивая шишку о предложение опыта. Он встал. – Очень приятно было с вами познакомиться, господин Грызли.

– Можно просто «Орав». У нас в Дупляне по отечеству величают только в торжественных случаях. Я тоже рад нашему знакомству. В других обстоятельствах я пригласил бы вас в гости – тут есть места – настоящая Векшская Лесовина, какой она была до вторжения… – он осекся и поправился, – я хотел сказать, до исхода.

– Я с континента и не великий патриот метрополии, – усмехнулся профессор, – так что говорите, как находите нужным. Будем надеяться, что еще увидимся.

Пожелать Грызли успеха у него не хватило духу.

Спускаясь по шаткой спиральной лестнице во двор, профессор спрашивал себя, ошибся или нет отец-настоятель в отношении этого славного эдутинца, но – ошибся тот или нет – хорошо иметь таких прихожан.

Дворик под лапами мощного кедра казался надежно защищенным от всех напастей.

Пока хозяин седлал для гостя своего ездового волка, вся орава высыпала еще раз посмотреть на невиданного горожанина. Профессор не удержался, чтобы не погладить по голове самого маленького. Векшёнок, сделав кульбит, вывернулся, вскарабкался на плетень, вся орава немедленно устремилась вхвост и, рассевшись на жердях, громко заверещала:

Нет, нельзя хватать грызусшек

за их кисточки на усшах,

а тем более грызусшек

поперек из чудных тусшек.

*  *  *

ГЛАВА 10, 3. ВЕКШГУРТ. ОТБЫТИЕ СВЯТОГО ПОСОЛЬСТВА

Отец Эзотерий,  сухой сгорбленный старикашка, столпником высился на треножнике в книгохранилище монастырской библиотеки и сквозь толстые очки в стальной оправе с наслаждением изучал инкунабулу, отпечатанную пятьсот лет назад в землице Смутьгеданк знаменитым свихтенпринтом Глоссау. Из-за дубовой двери, ведущей в читальню, до него доносился слабый бубнеж отца-настоятеля и профессора Веверки.

На стуле рядом с профессором лежали деньги, которые он утром получил под расписку от отца-эконома и, пересчитав, ссыпал в мешок со скромным символом меди. Теперь мешок покоился рядом с ним, и это соседство пуще всего остального свидетельствовало о необратимости его участия в странствии – скорей бы небо рухнуло на землю, чем эти деньги вернулись от отца-эконома в чужие лапы. Отныне к заботам профессора добавилась еще одна, совершенно ненужная – не спускать с них глаз, пока завтра они не окажутся в ранце Пинуса. Поэтому все время, пока их с приором глаза были прикованы к атласу мира, а пальцы – то уверенно, то с сомнением – ползали по отрезкам уже выбранного маршрута, он продолжал боковым зрением видеть свиноподобный мешок и следить за отцом-актуариусом, то и дело шнырявшим из своего книгохранилища к шкафчикам с каталогами шрифтов и лексикографическими справочниками. Тщательно взвесив достоинства и недостатки всех возможных маршрутов, они выбрали тот, который, что называется, «лежал под лапой» – почти идентичный шутейному маршруту, разработанному Гвеном и Игренком. Все остальные пути заставляли пересекать лимес и углубляться в земли, граничившие с центральными областями континента – огромным и наверняка опасным белым пятном, охватывающим сотни тысяч, если не миллионы рубленых далей.

Последние карты этих земель были вычерчены более ста лет назад с опорой на схемы и описания, сделанные торговцами, секретарями двух-трех урсуланских посольств и инженерами, в основном из Скряаги и Хеймсдальмена, искавшими на Глубоком Востоке стройплощадку для осуществления своих масштабных проектов и в большинстве так и сгинувших в лабиринтах возведенного с их помощью доселе невиданного Железного Городища. Железное Городище, первые вести о котором позабавили тогдашних властителей дум на Западе и под площадь для которого, по слухам, пришлось спалить немереные пространства леса и сравнять немереные объемы гор и долин, затевалось как символ завершения истории и достижения занорышами – а в их лице всем человечеством и, более того, всеми разумными существами – полноты рационального самоустройства и вершины бытия, где никакие капризы стихий не властны над ходом созидания все новых и новых благ. При всем безумии притязаний эти идеи привлекли с Запада целую армию инженеров и управленцев, и, хотя редкие из них возвращались домой после истечения срока контракта, в Урсулану все же проникали сведения о гигантских работах по прокладке железных дорог, строительству железоделательных и кирпичных заводов, рытью карьеров для добычи руд и других минералов, развернувшихся по всему течению Вулги с запада на восток и по всей протяженности Камня, называемого еще Кряжем Гипербореев, с юга на север. Потом по оторочке гигантской стройки, чьи координаторы успели объявить об ее завершении и провозгласить новую сверхисторическую общность под названием Казарман Нерушимый, начались яростные усобные брожения, и о титаническом деянии во внутренних областях континента на время забыли. Мало ли гор сдвигается на Востоке и мало ли вождей крестьянских восстаний – хоть в той же Подсолнечной Империи, – дорвавшись до трона, объявляли о конце истории и грядущем неоскудимом довольстве? Только по прошествии нескольких десятков лет обнаружилось, что результаты дерзания не отражены ни на одной карте мира. Достоверно было известно лишь то, что отражают они реальность давно и в значительной степени исчезнувшую, однако что ее сменило, можно было только гадать. Информационные службы географических обществ не располагали никакими данными ни о концентрации, ни о численности населения; никто не знал, ни где теперь проходят дороги, ни что они собой представляют; старых городов не существовало, а где воздвигнуты новые, было загадкой; даже относительно расположения таких географических объектов, как горы, реки, пустыни, озера, ничего определенного сказать было нельзя, ибо на месте горы давно мог зиять карьер, а озеро могло быть изрезано дамбами и превратиться в иссыхающий резервуар для орошения пустыни, которая – в свою очередь – могла цвести всеми плодовыми деревьями нового рая. Слухи о Казармане Нерушимом ходили самые разные и вопиюще противоречили один другому. В одних легендах он описывался как настоящее Царство Призрака – в основном благодаря так называемому валлуму – поясу из отвалов пустой породы угольных разрезов, который якобы постоянно сдвигается изнутри, наступая на сопредельные земли, и служит Казарману границей. Этот пугающе-неприступный рубеж, которым обнесли свои тайны покорители земного пространства и времени, легко ассоциировался у простых душ с Огненным Валом Святого Писания, разбегающимся по земле от места низвержения Призрака, и естественно предполагал за собой апокалиптическую Теснину Морлок, где Враг всего сущего собирает войска для последнего решительного сражения. Другие легенды рисовали Казарман Нерушимый как настоящий сад земных наслаждений, страну вечной молодости и бессмертия, при этом, как и положено высосанному из пальца, обе версии свободно переплетались, слагались в самые замысловатые сочетания, и поиск источников привел бы исследователя не в архивы с их крохами достоверно известного, а к дешевым изданиям сказок об утесе Илем и переложениям для шишкоедов самых эзотерических и устрашающих визий отцов святословия. В действительности же – если не задерживаться на местных особенностях – происходило следующее: на протяжении всего века с лишним его существования на периферии Казармана терпел крах привычный порядок жизни, и после периодов жестоких смут сопредельные ему страны в буквальном смысле выпадали из мирового сообщества, по примеру Казармана отгораживаясь от него непреодолимой насыпью лимеса. Может быть, такая крайняя автаркия была первым этапом интеграции с подступающим с тыла государством занорышей, может быть, дурной пример этих последних соблазнял соседей видениями собственного сепаратного рая, а может быть, то была хоть и истерическая, но простительная реакция народов на тесноту в общем доме и желание любой ценой предупредить вмешательство в свои дела ближних и дальних. Так или иначе, к началу последней трети столетия все центральные области континента погрузились в глухое безмолвие, а вал жестоких внутренних неурядиц докатился до Восточной Урсуланы и ознаменовал себя вспышкой гражданских войн, борьбы радикальных учений и переворотом во всех областях жизни захрад – от Хуторян на севере до Вирагульки на юге. Все, кто хотел и мог вырваться из этой кровавой неразберихи, нашли приют сначала в лагерях беженцев в Хеймсдале, Релакзее и Луррмуре, а с воздвижением лимеса, когда надежды на возвращение не осталось, разбрелись кто куда по разным уголкам Урсуланы или уплыли на Дальний Континент, чтобы стать ковчеганцами.

Лет за десять до этих событий в Вирагульку, граничившую по Барсовому Хребту с миром государств Иссыхуль – Плахистаны, проникли слухи об ужасных братоубийственных войнах, охвативших земли по обоим берегам Отврата, а вслед за тем рассказы беженцев, сумевших невесть как живыми перейти горы и добраться до первых захрадских селений, подтвердили их самым печальным образом.

Понижение уровня мирового океана, длившееся уже второе столетие, сделало непроходимой восточную горловину Тварического Канала, а бури, свирепствующие к югу от параллели, проходящей через скалу Илем и Чумнай, наглухо закрыли южный путь в Ковчеган и Векико и доступ в бассейн Страхамудры через Отшибуэю и Елидин, никогда, впрочем, не привлекавших цивилизаторов и тоже усеянных на картах белыми пятнами.

Словом, особого выбора карты не оставляли. Кратчайший и, наверное, наиболее безопасный путь в Ган Элон пролегал Тваридой, затем, уже по берегу континента, кромкой моря от Барсового Хребта к дельте Страхамудры и далее, через изрезанные долинами, бедные и почти неисследованные земли Олдовы, выклинивающиеся на юг к утесам Райского Мыса, где пристрастное воображение действительно могло отыскать какую-нибудь впадину, некогда приютившую прародителей. Любой из путей туда был опасен и долог, но этот хотя бы уводил от жутковатых загадок Железного Городища, молчаливо принимающего в свои недра страну за страной, и от его содрогающегося в революциях и анархии порубежья. Впрочем, и здесь никто не знал, с чем странникам придется столкнуться, ибо свидетельства о прошлых странствиях были предельно кратки и безудержно фантастичны, а конец неизменно счастлив, поскольку не обретшие его исчезали с исторической сцены вместе со своими легендами и свидетельствами. Сидя тут, в уютной тиши библиотеки, нарушаемой только скрипом больших железных дверных петель на входе  в книгохранилище, когда у отца Эзотерия вдруг возникала надобность в книге, стоящей в одном из остекленных стеллажей вдоль стены, – сидя тут, можно было, конечно, рисовать в воображении все что угодно, вплоть до встречи с Бэл Эддуром на утесе Илем или остановки в Земле Блаженных, лежащей, согласно легендам, почему-то в глубине преисподней, но действительность могла обернуться чем-то совершенно непредсказуемым, а кроме того, основные тяготы странствия были рутинны, как во всяком пешем путешествии, и преодолевать их потребуется усилием лап, а не воображения. Поэтому долгие блуждания по карте пальцев профессора и приора не внесли в уже разработанный маршрут ничего нового, да этого никто и не ждал – роль этого последнего совета заключалась не в том, чтобы что-то придумать, а, наоборот, утвердиться в уже решенном.

Наконец профессор захлопнул атлас и с хрустом расправил члены.

– Все это хорошо, Ваше Преосвященство, но при одном условии – что т’вари позволят нам перейти Неприступ. Они хоть извещены?

– Мы известили их голубиной почтой, другого способа нет, – сказал отец-настоятель. – Но, поверьте мне, они и так знают. Извещение – просто перестраховка. Если Неприступ не откроется – то с их ведома и по их воле. Тогда вам придется карабкаться через Барсовый Хребет, о чем я сейчас и думать не хочу. В Диашкурии на всякий случай снарядили корабль, но это уже издержки благочестивого рвения – ведь Стихия Воды топит всех без разбору…

– Хрен редьки не слаще, – сказал профессор. – Куда ни ткнешься: тут – море, там – горы, здесь – Неприступ. В связи с этим я, с вашего позволения, хочу задать один нескромный вопрос. Меня давно это мучает.

– Я слушаю, – ожидал приор.

– Если этот тхоржовник, – продолжал профессор, – действительно посеян Тварцом в дар своим чадам, то какая нужда нагромождать на пути к нему такие немыслимые препятствия? Мне чужд комплекс агностика, но все же трудно представить Тварца безумным или изощренным мучителем, хотя, когда подумаешь, сквозь какое игольное ушко требуется пролезть, чтобы оказаться у Древа Жизни или какого-нибудь иного куста, возомнившего себя осью мира, именно в тот единственный момент, когда плоды его вызревают и концентрируют в себе – структурогенные… так вы сказали? – свойства, поневоле задумаешься, а какой во всем этом смысл. В конце концов, какая разница, сорвешь ты эти плоды на вершине Меховы, доехав до нее туристской коляской, или где-то у Призрака на рогах, доплетясь до них на последнем издыхании? Принцип усилия и награды? Но это принцип дрессировщика, а не учителя, и уж никак не Создателя.

– Я думаю, дрессировка тут ни при чем, – подумав, отвечал отец-настоятель. – И мучительство, разумеется, тоже. Во-первых, не забудьте, что многие из этих препятствий на пути к Древу Жизни нагромождены самими Его чадами, и если бы Он взялся их устранять, Его вмешательство стало бы бесконечным. А любое вмешательство имеет оборотную сторону, тем более вмешательство в самые основы бытия, которое все строится естественным ходом вещей. Одно чудо лишь утверждает их своей исключительностью – чудо как принцип делает несостоятельным самое естество. Вы согласны?

– Согласен, – неохотно отозвался профессор.

