Александр Ильянен

«У НАС ОН ОФИЦЕР»

«…студент, офицер» (Блок)

Мы ищем в нем любовника, инженю страсти. Такими бывают молодые амбициозные студенты. А он (Андрей) станет нашим учителем и врачом. Надежда на то, что Андрей излечит нас от параноико-критического метода.
Мы смеялись весь вечер, всю ночь.
Говорили о значении одежд, о Билле Клинтоне, этом удивительном президенте-маньяке (любовнике).
Вокруг шеи у меня был повязан платок Ольги, как французский шарфик. Ноги были закрыты ларисиной шубой, которую она носила девушкой.
Потом на кровати нашего учителя и друга беседа продолжалась далеко за полночь.
Истерические припадки смеха дали знать о себе утром по дороге на деловое свидание. Шел снег, я шел вдоль канала, мимо театра, мимо колокольни, где мы когда- то сидели с Митей и читали книгу. Ужасная резь в животе как отзвук того смеха. «Вот наказание!», – с облегчением подумалось мне. Буду, может быть, воздержаннее на язык.
Лариса спрашивала меня о призвании: не жалею ли я? Как можно жалеть о прожитых днях? Об отшумевшем платье. О шуме платья?
«Хотели бы Вы когда-нибудь быть гейшей?», – спросил я. «Гейшей?», – полуудивленно спросила Лариса.
Когда я слушал прошлой ночью песни моего юного воспитателя (Сереженьки), Лариса смеялась с мэтром С. Скоро мы запутаемся в учителях-учениках.
Глагол и просвещенье: вот эти юные тела в ночи. Эти студенты и разбойные учителя. Учите нас, как завещал учитель. Педагогическая поэма.
Два параллельных романа. В какой-то точке они должны пересечься по новой геометрии. Из- за кривизны мирозданья.
Записка с орфографическими ошибками. Еще один урок. Дорогой учитель, спой мне песню, а я прижмусь к твоему телу недавнего футболиста.
Сережа удивлен нашими отношениями с Ларисой. Ему непонятно, как я мог отпустить ее к старому учителю (всего остального). Смешной жеребец. Милый.
«Я ей доверяю безгранично».
Ты мой учитель, мой учитель, мой учитель. Мучай пока не станет чистым голос. Дни безумных ученичеств.
А Вы разве здоровы, ученица? Не более чем я, чем он. Всех не интернируешь. Мильоны. Легион мучителей в белых халатах. Это цвет китайского траура. Маскировочный белоснежный халат. Душа у них не белая.
История безумств продолжается. Все смешалось: история и безумства. Истории и безумство. А Вы говорите: она больна. Это звучит строкой из Тютчева.
Если голос дан, «все остальное» отобрано. Аксиома.
Просить у людей крохи всего остального (факультативного). Побираться. Мольба и лесть. Дума об одежде и другом «всем остальном». А в остальном, прекрасная маркиза. (Фривольное отношение к факультативному.)
Трудом нельзя стяжать голоса (главного). Труд необходим для всего остального. Проклятие и блуд труда.
Друзья откармливаются для заклания. Жертвенность дружб. Вас откармливают (сам себя откармливаешь) для други своя.
О животе еще раз. Страшная резь утром. Когда шел по Крюкову каналу из дома свиданий на встречу с учителем и другом (студентом-правоведом как Ч.). В доме свиданий осталась хозяйка (Гольдони), она же ученица-гейша. Наказание за смех. Болезненная резь живота (жизни). Ужасные спазмы. Скрюченный иду Крюковым каналом. Каламбур подчеркивает отвратительность моего состояния. После почти бессонной ночи в доме любви.
Вместо шарфа Ольгин платок. Утром глоток воды, что может быть приятней. Прислонился к ларьку и ждал А. Мы думали вчера о нем как о враче. Безумно смеялись. На шее был повязан Ольгин платок от дурного глаза. Говорили ночью о Клинтоне (статья в желтой газете). Смех. Потом платок Ольги был накинут на лампу, как турецкая шаль.
Я припадаю к машинке, как к утреннему воздуху.
Желание удержать звуки при помощи слов. Те звуки. Я рассказал Ларисе об эпизоде из «Гнезда кукушки». Версия фильма о любви в сумасшедшем доме.
Еще я признался, что меня любили две женщины. «Всего две», – грустно (и глупо) признался я. Но это может быть слишком как пять хлебов, хватит на всех.
Утром мой голос. Спрашиваю Ларису, хотела бы она быть гейшей. Меня любили сильные и женственные женщины.
Я не дорожил их любовью. Изменял им мысленно и с мальчиками. Таков мой организм.
Когда вас любит женщина в ночи, вы похожи на цветок. Утром: свет за занавесками. Чудо женских босых ног. Медленно по коридору они семенят как гейши. Вы лежите голый, как невинное дитя, под шубой. Еще в изголовье платок Ольги. Но все же надо надеть трусы и идти на деловое свидание.
Если бы вас любила женщина-боксер. Кайф. Одна моя поклонница говорила за моей спиной: «О как бы я его любила. Я носила бы его на руках»).
Женщина это – как Европа, окно в мир. Просто окно. В открытое плывут звуки и к вам проникает свет. Я рассказывал Ларисе, какого цвета были у мальчика трусы.
Я просил ее долго гладить мне спину. Я люблю, когда меня женские руки (ладони) как будто читают (слепые). Как будто сильные и добрые снова лепят меня по образу и подобию, как из глины. Создают меня заново на белый свет. Я лежал под шубой. Я люблю тепло. Я люблю. Улавливаю любовь всем телом любви. И извлекаю суть подобно пчелам.
Остальное остается в ночи, куда-то исчезает. Утро: звук шагов по коридору. Люблю разнообразие предметов: от платка Ольги до халата мэтра. Они не случайны, и все же в них нет тайны. Вернее, тайна появляется сейчас. Они были просто платком и халатом до какой-то минуты. Несколько глотков воды.
Пишется педагогическая поэма. Лучше: ставится педагогическая как балет. Или опера. «Один гомосексуализм в голове». Настроение людей. Женщина похожа на воина, монаха, вы на Мцыри, мальчика, послушника, на самого себя офицера-переводчика из медико-хирургической академии. Неореализм (точнее: некрореализм). Венеция на берегах Невы. Грязные, как в зоопарке, льдины. Медведей нет.
Мне нравится, когда меня обнимают и тискают женщины как долгожданное тело. Почти недоступное тело. «И это тело дрогнуло и пало». Полетело, поплыло. Последствия непредсказуемы. Восстановление невинности в эфире (в воздухе).
Я постановщик танцев, писатель-хореограф, сочинитель опер. Танцуют и поют все, как у Лотреамона. Кто не умеет петь, тот танцует. Остальные играют в зрителей.
Отличие моих читателей от зрителей-шакалов. Последним подавай падаль (ля шаронь по Бодлеру), Федру , мертвечину. У них глаза горят во тьме, они воют, ожидая катарсиса.
Я по сути режиссер, постановщик. Сослан, как Шевченко, на берега. Думы мои думы. Жду когда выкупят богатые меценаты.
Я не белллетрист и не бестселлерист. А мемуарист. Деятель кино (в греческом смысле).
Ожидание читателей. Число их три, семь, девять, двенадцать. Идеальное число. А также любое, которое делится на семь. Другие цифры (запасные читатели). Философия общего дела.
Я, конечно, переводчик. Только в ронсаровском смысле. Уже не лошадь Просвещенья. Переводчик языка. Мыслей. Одежды.
Писатели-доктора: Рабле, Вересаев, Л.-Ф. Селин, А.П. Чехов, М.А. Булгаков и др. В документальном кино показаны красноармейцы в маскировочных халатах. Идут на лыжах.
Письмо для меня это прежде всего само письмо. Что я цветок или письмо (оговорки не случайны. Что я, нарцисс, цветок и пруд). Письмо предлог для создания творческой атмосферы, сама атмосфера, весь процесс, от «а» до «я» (до цветка, письма и пчелы), процесс как название романа (замок, Америка). Письмо это несколько строк, фраз, которые летают. (Ахматова о цитате.)
Мое тело на белой простыне при утреннем свете. Другое тело, его крепость и непохожесть на другие тела.
Все перепуталось в этой комнате, на этой кровати. Чтение статьи вслух о Билле Клинтоне в большой комнате.
Они наши мэтры (их имена, скрижали), мы с Ларисой их ученики-ученицы. Поучимся учености у студентов.
Мэтр подарил халат и занавески.
Мэтр другой Ольга Л. Та самая, которую другой мэтр называл Леблядинская. Учит нас в позе гуру на кресле, поджав ноги. Говорит нам о майнкампфе, сопротивлении злу любовью и добром. Мы покидаем учительницу и друга поздно вечером. Долго ждем трамвая, обсуждаем урок. Потом начинаем истерически смеятся. Постепенно! (Вспомнились слова студента.) И так до самого утра. На остановке, недалеко от подворья монастыря, где живет о. Иннокентий, меня буквально скрючило от смеха. Я пытался объяснить Ларисе, как отличить трамвай, идущий направо, от трамвая – наоборот. Очень просто, по желтой лампочке, мигает вправо-влево. Она не могла понять, и я от бессилия рассмеялся.
Разговор о моих ногах. «У вас красивые ноги? – спрашивала Л. – Покажите ваши ноги». Я сидел в кресле, ноги закрыл ларисиной шубой. На шубе Манфреда лежал Рыжик.
Я сказал, что у Сережи очень красивые ноги. Сегодня утром, пока он еще спал, я сидел у окна и невольно любовался им, спящим. Из-под одеяла, когда он повернулся на спину, выпросталась загорелая нога.
Лариса спросила, в руках держа ложку, что это мне напоминает. Я не сказал ничего, только улыбнулся, вспомнив изгиб спины, упругие ягодицы юноши.
Боль этого утра была дана, чтобы понять происходящее. Потом боль опустит, когда я вернусь домой на набережную. Я хорошо погрелся под душем, вымыл голову и лег прямо с полотенцем на накидку с тиграми (как на шкуру). Лег на живот и уснул.
Как Гауди-Манилов возводил свои соборы, так я мучительно и медленно строю проект книги, Чертеж одной-единственной. За этим медленным пафосом (трудом и терпением) высшая радость. Остывание музыки, камень.
Книга мне мнится собором. Морским, голубым, барочным. Я больше не буду поэтом, я в море хочу уплыть. Вертинский. Собор как корабль (спасения), а не только застывшая музыка. Мечтательность читателя одной-единственной книги. Таков и ты, поэт. Что цыган без мечты? (Слова юного героя из красивого фильма про цыган.) Химеры, застывшие на портале собора. Офицерская должность, как в императорском Китае.
У французов для писателей придумана синекура в виде дипломатической должности. Пример Рене Шара блестящее исключение. Остальным остается «лечить и учить», пока не выкупят меценаты. Селин, Сартр.
