ЛЕГАЛЬНАЯ ПРОСТИТУЦИЯ ВПОЛНЕ ДРЕВНЕЙШЕЙ ПРОФЕССИИ
(или курсив сугубо мой)
Эпиграфом нельзя не поставить суперклассика и суперсволочь, соавтора по «Строфам века»:
«Большинство наших писателей – это честные бескорыстные люди…»
(Е.Евтушенко, «ЛГ», № 27, 2 июля 1997, стр. 2)
Е.В.: – Я сам себе социолог. В свое время, занимаясь с молодыми поэтами-переводчиками, я разработал тест…» (Е. Витковский, А. Стреляный /диалог об антологии «Строфы века»/, «И это осталось за переплетом…», «Книжное обозрение», № 46, 14 нобяря 1996, стр. 9)
Е.В: – Многое можно узнать про поэта, работая с его архивом. Если, к примеру, кончается страница рукописи, на ней – 28 строк, а внизу на полях проставлено: 28 х 14 р. (тогдашний гонорар за строку), ну, и все про эти стихи ясно. Чаще такие пометки попадаются на полях переводов.
А.С.: – Когда Пастернак переводил Гете, он тоже считал*? Или же Ахматова…
/Считала Зинаида Николаевна, жена. Сколько Пастернак получает за каждую постановку «Фауста», авторско-переводческих. См. цитату ниже – ККК/
Е.В.: – Стоп. Тема важная, но Ахматова тут ни при чем. Перевела ли Ахматова в жизни хоть что-нибудь – это вопрос, и болезненный. /А я, к примеру, читал, подписанные Ахматовой, «Средневековую корейскую лирику», путем чего в 62-м писал «Сичжо в стиле вольлен», и «ее же» – «Поэзию Древнего Египта», гимны Озирису, Ро и т. д., тоже на меня повлиявшие. – ККК/ Отсылаю ко «Второй книге» Надежды Яковлевны Мандельштам. «Когда-нибудь соберут переводы Ахматовой, где не больше десяти строчек, переведенных ею самой, а все остальное сделано кем попало на половинных началах. Иначе говоря, она получала переводы, что в наших условиях вроде премии или подарка, кто-то переводил, а гонорар делили пополам. Поступала она умно и спасала бедствующих людей, получавших за негритянскую работу не так уж мало – ведь ей платили по высшим расценкам. Глупо, что она уничтожала черновики, по которым можно определить автора. Многие знают о ее способе переводить, в том числе Лева, немало сделавший за мать, но вряд ли кто-нибудь об этом скажет, и в сочинениях Ахматовой будет печататься всякая переводная мура. Надо пощадить поэтов – переводная кабала страшное дело, и нечего всю дрянь, которую они переперли, печатать в своих книгах».
/Вот так, Наденька, вдова поэта – закладывает свою закадычную подружку! «Переводной кабалой» кормились со времен Ломоносова – и Тредиаковский, и Сумароков, и даже только ею и оставшийся печатно – Иван Семенович Барков… А уж в XX веке – «все лучшие поэты вынуждены были уйти в перевод», крамольными и лицемерными словами Е.Г.Эткинда. И к этой кормушке – допускали далеко не всех, а лишь «избранных избранными», т. е. Ахматовой, Эткиндом, Сильман и Адмони, А. Сергеевым, Маршаком, Чуковским – и даже Т. Г. Гнедич поделать с этим ничего не могла… Тетка Танька, кстати – и в лагере, и на свободе – переводила сама, а нам помогала переводить – за бесплатно, а не «исполу». – ККК/
ВВОДНАЯ ЦИТАТА («ТЯЖЕЛЫЕ ВЕРИГИ И ПУДОВЫЕ ГИРИ АХМАТОВОЙ»…)
/две перезрелые девушки об одной престарелой – и уже почившей – поэтессе/
«Кажется, Ахматова сказала, что если в собственных стихах рифмы – это крылья, то в переводах они – гири».