– А главное, – добавил отец-настоятель, – искажение нашего видения средств и цели. Для Провидения нет цели и средств по отдельности. Плоды тхоржовника – не награда, а путь к ним – не средство ее обретения. Награда – не плоды, награда – само странствие, путь, ведущий через смерть к возрождению. В той мере, в какой он правилен, этот путь сам по себе уже и есть награда идущему, а то, что нам кажется его завершением, завершает только один из его этапов. Как это ни трудно, надо попытаться увидеть целью не Ган Элон, а пролагаемые к нему стези. Ган Элон – только ориентир, только наша догадка об искуплении, которую должно проверить свершением. Именно об этом и написано в Толстовекшьи: «Вести в Ган Элон может и воля к жизни, но привести – только вера». Путь, пролагаемый странниками в такие глубины и на такие высоты своего существа, никак не может быть просто средством. Кто знает, может быть, само Древо Жизни плодоносит ради его пролагания?..

– Ну что ж, – сказал профессор. – Даже если это так, нам от этого не легче. Лично меня эта казуистическая диалектика только сбивает с толку. Если нам суждено прийти в Ган Элон к сроку, мы попытаемся добраться до него самым коротким и безопасным путем. А уж будет ли этот путь путем воли к жизни или нравственного прозрения, меня не заботит.

– Я думаю, вы по дороге многое переосмыслите, – сказал отец-настоятель, и профессор, покосившись на его истощенную морду, вдруг опять почувствовал, как страшно болит за них у приора душа и как безуспешно он пытается это скрыть.

Профессора это и трогало и раздражало. При всей своей готовности к лишениям и тяготам святого посольства, он не видел в них ничего фатального. На морде же отца-настоятеля читалось как бы знание какого-то уже вынесенного им сурового приговора.

– Ладно. Если это так важно, я постараюсь, – неожиданно для самого себя уступил профессор. – Просто не в нашей традиции идти на мировую с Тварцом прежде, чем не получишь он Него пару увесистых оплеух. Недаром род Ораваих назван в Толстовекшьи жестоковыйным.

– И то верно, – признал отец-настоятель.

Профессор вдруг вспомнил об урсуланах и нашел, что сейчас самый подходящий момент повиниться перед отцом-настоятелем в своем прегрешении. Он встал и, расхаживая по зале, подробно рассказал о встрече в Векшё и о том, при каких обстоятельствах разболтал тайну плодов тхоржовника. Расчет его был на то, что повинную голову меч не сечет, но реакция монаха его удивила.

– Вы хорошо сделали, – сказал, внимательно его выслушав, отец-настоятель. – Это было сделано непреднамеренно, а значит, не вопреки воле Провидения. Может быть, и я втайне желал того же. Не упрекайте себя: есть запреты, которые созданы для отмены. Теперь судьба урсулан в их собственных руках, и будущее покажет, действительно ли это знание пришло к ним со стороны и упало на камень или только освобождено вами для действия. В любом случае я готов разделить с вами ответственность перед Тварцом, а прощаю вам с легкой душой… – Он помолчал и добавил: – Завтра с утра – в дорогу, и за заботами мы можем упустить что-нибудь важное. Нет ли у вас ко мне личной просьбы или какого-то поручения?

– Есть, – сказал профессор и вытащил из кармана конверт. – У меня никого не осталось, кроме старой няньки в Векшё. Вы знаете, о ком речь. Буду вам очень признателен, если вы передадите ей это письмо в лапы. Она мне что мать. У меня будет спокойнее на душе, если вы встретитесь.

Игумен взял конверт и спрятал его в складках сутаны.

– Будьте спокойны. Я немедленно его отвезу и сделаю для нее все, что в моих силах.

*  *  *

ПРАВАЯ СТВОРКА

ГЛАВА 1, 4. ПРЕДДВЕРИЕ: РУДАЯ СЛАВЬ

Шельмина Стражни укрыл их в лесу, не размеченном под динаминистскую стройплощадку и растущем потому в отсутствие перспектив роста, когда в Счастливом Будущем таким закоренелым местам предстояло просто исчезнуть. Наземными дорогами сюда было не выйти – они всегда вели в обход места, а были проложены для перевозки в Оздобу серпов и молотов и другого мертвого инвентаря общей погибели; здесь же сказался наяву сон, приснившийся Делуру в его гробу: барсучья нора изворотливого вожатого выходила игольчатым проколом наружу той лицевой катастрофы, что постигла поверхность и лежала там твердым рубцом Рудой Слави. Урсулане не помнили и не пытались запомнить всех затхлых ходов и коридоров подпольной Шеломы, какими напетлял нарочно Шельмина Стражни, и сами не смогли бы отсюда выйти, но им и не полагалось – им было велено ждать и ничего не предпринимать до возвращения езевеца, тотчас и без напутствия скрывшегося в отверзие своего лаза. Тогда они огляделись и увидели черные, как древние сундуки, помещения забвенного хутора, всюду непримятые свежие травы, крупную чешую серебрящегося пруда и сплошную теснину леса вокруг заросшего выгона, а в стороне – водяную мельницу с колесом, износившим вольным вращением передачу на жернов и без надсада хлюпающим лопастями в полой воде потока.

Сначала они не знали, как быть, но потом поверили зрелищу глаз и обошли хутор прилегшим небольшим лугом. На лугу цвели ветреницы и другие весенние эфемеры, также ходили жужелицы, заоваленные в аметистовые кабошоны, и поросшие шерстью жуки, гнувшие своим весом быльё. Рига и сараи стояли целые, но источенные жучком, двери завалились с петель, дубовый подрост сместил жерди плетня, бутовый цоколь мельницы обметало разноцветным лишайником, запруду размыло, и ручей свободно низвергался в промоину и заболотил кусок берега для осоки. Хутор напоминал ледниковые валуны, местами подпиравшие изгородь, – неведомая сила ввергла его сюда и навсегда отступила, и он теперь имелся в  хозяйстве леса. Урсулане тоже находились в хозяйстве леса и вынуждаемы были устраиваться, но устраиваться им не горело – привычные к Веченгаарду, им многого не требовалось, они могли ночевать на досках пола в горнице жилой риги, которая расселась боками от ветхости, заросла паутиной и обжита голубями, безбоязненно урсулан воркующими в проеме окна. Люди бросили вещи в угол и вышли во двор. Головы их были пусты от забот, и они не знали, что думать. Лучше всего было стать здесь неприметным для Закона созданием и навсегда здесь существовать, не ходя никуда в Ган Элон и не возвращаясь на родину, которая тоже надорвалась толкать впереди себя историю к Рудой Слави, только еще не знает об этом, но, конечно, такое было невозможно в свершившемся обстоятельстве их человечности. Кроме того, их руки помимо головы нуждались в заботах устройства, потому что они не знали, сколько времени здесь проведут, а жить как-то надо.

Ах’Охтли нашел в чулане старую ржавую пилу и другой припасенный впрок отработавший инструмент, развел у нее зубья, навострил обломком напильника, и они пошли с Гвеном свалить на дрова какой-нибудь сухостой. Делур покамест выскреб от грязи горницу и замочил в заводи их портки для завтрашней стирки. Вечером они чего-то поели и легли спать.

Наутро Гвен вспомнил, что обязан отчетом, за который дважды брался и ни разу не кончил, а отчитаться в своих действиях нужно. Материалами он располагал самыми разнородными и случайными и понимал, что только исключительность их свидетельства придает им цену. Он чувствовал себя хроникером посольства, отправленного наобум за край ойкумены и вынужденного довольствоваться в описаниях тем, что волей случая перепадает глазу и уху, – из этого мог родиться не отчет в современном его понимании, а архаическое «хождение». Перед своим концом история вернулась во времена, когда сведения о ближайших соседях добывались странниками по пространствам земли, а скупое верное знание мешалось с легендами, домыслами и рассказами первых встречных. Для Гвена это был вовсе не освоенный жанр, и хотя он знал, что отчетом обязан, написать его он не мог. Вместо того он стал вспоминать недавние происшествия и думать об их непередаваемом опыте крушения личности, о том, что Закон хитер и держится не неведомой буквой, а духом, и ему все равно, чьими руками и кому воздастся по его справедливости – лишь бы исполнитель действовал как слепое орудие, так что, удайся их подрывной геройский удар, в глазах Закона ничего бы не поменялось. Добрыня был прав – кто угодно может быть терминатором, и их вызволила случайность, а случайность Закон мог и намеревался исправить. Но явствовал здесь и расчет Провидения – все трое были исподволь подготовлены к участи странствия, и врал Делур иерокнехту, а не себе, затем тут и оказавшемуся, что Рудая Славь предваряет для души Ган Элон. Таково было общее содержание отчета Гвена его пославшим, но за непроясненностью всех обстоятельств до конца он оставил себе отчитаться по возвращении и уже набело.

Они отдыхали от Рудой Слави, ничего особенного не делая, а живя, как трава. В одичавшем огороде еще не вывелись съедобные корни, на буграх разрушенного скотного двора вдоволь налезла молодая крапива, голубей можно было бить камнем, а в ручье в донных щелях заводей вниз по течению сидели угри и раки, и все шло в тот же котел, в каком они однажды за все существование прокипятили белье. Кладь никто даже не распаковал – под тело стелили свои шинели и ими же пеленались сверху, а когда к утру в пустое окно заходила стужа, кто-нибудь вставал и гнал ее огнем, суя на побелевшее от сна лицо печного угля жалящий сухой хворост. Тут была остановка Высшего Суда Справедливости, где они тройкой полевого динаминистского трибунала вынесли себе полное оправдание.

На рассвете третьего дня пришел Шельмина Стражни, разбудил их, выругал, что никто не бодрствует, и велел поворачиваться живее. Им не с чем было поворачиваться живее, только вымыть котел перед уходом и вынести поленья из горницы. Но для езевеца это было пустой тратой времени – хутор все равно сожгут, идя по их следу. Они впервые ясно рассмотрели вожатого в дневном свете и видели, что ему  безразлична судьба этого хутора – это была потеря укрытия, ничтожная в сравнении с общим неисчислимым уроном, и он не верил в подавленность урсулан, полагая все лицемерием. Голова его была как иногда неравномерно обгоревшая головня – недожженный живой материал весь спекся на заднике черепа, а морду обглодало гладко, ничего не оставив для выражения жизни. Глаза сидели средноте морды, каждый на свою сторону, так что каждый видел собственный ломоть пространства и в нем отчетливые предметы; ум его резко делил происходящее на правое и неправое. Он сказал, что бежать от терминаторов нужно быстро и кратчайшим путем, и он сейчас выводит их откликнуться на призыв в Трудовую Армию. Урсулане, наоборот, понимали мобилизацию как облаву, где им конец, и стали возражать, что ожидают исхода по не исследимым Законом околицам населенных мест, а не в подконвойной колонне. Шельмина Стражни на это без внимательности отозвался, что держится пунктов маршрута, обнадеженного ему товарищами из местных ячеек, и что если они знают дорогу лучше него – он их не держит, и малым предметом покосолапил по дамбе в обход пруда, оставив людей подчиниться безысходному обстоятельству. Прежде чем его нагонять, урсулане молча переглянулись между собой – они вспомнили веченгардских товарищей и Нечапая, предоставлявшего себя на день вместо Мощи Труждающихся в ущерб безопасности города, и им очень не захотелось идти с таким проводником на вечную казнь, но другого иерокнехт им не дал.

Теперь тухлыми скважинами подполья они вернулись в Рудую Славь, где-то далеко снаружи обреченного леса, но точно неизвестно, сколько далей покрывает стежок на изнанке мира, сочетающего масштабы существования и загробного странствия.

Понизу выхода, замаскированного корягой, лежала неизвестная местность с мочливой деревней в лощине, издали похожей на груду деревянного сора.

Ранее того часа в деревню въехал экспедитор эргастелия с шестью порожними подводами для трудового ресурса и прилюдно огласил в пустоту улиц свежий указ призыва и наборную индексационную ведомость. Деревня стояла тихо. Она уже долго прижилась на ступени, и хаты хотя бы дисциплинированно безмолвствовали, если не могут забраться всеми венцами в почву и притвориться с крыши сопревшей копной, но экспедитор знал по опыту, что пустой на въезде деревни окажется вдруг многолюдно, и заранее велел вынести стол и табурет для мероприятия из теснин сельской управы на широкий масштаб наружнего руководства. Двоих подручных он отправил собирать мужиков – в дома они не входили, а окликали с порога, имея при себе жестяную флягу с керосином, чтобы плескать в сени, откуда не выйдут. Мужики сразу при запахе керосина показывались, а бабы их начинали подвывать, пробуя горе для более позднего урочного голошения. Снабженец воздвигся на табурет и сказал в сгустившийся народ агитационное слово: по мере вклада трудового ресурса в строительство теоретически апробированное счастье наступит молниеносно, и никто не отменял лозунга гнать время вперед, пока все не кончится, а не тянуть его на себя, как некоторая сволочь, сидящая под звуки призыва у себя по чуланам и надеющаяся погибнуть в отсталости прошлого.

– У него жилы толстые, – почтительно размышлял вслух одни боковой мужик, представлявший время как до невозможности упитанную лошадь под плугом – более тучную, чем способно поместиться под шкуру, потому что сам он таких лошадей не видел, а только вольно воображал по пропагандистскому материалу к посевному страданию. –  Ты его гони хотя бы вскачь, а мы на себя отведем, и нам немного останется. Пусть оно где-нибудь при конце, а мы, как отсталые, перетерпимся и еще наперед поживем.