Многие женщины мечтали обнять меня, прижать к себе, пожалеть, погладить сильными и добрыми руками нежную спину, услышать звуки одобрения.
Продолжать поиск формулы и места. Профессия. Ремесло для отвода глаз. Диверсия, тактика партизанской войны 12-го года. «Крыша». Движения не врут, слова, сказанные отцом-психиатром Марте Г. В начале ее карьеры. Хореография как путь постижения истины. Внимание к движениям. Любовь к тому, что заставляет двигаться, застывать в позах. Жан-Лун Барро.
Избыток сердца, все остальное.
Вас в ночи любит женщина-наполеон.
Женщина не стремится в наполеоны, она является им, нося крутую шляпу. Открытие, которое нас ждало с Ларисой на фильме Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии». Один из любимых фильмов.
Женщина вас вновь творит, как Микельанджело. Женщина это бычье (воловье) упорство, доброта. Потом усталость. Будь же счастлива, Мэри.
Когда умолкает ужасный шум народных машин, люблю гулять по набережной в моем предместье. Близится белая ночь, кричат чайки, белые пароходы на воде.
Возвращение к нулевой отметке письма. Диалектика тайного и явного.
Женщина. Пожалование ей должности (если нет имения) хранительницы секретов. Тайна исповеди. Человек и его чемодан с двойным дном. Пограничность ситуаций. Приключение (любовь французов к авантюрам).
Чемодан романов. Малапарте, Юнгер. Жизнь как приключение. Пьер Паоло Пазолини. Мурлыкающее синема. Как я ни мучал себя по чужому портрету. Пазолини делал мурлыкающее синема. Оперная дива в греческой трагедии.
Смерть поэта. Тоненькая книжка стихов падает на пол (из моего стихотворения, посвященного П.). Я ни эм ни ю, ни пэ. Такой же, другой. С вескою душой. Такая формула. Диалектика одного-другого, неожиданность (нечаянность) третьего. Сор, из которого растут.
Наследие прусско-татарского милитаризма (долгий путь). Флейта и барабан. Уставы, мои паши, сибирские и крымские офицеры, московские терминаторы, киллеры. Тоска по аленькому цветочку. Хочешь, цветочком будь сам. Дай любить себя шаманам в мехах. Будь фонтаном любви, с поэтическими слезами.
Если бы вас видел сибирский полковник: в ночи, когда вас любит женщина, он влюбился бы без памяти в вас как в цветок. В голубой эдельвейс, голландский нарцисс, в тюльпан.
Из цикла «я другой». Ни эм ни пэ. Может быть ю? Опять, за старое, желание третьего (неданного, запретного), мучание себя по чужому.
Я не маркиз де Сад, не барон Леопольд фон Захер Мазох. Такой же, как они, но только русский офицер. Диалектика тайного и явного. Один французский офицер, другой писал в письме «вообще-то я только пишу по-немецки, а родился в России и считаю себя французским писателем».
Признание доверчивой души (исповедь, завещания как театры большие и малые). Не устаю восхищаться правдивостью и оригинальностью признаний.
Утром у меня порозовело лицо словно небо. Лариса сказала: «У Вас розовое лицо».
Я посмотрел в маленькое зеркало на кухне. Как утро, розовое лицо. Тайная свобода, тайные стихи.
Плен аффектов, свобода стихов. То, что летает, струится (тютчевская волна). Освобождение Шевченко, заключение маркиза де Сада в Бастилию, Шарантон.
Разнообразие состояний, взаимоисключение, тайная связь. Лебединская о любимом мэтре. Игла в яйце. Яйцо в море. (и т.д.)
Не отпускай, держи (фраза, услышанная мной на репетиции известного режиссера. Речь шла о теле или, точнее, тельце. Режиссер пытался объяснить молодому актеру, что перед ним «тельце» и его нельзя упустить).
Через боль (резь в животе) я воспринял и снег, и льдины в канале, и золотые купола. Я останавливался от боли. Шел дальше. Ясное сознание. Опрокинув голову, тянулся за колокольней (воображаемая линия) к небу.
Боль. Снег. Чистая музыка. Ночью рассказывали о сценах любви друг другу. Она о стороже, в бывшей церкви. Я о любви в пустой электричке ночью (Москва, Казанский вокзал) с незнакомым молодым человеком.
Сторож ее был из моряков, уволенный за драку. Бывшая церковь находилась у вокзала. (Всюду дорога.)
Жду дома, когда позвонит. Словно собака Павлова. Текут слюни ожидания. Изобретение (открытие) второй сигнальной системы. Глаза собаки Павлова. Слова.
Ждать звонка как на берегу (в моем предместье). Писать роман «Театральная площадь». Параллельно сочинять оперу (балет) «Аленький цветочек». Чудище это сибирский полковник Р. с грустными глазами и чудовищно огромным лбом, сутулой спиной. Возвращение музыки. О нитях и иголках. Тонкие, золотые, толщиной в женский волос, невидимые на воздухе. Для касания и вышивания. Текст это ткань по-гречески. Музыка за вышиванием.
У нее тело крепкое, как у японского борца. Босые пятки по полу (гейша семенит). Такое несоразмерное (крупное тело и легкость походки) восхищало Бодлера у африканок. Лариса была бы идеалом французского поэта. Покупки, как оговорки, не случайны. Однажды я подарил ей томик Б. с любимым стихотворением (любимым в смысле самым удачным переводом), т.е. заставило меня купить русского Бодлера это стихотворение «К жительнице Малебра». Не ручаюсь за правильную транскрипцию топонима. А ля малабрэз.
Там есть строки о бедрах: любая бы белая позавидовала широте твоих бедер.
Мое тело: хрупкое, с нежной кожей, родинками. Я кричал, как Клинтон, от приятных ощущений. «Я Вам не верю», – говорила женщина в ночи. «Вы не Станиславский, должны верить», – отвечал я.
На подушке лежал ненадушенный Ольгин платок. Моя нижняя рубашка и трусы рядом с подушкой. Женщина не раздевалась полностью. Умеренная нагота это хорошо (иногда). Я вспомнил слова нашего учителя А. о постепенности.
Мне нравится, когда меня любят женщины в ночи. Женщина в ночи, это что-то из французской поэзии.
А юноша прошлой ночью пел мне песни. Чуть слышно. Напевал вполголоса. От нежности я потерял ум. Прижался к нему и слушал слова.
Юноша, увидевший однажды просторы Сибири.
Мы говорили о пространстве комнаты и месте кровати в ней. Как сужается и расширяется это пространство. Роман Виана, кажется «Пена дней», об этом же, но по-другому. Кровать вдруг расширяется и занимает все пространство. Путь любви.
Всему свое время, слова учителя-студента А. Мы ждали его как учителя жизни, доктора и друга. Мы будем прилежно постигать. Полюби нас.
Студент куда-то ушел, мы на кровати (раньше на ней спали Оля и Манфред). Это кровать любви. Обезумели от слов. Вместо серенады «чтобы сладко спалось» прошу погладить мне спину. Гладит долго мягкими руками. Поклонник и поэт перепутаны, президент, офицер, наш друг, писатель.
Смерть солдата, театр жестокости почти по Арто. Ему и не снилось, наверное. В романе «Метеоры» французский писатель М. Турнье описывает нравы директора огромной свалки мсье Александр (французский «дядя Саша»), там юноша умирает, придя на свидание, на груде мусора, съеденный крысами. Кружат чайки.
Коварство и любовь. Мусорный ветер. Смерть солдата-сироты и французика в мусорной яме (на горе). Майор мед.службы, крысы, Париж, Петербург. Все смешалось.
Звонок от Бурдина вчера. Приглашал на прогулку в Пушкин или Павловск. Он поэт. Его последняя книга называется «Осторожные розы». Автор романа «Бурдин».
На Вербное воскресенье (11 апреля) хочу поехать в Новгород. Поживем – увидим.
Категорический императив Лотреамона: пишут все. Сочиняю апрельский снег, небо, черную землю, человека, который смотрит на эту грусть из окна электрички.
Однажды мы оказались с С. на ларисиной даче в Петергофе. В апреле. Он топил печь, готовил ужин. Я ходил в магазин. Потом вместе читали письма Вертинского в журнале «Огонек».
Проехал Сосновую поляну, страну его детства.
Думал о Лотреамоне, глядя на безбрежность земли. О древний океан. Потом думал о Малларме. О строке «плоть, увы, грустна». Приснился Майкл.
Паши мои задумали весеннее наступление на меня. Куда скрыться? В какую Испанию, в какой золотой сон? За какой Кавказ. На службе такое настроение: веселье дома терпимости и грусть плоти. Приход нового заместителя, террор.
Конец золотой поры?
Все сильнее разгорается золотая мечта об Испании. Трущобы и руины города. Унижение, отчаяние и грязь. Мусорный ветер. Руины это поэзия, дворцы и парки. Из Ирины Львовны строка «Я не хочу, чтоб тебя упустило солнце из солнечного бытия».
Выхожу в весенний город, весенние струи обдувают меня. Весенняя лихорадка. В нашем «чухонском Содоме» смотрим Пазолини. Такая же, как у нас, жизнь, другая, только русский неореализм. Настроение больное и весеннее подходит для такого кино.
Улица и лица уныния. Но белые льдинки уносят плохое. Еду на дачу в поисках утраченного тела (тепла). Приручение тела, как в «Маленьком принце».
С Сережей в апреле на ларисиной даче, которую она снимает у офицерской жены. За стеной живут курсанты военного училища, это создает атмосферу дачи. Апрель: голубые кусты, ветки, железная дорога. Фильм Бергмана, ранний, который я увижу несколько лет спустя. Обстановка этой дачи.
Приручение тела. Как мы оказались на этой даче. Сережина «тайная» жизнь. В другом смысле, чем у Дали. В другом смысле: не значит, что у того была более интересная. В чем заключается другой смысл сережиной тайны? Можно применить ту же формулу. Он не Дали, а другой. Такой же художник, авантюрист и спекулянт. Другие масштабы денег (мамоны), другие иллюзии (в смысле цирка), опять Бергман, Феллини, клоуны. Такой же доктор («лечить» на сленге значит обманывать). Если по порядку рассказать наши перипетии с ним, получится фильм. Фильм как целлулоид фильмы воровской, контрабандной или трофейной. Запретное всегда интереснее. Тайный фильм наших отношений. Но писатель вспоминает сцену из старого завещания (пророку слышится голос Самого. Голос повелевает писать (говорить). Пророк в растерянности. Говорить-то я не умею), мне всего лишь … лет). Когда писатель «умеет» говорить (писать), голоса не слышно, который диктует.
Это апропо о нарратологии. Как рассказать о «тайной» жизни Сережи, которая другая, чем у Дали. В смысле такая же, но только (…) и так далее. Ритурнель.
Да. К концу службы я примерно такой же переводчик как Сент-Экзюпери был летчиком.
