Леонид Гиршович

 

СУББОТА НАВСЕГДА
 

ОТ АВТОРА. Работа над романом «Суббота навсегда» еще не закончена, хотя и близится к завершению. «Суббота» – вечный праздник творца, закончившего свое творение; великое искусство обозреть пройденный путь и увидеть, что это хорошо; высшая форма цивилизации и индивидуализации. Содержание романа – это развернутый, на семистах страницах, пересказ моцартовского «Похищения из сераля». Освобождение возлюбленной из сарацинского плена предстает по сути метафорой древнего обетования: и будете, как боги – слова, которыми Змий соблазняет Еву.
Ниже публикуются отрывки из разных частей – первой, второй и третьей – романа.
 

Поединок

Алонсо возвратился к Эдмондо, но с чем, с какой вестью! Розитка и Бланка пеньем и танцами утешали впавшего в отчаяние кабальеро: в его неудачах, конечно же, обе были совершенно неповинны, хотя и наслушались от кабальеро немало обидного. Теперь Розитка, закутанная в черное до самых глаз, пела нубу¹ на андалузском диалекте, увлажняя своим дыханием старую гранадскую паранжу, доставшуюся ей от прабабки, а Бланка, которая, напротив, была в наряде Евы, исполняла под это танец живота, вставив в пупок стразовую пуговицу², Хуанитку по-прежнему где-то носили черти.
– А, – сказал, закалывая гульфик, Эдмондо, – совесть моя пожаловала. Садись, совесть моя, гостем будешь на этом празднике поруганной чести.
Только тут Алонсо заметил у ног Эдмондо на две трети опустошенный галлон дешевого мальвинского.
– Ну вот, ты к тому же и пьян…
– Пьян, Лонсето, этим можешь быть только ты. Вы, северяне, своей чачей нажирались, как последние скоты, и думаете, что все так. Голубчик ты мой, на юге пьют с рассуждением, помнят, что еще недавно у каждого было по четыре жены… и каждой надо было картошку натереть… Пой, чего замолчала… Ну, маран ата³ , тряси титькой в такт.
– Сеньор Кеведо! Эдмондо де Кеведо-и-Вильегас! – Алонсо почувствовал, как к горлу подступила желчь. Чтоб продолжать, он должен был сплюнуть. – Именем короля и по приказанию коррехидора города Толедо я пришел арестовать вас и доставить в «Королевскую скамью». Вашу шпагу, сударь, и благоволите следовать за мной.
Эдмондо почему-то не удивился, словно ждал этого.
– Вот моя шпага, – сказал он, беря ее в руки. – А ну-ка отними!
Он встал в позицию (как в наше время говорилось – позитуру), щегольски взмахнув шпагой, так что ножны, отлетев, гулко ударились о каменную притолоку⁴,  Алонсо попытался столь же эффектно избавиться от ножен, но они застряли у него на середине шпаги, что считалось дурным предзнаменованием. Не спасовав – по крайней мере, внешне – он проговорил в ответ на смешок противника:
– Все эти пьяные выкрутасы не имеют ничего общего с настоящим фехтованием. Поражать в пах из положения ан-гард – вот это искусство.
Зато со второй попытки ножны не просто слетели с клинка, но вылетели в окно через неплотно опущенный ставень – к тому же с меткостью непредусмотренной, судя по крикам и плачу, донесшимся с улицы в следующее мгновение.
– Ваше счастье, сеньор клоун, что вы не угодили в меня. Тогда б я набил вам морду, вместо того чтобы марать о вас шпагу.
Алонсо сильно побледнел, у человека храброго бледность является признаком дикой злобы (так, по крайней мере, утверждал Проспер Мериме). Затем они расположились на противоположных точках воображаемого круга, вступая в него лишь для нанесения удара, а в остальном практически топчась на месте, поскольку оба, примерные ученики Карансы⁵,  стремились воспрепятствовать движению друг друга по часовой стрелке. Одновременно между ними происходил обмен «любезностями», которые обрывались на полуслове, и многоточием служило «дзинь-дзинь», после чего приятная беседа возобновлялась.
– Ну, что же вы меня не поражаете в пах из положения ан-гард?
– Поменяйте руку, я подожду⁶.
– Бедняга, умереть таким молодым… дегаже, сейчас последует «испанская мельница».
– …Сказал Дон-Кихот. Дегаже…
– А если мы двоечкой…
– Нет уж, теперь мы двоечкой… бита!
Девы радости, забившиеся было в щели, как два таракана, выползли примерно на четверть туловища и синхронно поводили глазами – туда-сюда – будто теннисный мячик летал через сетку – тогда как слепые решили бы, что попали на турнир им.Вилана.
– Вы уже исписали все стены – дзинь-дзинь – в сортире у моего батюшки, мсье поэт?
– Почему бы вам не обзавестись ятаганом… moyenne с переходом на четверть окружности…
– Во гробе том, голубчик.
– Фамильный ятаган вам был бы больше к лицу, чем шпага.
– Ты поговори мне, сука…
– Я имею в виду ятаган, что достался бы вам от дедушки по материнской линии… четверочка…
Долго они не могли сделать друг другу никакого вреда, с удручающим однообразием поочередно производя выпады, которые неизменно парировались – таким макаром можно было впрямь биться «три дня и три ночи».
Алонсо психанул первым (как ни странно – не Эдмондо). Бескровными губами он прошептал: «Liscio di spada й cavare alla vita» («Проворство шпаги спасает жизнь») – итальянские фехтовальщики так называли силовой прием, когда противники, сойдясь лицом к лицу и скрестив у рукоятий вздыбленные шпаги, мерились крепостью мускулов. Тот, кому удавалось отвести оружие врага, вдруг резким ударом выбивал его из рук.
– Ich bin fьr dich zu Stark, – Эдмондо обожал ввернуть фразочку на незнакомом языке, что на первых порах вводило в заблуждение; так же, как и улыбкой своей он вводил в заблуждение, открывая ряд белых отборных зубов: мечта низальщицы четок!.. а по существу давно прогнивший забор.
Теперь, войдя, условно говоря, «в клинч», сражавшиеся не знали, как из него выйти.
– Ну что, не Геракл? – процедил сквозь зубы Алонсо. Его бледное чело было заткано соленым бисером, он нещадно кряхтел.
– Не пёрни, – Эдмондо и сам-то от натуги стал вишневого цвета. Чувствуя, что все – больше не может, он купил минутный роздых ценою непомерной, сказав: – Радуйся, что я с тобой без платочка дерусь…
– С платочком хочешь? Изволь.
Драться с платочком значило скрестить шпаги, одновременно сжимая в зубах концы шали (снятой, по возможности, с тех самых плечиков, из-за которых велась дуэль).
Но прежде из последних и невесть откуда взятых сил (так транжирят уже тебе не принадлежащее) оба попытались разоружить друг друга описанным ранее способом. Более чем успешно! Рапиры разлетелись в противоположные стороны: одна туда, где пряталась Розитка, другая – прямо в руки Бланке. Прикажете смеяться? С деланной яростью, будто ею измерялось мужество, дуэлянты переводили дыхание.
– Шпаги!
Девушки робко возвратили сии смертоносные жезлы чести новым Аяксу и Гектору⁷.
– Подать нам шаль!
Тогда они достали из сундука (хуаниткина, не своего) широкий белоснежный плат, который испанки накидывают на себя в день св. Агнесы.
– Ну что, дон Алонсо, теперь у тебя есть все шансы затмить солнышко. Avanti, amigo!
Amigo не заставил себя ждать. Закусив каждый свой конец, Эдмондо и Алонсо принуждены были вести бой в условиях, не предусмотренных Карансой, – но Промысл Божий неисповедим, и прежде чем шпаги были пущены в ход, Эдмондо остался без покрывала и без трех зубов в придачу. Это было сверх всякой меры: вдобавок ко всем тридцати трем несчастьям еще и беззубый…
– Говенная Мадонна! – и махая шпагой, как пьяный печник кочергой, он ринулся на обомлевшего от такого богохульства Алонсо. Но когда последний уже изготовился «из положения ан-гард поразить противника в пах» (наконец-то этот случай представился), он услышал вдруг свое имя, громко произнесенное. Алонсо обернулся и увидел альгуасила, устремляющегося к нему… В это самое время его сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча.
– Рррр-раздави меня малага! – взревел альгуасил, словно шпага Эдмондо, нанизав на себя Алонсо, вонзилась и в него. Он склонился над поверженным кабальеро, чей противник поспешил спрыгнуть со второго этажа.
– Дон Алонсо… дон Алонсо… – взывал альгуасил к чуду.
– Это вы, матушка? – отвечал тот, ибо чудо совершилось: острие рапиры натолкнулось на ладанку из гладкого золота и, пройдя вдоль ребра, вышло наружу на расстоянии двух пальцев. Выходило, что Алонсо лишился чувств более от… избытка оных – выразимся так, чтобы не ставить под сомнение его мужество, – нежели от полученной раны. Очнувшись, он несколько времени не мог опомниться и не понимал, что с ним сделалось. Первая мысль была: он на небесах, дона Мария-Антония встречает его.
Альгуасил ахнул, радость изобразилась на его лице.
– Опомнился! Опомнился! – повторял он. – Слава тебе, Владыко! Ну, мамочка, напугал ты меня! Легко ли…
�
 