Но экспедитор не принял довода – он не знал, как уберечь семью в целости каждый раз в новом сыром бараке будущей дислокации эргастелия, в чьей номенклатуре он числился, и в срочном конце истории через постройку чего-нибудь обещанного и неветшающего видел прямую пользу. Он с ненавистью сказал мужикам расставиться и стремительно сошел с табурета в низы. Мужики вялой шеренгой стояли передом к экспедитору, и тот щупал им разные части тела и залезал пальцем проверять зубы, являясь наряду с организующим началом медицинским освидетельствованием годности трудового резерва для поставленной сверху задачи. Народ робел от такого делового отношения и вслед пальцу сам еще для себя возил языком в ущельях сомкнутых ртов, находя повсюду прорехи и дупла, но не смея быть поставленным в известность, будет ли им от того послабление и вообще отставка или, наоборот, загонят на тяжелые земляные работы, чтобы истратить немощный элемент до конечного торжества дела и в торжестве оставить одно белозубое счастье будущих поколений. Шельмина Стражни, выйдя на площадку мероприятия, отделил себя от народа дистанцией и посторонним взглядом испытал деревню под поле скорого решительного сражения. Но он не видел отчетливо Зло меченым мраком, а Добро оправленным в свет, и ему мерещилась каша расхлябанных перестрелок и несуразных перебежек с позиции на позицию, нарытых где попадя; праведная же битва должна быть громоподобна и не похожа на нынешнее поступательное истощение сил к Счастливому Будущему, и Шельмина Стражни жил покамест не наяву, а уверенностью в невидимом. Скоро снабженец заметил четверку новых и отживел лицом от должностного выражения дальнейших бессознательных действий к тесному соображению собственной участи. Впервые в его практике подполье требовало не изъятия, а внесения своих членов в смертные списки, и он подозревал невиданный саботаж, но в Рудой  Слави жизнь совершалась наперекор любой бдительности, и близкая неминуемая расправа подполья пугала больше, чем, быть может, отложенное возмездие органов правосудия, когда Закон еще должен на тебе сосредоточиться и завести дело. Но все равно, экспедитор попятился слиться с массами, из которых он сейчас чувствовал, что убыл напрасно, а массы отшатнулись от нечаянного слива субординаций, и экспедитор остался тосковать в одиночку, ничего некоторое время не исполняя. Потом он сразу высох глазами и проделал селекцию, в которую каждый в народе твердо верил, как в чудо личного спасения, но боялся надеяться: он выгнал прочь четверых с края строя и быстро перемарал ведомость, не проверив по метам сказанных ему индексов езевеца и урсулан, потому что при общей связи с Противодействием это уже простая, не отягчающая халатность.

Мобилизованные встали, свесив перед односельчанами черепа, – они уже загодя отдали распоряжения по хозяйству и теперь не понимали, о чем говорить даже с женами, пролезшими наперед толпы убиваться законным вдовьим порядком. Экспедитор сдвинулся от барахтающихся понизу баб и тер руками бритую голову, испытывая ее на целость после подпадания под целый ряд преступных статей, а подручные на телегах равнодушно курили и не жалели времени ради правильно исполненных проводов. Трава на возвышении деревенского кладбища спешила обметать прорву и дать происходящему зарасти до неразличимости. Мобилизованные мужи привыкали уже стоять отделенно от хлипкой жизни и нетвердыми пальцами ощущали на груди красные банты динаминистской путевки на созидание в невообразимом далеке восточных территорий, куда готовился транспорт. Они просветлели с изнанки глаз и начинали смотреть поверх плетней в нарисованную перспективу – каждому хотелось тут же пойти вприсядку, но не под бабьи стенания, а под невозможную музыку массовой радости на сборном пункте или куда привезут. Снабженец чутьем узнавал это всегдашнее наступающее преображение и тогда отмахнул рукой утрамбовываться по подводам. Контингент сгрузился и стал уплывать по весенней квашне дорог. Деревня теперь взбежала на ближайший пригорок и оттуда махала косынками и картузами, а один одичалый плескал стягом с пузней, заимствованным с крыши  управы. Время резко натянулось с отъезжающими и страшно шло на обрыв, но через промежуток оно споткнулось впереди о свою близящуюся вечность и задним ходом вернулось в лужу деревни, пропуская по центру себя накапливающееся небольшое течение середины сезона.

На пути к обозу пристали еще телеги – две людей, четыре езевецев и одна векшусов из пункта под названием Пржедхалупье, перемазанного на дорожном щитке в Имени Завершающего Этапа Строительства. Вся сплотка влеклась к одному сводному эшелону нескольких трудармейских соединений, положивших в земле востока костей на целый известняковый пласт, но и поныне жадных на ресурс, как в начале творения.

Перед станцией железной дороги телеги завернули на разъезженное место в конце платформы и сюда же подали состав, ждавший в тупике пополнения. Проводники умело, как лагерные собаки, осадили суматоху на сторону, и старший вдвоем с экспедитором начали попарно проталкивать поголовье наружу цепи подвод, сверяя ведомость с наличностью, а потом бригадир метил вагон крестом полной загрузки в количестве девяноста девяти душ и предупредил, что до прибытия вагон закупоривается, потому что дезертиров у него не бывает. Все посмотрели на вагон с внимательностью будущего устройства. Доски были набраны вплоть и еще прошиты железом, но вверху предусмотрительно сквозили отдушины. Проводники завозились с засовами и откатили единственную дверь вбок, и народ, как по команде, сам полез давиться за место. Урсулан со всех сторон непосильно стиснули, и Гвен схватился за Меч прорубить себе вход в веществе массы, но был уже занесен и ввергнут в не столь тугую сплоченность, чтобы кого-нибудь сокрушать. Внутри на порожнем, подостланным прелым сеном полу оказалось даже просторно – всякий мог лечь и перемещаться благодаря малым размерам езевецев и векшусов, проходящих по нормам комплектования транспорта как обычная единица. Потом вдруг стало темно – дверь под нажимом проводников съехала на салазках в пролет, и в проушины засовов ввели болты. Но народ огляделся и открыл, что может видеть просветленными глазами и в хилом свете отдушин – перспектива рисовалась определенно, и на всякой ветоши бликовал ее процеженный добавочный свет, так что даже ночью земля казалась не столь безвидной.

К утру все как-то устроились и лежали и сидели при общинах – масса не хотела принудительно складываться в Веченгард, а должна была прежде обветшать до потери даже того имущества, что находилось в котомках. Поэтому все ели съестные припасы и пили воду из общего чугунного бака, а после ходили в предусмотренное место с дыркой в днище вагона, зарешеченной от побега такого маломерного контингента, как векшусы. Шельмина Стражни спал, сберегая силы, а просыпаясь, взбирался на подставленные плечи Ах’Охтли и долго смотрел в прорезь наружу, желая, но не умея определиться по карте, откорректированной по данным Противодействия, – все станции и разъезды казались ему приметенными к насыпи одним пыльным пустынным вихрем, и он не жалел, что никогда прежде не путешествовал, – в мире не много было не знакомого ему по Оздобе.

На третий день пища почти у всех съелась и перестала быть препятствием собственности для дружества общей участи. Везде кто-нибудь мыслил  и дорисовывал перспективу по своему усмотрению, так пристыковывая в ней негде услышанное, чтобы оставались щели, куда можно спастись. Одни говорили, что их транспорт литерный, а значит, никаких серьезных работ ему не поручат, а только если где-то подштукатурить или сделать отмостку вокруг уже высящегося свершения, другие, наоборот, доказывали, что стройка в самом разгаре, но плотники и прочие мастера будут отделены от неквалифицированного труда просто деревни и станут работать серьезные изделия, как балки и оконные переплеты, а не давать погонные локти траншей или рушить кайлом каменное подспудье, третьи соглашались на любую работу, потому что привыкли к любой и остались живы, но утверждали, что в эргастелиях на востоке паек вдвое против обычного, поскольку вымеряется по нормам год за два из-за ускорения времени, а на себе того ускорения не чувствуешь, а как раз попятно молодеешь от большого пайка и сопутствующего энтузиазма. Кто-то надеялся умереть раньше, чем прибудет в пункт назначения. Ах’Охтли даже жалел, что не попадет с массой на стройку – он бы охотнее занимался привычным делом, даже на кладке Всемирного Общежития, нежели так отдалиться от человечества, что убыть в Ган Элон странником за плодами тхоржовника. Он хотел нащупать в теле свою душу, чтобы соизмерить с ней невиданную обязанность, но находил все известное – много неистраченного на процесс мяса и кости там, где положено, на которых это мясо крепко держалось, – душу же он чувствовал смутно, точно она частично была еще в нем, а частично влеклась в отдалении стезями Тварца. Он завидовал Гвену, который всюду находил себе Веченгард и берег народные чаяния для последующего отмщения даже в случайной свалке этого транспорта. Только Шельмина Стражни был еще несчастнее скряажца, но тот не следил за работой своего сердца, привыкнув, что оно бьется автоматически и служит делу, не имея собственной цели. А Делур заботился про себя, чтобы колеса поезда вращались без остановки, и при случае разглядывал карту езевеца, удивляясь множеству стройплощадок на ней и пытаясь достроить в воображении то непостижимое и колоссальное, что расчищает под себя пространство целой страны. Его с Веченгаарда не оставляло тайное чувство, что он действительно присутствует при перетворении мира и что жужинская прокламация врет чистую правду.

На пятый день народ уморился и приготовился помирать. Тяжелее всего ехалось без воды, и в дождь народ совал в отдушины носильные вещи и мокрые выжимал в рот сначала тому, чья одёжа, а потом нуждающимся товарищам. Одну станцию  кто-то опознал по давней командировке, и рассчитали, что за пять суток транспорт покрыл четыреста пятьдесят далей, цепляя еще по дороге новые контингенты и оттого, а также для пропуска встречных эшелонов на западный фронт, давая времени отдышаться от гоньбы в тупиках. Массы сопрели в своих телах от низовой сырости и тесной общественной жизни и начали освобождаться от видового различия, следуя хранящему силу лозунгу, что различаются не природным обликом, а жизненным состоянием. Если бы поезд сейчас остановился в порожнем месте, где нет имущества, транспорт свободно мог бы поднатужиться и перекинуться поверх ступеней прямо в героическую нетронутую категорию чвангородской коммуны, но эшелон все тужился, напрягая изношенные цилиндры и оси, куда-нибудь дальше, наверное, в предсказанные бессмертие и неподвижное неутолимое счастье. Урсулане уже считали, что оторвались от преследования и пора спешиться, но Шельмина Стражни зевал на их речи и только отнесся к инициативе попробовать силу Меча на досках их гроба – он сказал, что немедленно пристрелит того, кого увидит за этим занятием – главным образом потому, что вагон тотчас отцепят, зальют мазутом и подожгут, и погибнут будущие жертвы динаминизма, а урсулан глаза бы его не видели – без индексов они и так никто и звать их никак.

Назавтра общественность согласно вынесла резолюцию, что нельзя давать погибать народу не пимши – пусть сначала вынесут каждому по корчаге воды, а потом – пропадай, душа! Бригадир на колотье по стенке вагона влез по лестнице до отдушины и оттуда подверг массы критике: завтра будем на месте, терпение, как сказано, основное рудославинное достоинство, и шумят они зря – в первых вагонах уже полдекады дышат трупами, однако сносят лишения, как полагается бойцам строительных батальонов. Масса не убедилась, но до завтра обещала смириться.

И правда – поутру паровоз сплошным непривычным гудком оповестил неизвестный вокзал о прибытии груза. Народ сдавился у выхода, ожидая, когда откроют, но начали с головы поезда, и долгое время все уминались напрасно, свирепея на своих же неповинных соседей. Урсуланам тоже не терпелось наружу, но Шельмина Стражни велел им оставаться в вагоне, лечь в тени у торцовой стенки и наружно соблюдать смертную неподвижность – до момента, когда их станут предъявлять на списание, и позже, на дрогах, пока он ясно не отменит распоряжение. Урсулане так сделали и не были свидетелями сумятицы на рампе вокзала, когда массы строили для общего марша к сборному пункту, убивая бока колонны дубинками и громогласно ведя пересчет голов. Потом стихло, и долгое время ничего не было, а далее к вагону подкатила телега похоронной команды, донесся деловой разговор, и через промежуток осведомленный голос негромко сказал над ними: «Этих не зарывать! Пусть их ихние мертвецы погребают…»

Урсулане встали, как уже не вовсе живые, и пошли укладываться дополнительным ярусом поверх усопших товарищей. Мертвые уже свыклись со своей неудачей и лежали тихо, как их сбросали, но какое-то остаточное томление в них не убыло – всякое тело тлело в среду покинутого существования, желая удержаться в нем хотя бы частицами запаха, который тоже есть плоть, и так взыскать наяву обещанное, но не исполненное. Гвен приспособил туловище во впадину по размеру и для утешения мертвых покрыл их Мечом, как однажды сделал ему Нечапай. Устроились и другие. Божедом умял выступающие за борта части массы, чтобы не потерять кого по дороге, накрыл всех протухлым куском брезента и поехал по скату местности туда, где Ган Элон ближе, чем от платформы вокзала.