Я полюбил праздность как предпосылку к более высокому состоянию. Мне надоело переводить в принципе. Я сегодня немного устала (из стихов Ирины Львовны о смерти). Я соглашаюсь переводить в исключительных ситуациях. Например, приплывает бельгийский адмирал. «Александр Сергеевич, переведите, пожалуйста».
«Что ж, – отвечаю полковнику», – пожалуй, переведу. Куда идти?» «Мы за Вами машину к Адмиралтейству пришлем». В таком духе.
Обед на корабле в обществе адмирала и свиты. Королевский повар, которого адмирал возит с собой. Королевский, потому что во время праздников двора их величеств адмирал отпускает повара во дворец.
Речь идет не просто о «приглашении в Испанию», а изменении модуса вивенди.
(Так думал офицер-гейша, наивно полагая изменить идею пути.) Непонимание передним умом, недооценка заднего ума. Ума, особенно сильно развитого у русских. Задний ум это и есть русский ум. Всегда присутствует задняя мысль (мысли). Модус вивенди, ответ на вопрос, как жить.
Ф. Ф. тоже увольняют. Тоже – это не случайная оговорка. На службе поговаривают о предстоящем сокращении (дамоклов меч). Заплакали девочка и мальчик. Зарыли их веселый балаганчик. Боимся (втайне желаем), что сбудется это пророческое резюме поэта. Поэт начала века и наш конец. Наш как офицеров. Терминаторы (киллеры) из Москвы грозят нас «сократить».
Идеал нового заместителя это аленький цветочек. Понимайте как хотите. Кто-то сорвал его цветочек! Он подозревает всех. Очень страшный, даже свирепый с виду, а внутри, подозреваю, добрый. Это сибирский офицер, который пришел на смену добрейшему полковнику, заместителю просвещенного начальника. Ходят слухи, что либеральный заместитель был отправлен в отставку за протежирование майору Л., с которым приключилась пренеприятнейшая история.
Однажды на квартире добрейшего майора мед.службы Л., который служил у нас на канцелярской должности, нашли мертвого солдатика. Служба вся полнилась противоречивыми слухами. Майор убил солдатика, не убивал.
Солдатика подбросили из части, где над ним издевались старослужащие, чтобы за что-то отомстить майору и избавиться от солдатика. По другой версии, майор пожалел солдатика-сироту (из Пскова), а тот умер у него на квартире от алкогольного опьянения. Службу всю лихорадило от нездорового возбуждения и любопытства. Майора отправили в психиатрическую больницу, с глаз долой, чтобы не мешал следствию. В наших бедных головам не укладывалось происшедшее. Имидж майора (похожий внешне на Пьера Безухова. Толстый, добродушный в очках доктор, молодой майор из хорошей семьи. Папа чин кремлевской здравницы в Крыму), описание его квартиры в С. полку: как у американского миллиардера Поля Гетти (заваленная всяким хламом, мусором, объедками, окурками). Сам майор был чистоплотен, толст и скорее походил не на Плюшкина, а на Гаргантюа-Коробочку. Солдатик был худ и сирота. Майор ничего не помнил, все отрицал. Следствие установило, что смерть наступила в результате алкогольной интоксикации. Следствие установило также факт содомических отношений. На полу валялись использованные презервативы (рассказ офицера, который сопровождал начальника, спешно выехавшего на место происшествия). Майора срочно уволили со службы. Он уехал в Крым.
Когда его спросили: «Ты трахнул солдатика?» Он ответил: «Да вы что?»
Припоминаю еще такой эпизод: однажды на службе говорили о гомосексуализме («один г. в голове»), шутя, Марина читала статью в газете. Он счел нужным высказать свое мнение по «теме». Сексуальная патология. Привел довод из анатомии, мол в природе женские и мужские органы созданы гармонично. На день рождения ему подарили брошюру по сексу.
Нерадивость офицера. Придирки со стороны унтер-пришибеевых (в звании полковника). Просвещенность и обскурантизм начальников. Когда я сравнил себя с генералиссимусом Суворовым, начальник сказал: «Не смейте себя с великими сравнивать». Еще было сказано, что Суворов не был военным, все решали военные среднего звена. Полковник Р. служил в Сибири военным доктором.
Я плохой чиновник. У меня не напудрена коса парика. Пуговицы не блестят. Я вообще перестал носить в повседневной жизни мундир. В знак протеста. Против чего, пока не пойму.
Моя борьба в общем майнкампфе (еще один пример моей любви к плеоназму). Ненасильственное сопротивление.
Гейши из дома свиданий, их альфонсы и жиголо. Гейша достает деньги из кошелька и дает их юному жиголо. У гейши есть свои скромные сбережения.
Он как поэт и офицер. Целая тема. По-японски людей искусства в семнадцатом веке называли гейся. Позже так стали называть девушек из дома свиданий.
Гейша стала «тайной» поэта. Диалектика внутреннего (вицерального) и внешнего. И армия стала армией спасения для гейш-офицеров.
Как испанский король, уговариваем себя не волноваться, как будто ничего не произошло. Как будто нет приглашения к путешествию (в Испанию).
Мы неудачный офицер, как Пушкин куртизан. Отказываемся носить мундир, просвещенный начальник терпит это. Надо дорожить снисходительностью и просвещенностью начальника. (Не путать с новым полковником, его заместителем, назначенным для устрашения.)
Ходите по-прежнему на час в присутствие. Прислуживайте, Левиафану государственности нет до вас дела. Смутное время. Мутная вода. Остатки воздуха, дышите им.
Шаман тихо подшаманивает. Уговоры себя. Заговаривание боли. Шаман и Венера в одном, как гейша и офицер. Волнение от испанской мечты. Дума о ссыльном поэте на далеком берегу. Мальчик по имени О. с серыми прозрачными глазами. Жизнь хороша, особенно в конце, сказал поэт. Можно написать: неплохая и в середине. Снижение пафоса (душа и маски). Освобождение из плена аффектов. Эсхатология. Наука о конце, его поиск. Если ленишься искать, сам найдет. Конец человека (анатомический) и века (тысячелетия). Закрыть глаза и вспомнить о конце Олега. Усиление пафоса от совпадения конца с концом (концами). Студент, век, тысячелетие.
Если бы меня спросили, как того мальчика в белой панаме. Кем хочешь быть, когда вырастешь? Ответил бы «переводчиком в армии». В какой-то момент найдет просветление. Картина Брейгеля «Обращение Савла». Сезоны переводчика, его дороги (метаморфоза дорог в путь). Сужение и расширение пути. Однажды прочтешь в статье, которую дала Лариса, о том, что гейша (гейся, японское произношение) это художник (человек искусства). Не только живописец, переводчик, стихотворец. А собирательное понятие, понимаешь?
Поэт. Дер Дихтер. Дойдешь и до ронсаровского определения переводчика, играя гаммы и сочиняя этюды (ноктюрны, марши) на своем «Робере».
К концу службы (еще одни конец. Нет, положительно, я писатель конца).
Как мы наконец оказались на краю. На даче, в одной постели. До этой дачи была прелюдия. Настоящая опера начинается именно с дачи. Не опера, а романс. С обманом (туманом), без чего покойный М.А. не мыслил настоящей истории любви. Истуард’амур, французский шансон, Э.Пиаф. Студент, офицер. Цыганская поэзия окраин, город, педагогическая поэма (балет, опера).
До этого были касания, отношения в одежде, постепенность в снимании одежд. Уроки Коробочки. Дело, сударь, новое. Матер студиорум, о репетициях. Здесь и педагогика, уроки сценической речи, движения и сам театр. С дачей, засыпанием в одной постели, потом переход на разные (постепенность). Воспоминание о Гоголе, вечер на вилле. Дача офицерской вдовы (и здесь шинель присутствует косвенным образом).
Офицер и молодой человек без определенных занятий, ведущий «тайную» жизнь не в смысле мировой знаменитости, а скорее в смысле «парижских тайн». Край это всегда кровать, как корабль. Плавание. Простыня, омут. Если даже нет простыни, все равно океан Лотреамона. Французская п. От омута до океана. Сережина клептомания. Его тонкие пальцы, неслышные шаги. Мои кошельки, денежные знаки. Мое офицерское б. (белье, благородство), моя мелкобуржуазность (происхождение городского жителя, привычки жить в городе, присутствие, относительно доходное место). Мое участие в педагогическом процессе как офисье-буржуа. Внешняя сторона. Сережино городское детство на окраине, бедность, а позже при всенародной пауперизации нужда. Помню я писал «прощал и жалел ради имени», так вот: я имел в виду Ж.Ж., конечно. Его детство, мизерабилизм юности, университеты в Мадриде (проституция на вокзале).
Конечно, иллюзий нет насчет неповторимости имен (несовпадение ситуаций и календаря). Мой С.С. не Ж.Ж. и не Дали (слава Богу), а другой еще не ведомый.
Я прощал юношеские эскапады (клептоманские привычки). Взять без спросу, соврать. Настоящий доктор по повадкам. Ему бы поучиться. Я так и сказал однажды: «Послушай, Сережа, у тебя дар (тонкие пальцы, умные глаза, быстрые красивые ноги). Зачем так бездарно растрачивать». Аллюзия на исчезновение коричневого портмоне. Ты ушла, я прощу. Как в цыганском романсе Б. Он вернулся, позвонил. Сказал, что это была шутка. Начало педагогической поэмы. Его и мои университеты, академии. Инверсия ролей. Часто трудно понять, кто кого учит. Консерватория (тонкие пальцы, ходьба на пуантах, чтобы было не слышно). Такая музыка. Итак: так мы оказались на краю.
Переговоры о рукописи тела. За сколько купить, за сколько уступить. Мелкобуржуазные кошельки, искусство и любовь. Все: низкое и высокое, от и до этих кустов, звезд на даче (перед тем как лечь спать, он выходит курить на крыльцо, я выхожу подышать воздухом и послушать уходящую электричку).
Потом как завещания малое и большое потопы. Исчезновения от нескольких дней до недель, месяцев. Лихая жизнь. Потом появление третьего, нашего студента А. Будущего Билла Клинтона, так шутит Лариса на его счет. Он такой же правовед и наш герой-любовник. А студентом еще свойствен прагматизм (расчетливость), здесь они не уступят американцам. Во французском фильме «Мужчина и женщина» есть такая фраза: так самба вошла в нашу жизнь. Можно сказать так и об Андрюше. Так он вошел в нашу жизнь. Мне нравилось, что и у меня есть «тайна» от Сережи. Раз он такой легконогий и с тонкими пальцами и мыслями, пусть, счастливого ветра. Центр жизни переместился к Новой Голландии. Старая мечта русских о Голландии, ее тюльпанах, каналах. Наша мечта о малом и уютном, о ветряных мельницах. У них, наверное, тоже есть мечта. Может быть (от обратного) мегаломанская: о просторах, дураках и дорогах. Эразм Роттердамский и мечта, недоступная им. Наполеон, буря в пустыне у египетских пирамид, слон как памятник собственным завоеваниям, вместо пирамиды черепов собор и госпиталь инвалидов, гроб из яшмы.