Интермеццо

Киршну и Вишну
(повесть о двух зверях)

Жил Киршну на краю деревни, которую сторожил. Он никогда не покидал своей норы, а только сидел, высунувшись, как на посту. И такой же пост на другом конце деревни был у Вишну. Вишну тоже сидел в нем неотлучно. Со стороны Киршну солнце озаряло деревню по утрам, а со стороны Вишну по вечерам. Продолжалось это, покуда Киршну и Вишну не надоело их безвылазное сидение по норам. «Люди в этой деревне ходят друг к другу в гости и даже поселяются вместе, вступив в брак. Почему бы нам не перенять то лучшее, что есть в их обычаях?» На том, как говорится, и порешили. Они знали друг друга давно – ровно столько, сколько сторожили деревню, а сторожили ее столько, сколько себя помнили, а помнили они себя с незапамятных времен. Для испытания чувств – срок изрядный. И уж чуть было не выползли они из своих нор, но тут оказалось, что им не сдвинуться, каждый словно прирос к своему месту. Они и тужатся, они и наливаются соками – вот-вот лопнут. Тогда Киршну и Вишну, не понимая, что бы это могло значить, решают: не выходит вйрхом, пророем подземный коридор. Двинулись было вглубь, один другому навстречу, и тоже что-то не пускает. Жмут, напирают из последних сил, каждый со своей стороны – тщетно. Замучались, а все как выглядывали каждый из своего окопчика, так и выглядывают; насколько торчали, настолько и торчат, дело ни на йоту не продвинулось. На самом деле это анекдот о червяке, как выползает он из земли и видит другого червяка: «Червяк, а червяк, давай поженимся». – «Дурак, я же твоя попа». Недаром сказано: что Бог сочетал, того человек да не разлучит. А Киршну и Вишну – единая плоть, два имени одного и того же червя, возомнившего себя двумя зверями лишь по неразумению. Для такого ползти одновременно в разные стороны – занятие утомительное и безрадостное, даром что позволяет глубже познать самого себя и потому заслуживает снисхождения.
 

Шат эн-Араб, тень Бельмонте

Все счастливые семьи несчастливы по-своему. Это еще не означает, что каждая несчастная семья по-своему счастлива, однако… некий червь сомнений… Другими словами, соль, которой приправляются одновременно и кушанья и раны, состоит в том, что клеветник моей Сусанны из Мааре-Бахир, хоть бы и сто раз был изобличен – сомнение, как невыводимый червь, гложет и гложет меня, и в нем пребуду я до конца дней моих.
Темной разбойничьей ночью 16** года (нам, по крайней мере, светят эти две звездочки русского романа – не так ли, читатель набоковского «Дара»?) к правому берегу Шат-эль-Араба, под 30° 29′ сев. шир. и 45° 14′ восточной долготы неслышно пристала арабская «багла». Пассажир, прежде чем скрыться в тростниковых зарослях, мог с полным основанием сказать доставившему его сюда: «Старик, ты вез Бельмонте и его сомнения».
Но пассажир безмолвно отсчитал десять турецких багдадов, которые опустил в заскорузлую длань, столь же безмолвно протянутую. О прочем, обо всех этих «Вишну и Киршну сомнений», говорили вздохи, по временам вырывавшиеся из его груди, – но языком вздохов владеет лишь тростник. (Кстати, не Drache, не Schlange, sondern Wurm преследует принца Памино. Шутка?)
Путешествие Бельмонте было нелегким. Не по своей воле пересел он на корабль пустыни, оставив скорлупку ветров. А сменив монотонно-ворсистый горб верблюда на стремительный хребет Тигра, и вовсе позабыл те звездные мистерии, в которые под видом Диониса вознамерился посвятить Констанцию. Не помните? Zu den ewigen Sternen. Это только звезды русского романа, даже типографские звездочки, сияют всегда, сквозь любой мрак.
Но вот от едва слышного удара веслом «багла» вновь заскользила по синдбадовым волнам, густым и черным. Уже тогда Шат-аб-Араб был болотистым мелководьем, уже тогда народная этимология связывала между собою такие выражения как «топкость мест» и «местная топография». Со времен сассанидов и до эпохи стражей исламской революции эта трясина служила достаточно неаппетитною могилой тем, кто в спор арабской поэзии с персидской врывался с кличем:

И мы сохраним, тебя, арабская/персидская речь,

Великое  арабское/персидское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

В Басре иноземец предстает в одном лишь обличье – пленника. Это в Тетуане вы окружены почетом – безразлично, бренчат у вас за пазухой багдады, или то баксы сухо потрескивают в кармане, как в камине. Сами местные жители, коих покамест еще не обуял бес исламского возрождения, с гордостью называют свой Тетуан «Швейцарией Магриба». До Швейцарии, положим, далеко. Но и до Басры не ближе. Кто в Басре гарантирует европейцу жизнь и свободу, ежели тот долее минуты дерзнет пробыть в людном месте? Отдел пропаганды при Селим-паше? Во всяком случае, не мы.
Но якобы Басра знала и другие времена – та Басра, что лежит в развалинах в пятнадцати километрах на юго-запад от самой себя, у большого, высохшего теперь рукава Джерри Сааде. Якобы развалины эти составляли центр международных торговых сношений Индии, Леванта и Европы; якобы здесь сходились португальцы, англичане, голландцы; якобы отсюда сообщение с Багдадом поддерживалось посредством двух английских и семи турецких пароходов, принадлежавших пароходному товариществу «Оман». Да что там пароходное товарищество «Оман», когда окрестности Басры были столь изобильны фруктовыми садами и финиковыми пальмами, что арабы причисляли этот край к четырем раям Магомета, а сам Персидский залив в честь Басры звался «Басорским морем»!
Теперь, когда тени легли над Шат эн-Арабом, кто поверит этой райской картине? Басра благоуханная, Куббет-эль-Ислам⁸, город тысячи и одной ночи, отзовись! Вместо этого читаем в нашем бедекере: «Вследствие беспримерной нечистоты улиц и благодаря миазмам, которые поднимаются из окрестных болот и стоячих вод, лихорадка свила себе здесь прочное гнездо».
Бельмонте двигался – тенью, не скажешь, тьма была кромешной, – но бесшумным сомненьем. Два неуловимых лазутчика: Сомненье и Тень. Тень сомненья скользит по моему лицу бесшумно – сверху вниз. Когда же сомненье тенью пробегает, все наоборот – снизу вверх, и тогда нос мешает: он уже больше не трамплин. В порядке эксперимента проведите по лицу ладонью, сперва вниз, потом вверх, и сами убедитесь. Бельмонте скользил по лицу спящей Басры, разбудить которую было смерти подобно.
После того как тирренские морские разбойники его предательски ограбили – его, который их облагодетельствовал: выкупил из неволи, понеся убыток, – Бельмонте усомнился, что рожден для вечной жизни. Еще спасибо (кому, неважно), что за подкладку провалилось несколько багдадов, и разбойники, подсыпавшие своему благодетелю сонного зелья, ничего не заметили. Спящего, они бросили его на пустынном берегу. «А могли б и зарезать» – это здесь не вполне согласуется с местными условиями: как раз смерть-то ему дарить не стали. Вместо этого ему оставили шпагу. В насмешку. Пусть пофехтует с клыком гиены. Пусть из положения ан-гард поразит рапида в пах.
Только чудо попутного верблюда вкупе с завалящими багдадами спасло его. Но это был уже не тот Бельмонте. Тень сомненья, червь сомненья… чернь сомненья! Червивое нутро, вопящее: «Констанция! Все ли еще ты так зовешься, а не какой-нибудь Фатимой, Зюлейкой или другим именем, под которым ублажаешь чью-то вожделеющую плоть?» – и видится волосатая нога.
Но сомнение также обладает животворной силой: когда под вой пропагандистской сирены в кромешной ночи духа оно шепчет тебе: «Не верь… не верь… не верь…» О! Такое сомнение, дарующее надежду вопреки очевидному, заслуживает эпитета «божественное». Когда вслед за позывными слышится: «Тебя я, вольный сын эфира…» Божественное сомнение, сомнение как дар небесный, как последнее прибежище.
Бельмонте плыл вниз по течению Тигра и, наконец, достигнув Басры, расстался с последним своим багдадом. Правда, одно сокровище при нем оставалось – но он о нем забыл. Позабудем и мы – покамест. Всякому сокровищу свое время… нет, нет, мы не о шпаге (с интонацией подавляемого раздражения, так отмахиваются от назойливой мухи). Да нет, о другом – совершенно бесценной вещи (хорошо, правильно, честь, олицетворяемая шпагой, тоже бесценна, а в общем – катитесь).
Идя по улице Аль-Махалия и уже выходя на Мирбад, он неожиданно поравнялся с девушкой. И была она подобна луне, красавица высокогрудая, из тех, что ходят походкою спешащего, не робея, и глядят на тебя глазами, от счастья полными слез, и так, покуда не выжмут из тебя последний дирхем. Она то исчезала, то появлялась в проходе дома. Бельмонте подстерег момент, когда наша луна в очередной раз спряталась за тучку, и стремглав перебежал через лунную дорожку – из опасения, что вконец обнищавшему, ему будет нечем откупиться от непрошенных услуг и еще чего доброго придется последовать за этими благовонными шальварами… (Наивность как привилегия безграничной платежеспособности. С иссякновением последней бедняга становится всеобщим посмешищем: ну, парень, носить тебе не переносить.)
Внезапно раскинувшаяся перед Бельмонте Мирбад заставила его остановиться; Мирбад – одна из главных площадей Басры.
«Констанция, где тебя искать, в какой стороне? Шагнув в эту лужу, приближусь ли я на шаг к тебе? Или на шаг от тебя отступлю? За спиной такой долгий путь, но чем ближе к цели, тем недоступней она. Знать бы, что ты сейчас делаешь и где…»
Вое уловки ревнивого сердца. В такой час девушка может только спать. А коли нет, коли она делает что-то другое вместо сна, то ясно же что. И тогда неважно где. Волосатая нога. Ах, все равно мне надо знать где, где она, а раз так, то – шепотом – спит, спит моя святая.
«Ах, – думал Бельмонте, – сколько раз я мог умереть. Эка важность, если одна из моих смертей на сей раз не даст осечки».
Только он сжал на груди кулак, как ощутил в нем ладанку – и ладонью вспомнил: сова Минервы летает по ночам.
«Вот именно! Оттого и ночь еще, что Мирбад в западной части города. Это ли не пример разумного градостроительства? Богачи встают поздно. На востоке у бедняков уже давно рассвело. Недаром жить на западе кеф, – он мысленно пригубил этот напиток, горестная усмешка: – Здесь и ищи Алмазный свой дворец».