У ямы они слезли с телеги и зашагали на отвыкших ногах вровень со своей тенью и так шли до вечера и всю ночь, но езевец сказал, что Закон расторопнее их побега и дневки не будет. Тут он ориентировался легче, чем в поезде, – как индексированный и разнаряженный на работы у валлума, он свободно входил в деревни и расположения эргастелиев и знал, где срезать по пустошам в обход рискованного жилья и охраняемых производственных мощностей. С утра они долго пробирались на восток, держась закустелых ложбин на отшибе любых строений и безжизненных свалок разнородного мусора, удивительных пространностью, словно есть места, где земля постоянно изблевывает то, что из нее прежде вынули, а потом, обожженное и сваренное в печах,  опять запихивают насильно. На вторые сутки почти непрерывной ходьбы Шельмина Стражни учуял близящуюся погоню и без предупреждения сделал привал; озлевшие от усталости урсулане сразу легли в бурьян и заснули, а езевец не тревожил их, давая выспаться перед смертью. Но в сумерках он их разбудил и сказал, чтобы они приготовились – терминаторы на подходе и нехорошо умирать не покаявшись. Урсулане спросонок не знали, в чем им надлежит каяться, но на всякий случай обнажили свои револьверы. Шельмина Стражни вдохнул прохладный воздух равнины и сказал, что это напрасно – он потому так гнал, что палачей Закона не берет никакое оружие, однако убежать не пришлось и он по ним сожалеет. Попутно и без внимания к мысли он вспомнил странное высказывание иерокнехта, что мир чудесных вмешательств – это его обвал в небытие и что терминаторы – это призванное небесное воинство, которому навязали быть палачами Закона, а другое поджидает за валлумом. Про себя же он не был уверен, что суд Закона неправый – он не понимал, зачем Тварцу растить плоды тхоржовника для жителей Урсуланы, которые ничем не заслужили спасения, – разве лишь для того, чтобы они и дальше могли безнаказанно наслаждаться, не замечая катастрофы у братьев? Но он теперь не считался несчастьями, а отошел, чтобы не угодить под расстрел и не похмеляться в чужом пиру. Эти люди все-таки выбрали волю, хоть и не зная ее цены, думал он, а теперь они узнают, и жаль, что ничего нельзя сделать…

Урсулане ни на миг ему не поверили, а сейчас же забыли несусветную новость и обратились лицами к невозвратной родине, если что-нибудь и впрямь мрежит им оттуда вдогонку. Оттуда, однако, уже не мрежило, а настигало ровным походным шагом, и, хотя всего трое, каты Закона гнали впереди себя такую волну роковой целеустремленности, что урсулан взяло сомнение: неужто те и вправду неуязвимы и ничего не боятся? Они подняли оружие, но не стреляли, не умея целиться в темноте и вообще воевать, потому что разумнее было  рассыпаться, как учил их партизанской тактике Шельмина Стражни на случай встречи с воинским патрулем или отрядом вооруженных железнодорожных обходчиков, а они стояли кучно, представляя собой мишень. Но что-то происходило ниже неопытности – они ведь могли бежать, а стояли, как мужики перед экспедитором или прежде моквинские обыватели перед пулеметными машинами динаминистского авангарда. В воображении они могли проделать все действия боя, а наяву покорно ждали расплаты, и это наваждение было их неоспоримым усвоенным опытом – поздно, но они убедились в тщетности в Рудой Слави любой надежды. Они не знали теперь, зачем у них в руках потные железные слизни, бросили их и глядели на растягивающихся в расстрельную цепь терминаторов как на неимоверную тяжесть, под которой они уже не раз ранее обессилили и не имели мочи бесполезно напрячься снова. Только Меч хотел напрягаться и гневным клацаньем понуждал Гвена смыкать пальцы на его рукояти. Тогда Гвен вдруг очнулся. Непривычным ловким движением он вытянул Меч из ножен на всю длину и еще полюбовался им в воздухе, единственный не ослепленный его сиянием, испившим в голубой сноп свет всех расположенных к тому звезд. Он никогда не умел биться на двуручных мечах, но Меч не спрашивал его неумения, а велел соблюдать обычаи поединка: Гвен с места устремился вперед, одолев прыжками десять шагов, отделяющих его от солдат, сильно вздохнул и от плеча рубанул ближайшего. Двое других попятились, не наученные отступать, а продолжая верить в неуязвимость своей перетворенной природы и прикладываться к безотказным винтовкам, и Гвен в развороте инерции распростер над ними стальное вращение, а после накренил его на оба бока, и упрямцев сразу смело. По Мечу пробежала судорога утоленной боевой ярости, и героический эпос кончился, как будто певца оборвали на полуслове. Гвен счастливо клекотал горлом, как птица, потеряв на время дар глоссалалии, и хотел, чтобы мать и Нечапай видели, какой он изРатич, а Шельмина Стражни дивился в стороне правде о Мече Вейланда и уважал теперь урсулан за то, что они умеют сражаться. Но он не обманывался победой: осведомленный в их силе Закон пошлет теперь столько войска, чтобы однажды не стало, кому этот Меч поднять. Он пресек досрочное ликование спутников, и они продолжали путь. Езевец вдруг перестал держаться особняком и говорил уже не приказами, а словами, на которые можно было ответить и в ответ тоже нацелить его внимание. По Урсулане люди не могли знать таких созданий – Шельмина Стражни был жителем строгой крепости и немногословен даже в обиходе, как осажденный: он соглашался жить в неизвестном времени торжества, но пока оно не настало, мало интересовался существованием – оно ведь нужда, а не радость. Воображение же будущего было у него скудным – он не имел, чем заполнить огромность мира, из которого истреблены Закон, строительство и борьба, и утешался предположением, что что-нибудь будет – не может в плодах Древа Жизни содержаться одно непрерывное неподвижное счастье.

Делур, озадаченный его несгибаемостью, полюбопытствовал, как подполье представляет себе  ближайшее действие плодов тхоржовника? – сам он об этом прежде не думал.

Езевец посмотрел убедиться, что спрашивают всерьез, и не спешил с ответом, желая не ошибиться.

– Действие моментально, – описал он, как чувствовал. – Все поголовно уйдут в подполье, и наверху не останется никого, кроме динанимистской сволочи, а ту мы сотрем и заживем неотложно.

– А я наоборот думаю – будет буза, –  неспрошенно размышлял скряажец из своего места на отдыхе. – Не может быть, чтобы народ вкусил высшего и сразу построился друг другу в затылок.  Тут не директива динкомитета. Он сначала должен разбрестись и нагуляться, чтобы унять лишнюю кровь, а когда уже кровь перебродит – войти потихоньку в чувство и приняться за надлежащее.

Шельмина Стражни оглядел его неподвижным взглядом, как опять толкующего про динанимистские подъемы в обход к достижимому напрямик спасению, и не хотел больше ничего говорить. Он встал и ушел в деревню купить еды на первые дни в Царстве Призрака – оно уже близко, и там, быть может, деньги не ходят, и надо запастись пищей, а вернувшись, поднял урсулан закончить переход еще до заката.

Сейчас урсуланам было легко идти – их горе износилось на этих последних далях, и они порожними приближались к заветному городищу на фундаменте ишувины, что строилось приютом для всех сирот мироздания. Они не знали, как это вышло, что еще вчера они допускали вслед езевецу, что идут на неизвестные муки, а сегодня шли в Казарман Нерушимый как на тихое постоянное празднество жизни, где плоды тхоржовника растут для всех и задаром. Стражек заугрюмел от их предчувствия и снова отделял себя от людей дистанцией, напоминая им, что они скоро расстанутся – он обещал иерокнехту довести их до валлума, а дальше – их собственная забота: если уже на подходе Железное Городище блазнится им раем – чего ждать от них, когда его ворота откроются. Но про Врата он и сам знал нечетко, по слухам, и что пропускают они лишь избранных, а для того существует особый мост перехода, откуда нежеланные низвергаются во тьму внешнюю. Он боялся этой двойственности экзамена – ему нужно было в Казарман, как в преддверие Страны Эц,  но он не хотел оказаться желанным для гипербореев Железного Городища, а середины для себя не видел. Он жалел, что не спросил про это у святого отца.

Валлум взбугрил равнину, как обычная насыпь, но ближе к ночи неимоверно возвысился и затлел на весь горизонт, словно угли прогорающего пожарища. Он был не столь ужасен, как Огненный Бурун из Святого Писания, но по-своему устрашающ – быть может, из-за рисовавшейся в воображении силы, которая сумела его воздвигнуть. По существу, однако, это был отвал пустой породы угольного разреза, самопроизвольно воспламенившийся и охваченный нескончаемым тлением, которое некому потушить. Его захватного движения на Рудую Славь в такой близости невозможно заметить, но вся гора трепетала, как будто с той стороны ее тревожил напор каких-то циклопических грунтозаборных машин. В свищи и трещины на ее поверхности со свистом стремились газы, а в глубине скважин на спекшейся каменной требухе волновалось цветное ядовитое пламенение. Жар сушил ближнюю землю в шлак, и в подножье насыпи ковыляли в разные стороны вихри горячей пыли. А для урсулан за этой распаленной смертью лежали почему-то облегчение и отрада от мук пути, хотя туда еще нужно попасть. Их не удивляло, что дивное городище ограждает себя от мира непроходимым препятствием – они помнили горькую судьбу Веченгарда и одобряли бдительность гипербореев к завистливой угрозе вторжения. Но и они стояли перед валлумом частью прокаженного мира и не находили для себя обещанных Врат, не зная даже, где их искать, и не умея перекинуться на ту сторону, не испекшись в этой печи живьем.

Уже смеркалось, а снаружи Всемирного Общежития оставалась действовать власть Закона, от которой им требовалось убежище.

Трое разбрелись вдоль валлума и опять сошлись, ничего не найдя.

Езевец же стоял чужаком, видя свое поражение, но не в силах к нему привыкнуть.

Он знал, что ко Вратам выходят кратчайшей дорогой, а пароль, про который помнил, но той памятью, где отлагается про запас все равно неподвластное и решаемое мгновенной смекалкой, нужен для стражи, а в обход стражи он как-нибудь изловчится. Но сейчас, достигнув валлума напрямик и вплотную, он осведомлен, что Призрак хитрее. Бесовская проницательность нечистой силы воздвигла Врата такими, что они обнаруживаются только при звуках пароля, но тогда все равно никто в Рудой Слави его не знает, не умея изъясняться на языке Железного Городища, а входящий гиперборей им владеет, и так Призрак уверен, что входит свой, а не враг. Вот почему, уже без пользы догадывался Шельмина Стражни, Провидение ниспослало ему знание несчетных наречий, однако он не умеет ими распорядиться и не имеет в себе мудрости святого отца, вероятно, отыскавшего бы заветное слово, если способен дознаться, что вспышка звезды над Райскими Землями знаменует цветение Древа Жизни. И он не понимал, что ему делать, впервые в жизни сокрушаясь всем духом, откуда уже не подняться, когда раньше только отвлеченно знал, что упасть духом в борьбе хуже, чем пасть в ней привычной смертью.

– Какой пароль? – хмуро спросил Делур у думающего от горя вслух езевеца. – У нас есть только виза в Железное Городище, но она – розыгрыш и написано на ней на тварени.

– Дайте посмотреть! – велел Шельмина Стражни голосом такой наивной надежды, что луррмурец не поверил ушам.

Он отжал узел на горловине мешка и отыскал в рухляди погибшего мира глиняную табличку, сохраненную по чистой случайности.

Шельмина Стражни забрал ее в лапы, но слова не задержались в своих начертаниях, а зарябили перед глазами, словно под табличкой имелись целые тексты на неведомых языках и сейчас они проступали, в доли секунды смываемые натиском подстилающих.

Далее произошло непредвиденное.

Земля у них под ногами перетерпела толчок, основание огненной кручи лопнуло и стало разваливаться на обе стороны, выполаживая трещину, которая быстро сделалась аркой, такой высокой, словно входить туда на ходулях. Облетевший с насыпи каменный хлам залег грядами по бокам зияния, а под сводом арки земля переломилась ступенью, первой в нисходящем лестничном марше. Из Врат на странников вышла стынь, пробив коридор в толще жара и свеяв самый тяжкий угар. Гвен вспомнил вдруг напутствие Люцифера, что это – единственный путь к полному оправданию: значит, Закон последует за ними и дальше, и не вся тяжба кончена.

Что бы ни обещалось им на той стороне, зрелище этих Врат не оставляло сомнений, что проходят ими не в Ган Элон, а прямиком к месту исполнения приговора, а пора было входить, пока есть куда.

Шельмина Стражни бережно уложил табличку с паролем в торбу и не хотел уже расставаться со спутниками: волей Тварца они теперь – боевая ячейка и он будет хранить их как товарищей по оружию.

Он дал сердцу хлопнуть вдогонку своему счастью и ровным шагом направился к ведущей на вечную казнь лестнице, при которой не состояло никакой наглядной охраны.

*  *  *

ГЛАВА 2, 4. ПРЕДДВЕРИЕ: ЧУМНАЙ

Взрыв благодарного ликования, которому они стали свидетелями, покоробил и смутил векико. Во-первых, только дикари могли изъявлять чувства столь бурно, да еще в присутствии посторонних, а во-вторых, ни у кого из паломников и в мыслях не было вызволять шалую троицу из ямы, которую та самоотверженно рыла Партии. Так что благодарность изливалась не совсем по адресу. Благодарить следовало югоуказующую иглу. Именно она на ночь глядя завела мори-тури в пальмовую рощицу, куда Дракстор пригнал начиненную взрывчаткой паровую телегу и где ковчеганцы в последний раз обсуждали детали предстоящей диверсии. Сначала уставшие векико вознамерились расположиться тут на ночлег, но из донесшихся до их слуха фраз заключили, что сидят рядом с пороховой бочкой и вообще оказались в ненужной близости к событиям, от которых следует держаться подальше. Поняли они и то, что судьба нежданно-негаданно свела их с проникшими к повстанцам Вы Злы Диня ковчеганскими авантюристами, о которых говорил император, но это ничего не меняло – соваться в дела этих заморских бесов у мори-тури не было никакого резона. Поэтому они поспешно покинули рощу и двинулись по дороге, лежащей в заданном компасом направлении. Однако, когда Сатуро Томогуто вновь взглянул на стрелку, та неожиданно описала полукруг и развернула их вспять. Векико покорно вернулись и попробовали уйти прилегающим к рощице полем, но югоуказующая игла заартачилась и через сотню шагов ясно велела им возвращаться. Чудесный компас почему-то не желал оставлять здесь троицу авантюристов на смерть. Спору нет, для югоуказующей иглы, ориентированной на добро, это было естественно, но мори-тури возмущала мысль, что теперь им придется водить компанию с теми, с кем по доброй воле они никогда не стали бы иметь дело. Впрочем, выбора не было, и потоптавшись, Сатуро Томогуто с неохотой двинулся на мерцающий за деревьями отсвет пламени – это Сайрус, поддерживая давление пара в котле, скармливал топке очередную порцию дров.

