МОЯ ДИКОВИННАЯ РОДНЯ
О моем отце в Краткой Литературной Энциклопедии (1962) сказано, в частности, так:
«Винер Меер (31.12.1893, г. Краков -1941) — евр. сов. писатель, литературовед. /…/Автор капитального труда «К истории еврейской литературы XIX в.» (1940), содержащего марксистский анализ явлений евр. лит-ры. В. принадлежат также работы «Фольклоризм и фольклористика» (1932), «Проблемы критики» (1933), «Социалистическое содержание и национальная форма советской литературы» (1940; последние две работы совместно с А.Ш. Гурштейном)/…/»
Звучит, как нормальный, благопристойный советский еврейский писатель. В детстве мне, в силу естественного детского конформизма даже и хотелось так о нем думать. Однако все, что я о нем помнила сама, что рассказывала моя мать и друзья отца, а тем более все, что я узнала о нем с годами, противоречило этому тривиальному, удобному образу.
О месте М. Винера в еврейском литературоведении и литературе я судить не берусь, да и не хочу. Отдаю себе отчет в том, что знающие люди считают, что место он занимает незаурядное, но своего суждения не имею — по недостатку знаний. И говорить хочу только о том, что меня, как это бывает с возрастом, стало все больше занимать — об истории моих предков, в данном случае со стороны отца. История эта, как только я о ней что-то узнала, всегда казалась мне, прозаическому советскому существу, диковинной и ни на что не похожей (теперь-то я знаю, что истории всех еврейских семей — диковинные и ни на что не похожие). И об отце я сейчас говорю, как о первом, если глядеть от меня вспять, звене в этой цепи. Я очень рано почувствовала, что отец мой на нашей советской родине — чужестранец. Он даже одевался иначе — изящнее и добротнее, чем другие, сумев на долгие годы растянуть свой элегантный, позже выяснилось — венский, гардероб (его замшевые гамаши с черными перламутровыми пуговками, его тонкого полотна рубашки с отстегивающимися воротничками и широкое мохнатое пальто донашивали потом, во время войны, бабы в среднерусской деревне, откуда моя мать привезла за них мешок муки и горшочек топленого масла). И в еде он сохранил совершенно нерусские привычки: избегая картошки, каши, борща и колбасы, он ограничивался чашкой кофе с сухарями по утрам и кровавым бифштексом с салатом к позднему обеду. И по-русски говорил скверно, часами беседуя по телефону на неизвестных мне языках, а писал, мешая русские буквы с латинскими.
С течением времени в моем сознании нарисовалась некая история его жизни до приезда в советскую Россию, а затем и история всей его семьи (достоверность многого в ней уточнению уже не поддается; я намеренно выпустила в начале энциклопедической заметки все, что относится к его досоветскому существованию). К этой истории прибавлялись новые детали, уходившие все глубже вспять, и вкратце это оформилось в следующую, наверняка приукрашенную и досочиненную мной, картину:
Было некогда в Испании обширное и преуспевающее еврейское семейство. Ни имени их, ни рода занятий ничья память не сохранила. Осталась лишь легенда о том, что в роду у них затесался «мавр», и отблески черной кожи нет-нет да и проглядывали затем в долгих поколениях: вот и мой отец, в отличие от своих голубоглазых и светловолосых сестер и братьев, был сильно курчав и смуглолиц, я даже помню его темные, с лиловатым оттенком губы.
После изгнания из Испании семейство, с остановками на долгие десятилетия в Голландии и в Германии, добралось до Вены. Сколько поколений прожило в Вене — не знаю, но и оттуда где-то в семнадцатом веке пришлось стронуться, и большая часть семейства осела в Польше, в местечке Хшанув неподалеку от Кракова, где их и стали называть «Винеры», то есть жители Вены. Я однажды побывала в Хшануве — евреев там нынче нет, но есть старое, запертое на огромный замок еврейское кладбище, и мне удалось, вскарабкавшись на стену, разглядеть длинные ряды стоячих полукруглых могильных камней с моей фамилией. И среди них — могила моего прадеда Лейба Винера.
Под конец прошлого столетия его сын, а мой дед, Зелиг-Феликс переселился в Краков, а в десятых годах нашего века снова обосновался в Вене. Там он занимался оптовой текстильной торговлей и жил, по рассказам, хорошо и приятно, не чуждаясь никаких житейских радостей. Как и большая часть его семейства, дед Зелиг-Феликс погиб во время войны в гитлеровском лагере уничтожения.
Среди немногих выживших была моя тетка Франци, младшая сестра отца, у которой хватило дальновидности и твердости духа еще в 1935 году вырвать себя и мужа, а затем и еще одну сестру из благополучной, изнеженной и всячески привлекательной венской жизни и переселиться в Лондон. От нее я и узнала кое-что о моих предках.