– Кефир-тo чего брать было? – спросил у Бельмонте… а кто – неведомо. Незримый. Женским голосом. Бельмонте оглянулся – ни души.
– Я думал, у тебя слева молочное, – понуро отвечал мужской голос.
Бельмонте огляделся снова.
– Думал… Знаешь, кто еще думал? Держи теперь в зубах.
Испанская речь – где, в сердце Басры! Содержание разговора не в счет: совершенный бред. Между тем и в этой части города ночь несла утро. Небо начинало сереть, как щечки мулаток (тогда как у живущих на востоке Басры белоснежек они становятся пунцовыми от той же самой шутки).
Диалог продолжился:
– Ну вот, черт! Забыл из-за тебя…
– «Из-за меня…» И чего это ты забыл из-за меня?
– Прочесть молитву на дорогу.
– Зато кефир не забыл. Ну, говори по-быстрому, пока мы еще далеко не ушли.
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Будь благословен Ты, простираюший руку над идущим, едущим верхом и в колеснице по дороге, в поле и в лесу.
– Хомейн.
– Да куда ты со своим «xoмейн». Если б больше трех парансагов… А так – надо потупить очи и подумать о награде праведных.
– Да окстись ты, это когда ночью пo нужде встают. Я помню, мулла тебе говорил: путь до ветру среди ночи – значит, надо сказать «усеян розами…»
– Правильно. Это другое. Потому что это «путь». Тогда «хомейн» подразумевают.
Тут щечки совсем посерели (и чем еще можно было этy ноченьку смутить?), и Бельмонте увидел…
Нет! Невозможно! Он весь превратился из слуха в зрение – чувство, как уже говорилось, самое ненадежное, хотя и снискавшее себе наибольшее доверие. Не будем из этого выводить морали, кроме той, что совет «не верить глазам своим» весьма здрав. Итак, Бельмонте, давно ничему не удивлявшийся, вроде бы разглядел на земле два арбуза или две дыни. Однако он почти мог поручиться: сии – человеческие головы.
Чудеса эфемерны и хрупки, а наша заинтересованность в них – личная заинтересованность – велика до безмерности. Бельмонте даже затаил дыхание – не то что поостерегся приблизиться.
Испаноязычные головы, лежавшие на площади Мирбад, словно посреди бахчевой плантации, не прекращали свой загадочный спор и в процессе его стали медленно воспарять – не иначе как их наполнял глупейший азот. Следом показались шеи, плечи, туловища. Стало ясно: там ступеньки. Такие могут вести на поверхность откуда угодно: из метро, из подземного перехода, из бомбоубежища – из общественного туалета, черт возьми!
– Привет мой вам, сеньоры! («От одной прекрасной дамы, чья краса над вами царит, я принес сюда посланье, им она одного из вас дарит») – вскричал Бельмонте, но его оперный испанский не произвел впечатления на соотечественников.
– Привет, привет, – буркнула женщина, не поворачивая головы. Она была задрапирована с головы до ног в темное, как матушка-игуменья, и только с ноготок лица, на шиитский лад, оставалось непокрытым. На мужчине тоже была местная одежда: черный уфияк с пожухлыми кистями и штаны в широких, как на бычьей шее, складках в шаге. Зубами он держал большой пластиковый тютюн, полный кефира. Обоим руки оттягивали судки, явно не вмещавшие всего, что навалила в них человеческая жадность.
– Боже, я помогу вам… Ваша ноша под стать Атланту, – церемонно: – Сеньора, сеньор…
– Тогда возьмите у него кефир, – сказала женщина, отдуваясь и принимая любезность как должное. Да и что ей оставалось. Бельмонте осторожно принял злополучную тюту из пасти ее мужа, который тут же заявил, что «своя ноша не тянет». Бельмонте протянул было другую руку к вавилонской башенке кастрюлек, но его напрочь оглушили криками:
– Вы с ума сошли! Это кебабы! Вы бы сейчас фетву нарушили! Вы не знаете, что правой стороне во всем предпочтение – если кто правой рукой несет молочное…
– Или даже повесил ослу на правый бок, – сказал мужчина.
– …то слева уже мясного держать нельзя. Левое всегда подчиняется правому, а мясо молоку не может подчиняться.
– И только когда разуваются, то сперва снимают левый чувяк, – сказал мужчина.
– Да, потому что этим тоже почитается правая сторона. Левая нога вперед обнажилась из почтения. Поэтому и вставать надо всегда с левой ноги.
Бельмонте растерялся. Хотя он и положил за правило ничему не удивляться, на сей раз он все же растерялся.
– Тогда я поменяю руку?
– Нельзя, – сказал мужчина – так многозначительно, словно читал наше «прим. к стр. 64».
– Но он может, если хочет, взять в левую руку пилав с курагой и изюмом.
– Может. Фрукты молоку подчиняются. Растительное всегда подчиняется животному. Рис тоже подчиняется молоку, – и мужчина просветил Бельмонте на этот счет: – Дело в том, что животные, корова, скажем, может сжевать растение, а растению корову не съесть, – он засмеялся.
Фруктовым пилавом у женщины был наложен полный подгузник – такой род торбы, крепившийся сзади, у основания спины. Видно, она испытала сильное облегчение, когда Бельмонте снял его, теплым еще, и понес, намотав на руку ремешок – на левую руку, в чем поспешил удостовериться мужчина. – Вы новичок? Когда вы прибыли в Басру?
Бельмонте сказал, что, может быть, час назад. Тогда оба, и мужчина и женщина, выразили свой восторг: им повстречался человек, ну прямо вот только что сошедший с трапа корабля, это ж надо же. Теперь они просто считали своим долгом, кажется, приятнейшим долгом, дать ему 613 полезных советов, слушая которые Бельмонте трудно было, конечно, отмести мысль о дурдоме. Говорившие то и дело сами себя перебивали: дескать, когда мы были христианами, очи наши застилала тьма, но сейчас, хвала Аллаху, нас в истинной вере наставляет один святой человек, мулла Наср эт-Дин…
– И он нам очень помог с устройством на новом месте, – сказала женщина. – Мы сами с Малаги, а вы, извиняюсь, откуда будете?
– Я родился в Толедо.
– Красивый город. А мы приехали сюда с малым. Ни языка, понимаете, ни работы. Но слава Богу…
– Аллаху, – уточнил мужчина. – Мы в Испании были крещены не потому, что все наши крестились. Мы искали. Моя жена, знаете, какая была ноцрия? Ой-е-ей!
– Ну, чего сейчас-то вспоминать. Это большое счастье, что мы здесь хороших людей встретили и они нам все объяснили, – и в ее понимании та же роль отводилась им по отношению к Бельмонте. – Сейчас много прибывает, и с Андалузии, и вот, как вы, из Кастилии. Ничего, всем места хватит. Главное – это жить на родине, в мусульманской вере детей растить. Вы без семьи? – Бельмонте покачал головой. – Ничего, подыщут вам невесту. Они у нас такие красавицы, каких в мире нет. Одна только взглянет – как молнией ударит, другая – полная луна, третья – так это просто с неба звездочка упала, у четвертой со рта сотовый мед капает. Будете хорошо зарабатывать – на всех четырех и женитесь.
Они пришли.
– Нет уж, мы вас никуда не отпустим, эту пятницу вы у нас. Аллах благословляет сад цветами, а дом гостями.
«Констанция, как кто ты, как нереида с паутинкой пепельно-русых волос на глазах от прибрежного ветра? Ты касаешься кромки влажного с ночи песка своей узкой стопою владычицы. Я никогда не видел тебя, но за европейскую музыку твоего взгляда, не колеблясь, отдам жизнь. «Любимая! Змеиный извив стана в этом, земное счастье обладания. Слишком земное. «Возлюбленная!» Как хрупко… Констанция, любимая и возлюбленная, услышь своего Бельмонте!»
Это уже была почти ария.