Так, благодаря Уду Шу, Чин Лже Цо, Злы Динь Вану и лису-оборотню, к ковчеганцам пришло спасение.

Никто из троих и понятия не имел, кто такие мори-тури и вообще что тут делают векико. Из короткого объяснения Негасимэ они лишь вынесли, что загадочные паломники тоже направляются в Райские Земли и что у них есть некий таинственный навигационный прибор, способный, вопреки природе Переходяшки, вывести всю компанию из-под власти местных злодеев. Случись эта встреча декаду назад, она повлекла бы кучу расспросов, теперь же Сэнли и Сайрус, довольствуясь очередным подарком небес, молча помчались в институт за вещами, а Бастилио с помощью паломников начал опорожнять кузов телеги от ящиков со взрывчаткой.

Час спустя Дракстор вывел грохочущую телегу на хорошо знакомое ему стратегическое шоссе №1 и на предельной скорости погнал ее на северо-запад, куда указывал компас, сшибая стальным передком шлагбаумы и сметая в кювет дорожные патрули, чья пальба не причиняла им никакого вреда. В телегу словно вселился бес: окутанная дымом и паром, она неслась под полной луной, как огромное диковинное животное, вся ходя ходуном, грозно кренясь на поворотах и от избытка мощи подскакивая на всех четырех колесах. Полуголый чумазый Сайрус с кочергой в руках не успевал запихивать в топку обломки досок и выгребать пепел. Векико очумело мотались в кузове на своих дорожных мешках и проклинали минуту, когда дали уговорить себя влезть на это чудовище. Однако ликующий Дракстор только налегал на руль и требовал поддать жару.

С дорогой, между тем, творилось что-то невероятное. Наблюдающему за ней с высоты водительского сидения Сэнли казалось, что она плывет, как зыбун: булыжная брусчатка то утопала в плотно убитом грунте, то проламывала его, образуя гранитные плеши внутри невесть откуда взявшегося асфальта, то уходила под воду, обнажаясь среди черного ила, то превращалась в разъезженный большак, и тогда из-под колес взметались удушливые клубы лессовой пыли. Такой дороги не было ни когда их гнали по ней из деревни, ни когда они пытались удрать по ней на велосипедах.

Эту дорогу могла обнаружить только странная черная стрелка, выточенная из куска магнитного железняка, совершенно не реагирующая на ужасную тряску, зато великолепно чувствующая магистраль и под грязной водой оросительных каналов, и под красноземом полей,  и под полуразобранными руинами.

Что происходит, выяснилось лишь на рассвете, когда у телеги лопнула задняя ось и сорвавшийся со станины котел рухнул на землю и за передаточный механизм растащил всю колымагу на части. К счастью, никто не пострадал, но с машиной пришлось расстаться.

Только теперь Дракстор уразумел, что означал ответ Сатуро Томогуто на его вопрос, как векико удалось пересечь «зеленую линию». Ответ был, что никаких «зеленых линий» для идущих с волшебным компасом нет, и сейчас репортер убедился, что это чистая правда, хотя для местных жителей «зеленые линии» оставались грубой реальностью. То, что окружало беглецов, не было ни территорией Фронта, ни Подсолнечной Империей, какой ее знали векико. Представший глазам путешественников город скорее напоминал район порта, только игрушек у оборотней прибавилось. Здесь тоже царствовали химеры, сменяющие друг друга в бесконечном потоке бессмысленного перерождения, и глаз не успевал к этому притерпеться.

Телега рассыпалась в виду рисового поля и убегающих вдаль холмов, и ковчеганцы ожидали увидеть перед собой обычную для повстанческой Переходяшки сельскую местность, однако при ближайшем рассмотрении поле оказалось вовсе не полем, а лабиринтом кривых узких улочек, где было не разминуться и двоим рикшам и где однотипные домики с вынесенными вторыми этажами лепились друг к другу без промежутков, образуя рассыхающиеся деревянные стены. Поначалу в этих улочках не было ничего необычного. Выходили из ворот и спешили на рынок торговцы, лавировали среди толпы кули с коромыслами на плечах, к концам которых были подвешены большие плетеные корзины, ковыляли на изуродованных ножках женщины, брызгая водой из бочек на пыльную землю, визжали дети, просили подаяния нищие, ассенизаторы на подводах собирали у домов кадки с экскрементами. Но вскоре Сэнли перестал понимать, куда растекается вся эта масса народа, потому что узкая улица, в которую они углубились, внезапно оказалась сдавленной высокими крепостными стенами, и когда он оглянулся, то увидел позади на месте зарешеченных фасадов лачуг те же циклопической кладки стены со швами цемента между блоками розового песчаника, мощными железными анкерами и квадратными зубцами наверху с пробитыми в них бойницами. Совершенно машинально он вытащил камеру, поймал в глазок видоискателя величественную башню, стоящую обок ворот с многоэтажным навершием, крытым блестящей золотистой черепицей, и только в последний момент осознал, что фотографирует совсем не ее, а обыкновенный краснокирпичный фасад огромного офиса, каких пруд пруди на набережной Вялотекущей в Астениуме. Будь он один, он бы решил, что находится в плену каких-то страшных галлюцинаций. Но  выражение лиц товарищей говорило ему, что он отнюдь не грезит, а созерцает натуральную чумнайскую явь, в которой, должно быть, воплотилось древнее восточное учение о вечных метаморфозах, знакомое ему по сказкам об утесе Илем.

Все вокруг плыло и напоминало кружение на зловещей карусели, которую забыли выключить.

На их глазах деревянные сходни, переброшенные на палубы грязных сампанов, превращались в каменные пандусы, выводящие на верха крепостных башен, а сами башни – в грубосколоченные сторожевые вышки вроде тех, что высились над стратегической деревней 17-04. Они даже видели скреплявшие неошкуренные бревна железные скобы, дощатые ступени поднимающейся зигзагами лестницы и тростниковый зонт над площадкой охраны, но тут же изображение начинало плыть, его части расстыковывались и опять сцеплялись, менялся материал, и спустя несколько минут на месте вышки возникала железная каланча, о назначении которой знали лишь в Императорской Фортификационной Коллегии. Каким-то чудом в этом фантастическом мире ухитрялись жить люди, но жили они здесь так же, как ковчеганцы в пределах Фронта или векико до того, как нашли компас, – намертво отделенные друг от друга «зелеными линиями», пролегающими, как оставалось предположить, не в реальном пространстве, если эти слова уместны, а между частями одной и той же химеры.

Весь этот немыслимый хаос усугубляли еще раздирающие каждую химеру смертоносные распри партизан с гвардейскими дружинами Сына Неба. Несколько раз путешественники становились свидетелями ожесточенных сражений за клочок пустоши, за квадратный локоть развалин, за пядь береговой линии водохранилища, прямо на глазах иссыхающего и превращающегося в котлован, на дне которого под градом пуль катали тачки безразличные ко всему землекопы.

Но странников враждующие стороны, казалось, не замечали. В чем тут дело, никто не знал, но Дракстор догадывался, что волшебный компас ведет их не химерическим пространством Чумная, а узкими щелями на его стыках, где они остаются недосягаемыми для врагов просто потому, что законы ни одной из сторон на них не распространяются.

Мало-помалу Сэнли привык – если к этому вообще можно привыкнуть – засыпать на жестком глиняном кане в каморке с глинобитными стенами, а просыпаться в зарослях высокого, в два человеческих роста сорго, садиться есть в дешевой харчевне, а вставать насыщенным на задворках какой-нибудь мастерской, покупать снедь у уличного лотошника, а расплачиваться с продавцом уже в крытой галерее рынка, непонятным образом опоясывающей казарму обитателей стратегической деревни.

Сюрпризы подстерегали здесь на каждом шагу, и сюрпризы не из приятных. Бассейн, к которому они устремлялись наполнить фляги, оказывался вдруг колодцем с пенящейся черной водой, откуда торчали черепа и кости в лохмотьях гнилого мяса. Или же рассвет застигал их в чертогах Запретного Города, декорировавших колонию прокаженных…

При всем обилии впечатлений, способных, кажется, исчерпать всякую любознательность, Дракстора хватало еще и на векико, благо те, хочешь не хочешь, были под боком. Самим своим присутствием мори-тури бросали ему вызов и как репортеру и как человеку. Их бесстрастная вежливость исключала любую возможность сближения. Трудно даже было понять, тяготятся ли они вынужденными попутчиками или просто не замечают их, как увязавшегося приблудного пса. Лишь однажды паломник с тонкими и, пожалуй, совсем не дикарскими чертами лица поинтересовался у делившегося планами Дракстора, откуда у них это суетное желание добраться до всего, что сама природа поместила от них за тысячи далей. Напоминать, что цель у них общая, было бессмысленно – в глазах векико множество побочных задач превращало экспедицию ковчеганцев за плодами тхоржовника в жалкую и отталкивающую пародию на их собственное паломничество. Проломить стену этой невиданной отчужденности было бы Дракстору не по силам, не подсоби случай.

Сэнли совсем забыл о книжонке с переводами старины Нэда, которую прихватил в плавание, чтобы полистать на досуге, и которая так и мялась, нетронутая, на дне рюкзака. Однажды он переупаковывал кладь, и книжонка шлепнулась к ногам проходившего мимо Сатуро. Паломник с удивлением ее поднял, отошел к братьям, потом вернулся и сказал Дракстору, что переводы скверные, но, если Сэнли желает, они могут прочесть ему стихи в оригинале. Газетчик, разумеется, пожелал. Он втиснулся между векико, и те начали поочередно читать трехстишие за трехстишием, растолковывая ассоциации и пытаясь донести до варвара-ковчеганца чарующую атмосферу старого сада, где зарастает пруд и маленькая пятнистая жаба сидит как изваяние на недвижном листе кувшинки. Оказалось, ассоциации обязательны, и каждое слово значит множество прочих. Усадьба заброшена, запустела, хозяев давно нет в живых, нет и окрестных деревень, спаленных войной, нет и самого царства, лежащего пусту, остался только старый неухоженный сад, заросший осокой пруд и плеск в тишине после прыжка жабы, неизъяснимо примиряющий жизнь и смерть, тление и цветение, дряхлость и просветленность.

Сэнли сидел с понимающей физиономией, но втайне готов был согласиться, что стихи, может быть, вовсе не халтура, а как раз наоборот, получаются длинными и берут за душу. Эта крапчатая жаба стояла у него перед глазами как живая, а плеск доносился до ушей на самом изысканном векико, на каком когда-либо слагали стихи. Теперь он и сам видел, что переводы скверные, и он без труда мог бы их отредактировать, а то и смастрячить заново, куда лучше Нэда.

Назавтра он так и сделал, и векико его жестоко раскритиковали, но у них вдруг обнаружилось о чем говорить. Дракстор рассказал паломникам, как удят форель в ручьях у отрогов Большого Вервия и как эти рыбины стоят против течения, едва шевеля плавниками, увеличенные вздутой водой, и мори-тури это понравилось. Они нашли, что это хорошая тема для классического трехстишия. В ответ Босё поведал, как ловят рыбу у них в деревне – ивовыми корзинами, а заодно изобразил, как ходит госпожа Ругаси и как старый князь Фуо Дало, опираясь на палку, седлает коня. Сатуро Томогуто предположил, что это не палка, а бамбуковый меч, используемый в ристаниях, когда не хотят ранить противника, и продемонстрировал несколько выпадов, отличающихся изысканностью, точностью и молниеносностью. Бастилио не выдержал и показал, как в Заметано зато стреляют навскидку. Векико впечатлились, и не менее – ритуалом дуэли, чем меткостью выстрелов. Оказалось, общий язык можно найти, даже владея языком собеседника как родным. У Дракстора появился шанс. В мозгу его тотчас сложился сюжет эффектного очерка о загадочных мори-тури и их игле, спасших им жизнь в повстанческой Переходяшке. Материал был лакомый, и Сэнли мысленно видел довольную рожу старины Нэда, которому он в очередной раз утрет нос.

Вся эта архаика волшебных колец, семян священного белого тиса, обетов братства и иноческого равенства, наконец, деревянных башмаков и грубых холщовых одежд людей, отпетых при жизни, в обрамлении плывущих декораций Чумная, должна была погрузить читателя в атмосферу анонимных «хождений» эпохи Би Фо и поднять тираж ной-аркского еженедельника самое малое вчетверо. А то, что он не врет, доказывали бы фотоснимки, имена и биографии действующих лиц, что можно проверить по каналам разведки или дипломатических представительств.

Сайрус тоже смотрел на мори-тури во все глаза. Правда, в отличие от Сэнли, думал он не столько о читателях «Мирового обозрения», сколько о своих сорванцах в далеком родном поместье, которым по возвращении можно будет рассказать сказку о трех игрушечных векико, встреченных им в ужасной Стране Оборотней на пороге стран, быть может, менее жутких. Бесстрашные и очень вежливые, они направлялись в далекие Райские Земли, чтобы посадить там семена таинственного белого дерева Сондзю, и вела их удивительная югоуказующая игла, сделанная древними мастерами задолго до появления первых Срискомов. Что с ними случилось дальше, он не знал, потому что за чертой города их пути расходились. Папа, дядя Сэнли и третий странник, меткий стрелок Бастилио Чаруано из Эйфориды, двинулись на северо-запад искать древнюю столицу настоящей, а не чумнайской, самозваной, Подсолнечной, захваченной ныне гипербореями Железного Государства, о которых ходят слухи, что это сущие троглодиты, а три брата-векико пошли прямиком в Ган Элон, потому что ничто в Царстве Призрака их не интересовало и заботило их только, как бы не опоздать к цветению Древа Жизни.