(Изабелла Мизрахи, «Мне нужно влюбиться в поэта, чтобы его переводить» /интервью Лили Панн/, «Печатный орган», № 96, март 1997, стр. 28)
– поэтому, видимо, она и «облегчала» себе гири (методом советской продавщицы?), ставя свое имя (за 50% гонорара!) под чужими переводами…
– возвращаясь «к Витковскому»:
«… Прошу прощения за длинную цитату, но ужас в том, что здесь все – святая правда.
/Это не я, это Витковский говорит! – ККК/ Книга переводов Анны Ахматовой «Дыхание песни» вышла в Москве, в «Советской России» в 1988 году. … Я знаю поименно чуть ли не всех «негров» Ахматовой. «Дыхание песни» никаких переводов самой Ахматовой не содержит, специалисты подтверждают.
А.С.: – А Пастернак?…» (Те же и то же, «КО», № 38, 19 сентября 1996, стр. 9)
– где она там (Зинаида Пастернак) считает гонорары за бесконечные постановки «Фауста», я не выписал, но вот другая, не менее ценная информация:
«Незадолго до смерти Зинаида Николаевна просила меня защищать ее имя от возможных посягательств. <…> Важно услышать слова самой Зинаиды Николаевны Пастернак, услышать ее голос».
(Лев Озеров, предисловие к мемуарам жены Пастернака, «Ленинградский литератор», № 3(85), 2 февраля 1990, стр. 6)
– послушаем:
«К нам иногда заходил Осип Мандельштам. Боря признавал его высокий уровень как поэта. Но он мне не нравился. Он держал себя петухом, наскакивал на Борю, критиковал его стихи и все время читал свои. Бывал он у нас редко. Я не могла выносить его тона по отношению к Боре, он с ним разговаривал, как профессор с учеником, был заносчив, подчас говорил ему резкости. <…> В конце концов Боря согласился со мной, что поведение Мандельштама неприятно, но всегда отдавал должное его мастерству. <…>
У меня создалось впечатление, о нем, я потом сказала Боре, что Мандельштам плохо знает его творчество. Он был как избалованная красавица – самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, и он почти перестал у нас бывать.» (Указ. соч., стр. 7)
/там еще целая страница «о Косте Федине», который всегда слушал Борины стихи, а она поила его чаем с баранками, но когда он выступил против Пастернака в 1958-м, она вспомнила, что в 37-м он заложил своего учителя Бориса Пильняка… – ПОМНИЛА и 20 лет поила его чаем с баранками…/
– ежу ясно, что от такой квочки Борис Леонидович бегал на сторону, к человеку, с которым он мог хотя бы поговорить о Мандельштаме, – к Ольге Ивинской (всеми хаемой и поливаемой)… Вот вам и вся «коллизия»…
Читаю сейчас мемуар очередной «лит-кухарки», Серафимы Юрьевой, «Вера Панова: страницы жизни /к биографии писательницы/», «Эрмитаж», 1993, 120 стр.
ГОМОСЕКСУАЛЬНЫЕ ШТРИХИ «К ПОРТРЕТУ» ТОВ. /Г-ЖИ?/ ПАНОВОЙ(1905-1973)
Пишет, вероятно, Игорь Ефимов (на задней обложке, или «проф. Р.Плетнев»?):
«… Как справедливо заметил один /кто именно? – ККК/ западный исследователь русской литературы, «биография писательницы выглядит несколько затемненной, если изучать ее по советским источникам». Рассеять эту затемненность – вот к чему стремится автор предлагаемой читателю книги. Серафима Михайловна Юрьева была ближайшей помощницей Пановой в последний год ее жизни, и писательница делилась с ней самыми сокровенными мыслями и воспоминаниями».