   (О как горько, о как пылко сердце в грудь мою стучит,
   Но слеза того свиданья за разлуку наградит.)

«Но какой мостик, – размышлял понтифик св. Констанции, – связывает мою святую, или небесную Констанцию Вебер, рожденную из света моцартова дня, – и эту убогую чету? Что они – те же дон Бартоло с Марцелиной, только в контексте вонючей Басры? Тысячу раз прав сказавший, что человек это способ превращения горшков с мясом в горшки с нечистотами. Вот наглядная иллюстрация».
– Я с превеликой охотой принимаю приглашение благочестивых мусульман разделить с ними священные радости пятницы.
– Сразу видно настоящего толедано, – сказала жена мужу.
 

Пятница навсегда

У них умеренно пахло жильем, но едва они разулись – «нашего полку прибыло». Бельмонте тоже снимал сперва левый ботфорт, потом правый. Весь провиант сложили перед дверью.
– Мы все оставляем так, это вам не Малага. Тамошним мазурикам здесь бы быстро по локоток отрезали, – сказала женщина с чувством гордости за свою страну, показывая ребром ладони, как бы это сделали.
– На себе никогда не показывай, – сказал муж. И он прочитал молитву, внимательно глядя себе на ладони – словно по ним читал. – Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего и жену его и гостя их, пока шли они трое с поклажею…
– Хомейн, – сказала жена.
Она принесла два таза и налила воды для омовения.
– Тазик для левой ноги, тазик для правой, – пояснил мужчина. – Начинаем с правой. Гостю почет, – имелось в виду, что гость совершает омовение раньше хозяина. Последний, надобно заметить, в опровержение Гераклита, вошел «в ту же воду». За ним и женщина распределила ножки по тазикам; сперва правую опустила и держала, пока не сморгнула, после левую – точно так же.
– Добрый мулла Наср эт-Дин учит держать, пока не моргнешь. А еще когда ногу окунаешь, пальцы раздвинуть надо – вот так, – в ее широкой стопе сразу выявилось что-то черепашье.
Лицо Бельмонте выражало почтительное внимание.
Руки помыли тоже с прибамбасом. Прежде следовало левой поливать правую из специальной чашки – потом наоборот, для этого на чашке было две ручки, одна под прямым углом к другой.
– Магомедушки еще нет. Он учится в медресе, но не простом бейт-медресе, а с углубленным изучением Корана. Туда попасть – прямо вам скажу: это должна быть не голова, а Дом Советов. С утра до вечера учат то Коран, то Маснад, то фетву. Кадий будет, – и хитро посмотрела на мужа, тот молчал. Но упоминание об успехах сына было для него слаще ширазского казинаки: глаза затуманились, рот скривился в бараний рог.
– Я знаю, – рассмеялась женщина, – он слушает, а про себя думает: муфтием будет.
– Плох тот солдат, что не хочет быть генералом. Или я не прав? – спросил мужчина у Бельмонте.
Тут появился и сам будущий кадий, а то и муфтий. На нем был форменный бурнусик и такой же, как у отца, уфияк.
– Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего на пути из дома знаний в дом ласки для пятничного трапезования. (Отзыв: «Хомейн».) Салям алейкум, батюшка. Салям алейкум, матушка.
– Салям тебе, Магомедушка.
Этот Земзем материнского счастья и Аль-Хатым отцовского упования⁹ обратился также и к Бельмонте со словами:
– Гость – невод Превечного, им выуживает Он рыбу нашей добродетели – мы это как раз вчера проходили… А вот и оазис омовения, отлично.
В той же воде, что и все, Магомедушка омыл ноги и упомянутым уже способом полил себе на руки. Помимо того, что ислам единственно верное учение (как попутно было сказано гостю), оно и страшно гигиеничное. Недаром мусульмане не болеют и четвертью тех болезней, от которых страдают неверные.
То, что они втроем с Бельмонте приволокли, было поставлено на стол. Вот оно как, за свою работу супружеская чета получает жалованье не драхмами, а едой, раз в неделю, по принципу, сколько можешь унести, столько и бери. («А-а», – сказал Бельмонте.) Правда, работа у них нелегкая, но ведь ищущий легких путей теряет приязнь Аллаха.
…Поистине, Аллах не ведет прямо ленивых, – сказал мальчик.
«Наши сеньоры, небось, драят полы и кастрюли в каком-нибудь монастыре, или как у них здесь это называется», – подумал Бельмонте. Когда он жил у отцов-бенедиктинцев, там при кухне тоже кормилось несколько крестьянских семей, выполнявших черную работу.
Пятничное застолье началось с благословения по отдельности всех кушаний, от кебаба до кефира, особую роль, однако, в нем играли две питы: «глаза трапезы» – отщипывая от них, всякий раз жмурились. Каждый съеденный кусок мяса сопровождался словами: «Велик Аллах, даровавший нам мясом насыщать мясо, потому что без мяса нет веселья». Мужчина сказал: «Нет радости», но мальчик поправил: «Веселья», батюшка. В Коране сказано: «Без мяса нет веселья».
Когда Магомедушка поправлял «батюшку», тот бывал на седьмом небе. В последнее время он, кажется, туда зачастил: на стезях истины сын далеко опередил своего отца. Например, что делать, когда в напиток упала муха? А вот курага в плове развариста -как с нею поступить? И мальчик, наверное и впрямь первый ученик, если только там не все были первые, отвечал: «Муху можно вынуть с некоторым количеством этого напитка, после чего продать лакомому до нее японцу». Или: «Если развариста до того, что совершенно смешалась с рисом, то следует благодарить Аллаха только за рис. Превечный лишил тебя ягодки – славословить Творца в лишениях – значит обнаруживать перед ним силу характера, что является ложной добродетелью христиан и иудеев».
Бельмонте, у которого вместе с деньгами пропал аппетит, решил заставить себя что-тo съесть. Здесь, в Басре, ему понадобятся силы. Однако неосторожный вопрос, с чего начинать, повлек за собой череду объяснений, сделавших его почти неразрешимым. Оказывается: если правоверный собирается отведать разной пищи, то он должен определить, что основное, а что приправа. Самому это решить очень трудно – как сказал Малек, одни едят хлеб с маслом, другие масло с хлебом¹⁰. Поэтому всегда лучше спросить муллу, где масло, а где хлеб, и, уже твердо зная что где, отдавать предпочтение первому.
Но вот задача: перед вами пища равного достоинства. Поди выбери меж двух ножек, меж двух пирожных, меж двух яблок – ножки Буша, пирожные «буше», яблоки «боскоп»? Сперва берется и съедается то, что по виду больше; если все одинаково большое, тогда то, что ближе; когда все одинаково близко, тогда то, что больше хочется; а если и это определить затруднительно, в таком случае надо спросить у муллы.
Бельмонте вспомнил про тысяченожку: задумавшись о местоположении своей 201-й ноги в момент подъема 613-й, она разучилась ходить.
Но будущий кадий, муфтий или кем он станет – а вдруг мы пишем портрет имама в молодости – Магомедушка выручил гостя; так бывалый шахматист пристраивается за спиной приунывшего новичка, чтобы в пару ходов преобразить картину боя.
– Начнем с кебаба, потом вот этот кусманчик индейки… рокировочка ввиду соусницы… отлично… скушаете помидорчик… плов, который остается, весь ваш… теперь эта веточка винограда, видите, под ударом? Да, но помните: по пятницам виноград едят особым способом. Ханефа говорит «Пятница подобна миру грядущему»¹¹,  а Шефи¹²  говорит: «Всякая пятница есть частичка неба на земле». В пятницу, мой господин, правоверные живут так, словно они уже в садах Аллаха. Сказано, что в Джанне праведные не будут знать ни труда, ни заботы, а только покой и блаженство. В небесных селениях никто не сеет, не жнет, не давит, не срывает. Также и мы по пятницам не должны ничего этого делать. Поэтому сегодня нельзя кисть винограда обрывать пальцами, а только обкусывать, поднеся ее ко рту, – Магомедушка изобразил «Итальянский полдень» Брюллова.