Тем временем мой отец, основательно поучившись философии и истории в университетах в Цюрихе и Берлине, вел в Вене довольно рассеянный светский образ жизни. Это не помешало ему весьма успешно начать свою литературную карьеру, публикуя немецкую прозу и стихи на иврите, а также свести знакомство с такими нелегкомысленными личностями, как Франц Кафка и Мартин Бубер. Однако вскоре, ко всеобщему недоумению и огорчению, выяснилось, что, будучи в Берлине, он вступил в коммунистическую партию. И в 1927 году любимый старший сын, светский лев и наследник семейного торгового дела, уехал из Вены в Советскую Россию.
В России ему приходилось всяко, но в целом — может быть, потому, что он не занимал никаких коммунистических постов, а сосредоточился на литературе — судьба к нему была менее жестока, нежели ко многим другим иностранным коммунистам. В 37-м году он отделался исключением из партии и уцелел вплоть до самой войны. Правда, по рассказам друзей, уже к середине тридцатых годов он начал утрачивать свою былую венскую жовиальность, становился все мрачнее и грустнее, и было такое ощущение, что возможность уйти с ополчением на фронт — а было ему к тому времени уже сорок восемь лет — представилась для него своего рода выходом из тупика. И через четыре месяца после начала войны он погиб в окружении под Вязьмой.
По материнской линии мой отец вел свое происхождение из очень старого и богатого банкирского еврейского рода. Первое упоминание о семье Ландау в Кракове, куда они пришли из немецкого города Ландау, относится к 1558 году. О матери отца, моей бабке Саломее Ландау, я знаю совсем мало.Только ее затянутая в невозможную рюмочку талия на старинной фотографии с детства поражала мое воображение. Да еще рассказывали, что она, будучи женщиной эмансипированной, очень плохо знала идиш, и с отцом своим, Биньямином Ландау, к величайшему его стыду и недовольству, говорила на польском пополам с немецким. А уж о дальнейших ее предках я не знала совсем ничего. Между тем, говорила мне моя мать, среди бумаг отца лежала рукопись с его воспоминаниями о детстве и молодости, начатыми где-то в середине 30-х годов.
Увы, идя по стопам бабушки Саломеи, я не знаю языка моих ближайших предков. Да если бы и знала, не сумела бы разобраться в выцветших, ненумерованных, исписанных вдоль и поперек листках, в незнакомом мне черновом почерке моего отца. И прочесть его воспоминания я не могла до тех пор, пока, уже здесь, в процессе подготовки к публикации в одном из американских еврейских журналов, часть из них не перевели на английский. (Все мои попытки опубликовать это на идише или на иврите в Израиле пока были неуспешны.)
То немногое, что мне удалось прочесть, поразило меня. Надо сказать правду. Поразило не художественными своими достоинствами, да и трудно о них судить по весьма посредственному переводу. Я к тому времени уже почитала — тоже в переводах, разумеется — кое-что из идишской литературы, и общая ее традиция, в пределах которой писал и мой отец, была мне немного знакома.
Нет, поразил меня банальный и потрясающий факт: оказывается, все вот эти описанные там лица, этот странный краковский еврейский мальчик — мой отец, его богобоязненный дед в лапсердаке и штреймеле, одаренный многочисленными ренессансными талантами, его прадед-банкир и стопятилетняя прабабка в кринолине — все эти невообразимые персонажи и их диковинные обычаи имеют самое прямое отношение ко мне. Ко мне? Нормальной московской еврейской интеллигентке, плотно сидящей в русско-советской интеллигентской кухне (ныне в русско-советско-израильской) и не верящей ни в бога ни в черта? Все они — мои ближайшие предки! Они — и я?! Не умещается в голове.
Вся рукопись состоит из первичных, незаконченных черновых набросков. В них нет последовательности, много повторений. Автор, судя по некоторым признакам, намеревался переработать их впоследствии в беллетристическое произведение. То, что я хочу представить читателю сейчас, никак нельзя считать подлинной первой публикацией на русском языке (на идише отрывки публиковались в «Советиш Геймланд»). Может быть, ее время еще придет, если за дело возьмется кто-то знающий и заинтересованный.
Нижеследующий отрывок целиком посвящен деду моего отца с материнской стороны Биньямину Ландау; действие происходит в начале века в Кракове, где и родился мой отец.
Публикуя этот отрывок, я нарушаю все общепринятые правила: перевожу с перевода, позволяю себе сокращать и компилировать по своему разумению (от себя, однако, не сочиняю). Оправданием, хотя и слабым, может послужить мне лишь то, что делаю я это с любопытством и с симпатией к неведомым мне родным людям — прежде я этих чувств вовсе не испытывала — и потому хочу верить, что отец меня бы простил. Пусть же простит и читатель.