– ни мыслей, ни воспоминаний (Пановой) я на 120 страницах не обнаружил (ни одной, ни одного, ни вообще!), нашел зато подробнейший финансовый расклад «домоправительницы»-литсекретаря, с обвинениями, что Д.Я. Дар тратил все деньги Пановой «на мальчиков и учеников», с упоминанием «оргий и дебошей» в его комнате. Я пропивал гонорары Пановой – года три, с 70-го, но «оргий и дебошей» не припомню, наоборот, Давид Яковлевич всегда шикал на нас, или посреди читавшегося стихотворения – несся давать лекарство Вере Федоровне (это он-то, один из лучших в моей жизни слушателей!)…
«Дар – литературный псевдоним третьего мужа Пановой, Давида Яковлевича Рывкина. (1910-1980) … Писателем он стал гораздо раньше, чем Панова. Во время эвакуации с другими членами ленинградской писательской организации в Перми он с юмором рассказывал, что встречается с очень симпатичной женщиной, даже трое ее детей не помеха, один только недостаток – воображает себя писательницей.
Перестал «веселиться», когда увидел, какими темпами эта самая симпатичная женщина, уже его жена, писательница Вера Панова, приобретает широчайшую известность и признание». (С.Ю., стр. 37)
«Норвежский критик Мартин Наг пишет…»
«Профессор политолог из Зальцбурга, Вальтер Фейхтнер… очень ценит…»
«Американский журнал «Тайм» пишет…»
«Немецкая академия языка и поэзии пишет…» (42)
Сама мемуаристка-литсекретарь пишет:
«Вечером Панова спрашивает дежурных, много ли у него народа, нет ли там пьянки или дебоша. Но ничего подобного не было в действительности. Так что ей говорили правду…» (53)
«При одном лишь упоминании об учениках глаза ее заметали искры, лицо исказила злость, здоровая рука в ярости размахивает куда попало, вся она дрожит. В одну секунду Панова преобразилась.
– Ни за что!…
Кажется, Дар был совершенно прав. Реакция ужасная.
– Ни за что! – искаженным голосом повторяет взволнованная Панова. Опять мои деньги пойдут на этих бездельников!..
Панова успокоилась, как только поняла, что теперь, когда все изменилось и с финансами как раз по воле самого Дара, ее деньги уже никак не пойдут на «этих бездельников» – Дар их теперь нигде больше получать не будет. Следовательно и тратить на своих мальчиков не сможет. …
Все условия приняты: отдельный бюджет, отдельный холодильник и свободное общение с учениками и вообще с кем угодно». (69-70)
И она же (С. Юрьева):
«Добрый, остроумный, веселый, молодой душой, все понимающий, свободно обращающийся с самыми интимными темами – учитель и кумир!
Вот в этом амплуа Дар состоялся». (92)
«Он очень дорожил и гордился привязанностью своих мальчиков, собеседников, собутыльников, которых называл «учениками». Он действительно их «учил»…
Пановой, увы, было многое известно уже давно. Именно поэтому она и протестовала против присутствия «учеников» в ее доме». (92)
– Ненавижу педагогику! Я никогда никого ничему не учу! – основной постулат Дара.
– Когда человек неспособен ничему научиться, он начинает – учить. (Запомнившееся, из Дара. – ККК)
«Дар понимал, что его любят не за деньги. Он не боялся потерять учеников». (С.Ю., 95)
«Слышала, что Панова категорически запрещает этому самому Леше бывать в доме: с некоторых пор, по ее словам, «ей надоело хоть кормить-то этих мальчиков», если она не может запретить их другие отношения… Она знала о сексуальных отношениях Дара с некоторыми учениками». (52)
«А с вечерами у Дара – мы смягчали, отвечали, что гостей мало, так, один, двое… Благо на всех дверях были повешены глухие плотные портьеры, скрадывающие шум. Нет-нет, прежних дебошей не было, пьянок тоже, посиделки были по вечерам ежедневно». (53)
«Жили в его довоенных двух крохотных комнатенках до той поры, пока ставшая быстро известной Панова не получила великолепную пятикомнатную квартиру от Союза писателей». (51)
– вероятно, ту, но Марсовом, где я и бывал (но не дальше комнатушки Дара!..)