Но и под ударами судьбы Бельмонте сохранил ту прекрасную ясность, которая доныне отличала его ум.
– Призыв к изощренному самоистязанию. Осыпать гроздь винограда поцелуями укусов, чтобы затем проглатывать налитую ягоду, не раздавив ее зубами, как горькую пилюлю – раз давить запрещено… И также все фрукты отпадают, кроме сушеных. Остается орешков наколоть с четверга.
Мы все видали лицо знаменитого гроссмейстера, вдруг подставившего ферзя местному любителю, Борису Искандеровичу Шаху. Такое лицо было у Магомедушки. Он яростно тер лоб ладонью, которую машинально же обнюхивал, но – поразительно! – губы его еще при этом успевали прошептать «благодарность за ниспосланные ароматы». (Как-то к Искандеру Великому пришли негры – едва не сказал «чукчи» – предъявлять права на Святую землю, а у самих такое же выраженье лиц.) Воцарилось тягостное молчание.
– Есть фетва, позволяющая пользоваться по пятницам щипцами для орехов и даже молотком, когда нет щипцов, – сказал Магомедушка тихо.
– Виноград – коварная ягода, – Бельмонте желал сгладить неловкость. – Недаром пророком запрещено употреблять вино.
– Это правда, – согласился Магомедушка, – Неверные все пьяницы и поэтому скоты. До чего довело пьянство Нуха – родной сын превратил его в Евнуха.
Магомедушка порицал отца больше, чем сына.
– Какой ужас, – сказала женщина, посмотрев на мужа.
– Мы этого не знали, – прошептал тот.
– Да, батюшка и матушка, – голос разлюбезного чада их обрел прежнюю звонкость. – Нух насадил виноград, наделал вина и напился до беспамятства, как свинья – как христианская свинья. Тут нагота его открылась. Тогда младший сын лишил его ятер, ха-xa-xa! Правда, Нух проклял все его потомство, а это были негры, и сказал, что будут они отныне рабами. Но, по-моему, все равно тот, у кого нет ятер, поменялся бы с последним рабом. А вы, батюшка с матушкой, что думаете?
Те сидели потупив очи – не иначе, как «думая о награде праведных».
– И этому вас в медресе учат?
– Да, батюшка, да, матушка, – ликующе отвечал Магомедушка. – И вот спустя много времени пришли к Искандеру негры: требовать себе назад Палестину; будто в Писании сказано, что она – их. Тогда наш Гивия ибн Бесики и говорит: «Правильно, земля эта звалась прежде Кнааном, по имени царя вашего. Раз вы ссылаетесь на Писание, сошлюсь и я на него, в доказательство, что земля эта не ваша, а наша. Разве не сказано, что царь ваш и весь род его прокляты быть в рабстве у нас? А где это видано, чтобы собственность раба не принадлежала его господину?» Дураки-негры почесали-почесали в затылках и разбежались¹³.
Виноград – от греха подальше – не стали есть: «Спросим у доброго муллы Наср эт-Дина». Потом будут сами же смеяться своему заскоку. Ясно, что происходящее внутри тела происходит не по воле человека, но лишь промышлением Аллаха. Одно дело кусать, отделить от чего-то кусок при помощи зубов. При этом «обнажаются зубы», пишет мудрец. И совсем другое – разжевать то, что у тебя во рту, неважно, попало это туда путем откусывания или было положено; к тому же последнее могло явиться результатом насильственных действий. Вот почему грех на откусившем что-либо недозволенное, хотя бы он это и выплюнул – тогда как жующий не отвечает за то, чту он разжевал.
И без винограда еды было вдосталь.
– Ну, снилось ли кому в Андалузии так питаться! Это вы правильно сделали, что приехали. Нечего нам, трудолюбивым моррискам, на ленивых испанцев работать да еще чтоб при этом тебе «арабская морда» говорили.
– Мы вас познакомим с добрым муллой Наср эт-Дином, он поможет с устройством, научит, как славить Аллаха, даст четки, коврик, одежду, как у правоверных, и станете вы мусульманином – всем своим врагам на зависть.
– Конечно, жаль, что вы неженатым приехали. Жен лучше привозить, а то здесь – сумасшедшие бабки.
– Абдулла… Не слушайте, все будет у вас в порядке. Главное, что вы сюда приехали. Благочестивого человека Аллах без жены не оставит. Увидите, повозка ваша будет еще на четырех колесах.
Объяснили: у Ахмета все достояние умещается в узелке, Аслан свой скарб толкает перед собой в тачке, Кариму нужна тележка в пару колес, Мустафе – уже мотороллер с тендером, трехколесный, а Ибрагим только на четырех колесах свое имущество с места сдвинет.
– Вы, конечно, поняли, что колесо – это жена. Чем больше колес, тем богаче возница, – сказал Магомедушка. – В моем гареме будет четыре жены.
Отец с матерью одобрительно кивали.
– Наши дети должны жить лучше нас – и в материальном, и в культурном отношении.
– А знаете, матушка, как я их назову? Нива, Утеха, Джанна и Ночное. У всех будут новые имена. Мудрецы Корана, – пояснил он гостю, – советуют давать женам новые имена. Чтобы не так, как у христиан: перешла на фамилию мужа, а сущность осталась прежней. Нет – полное обновление! Чтобы каждый уголок души сверкал чистотою и в нем располагался один лишь супруг.
Видя, что несмотря на отяжелевшие от еды веки¹⁴,  гость – само внимание, Магомедушка, в будущем светоч фетвы и наставник сведущих, в настоящем принял на себя задачу не столь почетную: наставить несведущего. Таковым являлся Бельмонте в вопросах исламского матримониума. Курс ликбеза был краток, но впечатляющ. Когда гость услыхал, что истинный мусульманин хранит гарем как свою мошонку, он закрыл лицо ладонями: ах, Констанция… Со стороны, однако, могло показаться, что это он во власти грез, для осуществления которых необходимо в первую очередь обзавестись четками и ковриком.
– И на вашей улице будет праздник, – подбадривала женщина. Глава семейства произнес благодарственную молитву, которую положено говорить стоя. Все торжественно встали.
– Во имя Аллаха милостивого, милосердного, да будет благословен Он, насытивший рабов своих тем-то, тем-то, тем-то, – шло перечисление всего съеденного.
– Порядок перечисления, порядок перечисления, – бормотал Магомедушка, сопя.
Отец поправлялся:
– …За ниспосланные Тобою фейхоа…
– Сперва шакшуку, тять.
– Э, шакшуку… за ниспосланные Тобою фейхоа…
– Хомейн, – сказали все.
– Наши мудрецы учат сделать теперь пять приседаний. В отсутствие женщин… – оные вышли. – Ну, приседаем… Харут… Марут… Зазаил… Шайтан… Иблис… Все, входи, Зюлейка.
Магомедушка объясняет:
– Ангелов, отпавших от Господа, было пять. Это значит, что и в сытости нельзя забывать, как Аллах низринул их на землю. Люди самонадеянны, когда им хорошо. А должны всегда помнить, кому обязаны своим дыханием.
– Но зрелище это не для слабонервых, – пошутила Зюлейка, – женщинам смотреть нельзя.
Когда супруги звали друг друга по именам – Абдулла, Зюлейка, – то и без детектора лжи все было ясно. Правда, возразят, привыкли же Кассиуса Клея звать по-новому.
«Привыкли… Привыкли…» – клюя носом. Стоит немного согреться после холодного душа, как хваленая бодрость оборачивается самой сладкой дремой. Так и пять послеобеденных ангелов… как их там… Ахалай… Махалай… Баюн… Баюн… Баюн… они только усыпляют.
В последней попытке рассеять туземные лодки сна, вдруг окружившие его, Бельмонте как выпалит:
– И давно вы мыкаете счастье в Басре обетованной?
Ответом была туча черных стрел: железные перья стимфалийских птиц, железный занавес ресниц. Прощайте, свет, смысл, самоконтроль. Сморило-таки…
После знакомства с благочестивым Наср эт-Дином Бельмонте переменил веру, костюм и погрузился в пучину шариата:

   С головой под воду, попка на виду¹⁵.