Вежливых векико в Железном Государстве действительно ничто не интересовало, и упорные пересуды местных о вездесущем валлуме заставляли их подолгу и с тревогой рассматривать план Чумная. План, однако, мало что мог прояснить – колонии в ее старых границах давно не существовало, а истинная Подсолнечная Империя еще полвека назад развалилась на множество враждующих царств, переименовывавших города и вводивших новые летосчисления, и где сейчас проходили южные рубежи Казармана Нерушимого, можно было только догадываться. Уличная молва неизменно помещала валлум за ближайшей передовой – это вранье отражало предписанное отношение к Казарману как к тайному и могущественному пособнику врага и одновременно как к неведомому, но верному союзнику, обеспечивающему надежное тыловое прикрытие. Суть же была в том, что весь Чумнай в страхе и трепете ждал надвига валлума как избавления от ужасов этой жизни.

О Железном Государстве мори-тури говорить избегали, точно сама тема могла навлечь беду. Как-никак, они до сих пор обретались в Чумнае, и никто не знал, сохраняет или утратило силу повеление Злы Динь Вана выпустить их только за валлум. Тут даже спасительная югоуказующая игла не могла дать ответа – ведь они помнили, от кого ее получили. Надежнее всего представлялось держаться берега моря, и чем дальше они от него отдалялись, тем больше мрачнели. Все трое ревниво следили за черной ложкообразной стрелкой волшебной снасти, чтобы не упустить минуту, когда та перестанет неутомимо шарить по плато, вернется в естественное положение и они обретут наконец уверенность. На ковчеганцев, не скрывавших своих планов основательно углубиться в центральные области континента, они смотрели как на безумцев. В Пальмовых Книгах, пытался растолковать Босё фантазировавшему Дракстору, Железным Государством называется преисподняя, а это значит, что те, кто туда попадает, обрекает себя на погребение заживо и вечную безысходную муку. Но Сэнли не верил. Ему и самому случалось называть Казарман Царством Призрака, однако эта расхожая метафора, клеймившая неизвестность и обнаруживавшая рабскую зависимость обывателя от стереотипов Святого Писания, ничего не доказывала. Легенда о Железном Городище и сохранившиеся в жалких отрывках и тенденциозных переложениях свидетельства урсуланских инженеров и техников, помогавших его возводить и в его же стенах и сгинувших, действительно донесли клочки какой-то экзотической схизмы, толкующей о грядущем перетворении мира и построении на земле совершенного местообитания разумного существа, но, во-первых, Призрак туда был притянут за уши, а во-вторых, начало этому перетворению должна была положить настоящая промышленная революция, что само по себе не могло не внушать симпатии. Там, где проспавшие в своей «восхитительной изоляции» всю современность векико воображали себе преисподнюю, Сэнли прозревал особый тип индустриальной супердержавы, скрывающей в себе множество тайн, но отнюдь не мистического характера.

Между тем его тяга к сенсациям то и дело обнаруживала пугающее свойство перерастать в манию. С самого начала он пристально приглядывался к среднему брату и однажды сообразил почему. Как-то, заряжая камеру, он вспомнил фотографии, которые год назад ходили по рукам в редакции «Обозрения». Они были сделаны на коронации нового сакура и произвели фурор, потому что прежде на церемонии подобного ранга допускались лишь специальные рисовальщики. На нескольких из них молодой монарх был снят крупным планом, и сейчас профессиональная память подсказывала Дракстору, что если перед ним не одно и то же лицо, то явный двойник. Однако он еще не забыл своих доверительных бесед с Вы Злы Динем по дороге из стратегической деревни 17-04 и, пораскинув мозгами, убедил себя, что на сей раз явно увлекся и что вообще при таком напряженном ритме жизни недолго и спятить. Новое наваждение грозно требовало от него смирить расходившуюся фантазию. Разве могли бы подданные сакура Векико, резонно возражал себе Сэнли в ответ на гложущие сомнения, вести себя с монархом как с ровней? В отношении демократии эти утонченные существа оставались настоящими дикарями. Как ни мало знал он о загадочном острове, одно было несомненно: для простого крестьянина, вроде Босё, сакур пребывал где-то среди светил и уж никак не мог спать в прокопченной чумнайской фанзе на кане из каменного плитняка и питаться той гадостью, от которой трещало за ушами простого селянина.

Вечером десятого дня их блужданий над рисовыми полями, которые морок превращал то в трущобы «ступицы государевого колеса», то в изрытые окопами передовые или военные лагеря резерва с длинными рядами палаток, а потом опять преображал в мирную земледельческую равнину, затлел как бы отсвет огромного, во весь горизонт пожарища.

Мори-тури это зрелище должно было повергнуть в отчаянье, но, удивительно, они как будто и впрямь внезапно переменили помыслы и вслед за  возликовавшими ковчеганцами прониклись глубокой, хотя и беспричинной уверенностью, что все их горести позади и уже сейчас, сами того не ведая, они пожинают плоды какого-то огромного, вселенски изобильного воздаяния. Казалось, волшебный компас напрямую вывел их в Ган Элон, минуя ту преисподнюю, куда уготовано пасть их душам, и перед ними – не зарево близящегося валлума, а берега заждавшейся родины, в которой Райские Земли братски сочетаются с Векико, а то – со всей земной твердью, отделенной от тьмы и заключенной в материнские объятия Космоса.

Назавтра тяжелая гнутая стрелка, как бы надорвавшись в последнем усилии, поплыла по кругу, и странники поняли, что больше они в ней не нуждаются.

Невыносимым угаром тянуло от преградившего им путь гигантского отвала пустой породы угольного разреза. Знойный воздух гонял у его подножия уродливые пыльные вихри, похожие на подкрадывающихся исподтишка хромых карликов. Голубоватые язычки пламени перебегали из язвы в язву по его шевелящимся, иссеченным глубокими трещинами шлаковым коркам. Сунуться на эту гору огня было все равно что лезть в раскаленную печь.

Сдвинув брови, Дракстор неприязненно озирал препятствие. В заботах этой декады и умиротворении последнего дня он упустил из виду характер границы, отделяющей Чумнай от внешнего мира, но, даже зная о существовании Зеленого Неприступа, где, по рассказам, искусства выморочной расы т’варей лишают пришельца воли к вторжению, он не верил в рубежи, которые нельзя пересечь. Воля воле рознь. Валлум не пугал его, а лишь озадачивал. Было ясно, что лобовым наскоком его не взять, и следовало решить, как действовать дальше. Он ободряюще хлопнул по плечу Сайруса и подошел к сидящим в сторонке векико.

В сложившихся обстоятельствах они не могли, как намечалось, просто расстаться, пожелав друг другу удачи и встречи в Райских Землях в день осеннего равноденствия, и двигаться далее тем путем, какой каждому представляется наилучшим. Векико не раз говорили, что их компас ведет единственной возможной дорогой, ни отклониться от которой, ни вернуться по которой нельзя. Стало быть, хочешь не хочешь, в Казарман им предстоит войти вместе. Но в том и загвоздка: как это сделать? Местные шептались о каких-то Вратах, распахивающихся перед тем, кого они сочтут достойным прохода, и о каком-то мосте, на котором происходит пограничный досмотр. Достоин он прохода или нет, Дракстор не знал, и его это не  интересовало, потому что ни в какие читающие в душах Врата он не верил. Он видел только, что открыться те не спешат. Не было и моста, который попросту не над чем здесь навести – насыпь была слишком для него высока, а если за ней есть ров, то сначала все равно следует одолеть валлум. При этом он не сомневался, что и мост, и Врата существуют, а значит, распахиваются, и нужно только подобрать к ним ключ, отмычку или пароль. Почти не сомневался он и в том, что векико с их магическими кольцами, волшебным компасом и прочими чудесами знают, как это сделать, а если не знают, то могут догадываться, а если и не догадываются, то нужно не сидеть сиднем, а шевелить мозгами и пробовать – и, рано или поздно, все сладится.

Оказалось, однако, что векико не просто сидят в бездействии – они тихо творили молитвословие, и, к изумлению Сэнли, то была молитва за упокой, какую умирающий должен повторять за читающим ее у смертного одра священником. Сидеть на пятках, как мори-тури, Дракстор не умел и потому опустился около Сатуро Томогуто на корточки. Уже вечерело, и в глазах старшего брата плясал отсвет пламени, вырывающегося из прогаров отвала. Ковчеганец терпеливо дождался последнего «Славим!», выдержал приличествующую случаю паузу и поинтересовался, почему, вместо того чтобы думать, как одолеть эту насыпь, они читают по себе отходную?

– Потому что наше странствие кончилось, – коротко ответил полковник.

Дракстор попросил объяснений, но объяснять векико ничего не пожелал – кроме того немногого и лишь добавившего загадок, что против воли Владыки Железного Государства ни войти в него, ни странствовать по нему невозможно.

– Что значит против его воли? Без визы? – пытливо спросил газетчик.

– Без разрешения.

– А где его взять?

– Нам его предлагали, – сказал Сатуро Томогуто. – Но в обмен мы должны были заложить души Призраку.

– Ну так и надо было заложить! Тоже добро, душа!

– Может быть, – безразлично согласился паломник. – Но сейчас уже поздно.

И он отвернулся.

Сэнли захлестнула злая досада, которую его так и подмывало сорвать на этом глупом островитянине, но почти сразу же ее сменила тревога, а потом – безотчетный леденящий страх. Так же, как намедни он поверил Бастилио, что без партбилетов им из Чумная не выйти, он поймал себя сейчас на ясном ощущении, что говорит с человеком, который похоронил себя заживо, и этому мертвецу дано изрекать приговоры. И  главное – он почувствовал всеми, что называется, потрохами, что если тотчас, незамедлительно, не опровергнет приговора, который вынесли себе векико, этот приговор возымеет силу и в отношении их, ковчеганцев. Но, Тварец свидетель, он понятия не имел, как это сделать! Это было как на втором приеме у Вы Злы Диня, когда тот предложил им вступить в партию – чувство захлопнувшейся ловушки. И вдруг его осенило. А что, собственно, есть это разрешение плутать по Железному Городищу, как не обычная подорожная, и что, собственно, есть этот предлагавшийся векико заклад души Призраку, конвертированный в доступные пониманию формы, как не грязная вербовка их Председателем Злы в свою банду?! Он чувствовал себя буквально в шаге от какой-то драгоценной догадки и, поднатужившись, чистым наитием шагнул куда следует.

– Подорожная! – воскликнул он. – Подорожная для Железного Городища! Вот что открывает эти Врата!

Затуманенным взглядом он окинул векико и товарищей.

Но паломники ничуть не удивились его открытию. Как видно, Сэнли был прав, направляясь к ним за советом: они догадались обо всем куда раньше него и раньше него поняли, что этой подорожной у них нет.

– Мы владеем лишь половиной пайзы, – хмуро оповестил его Негасимэ. – А без второй половины она бессмысленна.

В ответ Дракстор молча сгреб свой рюкзак, спешно распустил шнурок горловины и начал обеими руками выгребать содержимое, пока не нащупал на дне обломок драгоценной безделицы, которую он волей случая и профессионального чутья хранил до этой минуты. Векико равнодушно наблюдали за ним, и вдруг глаза у них полезли на лоб.

– Что это? – хрипло спросил Сатуро Томогуто.

Какая-то безумная, призрачная и оттого недостойная воина надежда заставила его сердце подпрыгнуть и сжаться.

– А ну примерьте! – повелел Сэнли.

Полковник немедленно отыскал в мешке собственный осколок таблички и осторожно сочленил его с драксторовским. Невидимые клинья без зазора вошли в пазы, и обе половинки склеились прямо у него в пальцах. Теперь в свете колец и валлума троесловие читалось разборчиво:В  Д  М

В  Д  М

В  Д  М.

«Видим, въдом, ведом».

Это ничуть не напоминало ни подорожную, ни охранную грамоту, а скорее вторило эхом чему-то из Святого Писания.

Внезапно буквы замельтешили, складываясь в мимолетные, не уследимые глазом конфигурации, и валлум дрогнул.

Подошва огненной горы послушно раздалась, полость выгнулась к гребню гигантской аркой, и сброшенные камни и шлак легли на стороны, чтобы обозначить проход. Земля в основании воздвигшихся Врат стала ступенчато западать, и в глубь промежности по перфорированной чугунной лестнице устремились пыльные хромоножки, которые стылый встречный сквозняк небрежно выметал прочь.

Ковчеганцы похватали вещи и стояли уже готовые. Но Босё и Негасимэ выжидающе смотрели на старшего брата. Тому решать, войти или отступить.

Лукавый дар лиса-оборотня увлекал их в страшную неизвестность.

Напрасно они противились императору – Владыке Железного Государства не нужна их подпись под договором, чтобы распорядиться их душами.

Но путь, на который они вступили, не мог продолжаться иначе, как через эти Врата.

Сатуро Томогуто не колебался, он просто позволил себе на краткий срок ни о чем не думать – и уже был готов к неминуемой мучительной гибели.

Он спрятал табличку в мешок и вспомнил о ковчеганцах, которых они подобрали в начале своих скитаний почти против воли.

– А вы готовы туда идти? – спросил он бродягу Дракстора. – Согласно Пальмовым Книгам, в Железном Государстве с грешника взимается по году казней за каждый день жизни.

– Тогда мне смерть не грозит, – бросил Сэнли, на секунду оробев под безучастным взглядом паломника, но не показав виду.