Андрюша как песня вошел в нашу жизнь. В ту ночь, когда мы с Сережей читали «Огонек» на даче, топили печку ( он топил, а я ходил в магазин), когда он переживал свой разрыв с Ольгой П., а я был рядом. В тот вечер Андрей играл в университетской команде (как американец) в футбол рядом, на университетском стадионе (следующая остановка после Старого Петергофа).
Однажды за вечер я проговорился и назвал С. Андреем. Он, подняв свою бровь (романс), спросил: «Андрей?» Так это имя еще раз вошло в нашу песню.
В одном месте романа «У нас он офицер» я напишу: мы с моей тетей, как Карамзин, сентиментальный путешественник и историограф. Да, лучше не скажешь.
Противоречие. С одной стороны, нарратология требует запутанности для крепости ткани и континуума, романного времени, плести и плести. Женщины умеют это.
Мне же не терпится, наоборот, все распутать, дойти до чистоты. Как говорится, вывести всех на «чистую воду». Миф о чистой воде. Стремление к чистой.
О том, откуда взялся А., потом (может быть). Пока достаточно того, что он упал к нам, как в Сибирь неожиданное тело. Близкое знакомство с ним произойдет на ларисиной даче в старом Петергофе, но на другой, соседней. Лариса сменит хозяйку. На этот раз дача будет двухэтажной, не у офицерской жены, а у старой доброй женщины, вдовы железнодорожного чиновника.
Подступы к А. Настоящая турецкая компания с Измаилом, морскими битвами и пылью Бессарабии. Педагогическая п. это наука побеждать. Студенты побеждают нас. Где студенты, там поражение, конец. Топор, убитая мелкобуржуазная Алена Ивановна (или: В. Лаврентьевич, бывший преподаватель марксизма-нигилизма, почтенный патер фамилиас, толстоватый, но не такой, как майор Л., тог был настоящий божок долголетия, фигурка китайского культа). В.Л. пришел однажды по рекомендации П.Н. снимать комнату для студента. О студенте от П. Николаевича узнал я. Вот музыка до занавеса. По словам П.Н., его знакомый В.Л. настоящий меценат «Сатирикона». Снизим все же пафос, не такой крутой (слово Андрюши). Скромный, полноватый мужчина, почти персонаж для скандинавской идиллии А.Л. Прилетать к малышу-студенту с банкой варенья, конфетами, фруктами, словом с целой сеткой снеди. Для влюбленных мужчин нет возраста, вместо крыльев у них маленький пропеллер. П.Н. спросил, нет ли комнаты для студента. Есть такая комната. Начало романа «Театральная площадь». Л. спонсор нашего студента, летающий папик с пропеллером, с провизией. Он же протежировал его в университет на правоведа. Сцена знакомства с А. состоялась в марте. П.Н. привел его посмотреть комнату. Я вышел встречать к театру. Студент был в лисьей шапке, имел вид кантри. Первое обманчивое впечатление. (Что ж, как лис из другой литературной сказки, подумал я, пусть живет.) Андрюше комнатка понравилась. Комната, где жили влюбленные Оленька и Манфред.
Он сказал, что согласен, но В.Л. должен посмотреть. Встреча с Л. Конечно, он не выглядел фигурой «Сатирикона». Времена и нравы те же, но все же другие, русские почти конца века и тысячелетия, у Новой Голландии, рядом с театром оперы и балета. Он не выглядел, но являлся фигурой нашего «Сатирикона».
У Андрюши была своя «тайна», не В.Л., настоящий секрет Полишинеля, а женщина, у которой он жил как подобает студенту (студент как высшая и последняя стадия жиголо). Студент как естественный альфонс. Его дама была бухгалтер фирмы с двумя детьми. Это выяснится позже. Болезнь на страстной неделе. На Пасху пароксизм болезни. Терпеть нет сил. Используя наши связи в академии, идем лечить А. к Ильиничне (псевдоним, который придумал Коля-куколка, Коля с Миллионной полковнику В.И., приятелю Ф.Ф. и полковника Е.И.). Весь май продолжалось лечение. Я грешным делом думал, что наш добрейший Карлсон заразил А. За круглым столом большой комнаты обсуждали эту новость, этот маленький скандал. Оказалось все не так. Но и для Лаврентьича это был неприятный сюрприз с карантином.
«О, вам очень идет бабочка. Небритость и серый костюм это модно. Классно, тo, что надо». Одобренный и ободренный я возвращаюсь в свой номер к зеркалу. (Позже я вспомню сцену у зеркала, читая «Глазами клоуна» Г.Б.)
Едем на прием к генералу Брюсу. Атташат находится напротив кондитерской фабрики. Там всегда приятно-приторный запах шоколада. Французы должны любить это. Я уже упоминал о том, что для французских писателей часто создаются синекуры в дипломатических миссиях. Здесь место идеальное, как Китай или Япония. Евразия: золотые купола, запах шоколада, красный особняк.
Жена атташе, мадам Брюс, всех встречает на лестнице. Она, обращаясь ко мне, спросила: «Вы доктор Дурт?» Серо-голубая бабочка произвела чудесную метаморфозу. Я улыбаюсь и отвечаю: «Нет». Представляюсь и добавляю, что это для русских неожиданный и в высшей степени лестный комплимент «быть принятым за француза». Может быть это один из китов русской мечты (быть похожим на кого-то, быть принятым за другого. Хомо луденс).
Последнее я не говорю, а думаю. Вот почти роман о бабочке. Маленький одноактный балет. Роман в том виде, о котором думал Олеша. В несколько строк.
Еще один одноактный балет московского мемуара. Место действия: дипломатический прием. Действующие лица те же и приглашенные на прием. Несколько человек, прием официальный, но для узкого круга, не фуршет, а ужин со свечами и шампанским Лаффит. Два генерала, генеральши, полковники (три), мы с капитанами (одна из них в то же время генеральша, поэтому сидит по правую сторону от атташе). Во время приема я отдыхаю, ем и слушаю легкую беседу, сам иногда, отвечая на вопрос моей соседки, жены военно-морского атташе. Все знают языки. Вдруг раздается вопрос генеральши Брюс. Господин переводчик, что такое тля? Оказывается, генерал медслужбы рассказывал ей о приусадебном участке (в России все стремятся возделывать свой сад. Все вольтеры) и упомянул о тле, вредителе деревьев. Мне вспомнилось чтение французского учебника истории, где цитировались евангелия. «Где тля подкапывает». Я произнес «тлю» по-французски, сомневаясь в артикле (мужской или женский род эта тля) и процитировав «Не собирайте сокровищ на земле, где тля точит и воры подкапывают. Но собирайте сокровища на небе» (…). Мадам Брюс сказала: «Браво», а в конце сделала мне лестный комплимент. С французами общение хорошо, особенно на дипломатическом уровне. Чувствуешь себя обласканным и пьяным слегка, сытым.
(Апарте. В любой деятельности, учат японцы, можно достичь просветления. Один японец достиг этого редкого состояния, непрестанно совершенствуя себя в искусстве чайной церемонии. Портрет этого японца я увидел в каталоге японской выставки. Семнадцатый век, легенда: святой (имя), достигший святости, упражняясь в заваривании чая. Я это понимаю.
Переведя на этом приеме слово «тля», совершенно неожиданно для себя я испытал состояние если не полного и окончательного просветления, то очень похожее на это идеальное состояние. То, что Энгельс на языке позитивизма 19-го века называл «профессиональным идиотизмом». То, что греки называли «экселдянс». Иллюминация, озарение, просветление. Удивительно, что маленькое слово, обозначающее крошечное существо, червячка, способно вдруг озарить («так вот, что так влекло меня сквозь бездну грустных лет» по словам поэта). Потом синее московское небо, рубиновые звезды, кондитерская фабрика на том берегу. Госпожа Брюс с военным атташе, своим мужем, провожает господ гостей. Всем на прощание говорят добрые слова. И меня их превосходительства удостаивают комплимента. Речь идет об экселлянс, которое обнаружилось через маленькое библейское слово.
Когда мои французы-капитаны смотрели цирк, я был у поэтов на фестивале верлибра (уместнее назвать «карнавал»). По пути к поэтам в музей С. заходил в мой отель «Россия», чтобы сделать привал, вроде бивуака.
Там я выступал со своими верлибрами, имел теплый прием, удостоился даже титула.
П. Набокова, потому что будет бабочка, которая преобразит меня в мсье Дурта. Памяти Т.M., потому что одна гора санатория исчезла, но будет другая.
Хождения с французами (мадам Вигла, капитан медслужбы, генеральша, жена бывшего военного атташе, ее спутник и коллега, капитан медслужбы г-н Дурт) по кабинетам и кафедрам академии. Два разнополых капитана, одна из них генеральша. Разве это не барокко? Фрейд прав: кто знает, что такое мужское и женское?
Потом я сопровождал моих капитанов в Москву. (Опускаю анекдоты. Существуют тома, где переводчики описывают свои «похождения». У меня другой жанр.)
Московский майский мемуар.
В юсуповской усадьбе устроен генеральский санаторий. Мы живем с моими капитанами в корпусе номер один на берегу Москва-реки. Там за Москвой – Россия. Я живу в моей палате, как генерал над Москвой-рекой.
Исчезла достоевская каторга жизни (город-музей, Невский проспект, бедные люди, преступление и наказание). Здесь я живу, как генерал над рекой. Продолжение дома. В просторной комнате три окна. Один цветной телевизор, один телефон на трюмо у изголовья кровати, две кровати, как одна широкая (семейная, на всякий случай) как будто для двух генералов. А я щупленький, как Суворов, генерал. Я генерал неприхотливый. Сплю на одной кровати, как на краю одной огромной. Как из скромности. Один холодильник в прихожей, ванна просторная. Махровые полотенца (большие и маленькие). Моюсь, как генерал, сплю, как генерал. Как мальчик у Христа на елке.
Как будто приснился, как французу, этот сон о России. Мадам сказала: «Вид из окна как в сон. Неужели Россия за рекой».
Гуляю по усадьбе. Огромные сосны над головой. Как будто сосны над генеральской головой.
(Апарте. Как справиться со скоростью? Проблема нарратологии. Желание посмотреть кино Хамдамова. Фильм с участием Жанны Моро. Анна Карамазоф. Фильм, который нельзя смотреть, очевидно и не смотреть нельзя. Название как стих, актриса, способная все спасти своей персоной.) С четверга по понедельник: три блаженных дня.
Краткая хроника (резюме) московской кампании. Добрались благополучно до Москвы. Мадам В. в вагоне читала Чехова (по-французски) перед сном. На перроне встречал полковник с переводчиком и двумя машинами. Меня спросили, может быть останусь до конца с французами. Я сказал, что останусь.
Переводчика Диму отпустили. Мчимся в Архангельское. Как будто перелетели океан и увидели, как викинги Америку в цвету.