Вид прелестный, если смотреть сверху, глазами Аллаха. Превечному небось открываются ряды марокканских сардинок в масле. Отныне среди них затерялась спинка Бельмонте. Обратим жесть в камень, и это будут уже не консервные банки, а церкви, мечети, синагоги. Мулла Наср эт-Дин хранит вверенную ему Аллахом баночку «в сухом прохладном месте», которое не что иное как свод предписаний на каждый день, на каждый миг, по типу «вдох – выдох». Глупо? Зато идеальная гарантия того, что приуготовляемый Аллаху продукт («святые тела») не подпорчен – раз; два – это дает основание бородатому мужчине в круглой шапочке утверждать, что он наместник Господа на земле.
Добрый мулла Наср эт-Дин тоже завел с Бельмонте разговор о четырехколесном транспортном средстве. При этом он доил собственную бороду, пропуская ее то через левый кулак, то через правый; потом взглядывал в ладони, как в шпаргалку, и опять доил:
– Днем благочестивый славит Аллаха ради изобилия. Изобильный же ночью проникает своим мясом в чужое мясо, чем славит Аллаха много слаще. Только изливая семя в сотворенное для этого женское лоно можно восславить Создателя с подобающей сладостью. Это – ночной намаз, более всего угодный Господу. У праведных в раю он числом равняется дневному. А иные и на земле творят его еженощно по пяти раз – те, кто особенно любезен Аллаху, как зять Пророка например.
По мулле выходило, что каждая тварь славит Господа не своим дыханьем, а своим оргазмом («Человек славит Господа чреслами».) Ради этого жгучего прославления и был задуман мир. Владыка неба и земли мудро распорядился, чтобы всяк, славя Его, тем самым множил себе подобных. Этот могучий исток жизни, растекающейся в самозабвенном восторге, и есть сладость Господня. Черпая и черпая из нее, Творец благословляет Свой мир сладострастием – к вящей Своей славе. Он наделяет жен красотою, нас же, чтобы ее различать, чувством прекрасного. Поэзия, музыка, танцы, искуснейшая резьба по камню – все служит одной цели: будить желание. Поэтому мерило красоты в интенсивности пробуждаемого ею желания; отсюда прекрасное всегда любовное, любовь же – отсвет мирового оргазма, его эманация¹⁶. Не случайно мудрецы всех времен едины в одном: любовь преображает мир по образу Господню, и в ней смысл всего сущего.
На основе этого оригинального богословия созданы ценности и нормы¹⁷,  их задача – не дать ослабнуть богоугодному инстинкту, не дать впасть в притупляющий его разврат. Ведь по расхожему мнению, мужскую силу, как кустарник, следует подстригать, чтобы лучше росла. Роль этих садовых ножниц и выполняли требования так называемой нравственности, которые в свете сказанного как раз должны были бы показаться выдумкой шайтана, если б только… Если б только регламент, уподобляющий жизнь правоверного игре по каким-то ужасно запутанным правилам, по мысли ее изобретателей не служил бы накоплению потенции: сегодня воздержись, чтобы завтра перетрахать весь курятник; сегодня постись, чтобы завтра сожрать быка; не воруй на рынке, если готовишься взять «Банк Объединенных Эмиратов».
– Есть такие, которым нравится блудить с женщиной, а чтобы дочь ее при этом стояла и смотрела. Мы говорим, что это мерзость языческая, но не говорим почему. Тайное знание, однако, объясняет: соглядатаем тебе Аллах; Он возревнует к другим соглядатаям.
Комбинация, от которой предостерег долгобородый шарий приблудного Шарика, была принципиально возможной. Был у муллы на примете человек, торговец сукном, нуждавшийся в молодом и сметливом помощнике, достаточно ловком, чтобы приумножать хозяйское добро, но не настолько испорченным, чтобы делить дневную выручку между хозяйским карманом и своим. На таких условиях торговец был готов выдать замуж за Бельмонте свою дочь и свою жену.
– Семь и семь лет половинного жалования – это еще совсем по-божески, – говорил мулла Наср эт-Дин, который имел обыкновение схватывать себя за бороду поочередно то одной, то другой рукой – если б это была не его собственная борода, он бы давно вскарабкался по ней. – А там, глядишь, еще две свадьбы справим. Чтоб такой «красавьец» и не на четырех колесах ехал – где это видано? И по бокам еще будут служанки бежать.
И вот его уже ведут на чай, мед и лепешки. (Угощение, которое принято подавать мулле, пришедшему с женихом, прощай! Тебя съедят.) Закат коровою ревел. Огненно-рыжую кожу драч (Матвей Кожемяка) растянул на западе, и кровавые струи стекали на Багдад. Как зарезанные орали и муэдзины с головок минаретов. Время вечернего намаза. Ожидаемые к первой звезде, мулла Наср эт-Дин и Бельмонте расстелили свои коврики и опустились для молитвы, старательно приближая подбородки к коленям. Еще только практикант Господа, Бельмонте должен был молиться в направлении, противоположном Мекке. Потому-то они оказались с муллою лицом к лицу, образовав симметричными позами черную бабочку на фоне зарева заката. Быстрее, чем мы бы успели вырезать ее силуэт – эту новейшую виньетку отечественной словесности, чтоб не сказать ее последнюю любовь, – кончилась молитва.
Вскоре мулла укажет Бельмонте на суконную лавку, где на маленьком стульчике перед жаровней ему предстоит протереть не одну пару шальвар за булькающим кальяном. А это дом, где их ждут.
– Салям алейкум, – проговорил хозяин, целуя старшего из гостей в плечо – в этом месте на одежде муллы можно разглядеть пятно зачмоканности. На торговце спинжак серого сукна, черная юбка и красная феска. Он сед и стар, глаза, глубоко сидящие, маленькие и черные.
– Воистину салям, – отвечает мулла. И указал на Бельмонте: – Вот засов для твоей кладовой.
– Для обеих моих кладовых, – засмеялся торговец по-стариковски: скаредно и сластолюбиво одновременно.
Помолились, разулись, обмыли ноги.
– Что ж, будем знакомы и полюбим друг друга. Мой цветничок-с. Как ковры в мечети пахнут пятками, так невесты, мать и дочь, благоухали розами. Они прислуживали гостям, с многозначительным причмокиванием облизывая кончики пальцев, измазанных медом. Ни ушей, ни волос, ни шей… только открытые забральца, в которых личики даны в границах посмертной маски.
Насытившись и «прияв на добрые дела» сполна багдадов, мулла стал собираться: обулся, посетил известную дырку, исполнил молитву. В дверях обсудили, как мать и дочь будут именоваться в супружестве – этого, правда, будущий приказчик не запомнил, но впереди была вся жизнь.
– Это благочестивый человек, – сказал многомудрый мулла Наср эт-Дин про торговца, – он с женой как с родной сестрой обошелся – замуж выдал. – А про Бельмонте сказал: – Бедность берет в жены старость, а старость берет в жены бедность.
– Ничего, будет в матки-дочери… Некоторые, я знаю… – торговец, хоть и был польщен похвалой духовного лица, а все же замялся.
Наср эт-Дин приласкал бороду нежней обычного.
– Все, что я сказал про мерзость языческую, конечно, справедливо. И тем не менее. Если очень хочется, то сам понимаешь… Значит, почтенный Абу не-Дал, брачный договор я вышлю днями.
И, вызванивая кошельком турецкий марш, Наср эт-Дин удалился. А Бельмонте остался жить в доме благочестивого торговца.
Шли годы, менялись лица, только лицо Басры оставалось неизменным. Оно словно поучало: кто вы – вы дети праха, из праха рождены и в прах возвратитесь. Помнишь того нищего, присохшего к углу, олицетворение вечного попрошайничества, зимой и летом, в слякоть и пекло закутанного в задубелый черный зипун, – как он вдруг исчез? А пузатого Абу Шукри, спокон века державшего лавку, в которой разная засахаренность истекала маслом и медом и где мальчиком ты еще брал на обол горячего арахису в сладкой корке, – его уже неделю как вынесли ногами вперед. Теперь рыжий Вануну, мастер бросать рикошетом камешки по шат-эль-арабской грязи (верно, предвестьем трассирующих пуль), – теперь он сидит на кассе под вывескою «Абу Шукри. Сласти & Сладости», и не рыжий вовсе, а лысый, раздувшийся, как его отец. Да взгляни на себя, разве это твои глаза, разве это твое лицо, разве мама такого любила? Жизнь неукротимая, ты пронеслась, как дикий конь. А окна, дома, эркеры, колченогие улочки, тучи над басорским болотом, зубчатые стены с башней малека Дауда! Какими ты их видел в детстве, а раньше еще твои отцы, деды, прадеды, – такие же они и сегодня. И такими же предстанут взорам грядущих поколений, тех, для кого толстяк Абу Шукри, рыжий Вануну, ты сам – лишь горстка праха. Воистину мудр и справедлив Аллах, Царь зверей и Владыка мира.