Он еще плотнее умял вещи в рюкзак, навьючился и вдруг, вспомнив старый обычай народов Дальнего Континента, протянул перед собой сжатую в кулак руку, на которую охотно легли ладони Сайруса и Бастилио. Векико, как никто понимавшие язык ритуальных жестов, помедлили с этим незнакомым для ним обрядом, обязывающим, очевидно, союзом, условия которого прежде не обсуждались и согласия на который у них не спрашивали. Наконец Сатуро Томогуто великодушно накрыл ладонью пятерни шалых попутчиков, а сверху оказалась рука Негасимэ, непроизвольно подумавшего, какие этот пакт будет иметь последствия для политики сакурата.

Потом руки распались, и полковник, пользуясь привилегией старшего, направился к Вратам первым.

*  *  *

ГЛАВА 3, 4. ПРЕДДВЕРИЕ: ФЬЯРС

Если предвидение Угрызениуса было верно, то и Абтрухалла лгал правду: из всех путей – может быть, и не совсем безотчетно – они избрали единственно правильный. Если путь в Райские Земли действительно лежал через Казарман Нерушимый и если на всем протяжении от Барсовых Гор до болот Нижней Издыхани его границу можно перейти в одном-единственном месте – а так говорили, и они этому верили, – все, что с ними произошло, следовало рассматривать как вмешательство Провидения или счастливого случая. Только счастливый случай – хорош, однако, счастливый случай! – не позволил им тогда двинуться кромкой Пустыни на восток и сгинуть на окраинах столь же сотварного, как Фьярс, хотя и по-иному, Аль-Забита братьев-плащевников или, отчаявшимся и обессиленным, просрочив все сроки, выкружить вдоль рубежа Казармана обратно к дороге, ведущей из Тварец-Тебреда в пределы гипербореев. И что им была бы тогда эта дорога?! Сейчас же они катили по ней кум королю, в маленькой уютной повозке с импровизированным верхом, ни от кого не таясь и не хватаясь в страхе за револьверы при приближении любого вооруженного человека.

Это было как отдых после изнурительно-тяжелой работы, и даже их толстозадый ослик трусил не надсаживаясь – кожа, кости и вервия мышц всех четверых тянули ну на сотню, не больше, обычных мер, а музейный экипажик, в котором когда-то царь Недореза Дохлеви вывозил своих карлов и с которого давно опали позолота и шутейная нерабочая стать, был прозрачен от ветхости и сухости и, казалось, сам стремится отбежать свои последние легкие дали. Так они ехали, уже не принадлежа этой несчастной и безумной стране, и лучшего невозможно было желать. Тауми скакал верхом и, обгоняя их, договаривался о ночлеге в селениях, ссыпанных в пустоте равнины на край бахчи или гречишного поля.

Денег у них почти не осталось. В разгар сборов перед самым отъездом к ним неожиданно пожаловал отряд вооруженных мытарей и потребовал оплатить транспортировку до Тварез-Тебреда и содержание в тюрьме, ибо, как выяснилось, и арба и погреб принадлежали не узурпатору-поимаму, а труждающимся массам, что по зрелом размышлении нельзя было не признать справедливым.

Впрочем, судить о таких вещах, как справедливость, профессор остерегался. Проще и безопаснее было делать, что требовалось. Поэтому он втолкнул в комнату вскипевшего Гая, извинился и выгреб из кармана халата требуемую мзду. Он даже не особенно расстроился. С каждым днем его смирение завоевывало все новые области реальных и гипотетических обстоятельств, так что застать его врасплох было трудно. Он давно свыкся с мыслью, что в случае неудачи Профитуллы они продолжат путь попрошайками – и ничего, со стыда не сгорел. Кусица никогда бы этому не поверила.

Уроки Фьярса не прошли для них даром. Даже у лишений обнаружилась оборотная сторона – страну дастарухана изобилия они покидали поджарыми и выносливыми, как подметка, и неразборчивыми в еде, как бродячие псы. Самой привычной их пищей стала сухая каша из толченой пшеницы, а самой вкусной – похлебка из потрохов или кусочки теста, сваренные в бараньем жиру, какими их накормили в доме одного пастуха. Теперь, пожалуй, и памятная всем кора Угрызениуса пошла бы за милую душу.

Северные провинции, твердыня Народной Хаватьбы, власть в которых уже давно принадлежала партии Голь-Ирвань, не очень отличались от южных, которые они видели через прутья клетки. Древние каналы были заилены, и увешанные бурдюками водозаборные колеса черпали больше грязи, чем влаги.

Иногда они примечали редкое стадо – коровы были запакощены и вялы, козы худы, как тебредские кошки, у лошадей страшно выпирали тазы и гривы лежали грязной рогожей, и всех изводили мухи – пастухи отмахивались от них метелками из коровьих хвостов. Скот был обобществлен, в личном пользовании разрешали держать только свиней и кур, но и те перебивались, чем пошлют война или негаданная удача.

Видели они и виноградники, но чаще – пустые ямы давилен, обмазанные растрескавшейся глиной, и брошенный рядом ненужный пресс, если его еще не раздолбали на строительный камень.

Кое-где дымили машин-ханэ, похожие на овечьи стойла; примерно такие же воняли на задворках столицы – все-таки шла война, и оружие требовалось где-то ковать.

Однажды им повезло наткнуться на ульи из обмазанного навозом плетеного ивняка: из всей поленницы – а выглядели они как дрова – в одном каким-то чудом зажился рой. По общему состоянию пасеки, хозяина у нее не было, и странники задержались, чтобы лизнуть старого гречишного меда.

Все свидетельствовало о давнем и непоправимом разоре, о каком-то привычном отчаянье, уживающемся, однако, с безумной надеждой.

Надежду нес валлум. В глазах сторонников Голь-Ирвань – а все уцелевшее население включалось в него гуртом – за этим неумолимо надвигающимся рубежом лежало сказочное царство Народа-Творца, и здесь, на его пограничье, вся жизнь была временной – долгим, но мало-помалу сокращающимся промежутком между отпадением от Святой Общины и слиянием с великим соседом, которое подготавливал и осуществлял народный вождь Абписулла Казармаль. О том, что их ожидает за валлумом, труждающиеся только гадали, зато уж тут фантазия могла разгуляться. Говорили, что там – вечная сытость, что за людей работают покоренные стихии, что обуздана сама смерть. Однако удивительная новизна этой жизни заставляла фантазировать о ней одновременно и со страстью, и с трепетом, почти страхом. Не страдали этой раздвоенностью только животные. Чем дальше на север, тем чаще и несноснее они проявляли норов – осел упрямился, не желая идти, лошадь пыталась сбросить Тауми, как какого-нибудь мурло или хаджиба, превращаясь в ту черную осатанелую лошаденку, какой они ее сторговали. Было ясно, что в Казарман животные не пойдут, и, может быть, Железное Городище и правда не предназначалось для животных. Странники не знали, что и думать. Они тоже были заинтригованы и обеспокоены, хотя после Фьярсиды пророческие обмолвки Есьмицы и Угрызениуса особенно напугать не могли.

В одном из кишлаков лошадь и осел окончательно вышли из повиновения. Лошадь роняла с губ пену и дико вращала глазами, а осел встал как вкопанный, давая понять, что, чтобы он двинулся дальше, бить его нужно с такой жестокостью, на какую никто из пятерых не способен.

Местные и хаджибы приграничного гарнизона сбрелись на них посмотреть. О векшгуртцах они едва знали, так же смутно они представляли себе Елидин, что за Великой Пустыней, да и саму Пустыню, да и весь мир, и все это их занимало, как сбежавшее молоко. От них странники узнали, что до валлума лапой подать и, если поднатужиться, до него можно добраться еще до темноты, но тут  что-то в профессоре яростно воспротивилось. Он вдруг почувствовал, что не простит себе, если за суматохой перехода границы пропустит зрелище великого метеоритного роя Успения, который должен пролиться сегодня ночью, – и леший с ним, с поимамом Абтрухаллой, хватит идти на поводу у этого морока! С замиранием сердца он вспомнил свою работу в обсерватории, и простейшие действия, предшествующие наблюдениям звездного неба, – настройка телескопа, подборка фильтров – показались ему сейчас неким священнодействием, от которого его жестоко отлучили. Казалось, само небо дарует ему возможность быть этой ночью вместе с коллегами, вспомнить, кто он на самом деле, вне этого ужасного странствия. Он предложил спутникам переждать ночь в кишлаке, чтобы не шататься у валлума подозрительными бродягами и не ломиться во Врата Железного Городища в такие часы, когда даже в Векшгурте въезды на Вышгород перегораживают цепями, а в Тварез-Тебред не впустят даже Святую Двоицу. Как ни странно, уговаривать никого не пришлось. Всем было знобко при мысли, что они стоят на пороге страны, называемой Царством Призрака, и хотелось вдохнуть, что ли, перед прыжком в неизвестность.

У Пинуса, впрочем, была собственная причина никуда сегодня не торопиться. Выяснилось – к восторгу Гая, едва ли о таких праздниках слышавшего и уж конечно не разумевшего дат, и к великому смущению Грызли, запамятовавшего такое событие, – что в нормальном мире завтра отмечают праздник Дарования Толстовекшьи, приходящийся на первый день лета, и ужин должен быть праздничным.

Кроме того, следовало решить что-то с животными – тащить их в Казарман из-под палки было гнусно, если вообще возможно.

Они нашли старосту поселкового совета, у которого хранились ключи от амбаров, и предложили обменять лошадь и осла на продукты. Хаджиб обрадовался. Кишлак обнищал вконец, и если ослы в хозяйстве еще водились, то лошади не было ни одной. В обмен, однако, он мог предложить немногое – сверток лепешек, пять мер муки грубого помола, мешок сушеных абрикосов вперемежку с арбузными семечками, мешок бобов, мешок риса и немного фисташковых орехов. Грызли, который прошел с ним по складам и видел, что сараи пусты, торговаться не стал. Он только пошутил, что, прознай об этой сделке на тебредском базаре – и не носить им больше гордого титула базаршахов. Но, так или иначе, их ранцы опять наполнились, а уморить их голодом после диеты «черной дыры» и соляных выработок было задачей не из простых.

На постой староста определил их в лучший в кишлаке дом, должно быть, к родне, но и здесь глиняные стены вспучились и сшелушивались, крысы промышляли по углам, почти не таясь, и не было даже драного паласа постелить на пол. Где приткнув, где стянув, Пинус соорудил из одеял и одежды курпачи, а Гай затопил кизяком очажок и поставил на огонь жестяной чайник хозяев.

Если это было странствием душ, то души их обретались уже не в Фьярсиде, а в каком-то умиротворяющем предвестии воскресения. Почему-то это воспринималось как должное, хотя удивляло своей беспричинностью.

Пока вода закипала, они еще раз тщательно рассмотрели табличку, полученную в полевом трибунале. Никто не понимал, каким образом это несколько зловещее троесловие может заменить подорожную, однако, сказал профессор, будь оно даже распоряжением покинуть пределы Фьярса, хорошо уже то, что не придется оправдывать перед гипербореями свое вторжение ссылкой на дурацкую заповедь плодиться и размножаться. Пинус между тем вытащил из ранца сюрприз – так хитроумно пристроенный среди клади, что обнаружился он лишь при возвращении багажа с тюремного склада и с тех пор не давал векшусам покоя вопросом,  уж не для Ган Элона ли сберегается? – банку консервированных дождевиков из засобы матушки Хворостиньи, хранимую и сохраненную именно для этого случая. Все возликовали, а Шерстни, не будь дурак, мгновенно достал и распечатал бутылку «Старого Векшгурта».

– Ну, давай, молись, Пинус, – поторопил профессор, вспоминая торты и рулеты Кусицы с их замысловатым разнообразием, как-то соотнесенным с перипетиями Дарования, но сглатывая слюни от вида прежде вполне заурядных дождевиков.

Праздничную молитву подслушник сотворил очень проникновенно и немного дольше, чем скороговаривалось в миру, и старший древолаз опять воспользовался моментом поразмышлять, что мир молод и нуждается в работящих лапах и горячих сердцах и что Толстовекшья и есть голос, отвечающий на все их жалобы и сомнения, нужны только уши, чтобы его услышать. Все сидели тихо, даже Шерстни, нестройно провозглашая, где надо, «Славим!», а под конец Тауми обмолвился, что в Отшибуэе праздник дарования Святого Писания не привился, потому что все знают, что Святое Писание принес из-за моря мехатма-шкуру.

Они проложили лепешки дольками нежнейших, тающих во рту хоубов и принялись не торопясь их жевать, впитывая огрубевшими деснами забытый вкус векшского леса, векшского оливкового масла, векшских пряных травок, векшских дубовых кадушек, холодных и сухих подполов деревенских дутин и вкус чистоты, исходящий от лап добрых хозяюшек, когда те раскладывают на кухне по банкам тушеные хоубы. Профессор вспоминал, как Кусица жарила, солила и мариновала их, зеленотихские, грибы. Перед глазами у него вставали ряды кадушек, а ноздри непроизвольно трудились, воскрешая острые запахи, поднимающиеся над досками с гнетом. Ему всегда давали отведать первому и только потом – матери.

Остатками лепешек они подобрали с мисок остатки соуса и запили яства бальзамом. Не слишком обильный, зато настоящий векшгуртский ужин доставил им необыкновенное наслаждение. Профессор сел записать в дневник происшествия дня. Темнело. В окне без стекла и даже без бычьего пузыря закатывалось облитое кровью солнце страстного наканунья. Тауми тихо играл на свирельке т’варюшки Дувшанит, жалея, что она уже не дает ему власти над силами зла, а только разливается детскими песенками. Пинус чинил одежду, Грызли перепаковывал кладь, а непоседа Гай ушел поболтаться по кишлаку.