Яблоневый и вишневый цвет, как тончайшая марля на реке. Как белая вуаль, флердоранж на невесте. Протокольные визиты, посещения госпиталя, Кремля с соборами, поездка на машине по Рублевскому шоссе: все волновало ум.
В воскресенье мне удалось отпроситься на фестиваль верлибра (такое совпадение французской компании), французы поехали в московский цирк. Вечером все возвратились в Архангельское как домой. Усталые, но довольные. Госпожа и господин Г., московский полковник с супругой, устроили в своем номере прием в честь отъезда. Ели и пили по-московски, уютно и приватно.
В пятницу был прием официальный у атташе, где меня приняли за господина Дурта. Моя метаморфоза в господина Д. благодаря бабочке. Анекдот (ди Гешихте унд ди Хисториен).
Легкая паника накануне приема у атташе. В моем гардеробе только легкомысленная и дорожная одежда (я собирался поехать в деревню к тетушкам). Моя небритость, серый костюм (все-таки взял). Иду в номер к Дурту просить галстук, может быть взял запасной? Оказалось у него целая коллекция бабочек и галстуков на выбор. Я выбрал серую с узорчиками (папийон, баттерфляй легкокрылый). Пошел к мадам Вигла для критики. Она сказала: «Жизнь людей стала настоящим майнкампфом». Я сам спасаюсь в армии спасения. Весенний воздух создает слегка искаженные картины. Голубой собор с золотыми куполами, черные деревья: струятся как возникший кадр кино.
Два дня назад он пришел усталым, лег на покрывало с тиграми, весь растянулся. Усталое тело: продолговатая усталость на черном и рыжем (тигровое покрывало). Тема приручения и укротительства. Взял черную колонку, когда передавали его любимую песню, и положил прямо на подушку. Я прижался с жалостью к усталому телу. Он был в черной футболке, той самой, которую подарил ему я год назад. Он сказал: «Смотри, твоя футболка».
Голый живот, смуглый и струйка волос.
Ноги немытые, как у крестьянских парней. Аромат юности, немытой и непутевой. Это и есть, наверное, запах поэзии.
Прижаться щекой к ноге. (Потом у Бергмана в ранних фильмах я увижу такие сцены.)
Поездка на кладбище. По дороге проезжаю аэропорт и обсерваторию. Дорога на Пушкин, на развилке дорог памятник поэту.
Проезжаю памятник войны (Танки. Здесь проходила линия обороны. Война с немцами). Цветоводческий совхоз-питомник. Как будто цветы выращиваются, как песцы или лисицы.
Идея общего братского кладбища. Здесь хоронят вместе всех православных (буддистов, евреев, мусульман). Южное кладбище. Вербы и чайки. Философия общего дела. Странное чувство: когда едешь на кладбище, очень грустно, но на самом кладбище острая тоска сменяется легкой печалью, которая исчезает, уступая место покою (мир). Возвращение же вообще радостно. Особенно, когда автобус поворачивает на Пулковское шоссе. Справа Киевское шоссе, впереди дорога на Александровскую, далее – Царское село. Когда подъезжаешь к обсерватории, открывается удивительная панорама, вдали видишь город (южные и юго-восточные пригороды). Удивительность заключается в том, что это одно из возвышенных мест в городе, расположенном в низинах. Можно подумать настоящие холмы. Например Воробьевы горы в Москве.
История с паспортом. Чтобы приблизиться к «испанской мечте», я решил приобрести заграничный паспорт. В русской истории это тема среди других, не считая темы тем. Можно сказать ради красного словца: среди тьмы тем.
Прослышав о мафиозности Лаврентьича, я попросил у Андрюши об этой услуге: сделать мне паспорт без хлопот (мытарств и унижений в ОВИРе). Андрюша с легкостью согласился, зная свое влияние на Л. В назначенный день я пришел на рандеву в особняк представительства МИДа, где клерк в виде деловой дамы советских времен ответила вежливым отказом на мой риквест. Я известен своей склонностью к фрустрациям (таков мой о.), но в этом случае я испытал облегчение, радость, если не триумф.
Не был обласкан Лаврентьича мурзой. Г., подумал я выходя на свет и в воздух, до каких узких и тесных обстоятельств человек может дойти. Как не вспомнить Бунина: легкой жизни просил у я Блока. Надо б (и так далее: известное). Резюме: миф о крутости (мафиозности) Лаврентьича был поколеблен.
Май это маниловский месяц. Одна мечта разбивается о другую.
Настали в буквальном смысле майские дни. Встречи с друзьями, цветение черемухи, московский уик-энд. По просьбе (эвфемизм) просвещенного начальника я остался, моя гора-санаторий превратилась в воздух. Французы называют это строить «замки в Испании». От замка к замку. Я не увижу знаменитых гор. Настроение, как в театре (притворность, игра, смена настроений). Как у Гоцци в «Ненужных мемуарах»: начинают действовать силы. Я не услышу знаменитого благоухания.
Иду переводить французов. Памяти Набокова и Т.Манна мемуар.
Почему новый? Потому что московский и модный. Спрашивая меня мнение о новом м., она получила такой ответ. Я смотрел один спектакль по пьесе «Служанки». Сама мысль поставить эту пьесу уже заслуживает внимания.
Что касается режиссуры, то это, по словам поэта, неслыханная простота (в контексте академизма: желтые здания театров с квадригами коней). На сцене показывается, что у людей в голове. «Один гомосексуализм».
Я вспоминаю о своей московской режиссуре. Тогда мы ставили балет «Анчар» по Пушкину, «Мастера и Маргариту» (балет), «Синюю бороду». Настоящий мэтр, я подозреваю, остается любителем и скрывает свой дилетантизм при помощи шарлатанства. Цитата из дневника К. покойного о Фрейде «…и спекулянт». Но есть удивительные наблюдения. Мое настроение не демистифицировать и не разрушать чужие славы (триумфальные арки). Лучше эту энергию сублимировать в борьбе с собственными ветряными мельницами.
Лариса же любит мэтров. Л. любит учиться, а мэтры учить. Везде педагогическая поэма.
К мэтрам мы еще вернемся, а пока продолжение наших записок. «На смену холодному апрелю пришел солнечный. Бледные и измученные журнализмом жизни горожане и офицеры. Лед наконец взламывается от напряжения воды. Пробуждение сонной воды. В моем предместье плывут льдины. Описать весну в городском предместье. Ужас жизни не замечается из-за повседневности (журнализма), из-за скороговорки будней, по словам поэта. И радость жизни может скрадываться этим ежедневным. Кино «Мама Рома».
Мальчик городской окраины. Там он живет до шестнадцати лет. Играет в футбол, учится в школе. Катается на мотоцикле. Поступает в пэтэу, чтобы стать машинистом метро. Он говорит не пэтэу, а лицей, догадываясь или понимая, что слова имеют силу преображать действительность.
Уходит в опасную жизнь. Опасности не чувствует из-за отчаянности. Героическое поколение, не потерянное. Благодаря ему я стал слушать песни с черной кассеты. Кино. В свое время я открыл голос певца в Махачкале, куда был занесен историей любви. Одна песня может вас завести на каспийский берег. Об этом я написал верлибр. Накануне поездки радио сообщило, что известный певец молодого поколения погиб в автокатастрофе. Я не меломан, тем более не фан. Я офицер-переводчик. Где офицер, там борьба. Метафора коня. Поющие офицеры и раннее средневековье. Гуляя в приморском парке, я слушаю голос певца из открытого окна ресторана. Окно освещено, и из него, как из светлой могилы, голос певца. Примерно об этом мой верлибр.
Тайный стих это свободный стих. Опасность, как в Тамани. Где тайна, там и запретное. Теплое море, контрабанда. И наоборот, где свобода там и тайна. Как постичь эту диалектику тайного и явного с опасностями (риск дю метье), топкими местами («вечность болот»).
Продолжение записок в том месте, где я собираюсь тайно ото всех в военный санаторий в Минеральные воды, не зная еще, что уже едут французы, как трамвай греческих трагедий. В моем случае это насмешка и намек, весь репертуар барочного театра.
«Все куда-то вдруг исчезли. Как будто Театральная площадь ушла под воду. Иду вдоль канала и вижу в воде волнующееся отражение театра. Застывшая музыка вдруг волнуется в волнах».
Виделся вчера с Сереженькой. Он просил денег на еду. Дал немного. Виделись у Спасо-Преображенского собора, куда я шел на венчание двоюродного племянника. Сереже два дня назад пообещал купить плавки из чистого хлопка. Он сказал, что у него есть. Тем лучше, сам буду носить. Просил его не носить синтетические вещи.
На московский фестиваль свободного стиха скорее всего не поеду, потому что хочу поехать по другим местам.
Наверное, это проистекает от моего невнимания к другим, к окружающему миру. Помнится поэт писал. Много дум я о себе продумал. Да. Думы о себе. Очарованность какая-то.
Иногда думаешь, кажется, ни о чем, глядя на верх деревьев или мачту корабля, как на шпиль Кант, пытаясь сосредоточиться на трансцендентном, а оказывается все о себе. Путаешь имена, забываешь города, откуда родом эти студенты. Опять же жалость к оставленной, разрешенной и непрочитанной Лолите. Да, о молодых негодяях. Стал ласково называть так С. По-набоковски, по-стариковски. Смеялись с Ларисой о молодых негодяях.
Сережа исчез куда-то после дачи, затаился, что-то замышляя или участвуя в какой-то авантюре. Эта смесь Вийона и Жана Ж. меня в нем привлекала. Конечно, я сам все домысливал, как сказал бы покойный К., улучшая персонаж.
Т.е. к грусти карих глаз, ногам футболиста, к черной челке, этому телу молодого повесы, хулигана (в смысле «барышни и хулигана» кинобалета) я добавлял для благородства черты романтических французов-писателей. Тело студента тоже было недоступно из-за старомодной болезни, которая по-французски называется «ля шод пис», которую он получил от женщины-бухгалтера.
Я решил уехать в военный санаторий в горы. Где, каких-то трав легко благоуханье. Но не тут-то было. Приехали французы, пришлось идти сдавать билет и оставаться у берегов.
До французского нашествия оставалась еще Страстная седмица. Вот что я читаю в своих беллетризованных мемуарах. «Страстная суббота. Как в фильме Годара «Карабинеры». Такой пейзаж за окном электрички. Иллюзия киножизни».
Распахнутые настежь жалюзи дома на колесах. Я возвращаюсь из Ст. Петергофа и проезжаю страну его детства. Городские окраины, пустыри. Железный Миргород аш эль эм (так ф. называют районы дешевого жилья, то, что у нас непоэтично но метко называют хрущобы). Оседлое кочевье, муравейник, машины для жилья. Здесь он родился и вырос. Вот пэтэу, где учился Цой. Из его объяснений, когда мы ехали на дачу. Это немой город, как черно-белое кино, не мой. Я родился в старых руинах, между Фонтанкой и Рубинштейна. Но со временем я полюбил заброшенность пустырей. Наверное под влиянием неореализма и новой волны. Я полюбил чужое кино этих окраин. Они стали словно моими, как берег Каспийского моря, Сибирь или Кавказ. Берег Черного моря, Кишинев, Туркмения и т.д. Вплоть до Парижа и швейцарской деревни. Все родное, свое кино.