Абу не-Дал в числе других отошел в счастливейший из миров, но прежде на разведку отправилась младшая жена Бельмонте. По мосту из досок, связанных шарфами шайтанов, она прошла с несостоявшимся младенцем¹⁸.  Недолго оплакивали: Абу не-Дал – внука, Бельмонте – жену, мать – дочь. Первый доплакался (как бывает «достучался»). Второй, разбогатев на поставках в рай, утешился скорей, чем зачерствели поминальные питы. Третья и последняя, с тех пор, как стала пятым колесом в телеге, больше пролила слез над разводным письмом, нежели над свидетельством о смерти – прав был Видриера: «Плачьте о себе, дщери иерусалимские».
Бельмонте случалось иногда во главе своего гарема идти по рынку, перебирая бусины, – в спинжаке лучшего сукна, давно на нем не сходившемся, что является первым признаком достатка (о котором зависть уже готова была слагать небылицы). Все четверо его сыновей учились в лучшем бейт-мидрасе, а у шести дочерей действительно в общей сложности было шестьдесят золотых колечек, и когда его жены приходили за чем-нибудь в кондитерскую «Абу Шукри. Сласти & Сладости», Вануну сам, лично обслуживал их, отвечая на все: «На лице и на глазах».
(«Мне бы халвы тахинной двести грамм…» – «На лице и на глазах, госпожа». – «И мосульского рахат-лукума пяток». – «На лице и на глазах. Еще какими-нибудь желаниями осчастливит меня моя повелительница?» – «Пожалуй, молочно-розовой пастилы на полдирхема». – «Вот этой?» – «Нет, которая с прожилками». – «Ах, каррарской беломраморной… На лице и на глазах, ханум. Не угодно ли ханум бесценной влагою своих уст смочить этот рассыпчатый нугат, что стремится белизной походить на пальчики, которые поднесут его к коралловым губкам?» – «Да, тоже двести грамм». – «На лице и на глазах, о повелительница повелевающих». И т. д.)
Ну и Бельмонте, понятное дело, спешил навстречу какой-нибудь жене Вануну, когда та захаживала присмотреть себе отрез на балахон. Обычного же покупателя обслуживали приказчики с нарисованными на щеках родинками.
Неудивительно, что жены Бельмонте были одна другой толще: у женщин красота дружна с полнотою, как дородность в мужчине – с сединою. В бороде у Бельмонте было ее предостаточно, его тучность от этого только выигрывала, что в твои нарды. Не иначе как тоже играла с Вануну. Бельмонте, тот еще за игрою посасывал мундштучок или прихлебывал чай из чашечки, выложенной наной. «Нана» – так бедуины называли мяту, за это их все дразнили «дайдай», но они не оставались в долгу и в ответ кричали «басранцы». С Вануну Бельмонте встречался у туркмена. В нарды кондитер не тянул, зато был непревзойденным игроком в «пять камешков». Форменным гением. Когда он их подбрасывал, ловил, снова подбрасывал, снова ловил, то за его спиной собиралась вся Туркмения; стояли позади и глазели, не смея шелохнуться.
– Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего на пути из дома трудов в дом отдыха, – говорил Бельмонте, возвращаясь домой, и две жены с возгласом «Хомейн!» подхватывали его под руки, как пьяного русского барина, усаживали, а две другие подставляли тазики. Это ли не счастье?
Примерно в этом роде рассуждали они однажды с Вануну, также полагавшим, что счастье – не что иное, как добродетель.
– Степенный, живущий по законам Пророка, делящий свое время между семьей и лавкой – счастлив. Все остальные, желающие оседлать скакуна удачи, даже если им в их многобурной жизни и повезет, все равно изойдут кровью в поисках острейших наслаждений.
Бельмонте одобрительно кивал: уж кто-кто, а он давно это понял.
– И все же, – продолжал Вануну, – я не могу чувствовать себя вполне счастливым. Мне известна одна тайна, в разглашении которой я испытываю мучительную потребность. Представь себе, соседушка, ты знаешь такое, о чем не догадывается никто, и ты обречен это знание хранить за семью печатями, не смея им ни с кем поделиться. И так проходит жизнь, и это – уже заноза сердца наболевшего. Страшная мука – чужая тайна, доверенная тебе. Иные в мечтах торопят приход Ангела смерти, чтобы на смертном одре поведать ее кому-то. Но только открывают они рот, как Малак аль-мавт капает им на язык желчью¹⁹.
– Так поделись своей ношею с Айюбом, – этим высокочтимым именем стал зваться Бельмонте, перейдя в ислам. – Открой тайну, несчастный, открой ее, Вануну. Тебе полегчает, а мне интересно.
– Смотри, не пожалей. Ну да уж поздно. Слушай. Как ты знаешь, мой отец, да будет благословенна память его, родом из Димоны. Спасаясь от набега кочевого племени, он перебрался в Басру, и не было у него ни рупии, ни даже полрупии на поддержание жизни. Как-то раз ему повстречался один человек, который сказал: «У меня есть для тебя работа, она тяжеленька, но ты молод, силен и ты справишься». Отец спросил: «А что за работа?» – «Кухонным мужиком. Драить котлы, в которых готовилась пища, мыть полы, выскребать сковороды, таскать мешки с мукой, разводить огонь в печи, вращать жернова наподобие ишака. И все это, не различая времени суток. Но зато есть будешь по-царски». Отец был так голоден, что охотно согласился. «Хорошо, – сказал человек, – тогда приходи в такой-то час туда-то и туда-то». В условленное время они встретились, это было на правом углу улицы Аль-Махалия и площади Мирбад. Если стоять лицом к курдским баням, то чуть правей янычарского приказа. Прямо у их ног, на земле, была круглая решетка. Привычным движением человек откинул ее, и они сошли по ступенькам, приблизившись к большим чугунным воротам, якобы именуемым «Ставни земли». Стража по первому же слову пропустила их. Дальше начиналась новая лестница, и опять ворота. Так повторилось еще дважды, пока они не спустились на значительную глубину. Отсюда вел длинный туннель со множеством факелов по стенам, от которых стало светлей и жарче, чем в июльский полдень на пляже. «Что это?» – спросил отец. «Скоро узнаешь». На сей раз путь им преградили высокие медные ворота с изображениями ифритов. Пройдя их, отец подумал, что и впрямь попал в джаханнам (ад). Все было окутано сизым дымом, то в одном, то в другом месте прорывались языки пламени. Пахло ванилью, мускусом, имбирем – всеми ароматами, какие только источают котлы с грешниками. Мелькали фигуры, которые в равной мере могли быть приняты как за строптивцев, выпрыгнувших из наваристого бульона, так и за чертей, пытающихся их поймать. Отец не на шутку испугался. Тогда тот, кто с ним был, сказал: «Разве я не предупреждал тебя, что кухня эта непростая? Прямо над нами столуются «красные тюрбаны» (состоящие из янычар элитарные части, на пиках которых Селим пришел к власти). Ты видишь, как готовится пища для самых свирепых людей в мире. Они цвет нашей армии и все до единого любимцы паши. А что их называют отъявленными головорезами, так для солдата это лучшая похвала. Вскоре отец сам убедился: накормить янычар – дело непростое. Кто бы мог подумать, что их свирепости скармливают не мозги медведей и печень львов, а блюманже с айвовым мембрильо, зефир в шоколаде; что для их янычарских желудков индюшачьи чевапчичи или тонкослойные хаши под галантиром предпочтительней бараньей ноги. Сам будучи на подхвате по пирожному делу и в поте лица добывая свою сливочную помадку, отец мало-помалу выучился готовить всевозможные сласти, за что впоследствии не раз возносил благодарность Аллаху. Случилось однажды так, что они испекли огромный пирог в виде царского дворца; на воротах стояла стража в красных тюрбанах, а в окнах видны были министры, придворные, челядь, в дальних покоях танцевали невольницы с цитрами и бубнами. Когда подъемник возвратил руины этого дворца, отцу приказано было сгребать их широкою привратницкой лопатою, чтобы сбросить в бак. Вдруг под руинами обнаружилась, вся в крошках, облепленная кремом и вареньем, девица. Но едва она провела по лицу ладонями, как стала подобна бледному месяцу, до смерти перепуганному кровотечением зари. «Я румынская красавица Сильвия Маркулеску, и я сделаю тебе хорошо, только не выдавай меня. Мой отец, Ион Маркулеску, стремянный валашского господаря, был пленен Валидом-разбойником, когда вез меня на свадьбу с Мирчу Златко. Так я стала невольницей в гареме Селим-паши. Взгляни на меня, добрый юноша, и скажи: по мне ли та жизнь, которую отныне я влачу – я, вольная валашка? Нет! Пускай побег сулит мне гибель, лучше уж так, чем иначе», – тут она залилась слезами и произнесла такие стихи:

   Спаси меня, и не пожалеешь ты.
   Ибо сделаю тебе за это я даже лучше,

   Чем в силах ты пожелать.
   Осмином-евнухом обучена я разным шалостям,
   Хоть и сама еще кобылица необъезженная, жемчужина несверленная.

«Хорошо, я не выдам тебя, спрячься в этот котел. Сперва ты исполнишь, что посулила, а потом я дам тебе одежду и научу, как выйти отсюда. Но как, – отца все же взяло сомнение, – как, скажи, ты, пленница царского гарема, и очутилась среди янычар?» –«Среди янычар? Так вы варите шербеты и мармелад, и розовое варенье, и халву – для
 янычар? О дурни, каких свет не видывал! Это подземелье гарема, глупая твоя голова. Ты когда-нибудь слыхал про «Ресничку Аллаха»?» Уж на что неопытен был отец – и то понял: чту беглянка – сам он на волосок от гибели, теперь его спасение в ее спасении. Или… убить ее, разобрать по членам и в бак, с остатками торта… Как говорят друзы, раз – и с концами. Но как же тогда обещанные шалости? Недолго думая, он посадил девушку в котел. Вернулся спустя какое-то время, а ее уже и след простыл. Куда она исчезла, помог ли ей кто-то другой или, наоборот, – погубил, а может быть, бедняжке удалось выбраться самой? Этого отец так никогда и не узнал. Всю жизнь хранил он свое открытие в страшной тайне, от бремени которой разрешился лишь на смертном одре. «Вануну, дитя мое. Аллаху угодно было, чтобы я узнал великий секрет. Мне стал известен подземный ход, ведущий в гарем паши. Оказывается, то было «Чрево ифрита» – кухня, на которой мы работали и где я выучился на пирожника. Даже шеф-повар ни о чем не подозревал, я один проник в эту тайну. Какой-то поваренок родом из Димоны – и хранитель государственной тайны! Кому рассказать. Только оборони тебя от этого Аллах, Вануну. Смотри, держи язык за зубами. Теперь мне легко…»
Бельмонте вздрогнул – плечами, коленями, всем составом сжимаясь в эмбрион. Словно в предсонье. Сколько неразличимых между собою лет наполняло копилку его жизни, и только сейчас, «с копьем в спине», вспомнил он, ради чего юношей прибыл в Басру. Как это случилось, чем его опоили? «Чрево ифрита»… План гарема… Констанция. Или еще не поздно? Он резким движением выпрямился: проспал лишь несколько мгновений, в продолжении которых успел прожить жизнь. Какое счастье, он – прежний Бельмонте!
За столом ничего даже не заметили. Магомедушка произносил очередное благословение над каким-то продуктом, шестьсот тринадцатое по счету. Труженики подземелья превозносили мудрость Творца, их сотворившего.
– Все, ребята, пятница кончилась, – сказал папа Абдулла, – следующая через неделю.
�
 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Нуба (букв. – «вереница», «очередь», «рядность»), в арабской музыке так называется цикл вокально-инструментальных миниатюр «андалузского письма». Нубе присуще ускорение темпа к концу каждого номера, чему мы находим аналогию в танце трех цыганок – Фраскиты, Карменситы и Мерседес (Ж.Бизе «Кармен», начало второго акта).
2. Анахронизм: ювелир Страсс, давший свое имя псевдодрагоценным камням, изготовляемым из хрусталя с примесью свинца, жил в конце 18-го в. Впрочем, подделки такого рода практиковались в глубокой древности в Египте, Финикии, позднее в Риме. Особенно удачными следует признать попытки имитировать изумруд, используя для этого обычное стекло. Один из примеров: после вступления Наполеона в Геную французский химиик Гюйтон распознал подделку в знаменитой античной вазе, так называемой Sacro catino di Smeraldo, привезенной сюда еще крестоносцами в 1101 г. Император пожелал видеть ее в Париже, предварительно поручив Гюйтону провести экспертизу.
3. «Господь наш пришел», слова из Нового завета (1 Посл. к Кор. XVI, 22), произносившиеся маврами и евреями при переходе в христианство. Это же самое по-испански означает «проклятый», «безбожник», а также «свинья». Отсюда «мараны»,т. е. отпавшие от веры по принуждению (евр. «анусим»).
4. То же, что взвести «Узи», тряхнув им.
5. Херонимо Каранса (16-й в.), автор популярного методического пособия по фехтованию, был известен также как композитор и гитарист.
6. Известный своей неприязнью к докторам, которых считал шарлатанами, Франсиско де Кеведо пишет в одном из своих памфлетов: «…В связи же с жалобой на изменение некой траектории при отправлении малой нужды, эскулап, нимало не смущаясь, требует от вас признания… о, лучше не спрашивайте, в чем. Возмущенный, вы спешите с ним расстаться, бросая на ходу: «А если и занимаюсь, то что?» – «В таком случае поменяйте руку», несется вам вслед.
7. О единоборстве Аякса Теламонида и Гектора Приамида читаем:
   И тогда рукопашно мечами б они изрубились,
   Если б к героям глашатаи, вестники бога и смертных,
   Вдруг не предстали: «Кончите брань и сраженье:
   Оба храбрейшие воины, в том убедилися все мы…
8. Венец ислама. Одно из названий Басры после того, как в IV веке геджры Ибн-Раисаа учредили там едва ли не первую в мусульманском мире духовную академию.
9. Земзем – колодец с целебной водою в Мекке. Аль-Хатым – стена в Мекке, к северо-западу от Каабы, считается священной.
10. Этим Малек хочет сказать, что первые только утоляют голод, а вторые чтят Господа, еще при Нухе установившего порядок употребления животной и растительной пищи. Малек – Аббу-Абдулла-Малек ибни Анас (716–801 гг.), второй из четырех «великих имамов». Стоял на позициях буквализма. Решающий авторитет в области предания, «Маснада».
11. Ханефа – Абу Ханефа (702–772), «великий имам», заложил основы мусульманского права, отличался широтою взглядов.
12. Шефи – Мухаммед ибни Идрис-аль-Шефи (722–826), знаменитый исламский законоучитель и толкователь Корана. Наиболее авторитетен в Египте и на Аравийском полуострове, а также среди мусульман Кавказа.
13. Вместо того чтобы сослаться на авторитет Малека ибни Анас «Имущество раба не может быть отчуждаемо в пользу господина самопроизвольно, только по решению кадия» (другими словами, раб моего раба не мой раб).
14. Да, «видя, что несмотря» ни одного слова, сударыня, не дам Вам изменить.
15. Alle meine Entchen плавают в пруду.
16. Василь Васильич наверняка тоже убежден, что это-то и зовется у евреев шехина. А тут еще Бродский со своею «шахной еврейки».
17. Не смешивать с Werten und Normen, что представляет из себя эрзац закона Божьего для инородцев.
18. В мусульманский рай путь пролегает по узкому, как волос, мосту Сират, висящему над геенной огненною. Разобраться же с шарфами шайтанов читателю, и без нас помнящему историю суворовских походов, не составит труда.
19. Все немножко не так: при виде Ангела смерти у больного от ужаса отвисает челюсть – тут-то и падает ему в рот капля смертоносной желчи с острия меча Молхомовэса («Молхомовэс» – европейское произношение арабского «Малак аль-мавт», «Ангел смерти», он же «Израил», он же «Малах амавет»).