Понемногу все улеглись, и профессор, сложив по-фьярсидски ноги и прислонившись к стене, с томлением ждал своего часа, потягивая самокрутку из купюры в тысячу святых нереалов, набитую гадостным местным табаком. В глиняной плошке с нефтью мигал фитиль. В углу деловито скребся крысиный выводок. Пинус сопел, положив голову на кирпич Толстовекшьи – может быть, доказать Шерстни, что таскает ее не зря; вернувшийся Гай зарылся в парусиновую палатку; Грызли подстелил под себя халат и лежал в одних подштанниках, почесываясь, когда его жалили мошки. Мех на векшгуртцах отрастал, укладываясь из колечек в обычные и уже сальные, неопрятные пряди. Тауми спал, закуклившись в свой бурнус, головой на суме, рука галиматьюру безотчетно сжимала лук. Профессор посмотрел на часы. Пора! Он тихо растолкал Пинуса, и тот, брыкнув со сна, разбудил старшего древолаза.

– Ты хотел посмотреть, пойдем, – предложил профессор.

Они вышли наружу. Небо оставалось в этой стране единственной роскошью, которую не сумели уничтожить, обезобразить, обобществить. Профессор без труда находил знакомые созвездия и пальцем в воздухе обрисовывал их подслушнику. Выполз и Грызли, запахиваясь в халат и зевая. Для лучшего обзора все четверо вскарабкались на айван и стали ждать первой залетной звезды. Профессор Веверка негромко просвещал Пинуса относительно происхождения и механизма обращения метеоритных потоков и объяснял, почему рой Успение вызывает повышенный интерес ученых: потому, и преимущественно потому, что он связан с кометой, траектория которой установлена недостаточно точно и которая теоретически (он подчеркнул это) может пройти слишком близко к Земле, не исключая тем самым вероятности, что тяготение планеты стащит ее с орбиты, и мы станем свидетелями если не сошествия поимама Абтрухаллы, то, во всяком случае, локального Конца Света в местности, коей может оказаться и Фьярс, куда врежутся остатки ее каменного или ледяного ядра. Вполуха слушавший Грызли обеспокоился, и профессору пришлось повторить, что вероятность подобного сценария ничтожно мала, однако именно она придает нынешнему наблюдению терпкий привкус настоящего приключения, которые таким кабинетным крысам, как астрономы, доводится переживать чрезвычайно редко и которые поэтому ценимы ими особенно.

– Ну, у вас-то приключений хоть отбавляй, – буркнул старший древолаз и сощурился на небо, держа дымящуюся трубку в опущенной лапе.

– Вот, кстати, корни мифа о низвержении Тварцом Призрака в недра земли, – без всякой задней мысли добавил профессор, забыв, что речь идет о Святом Писании.

– Смотрите, вот они! – сказал Грызли. – Сроду такого не видел!

Слов нет, салют из ракетницы выглядел эффектнее – ракета вспыхивала невысоко над землей и прогорала уже в глубоком нырке; как всякая имитация, она подыгрывала масштабам и возможностям восприятия зрителя и позволяла упиться зрелищностью, обычной для уютных домашних инсценировок великих событий. То, что происходило сейчас над их головами, не имело с этим ничего общего. Не было ни веселых взрывов огня, ни треска лопающихся петард; катастрофа свершалась безмолвно и безучастно, на такой непостижимой высоте и в таких чужеродных средах, что для зевак на земле это представлялось иным измерением: небесная бомба, способная взорвать весь кишлак, мгновенно преображалась в игольчатый след сгорания, изредка отмечая спицей дымного шлейфа, где небу предстоит залечивать особенно мучительный и протяженный ожог. Звездные стрелы пронизывали его почти непрерывно и во всех направлениях. Это и вправду можно было счесть сошествием ангельских ратей – сама отвлеченная, невыразимая иначе, чем математически, скорость, стартовавшая за орбитой самой удаленной от Солнца планеты, являла себя на финише зримым, но столь скоротечным проколом земной атмосферы, что невозможно понять, погасла она или перешла в некую сверхчувственную ипостась и сбивается сейчас где-то поблизости в ноуменальные сборища умозрений, чисел, геометрических фигур и векторов целенаправленной воли. Внизу, в кишлаке, как эхо безмолвного клича, поднялся и угас потрясенный ропот. Пинус пялился в небо, разинув пасть. Мысль о гигантских пространствах и гигантских силах, задействованных в этой мистерии, наполняла его такой же робостью, как размышления над некоторыми страницами Святого Писания. Грызли вдруг пробормотал над ухом профессора:

– Это дурная примета, нехороший знак.

Профессор пожал плечами:

– Это не знак, а природное явление. Не будьте суеверны, Орав, как старая земляная векша.

Шепоты и шорох слышались уже совсем близко, и векшгуртцы вдруг обнаружили рядом хозяина. Тот стоял на коленях и глазами, полными бликующих слез, следил за каждой падающей звездой. Но испуганным он вовсе не выглядел – скорее потрясенным и просветленным. Айван оказался битком набит домочадцами. Какие-то темные фигуры теснились за спинами векшгуртцев, монотонно пришепетывая и раскачиваясь, как сомнамбулы. О таких астрономических наблюдениях профессор только читал – и то в детских книжках, где утрированные ученые посредством вовремя подсобивших кометы или солнечного затмения спасались из лап утрированных туземцев. Здесь бы их это не выручило – местные дикари, как видно, разбирались в небесной механике, хотя и видели они явно не то, что видел профессор. Он выбросил это из головы и опять представил себя в кругу коллег. Звездопад между тем усиливался и наконец достиг кульминации – казалось, и настоящие звезды сейчас сорвутся с мест и устремятся потоком долу. Хозяин, не вставая с колен, схватил профессора за рукав и заполошно забормотал:

– Смотрите! Это поимам седлает коня! Он обещал – и воскрес, это чудо, теперь времени нет, старое прошло, теперь все новое!

Векшус рывком высвободился из горячечной, цепкой хватки, внимательно оглядел невзрачного человека в старом перелицованном халате хаджиба, какие выдавались ветеранам движения, потуже запахнулся в собственный и сошел вниз. Непостижимая страна и непостижимый народ! У него пропала охота смотреть на небо. Он жаждал обрести себя прежнего, но это напрасный труд. Прилипчивое и всепроникающее, как красная кабулка, фьярсидское безумие настигло его и здесь. Не эволюции космических тел наблюдал он, а воскрешение поимама, и таким оно останется в дневниках странствия. Он даже готов был согласиться с дуплянином, что этот звездопад – дурной знак, во всяком случае в том кошмаре, который снится профессору Веверке на ночном дежурстве в обсерватории, в кошмаре, который по пробуждении нельзя даже пересказать – так он нелеп, и зловещ, и ни с чем не вяжется.

В поселке нарастала тихая лихорадочная сумятица – слышались приглушенные разговоры, перекличка, звон стали. Хозяин с домочадцами тоже сбежали с айвана во двор, и при заметавшихся факелах векшгуртцы увидели, как мужчины нахлобучивают униформенные бараньи шапки, хватают свои кремневые ружья и сумки с патронами и, подпоясываясь на ходу, мчатся на звуки команд. Ни словом не перемолвившись, все трое вернулись в свою каморку, задули коптилку и, единственные в кишлаке, отошли к позднему сну, напомнив себе, что один Конец Света они уже пережили и сейчас у них дела поважнее.

На рассвете они сдали в поселковый совет свои захватанные, истрепанные маршрутные предписания, собрали вещи и вышли. Если поимам Абтрухалла и воскрес, то до этого кишлака его загребущие руки, к счастью, еще не дошли. Сначала он должен был заново обжить руины Шиизы, а кишлак пока готовился не то отражать нашествие небесного воинства, не то всем скопом к нему примкнуть, но как-то бестолково: на улицы повытаскивали узлы, недоенная скотина мычала и шарахалась от вооруженных мужчин и подростков, женщины добавляли неразберихи, бродя вдоль дувалов с кетменями, цепами и палками, дети колошматили, чем придется, в тазы и сковороды и отчаянно голосили. Передний край апокалиптической битвы явно проходил не здесь.

На странников в суматохе никто не обращал внимания.

На дороге, ведущей к границе, не было ни застав, ни пикетов, да и сама дорога заросла жесткой колючкой и под конец свалилась в высохший заплывший арык. Фьярсида лежала позади. Позади лежали ее кладбища, тюрьмы, судилища, невольничьи рынки, руины и смрадные лабиринты Тварез-Тебреда, неиссушимая ненависть и безумные вожделения. Со всем этим было для них покончено. Необыкновенное чувство владело ими со вчерашнего дня – чувство, что ничего худого с ними уже не будет, что можно никуда не торопиться и ни о чем не заботиться, потому что в их распоряжении – все время мира, а впереди – огромный просторный дом, где их заждались и где плоды тхоржовника – первое, чем их встретят.

Странно, это никак не вязалось с тем, каким им рисовался Казарман Нерушимый, Железное Городище гипербореев-занорышей, но, без сомнения, чувство это пробудилось от его близости и по мере сживания с ним только усиливалось.

Все же, помня напутствия Угрызениуса, они держали ухо востро, но более для порядка.

Издалека, соразмерная стыку земли и неба, вставала насыпь, жгутом стянувшая горизонт.

Земля на подходе к ней облысела до голого камня, по которому знойный ветер гонял волчки пыли.

Валлум надвигался, словно и впрямь смещаемый навстречу путникам мощными грунтозаборными механизмами, без устали надсыпающими в этот отвал пустую породу бессчетных угольных выработок. Но это им, конечно, только мерещилось. Если он и двигался, то слишком медленно, чтобы за столь короткое время это заметить. Просто из-под глыб осыпался шлак, те оседали, взламывая корку, в которую впаяны, открывались трещины, язвы, и внутри них что-то распускалось и лопалось, выбрасывая просинь и прозелень угарного пламени. Белый туман из капелек серной кислоты поднимался по круче к гребню, мешался с пылью и вытравлял из неба и без того блеклую синеву.

Перейти здесь было нельзя. Всякая плоть сварилась бы в этой печи, не успев охнуть.

Они подошли к валлуму так близко, как позволял жар, и растерянно огляделись. Все были уверены, что, следуя предписанным им маршрутом, они выйдут к Вратам, как называли фьярсы место перехода границы, – с мостом, по которому входящего впускали в упованную сказку. Но ни заставы, ни моста не было, и вообще непонятно, над чем этот мост может быть наведен – валлум для него казался слишком высок, а если за ним вырыт ров, то прежде все равно нужно миновать насыпь. Грызли беспомощно пошкрябал когтями загривок и вытащил глиняную табличку, словно само ее наличие заставит кого-то выйти ее принять.

– Ну, влипли! – сказал Гай, недовольно озирая препятствие.

И вдруг прямо под пальцами старшего древолаза буквы на плитке заплясали, сложившись на миг в какое-то неведомое сообщение. Никто не успел ни прочесть его, ни даже понять, на каком оно языке, но тут же обнаружилось, что между подорожной и Железным Городищем существует какая-то невозможная связь, которая немедленно заработала. Гора перед ними тяжко зашевелилась, огромные камни и потоки щебня устремились к ее подножию и легли грядами, к счастью или по воле валлума, никого из странников не задев и не покалечив. Склон раздался, дыра изогнулась аркой, бетонный козырек принял на себя остатки обвала, а между бетонными косяками выдвинулся край широкой лестницы из перфорированного металла. Хлеба-соли им не вынесли, но иначе, как приглашение войти, появление этих действительно Врат расценить было нельзя. Странники колебались, но отступать было некуда. Позади лежала сгорающая в пламени долгожданного Конца Света Фьярсида, где их ждала верная смерть. Впереди их ждало твердое обещание чего-то несбыточного.

Профессор подошел к Вратам, окинул их тем же недоверчивым взглядом, что некогда – грот, уводивший в недра скалы Илем, и попробовал стопой стылое железо, словно опасаясь, что под его весом оно провалится. Лестница терпеливо ждала, когда он соберется духом. Наконец он собрался и стал спускаться, готовый, впрочем, в любую минуту задать стрекача. Но ничего страшного не происходило. Никто его не хватал, не останавливал грозным окликом, не пытал, по какому праву они вторгаются в пределы гипербореев. Врата стояли пустые, стражей при них не было. Профессор приободрился и зашагал увереннее, нащупывая ногой ступени в сгущающейся тьме бетонированного тоннеля. Лестница как будто слабо вибрировала, а может быть, он путал с вибрацией охватившую его в предчувствии неизвестного нервную дрожь. Он заставил себя успокоиться, но озноб не прошел, и сдавали это не нервы, а все тело, словно бы пузырящееся и бродящее, как квашня. Все в нем безостановочно трескалось, расщеплялось, распускалось на нити, прежде заузленные, разлеталось на части, и осколки продолжали взрываться на лету, как шутихи. Ощущение было неописуемым, знакомой была только боль, множившаяся с каждой секундой. Его еще хватило на то, чтобы повернуться и попытаться спастись. Но было поздно. Боль погребла его под собой, как лавина. Тело окончательно вышло из повиновения, да и не было уже никакого тела – оно превратилось в фарш, пропускаемый через сита с отверстиями мельчайших сечений. И последним проблеском сознания он понял, про какой мост толковали фьярсы. Лестница исчезла, уструнившись в тонкий, как волос, переход над бездонной пропастью, удержаться на котором было нельзя. Он истошно завопил, кувыркнулся, вмерз в воронку жестокой стыни, рассыпался в ледяную пыль и был сметен на раскаленные шипящие противни, испарившись, как ему почудилось, прежде, чем их коснулся.