Городские свалки, пустыри, линии электропередач. Все опутали проводами. Библейский вздох моей бабушки. Канавы с замерзшей водой. Неуютный, дикий пейзаж. Вот к чему я все время тянулся, страстно отрицая, не признавая. Пейзаж идеальный для ссыльной души, здесь и сейчас.
Еще тогда в Новгороде меня посетила догадка. Мы шли в Спасо-Вяжищинский монастырь мимо огромного азотного комбината. Там лунный пейзаж с вербами. Полузаброшенная деревня в конце дороги. Это грандиозней Годара.
Скорбь страстной пятницы. Как будто в поисках его тела. Он отдал мне все, что имел. Свое тело. Его застенчивость и сдержанная наглость.
Как П. мной была задумана книга. Нет, не точно. Задуманность это у них (чертежи, расчеты, хищность глазомера). У нас тишь и гладь. Божья благодать.
У нас мечта, чтение одной книги. П. писал, что ему мерещится книга. Надо полюбить и эти пейзажи Годара у нас за окном. Как много можно вместить в одно название. Например. А бу де суфль. Я утверждаю, что это верлибр. Остальное все целлулоид, клептомания, игра. В Париже в шестнадцатом квартале, где я окажусь спустя несколько лет, выйдя в отставку, в один из вечеров по телевизору будут показывать (как Брамса) Годара. Мой гостеприимный хозяин П. не смотрел этот фильм. Было поздно, он оставил для записи включенный телевизор, я решил пересмотреть в энный раз А бу де суфль. И что же? Стыдно признаться, вся магия именно в названии. Грандиозность Годара в нескольких строчках, если отбросить все остальное. И конечно, его пустыри, помойки, цитаты. В фильме про разведчика, который возвращается из Франции в Восточный Берлин после падения стены, есть сцена, где русский моряк читает из Пушкина. И суеверные приметы согласны с чувствами души.
Вернулся из Ст. Петергофа. Завтра еду в Новгород. Там должен ждать меня Митя. В Новгороде живет махатма Ирина Львовна. Мы ездим к ней, как на поклонение.
Однажды, это было в Вербное воскресенье, я проснулся в маленькой комнате, где иногда ночует наш учитель и друг. Скоро он перевезет сюда свои вещи. Когда Андрюша в первый раз приходил смотреть комнату, я так и сказал: «Как раз для студента. Аскетический идеал». Всегда вспоминается комната-гроб.
До университета рукой подать.
У меня было плохое настроение в этот день. У Ларисы вдруг обнаружилась тайная агрессия. Самурайские шутки. Я не люблю этого. Не люблю проявлений насилия. Даже когда обращают все в шутку, как это сделала Лариса, поняв свою грубость. Это настоящая кавалер-девица. Ей бы в армии служить. Она так и скажет однажды: «Саша, возьмите меня в армию». Любительница грубого и блестящего. Промискуитет, сапоги, шутки. Сталь, режущее и колющее.
Тяга к изящному, японскому и китайскому. Ее кумир Лиля Брик. Мэтр говорил о ней, она любила все красивое. Собак, мужчин. У Ларисы висит, как икона, портрет Лили в окружении ее поклонников и поэтов. Она сердилась, когда я говорил, что мэтр был протежирован Лилей, что она была куртизанкой, гетерой Москвы и другое, чего Лариса не желала знать. Теперь я понимаю, что это разрушало образ. Именно Лилю Лариса выбрала себе в кумиры наряду с учителем всего остального.
В сквере у морского собора. Голубой цвет и золотые купола в дымке утра отдаленно напоминают мне о Гауди, испанских замках и соборах, моей мечте.
К нам собирается знаменитый режиссер. Будет ставить спектакль в молодежном театре. Как в провинциальном городе, дамы взволнованы. Общая ажитация. Лариса собирается участвовать в интриге. Будет писать письмо. Отнесет ему мой роман в виде Троянского коня.
Если бы я был профессор в военно-медицинской академии и читал лекции курсантам по психологии искусства (как это делает профессор К.), то показывал Ларису и учителя в амфитеатре.
С Митей по дороге из Новгорода мы говорили о числе читателей. О собирательном образе (идеальном читателе), о конкретных читательницах (бывшая чесальщица). Я опять упоминал Аполлинера с его девятью (негр-боксер, французская девушка, китайская императрица в их числе).
Сережа проспал вчера и не пришел в назначенное время к метро. Я пошел без фрустрации, а наоборот, с радостью. Ведь на рандеву он приехал бы за деньгами. Я его спонсирую как офицер. Иду обедать в мое бистро напротив вокзала. Там подают оладьи, вот русское кино у Финляндского вокзала.
(Не в богатом покоишься гробе, ты убогая финская Русь). Тайны ремесла. Я переводчик, переписчик. Просто перевожу Блока на понятный язык в век кино и дальней связи. Без дальних умыслов.
Пространство нашего киноромана включает в себя и площадь у финбана (Финляндский вокзал). Это как в операх Мусоргского. Площадь, народ, певец.
Когда мы с Ларисой проходили мимо театра (голубое и зеленое зрелище: Вена в Санкт-Петербурге), я сказал Ларисе: «Посмотрите, везде театр». Мы засмеялись. Она одержима мыслью присутствовать на репетициях московского мэтра. Приезжает в Петербург ставить спектакль. Мэтры, как русский барин. Приезжают в своих каретах из Москвы.
Лягушка сказки Андерсена, мечтающая о теплом юге. Абетиссе-ву, завет Декарта. Уподобьтесь глупым домашним животным. Будьте, как они, мягки, пушисты. Легки. Глупое сердце, не бейся.
У Гаршина лягушка падает с неба. Его собственная грустная судьба. Падение.
Армия спасения, мой просвещенный начальник, как Екатерина, в мундире полковника. Доктор. В приемной просвещенного начальника бюст Павлова без собаки (статуи и статуэтки: св. Антоний с поросенком. Пржевальский с верблюдом. И т.д.). Однажды во время дежурства вечером я привел в приемную случайного студента. Его имя было Олег. Красивый, как принц, с грустными и прозрачными глазами. Я его спросил, ты не колешься? Он сказал категорично, нет. Я привел его из бани на Марата. Мы шли через двор, где цвели флоксы. Это было в июле. Потом, когда с П.Н. мы окажемся в гостях у К., речь зайдет о студенте Университета, с которым приходил Лаврентьич. Студент из М. Имя его А. Это несовпадение топонимов и имен меня не смутило, так хотелось, чтобы было, как на чертежах Гауди. Замысловато. Так появился А. , перепутанный, как в «Метели» Пушкина, с другим студентом.
Если б он знал об этом. Когда он пришел смотреть комнату Ларисы в лисьей шапке, я испытал облегчение («не тот») и легкое разочарование. Пророческое бормотание Блока. «Студент, офицер».
Плетение интриг вокруг меня. У Пушкина действие происходит зимой. А здесь все начинается белой ночью. Струи воды в бане на Марата на месте бывшей церкви, другое имя, другой студент, не театральный. Такой же маленький принц, только не смуглый. Красивый, грациозный. Раздевание в приемной. Любовь на диване, где спят дежурные офицеры. Позже этот диван перенесут на первый этаж, там устроят комнату дежурного.
Олега я встречал два раза случайно в городе. Летом, зимой. Однажды встретились в метро, он спешил в университет. Проспал начало лекции. Он учился на географическом факультете (так называемые международные отношения). Родом он был из города Б.
Как у Пушкина в «Египетских ночах». Одна ночь. Даже ночи не было, а вечер, дежурная любовь под бюстом Павлова без собаки. Но у нас другие времена и нравы, т.е. такие же александрийские, но не египетские, а северные (что ли). Любви цыганской короче, хмельней золотого Аи.
Времена, как наш начальник, просвещенные, не рубят голову студенту-любовнику, пусть учится в университете. Мы сами скорее оказываемся без головы, мой король или царица блаженных времен.
«Лолиту» я читал на-французском языке, ее привез из Алжира один молодой офицер по имени Денисов (или Дениска, как любили его называть на нашей мансарде). Он мне подарил «Лолиту». Я ему купил в киоске Валишевского, которого в свое время любил читать в парижском издании тринадцатого года. Когда Набоков был запрещен как плод мне очень хотелось его почитать. Лариса дала мне однажды копию «Приглашения на казнь», которая мне показалась восхитительной. Как не вспомнить тут брошюру Чуковского о русском языке. Там в предисловии были такие слова, обращенные к маленькому читателю, мальчику или девочке – не помню: «Какой ты счастливый (счастливая), ты еще не читал (не читала) Тома Сойера» (не ручаюсь за точность упоминаемого шедевра).
Разрешенного Набокова мне не захотелось читать, но книга – подарок Денисова лежала на французском языке, точнее стояла в шкафу, пока я не решился наконец ее прочитать. Помню дороги и отели Америки, сцену в конце на лестнице, смерть жены под автомобилем. Помню кино. Это кинороман.
У Ларисы в комнате эта книга лежала и читалась, перечитывалась. Я думал, почему такая страсть к ветхому Н. Потом все прояснилось, когда я, как всегда последним, узнал об увлечении мэтра юной Сусанной, девочкой-подростком.
Моя наивность, как океан французского поэта Дюкаса. Не знает берегов. Может быть мэтр и любил меня за это. За мою природную доверчивость, наивность.
Тогда я многого не знал, лишь чувствовал неприятно таинственную атмосферу кино «петербургских тайн».
Воспоминания детства. Мы живем с бабушкой на Рубинштейна. С соседкой тетей Машей мы идем в кинотеатр «Октябрь» – нынешняя (бывшая) «Паризиана» – смотреть «Парижские тайны», маленького мальчика не хотят пропускать на контроле, вечерний сеанс, с трудом, почти конспиративно, закутанного в бабушкино пальто, как дедушку Ленина меня проводят через контроль. Эта «запретность» кино навсегда запомнилась мне.
До ночи с А. на даче остается месяц, а пока пусть лечится. Он еще не окончательно перевез все вещи, пока живет у знакомого, родственника В.Л., молодого человека, работающего водителем голубого метро. Здесь «голубой» цвет лишь дань правде о цвете вагонов метро, а не только ради красного словца. В то утро, когда у меня случилась нестерпимая боль в животе от смеха всю ночь и сон с Л., после того как мы отвозили от Ольги вещи и подарки мэтра, выброшенные как жалкие трофеи, которые Лариса во что бы то ни стало захотела сохранить для своего реликвария. Раритетные реликвии учителя (платок, подаренный мэтром Ольге, привезенный им из Турции. Ольга сказала, берите не бойтесь, я носила его, он не страшный, очищенный. Книги с посвящениями. Фрагменты рукописей. Фотографии. Портрет мэтра кисти Ольги. «Он правдивый», – сказала Оля Л.).
(…) В то утро я спешил на встречу с Андреем к академии, где нужно было сделать одно дело. Американский прагматизм студентов: выжать все, что можно. В этот раз необходима справка для брата из Мурманска, необходимо оправдать его отсутствие на работе (в порту) перед плаванием. Угроза потерять доходное место на корабле. Андрюша кроме братской любви движим и простыми расчетами (опасениями) лишиться поддержки брата, его материальной помощи. Нужна оправдательная медицинская справка. Пришедший на место майора Л. другой майор готов быть посредником. Его знакомая (врач в поликлинике) может за деньги дать справку.
Стоит столько. Я в переговорах не участвую (не собираюсь платить за справку). Андрюша рассчитывает и считает. Вернуться домой, вот мое желание, ни брат ни сам А. меня не печалят, все печали отступили далеко перед болью.
Скоро будет весна. Настроение романса, после апреля, снега, боли, мелких и пустых сплетений мыслей и чувств, моего заторможенного состояния. Весна это и приглашение в Москву на фестиваль верлибра. Нас открыл верлибр.
Все началось тогда в Калуге. На афише было написано: верлибр. Вы ищете жанр и можете искать его всю жизнь. Это и есть правда пути. Искать вне себя, там, за горизонтом. Романтизм и прекрасная бессмысленность такого поиска. Именно в духе лысой певицы, ожидания Годо или стульев. Вот: жанр. Верлибр.
Дискурс о методе. Слова Декарта об отуплении. Абетиссе-ву. Как для пролетариев. Объединяйтесь. Императив. Будьте как животные. Дети. Будьте простыми. Не говорите красиво. Опыт комментариев и искусство перевода. Или искус комментария, развернутый перевод. Или переворот в переводе.
Переиначивание смысла, открытие новых, неожиданных значений в старых и добрых смыслах. По ту сторону перевода. Мои размышления переводчика.
Мой мундир военного чиновника. Военный чиновник это офицер. Воспоминание о Китае, Японии. Вообще о переводчиках. Опять же это опера или балет воспоминаний. Россия, у новой Голландии, недалеко от проруби старца напротив Юсуповского дворца, рядом с театром. Развернутость текста и стремление сделать резюме. Верлибр. Тайны ремесла. Кто знает свободу стиха?
Не то что мните вы. Сказал бы Тютчев.
Накануне отъезда я гуляю по парку усадьбы. Река покрыта лепестками яблоневых цветов. В пруду купаются парни. Один из них вышел из воды и выжимает плавки, повернувшись к дороге белой попой.
Вместо ярких заплат бельгийской и испанской славы триумф московского похода.
В вагоне поезда «Москва – Санкт-Петербург»). Окно открыто в ночь, я протягиваю руку за окно, как бедуин, на руку падают капельки дождя.
Сережино тело голое как звезда. Это рукопись, которую вы покупаете, чтобы писать на обратной стороне.
В обмен на «Кэмел», «Мальборо» вам удается купить эту рукопись. В белой ночи тело текста кажется светится. Светящееся тело. «Надо снова научиться» дышать этим воздухом и привыкнуть к белым ночам. Иллюзия привыкания. Не привыкнуть никогда.
Просыпаюсь после сиесты в наших андалусиях. После сна, как Черчилль. После майнкампфа имени Москвы. «О доблести, о славе». Рукопись как летающая крепость, непотопляемый корабль. «Я пишу на коже моих подданных» – писала французскому просветителю просвещенная императрица. Тайный упрек, намек. Вы на бумаге (она из дерева, риса, камышей), а я на телах верноподданных и вероломных. Непонимание на расстоянии. Опять спор о бумаге, как будто это важно, на чем писать? Нарратология. Наука рассказывать.
Я не умел рассказать Сереже о моей московской идиллии. Майские дни и именины сердца. Получается новое платье для короля, моя ткань из вздохов и ахов.
Стал читать книгу Д. Остин. Вот у кого надо учиться писать, у английских писательниц. Эта бледно-лиловая книга об английских девушках, офицерах, аристократах. Прогулки по парку, разговоры, любовные перипетии, кажется, не играют решающей роли, а просто разнообразят жизнь усадьбы. Штольц унд Форургайль в немецком переводе. Пруст дойдет до такого письма. До почти-воздуха.
Сережино тело уже не выкинешь из песни. Его слова: ты завел меня как кошку от нервного напряжения. «Да!» –  ответил я, погладив по челке.
Играем в шахматы на тигровом покрывале. У него новая стрижка и новая рубашка. (Меня все стремятся обыграть, перехитрить. Их борьба против меня.)
На службе отмечали мое возвращение в обществе капитана Марины, майора Д., марининой подруги с слегка раскосыми глазами. Пили за новые измены шампанское «Мадемуазель». Майор Д. это московский офицер, который сослан к нам в ожидании вакансии в Москве, пока он путешествовал в Африку, его место уже заняли, надо подождать. Он известен своей британской невозмутимостью и вежливостью. По английскому законодательству офицеры, прослужившие в колониях больше трех месяцев, не могут быть избраны на ответственные должности в течение длительного времени (фатальные последствия климата, которые сказываются на умственном и физическом здоровье). Майор Д. купил себе имение в Рязанской области, избираться никуда не намерен, ждет места в московской синекуре.
Ночь на даче. Нарциссы на грядке. Сон цыганской коровы. Вот почти картина Руссо. На этой даче, которую Лариса снимает у вдовы железнодорожного чиновника (памяти Достоевского), мы оказались в воскресенье. Поехали все трое (Лариса, Андрей и я) на новую дачу в Старый Петергоф , перевозить ларисины вещи. Мы договорились снимать эту дачу вместе. Две комнаты на втором этаже.
«Умолчать о близости дальнейшей», как в романсе про крейсер, учиться у писательниц намекам и большому ожиданию. Разговоры, ежедневность жизни: ожидание не сводится к ожиданию, у женщин свой внутренний мир, мужчины заняты завоеваниями, женщины живут богатством жизни. Им не нужно завоевывать, они уже владеют. То, к чему мужчины стремятся, у женщин уже есть. Примерно речь пленного паши при встрече с Пушкиным в Арзруме. «Поэт это брат дервиша». Мужчина это стремление к женскому имени, о. св. Елены.
Поскольку после чтения я спешил возвратиться к себе в Архангельское, в усадьбу, весть о титуле и жалованная грамота в виде альбома Розановой пришла в Петербург пост-фестум и постфактум.
В понедельник рано утром покидали наш санаторий. Чувствовал себя грустно и легко, как Золушка после бала, без бабочки. В гуще московского народа нес черный портфель с рукописью И финна, в другой руке мешок с французскими трофеями. Сидел на Арбате за стеклянными стенами ресторана «Русь», ел пиццу и пил холодное пиво. Итальянцу объясняю, где продают пиццу: надо выйти через эту дверь, там за стеклянной стеной и продают. Он возвращается с пиццой и улыбается мне: «Вы француз?» Я улыбаюсь: «Нет, ле Рюс». Потом иду звонить моим М., это моя московская семья, они вернулись из малийского изгнания. Еду к ним с трофеями и веригами по Москве.
По пути останавливаюсь у церкви преподобного Пимена (рядом больница для бедных, где родился Достоевский во флигеле на казенной квартире отца-врача, рядом Театр Советской армии. Памятник Суворову). Делаю другую остановку в Хамовниках, где живет Л.А., учитель французской речи.
Вот что положили в пакет французы-капитаны: колготки женские, сигареты «Мальборо» и «Кэмел», двадцать долларов между пакетами леденцов, газеты.
Я восхитился таким ассортиментом, потому что не привык получать за жизнь в искусстве бессмысленные и бесхитростные презенты.
Я радовался по-детски этим разноцветным штучкам. В их числе я забыл упомянуть папку «Военно-медицинская служба Франции» с блокнотом и ручкой. Вспомнил о буддистском идеале: ничем не брезговать, всему радоваться. (Колготки будут подарены брошенной жене, сигареты С. как плата за рукопись тела.)
Вспомнил строки из Ирины Львовны: и не хочу быть женщиной уже.
В моей усадьбе я вновь почувствовал себя мальчиком из детства (сад отдыха на Невском, клумба с цветами).
В музее Сидура: автор в гробу словно египтянин. В альбоме Розановой она тоже в гробу как невеста.
На Арбате пчела билась за стеклом, искала выхода. Я испытал тоску, видя эту безвыходность, страшное бессилие от невозможности ей помочь. Смерть пчелы была как напоминание на бронзовых часах. По Арбату гуляла золотая молодежь. Я оказался на дне московского моря с мыслью о пчеле.
Не пустой для моей души звук такие имена: Метерлинк (писал о пчелах), Малларме. За эти три блаженных дня я успел сочинить три своих автопортрета в прозрачном майском воздухе, как на шелке. Офицер конца века, как в Китае лучших времен. В халате, расшитом цветами и бабочками, птицами.
В маленьких бабушкиных трусах и белой панаме вы бегаете вокруг клумбы с душистыми белыми цветами. Аромат детства.
Вы маленький артист, дружите со старой балериной. Она вам дарит книгу с таким посвящением «Сашеньке, любителю чтения и театра от Лидии Александровны». Лидия Александровна это ее псевдоним, взятый как память о подруге Лидочке Ивановой, которую столкнула в воду соперница. С детства я уже имел страх перед искусством.
Потом вас, как Шевченко, отдают в солдаты. Вы заманиваете французов в снега, отдаете Москву, зато спасаете армию. Или вы Э. Пиаф с истуар д’амур.
Лариса, Андрюша и я едем на новую дачу в Старый Петергоф. Начало романса с А., студентом-правоведом. В эту ночь случилось непоправимое. Недалеко от старой (бывшей) дачи, где мы провели ночь с Сережей в холодном апреле накануне Вербного воскресенья. В одном из ранних фильмов Бергмана молодые любовники прячутся на даче.
Роль Ларисы как крестной матери мафии. Теперь ретроспективно я вижу ее роль. Так в дневнике гейши мелькают за окном пейзажи. Лариса в наших сезонах. Ее интриги, звонки по телефону, приглашения на дачу. И вот возвращаемся как одна семья. Утром она готовит манную кашу. В саду на даче цветет сирень. Капельки дождя на листьях и цветах. После буддистской (или византийской) Москвы совершенно другое кино.
У Андрюши как у амбициозного студента свои взгляды на нашу романтическую дачу. Для него это бедно и непонятно. Но как политик (наш будущий Б.К., смеемся мы с Ларисой, вспоминая других правоведов) он пользуется и этой ситуацией. Необходимо использовать человеческие слабости.
Через неделю в воскресенье шестого июня в пушкинский день. Случится наша вторая встреча. Это был дождливый день. Лариса спешила на свидание с мэтром. Я провожал ее на остановку с цветным зонтом, как у клоунов. Она сказала, что этот зонт В.А. подарили во Франции.
Смешной и немного сломанный зонт. «Его надо починить,» – сказала Лариса. Проводив ее до театра, где трамвайная остановка, я поспешил обратно к Андрюше. Я спросил, когда разбудить его. Он сказал, около двенадцати. Лариса на прощанье сказала: «Не забудьте покормить Андрюшу, тушенка в холодильнике».
Когда я возвратился, он еще спал. На тумбочке рядом с кроватью лежали учебники. История права. История философии (кажется, Асмус). Я сидел на полу на коленях рядом с кроватью. Так в романах девушки сидят у кровати князя А.
Я промок до нитки в этом дождливом городе. В это утро. Приехал домой и первым делом принял душ. Горячий как (тело студента).
Надо придти в себя. Или: лучше не приходить в себя.
Пообедал и поехал переводить на кафедру физиологии подводного плавания. Там снова обед. Шампанское. Говорили три часа, я разомлел. Возвращался навеселе. Зашел по дороге в церковь иконы Владимирской божьей Матери. На Достоевского (у Мити и Люды) никого не оказалось дома.
Поехал на Театральную. Там тоже никого. Возвращение домой.
Сцена на кафедре физиологии подводного плавания. Профессор-полковник спрашивает у мсье Патрика, почему тот носит золотую цепочку на левой руке. Он в хорошем подпитии. Почему на левой руке? У нас, дескать, только гомосексуалисты носят цепочки на левой руке. Мсье Патрик: «Я не гомосексуалист. Я им никогда не был, не являюсь и, может быть, никогда не буду».
Профессор-полковник: «А цепочку ты сними».
«Это семейная реликвия. Носим ее из поколения в поколение. В нашем роду были генералы, даже маршалы».
Я делаю комментарий мсье Патрику: «Это волнующая сейчас русских тема. Открытая тема». Он: «Я понимаю».
Профессор-полковник говорил о своей жене. Признавался, что любит мсье Патрика («скажи ему, Александр Сергеевич, что он мне симпатичен»). На протяжении всего обеда рефреном «мне он нравится».
«А цепочку пусть снимет. Это нехорошо, примут за гомосексуалиста». Патрик: «Мне безразлично. Я не такой. Пусть думают, что угодно».
Полковник-профессор: «Золотая цепочка на левой руке. Это возмутительно. А такой симпатичный».
О моем реноме «писателя». Когда журнал «Сумерки» опубликовал мои первый литературный опыт (это произошло в 198… году, как писали в романах прошлого века), офицеры нашей службы случайно увидели в метро номер журнала с моей фамилией. Так в одно утро я был объявлен «писателем».
На службе без перемен. Марина, офицер в белой кофте с пышными каштановыми волосами (Анна Карина и Б. Бардо) спросила: «Ты ведь писатель, описывать будешь?» От такого комплимента-упрека я был немало смущен. Привели двух молоденьких девушек, вернее они сами пришли устраиваться на место машинисток (по рекомендации). Я их видел, когда заходил на минуту в кабинет майора. Они сидели в креслах, розовом и голубом. В коридоре старшие лейтенанты А. и А. что-то весело обсуждали. «Бедные девочки, – сказал я вслух, – куда пришли устраиваться».
Обстановка похожа на замок маркиза де Сада. Восемнадцатый век.
Маленькая исповедь, несколько оммажей.
Посв. А. Гольдштейну, ревивисектору Мисимы.
В Париже я купил наконец Мисиму, пусть на немецком языке. Исповедь маски. Гештэнднис айнер Маске (роман). Одно из моих любимых названий в литературе это мемуары «Душа и маска» (наряду с «Далеким близким»). Шаляпин – Репин.

* * *

За годы, за сезоны (петербургские вечера, книга Жозефа де Мэстра, знаменитого ретрограда и пессимиста, о котором блестяще написал покойный Чиоран), я собрал целый чемодан рукописей. Так называемые записки. Настоящее чемоданное настроение. Где чемодан, там и двойное дно. Приглашение к путешествию. Где п. к путешествию, там и цветы зла. Где зло, там и добро. Потому что, удаляясь от цветов (от осени к зиме, по диалектике сезонов) неизбежно творится добро. Добро по Ницше это богатство и здоровье, две необходимых предпосылки для любви (среди прочих пяти). Как сказал поэт: коль нет цветов среди зимы. То и не надо. О сожалениях. Ни о чем, ни о каких цветах. Романс Э. Пиаф.
О понятии «книга». Я вспоминаю Александрийскую библиотеку и слышу шум горящих рукописей, как камышей. Кадры фильма «Обыкновенный фашизм». Горящий протопоп в Пустозерске. Житие, написанное им самим. Пафос и литература существования.
О том, кто записывает, и о Том, кто диктует. В ярославском музее швейцарская дама напомнила мне о пророке Илье, замечательном писателе, о Том голосе, не громе, а шепоте. Мишле писал о том же, о еле слышном голосе.
Для меня процесс письма это феномен перевода. Поэтому бестиарий, от поросенка св. Антония, птиц св. Франциска, больших и малых, верблюда путешественника П., собаки Павлова, лошади просвещенья Пушкина. Не говоря уже о спутниках апостолов (орел, лев, бык, кажется, не помню). И зверей, как братьев наших меньших, по словам поэта.
О чем это я? Опять о Декарте. Где Д., там и дискурс о методе. Вместо манифеста. После лекции, посвященной выходу русской версии «Внутреннего опыта» Жоржа Батая. Это был библиотекарь и графоман милостью Б.
Сартр и Бретон подобно Николаю поспешили объявить его безумным.
Потом отменили диагноз-приговор. В случае с Чаадаевым объявление безумным было монаршей милостью. Своего рода заточением в башню из кости. Московский салон, роль разговора и письма, путь к Интернету. Батюшков, офицер, библиотекарь, сумасшедший. На букву бэ оба, Батюшков и Батай. И там и здесь, опыты в стихах и прозе. Если абстрагироваться от «стихов и прозы» как от полемического поля, то останутся опыты. До Монтеня и его замка подать рукой.
Счастлив тщеславием. Над этой строкой Пушкина, в общем-то, и раздумывал я, сочиняя мой чемодан. Пафос, болезненное восхищение этой строкой. Как понимать? Опять о счастье и правах и о нравах (сик!) О теме и темах. Тексты, собранные в этом чемодане, и составляют корпус того, что называется «У нас он офицер». Это записные книжки, тетради, листы.
В 1993-94 годах мне пришлось провести часть года в той самой казарме гусарского полка (ныне это военно-морское училище) в г. Пушкине (сик!). «Он как поэт и офицер», сказал бы поэт. Самолет изменяет геометрию крыла, так и рукопись может изменять свой профиль в зависимости от условий полета. Книга это чертеж, мысль, формулы (шелк свитков, шум тростников, камень, кожа, рукопись тела, встреча с издателем, строительство корабля, самолета, процесс ткачества (ковер и самолет), потом полет, пение. «Я опущусь на дно морское, я поднимусь за облака». Если задуматься, Блок проповедывал этим бездушным железным птицам в петербургском небе, в начале века. «Чем ты можешь прославить Творца?», Блок – самолету. Точнее, аэроплану.
Самолет как слово изобретение Хлебникова, или, точнее сказать, введенное им в обиход, открытое им после забвения (ковер-самолет). Что за чудо, эти сказки. Няня, библиотекарь Федоров, Циолковский.
В каком-то смысле эти строки и оммаж Э.Паунду, жившему в «смерти в Венеции», там и успокоившемуся. Как Дягилев-Карабас и его танцующие куклы – летающие куклы («сезоны»). Оммаж Нежинскому, летающей кукле, сочинителю Дневника, где он писал о самолете и птицах. Э. Паунд сочинял кантос (любовь к легкому, что летает и поет) Ср. Лорка с романсеро.
Паунд также сочинял китайские багатели. В свое время его «Грусть хрустальных башмачков» очаровала меня, особенно комментарии.
Меня всегда привлекали случаи, связанные с амбивалентностью, двусмысленностью, недомолвки, недосказанность, недопонимание, намеки. Не сами по себе, а как неизбежное в мышлении-и-речи. Еще раз о слухе и речи. О страстном желании (пафос) быть понятым и все ступени (есть от чего прийти в отчаяние) понимания. Коммуникация, несмотря и благодаря проводам.
Где пафос, там и аффекты. Неизбежные ошибки. «Так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок». «Пусть ошибусь, с ошибкой не расстанусь».
По большому счету, испорченный телефон переводов (Батай на русском языке, Пушкин на французском). Кстати о переводе Пушкина на французский язык. Это верлибр, белый стих (белый, слепой одно из любимых понятий Батая). Забинтуй мне глаза, я люблю ночь. У него есть такой текст. Для меня это было открытие Пушкина. Это случилось этим летом на теплоходе А. Грибоедов, где я плавал в качестве гида или райзефюрера (так мы смеялись над нашими коллегами, особенно девушками, которые носили баджи с такими смешными словами как «бордрайзеляйтерин». У меня случился просто приступ веселья от такого открытия. Сразу же «бордрайзеляйтерин» была переиначена в «бордельрайзефюрерин». Мои швейцарские дамы и господа давали мне читать французские версии таких авторов, как Салтыков-Щедрин, Булгаков (сик! Пятая глава. Ресторан «А. Грибоедов»), Пушкин, Лермонтов и Грибоедов в одном томе. Наконец, одна дама подарила мне французского Пушкина, красивое издание, карманный П. с потрясающими верлибрами. Я просто хожу и повторяю по-французски Ке Дье м’эпарн(е) ля фоли. Не дай мне Бог сойти с ума!
Недавно я прочел о лекции У. Эко в Публичной библиотеке «От Интернета к Гутенбергу». По-моему, правильная тема.
Жаль, что уезжаю в понедельник в Москву и лекцию не услышу. Где снега, там и санскрит. Белая Индия, по Клюеву.
На белом пароходе «Александр Грибоедов» я приплыл к моей отставке летом девяносто седьмого года. Книга «У нас он офицер» это тексты, написанные в период между девяностым и девяносто седьмым годом.
Где книга, там и Гутенберг и Интернет. Лекция У. Эко в стенах бывшей и настоящей библиотеки. Бывшей, потому что Императорской с манускриптами Египта,  инкунабулами, трофеями, настоящей, публичной и национальной. Мегаломания, калька с французов. Батюшков, Батай. Библиотекари на букву бэ.
Пожалованные в сумасшедшие.
Чаадаев был офицером, но не был библиотекарем. Я был двадцать один год в армии, из них четырнадцать лет офицером, в начале – до армии – полгода младшим библиотекарем.
Любовь к книге и кино. Французский язык и наши снега.