«Только теперь, когда я поняла, какое Дар придает значение деньгам, вспоминались, всплывали неприятные моменты с деньгами: «… возьми сколько нужно… не могу брать копейки». И осмелевшая Панова отвечает:
– А тысячи мог?!..
И ему нечего отвечать». (64)
«При упоминании об учениках Вера Федоровна злилась, припомнила я. Ее глаза вылезали, рука размахивала, она вся тряслась. Она, как я помню, не ревновала Давида Яковлевича, в обычном понимании этого слова, а протестовала, не желала, чтобы ее деньги шли на содержание этих, как она говорила, «мальчиков-жен», то есть явно давая понять, что ей якобы известны подлинные отношения Дара с его учениками…» (68)
Намекая, неоднократно, на «нетрадиционную сексуальную ориентацию» Д.Я. Дара, в особые подробности мемуарист-литсекретарь («варившая борщ», столь любимый Пановой) не вдается, но упоминает, что любовь Дара, бесфамильный «Леша», дневал у него («проводил все дни»), но – не ночевал. Обоих Леш, литературно средне-талантливых, я знаю, но Дар в учениках любил не «мальчиков», а – молодость и талант. Вряд ли кто усумнится в «сексуальной ориентации» его (никак не помянутых «литсекретарем» С. Юрьевой) учеников: Сосноры, Горбовского, Кушнера, Бобышева, Охапкина, Кузьминского, Кривулина, Куприянова, Чейгина, Ширали; а также Марамзина, Довлатова, Гозиаса, Холоденко, В.Алексеева, А.Степанова – почти всей поэзии и прозы Ленинграда 50-70-х. В общем, всех, кроме Бродского, которого Дар – выгнал, заявив заносчивому и самонадеянному Осе: «Молодой человек! Сначала разучитесь писать стихи, а потом – приходите к нам, учиться!..» (А ведь и помню я далеко не всех, попав к Дару только в 70-м!) Один-единственный поэт, на моей памяти, разделял «ориентацию» Дара: Геннадий Трифонов, за что и отсидел (скромную «пятерочку», будучи подставлен ГБ, но на суде героически взял все свои показания в зад, за что и сел…), и сделал впоследствии имя. Но в первую голову – он был поэтом, тончайшим и трагичнейшим лириком.
Этих имен в книге о Пановой (и Даре!) нет; в указателе имен фигурируют: Абрамов, Ахматова, Берггольц, Дора Борисовна Колпакова (редактор «Детгиза»), Дудин, режиссер Завадовский, Кривцов (зав. отделом прозы журнала «Нева»), Хренков (директор «Лениздата»)…
– ловлю себя на неточности:
Довлатов Сергей Донатович, писатель, секретарь Пановой Ельянов (Емельянов) Алексей, ученик Д.Дара /в тексте именуемый просто «Лешей» – ККК/
Но нескольких страницах перечисляются и упоминаются заслуги В.Ф. Пановой: «трижды лауреат премий» /«Сталинских» – стыдливо опущено, значится только в тексте Ефимова-Плетнева на задней обложке! У автора: «трижды лауреат Государственной премии, дважды орденоносец Вера Панова» – стр. 108, и многократно ранее/…
Бельишко грязное «литсекретарь-домоправительница» прополоскала знатно, но, вычетом сенильных каракулей парализованной атеистки-активистки, на старости уверовавшей в Бога, да нескольких банальных цитат из писавшихся в последний год /«для денег» – признается С.Ю., а не я – ККК/ якобы «Воспоминаний» Пановой, даже о втором муже ее, репрессированном «мученике… журналисте, представлявшем тогда в Ростове-на-Дону «Комсомольскую правду»,… которого «февральской ночью 1935 увели безвозвратно… в Соловецкий концлагерь» /стр. 22/ – не узнал я практически ничего…
(Да, честно говоря, не особенно и тщился: ну, партийно-комсомольская шишка, «представитель» газеты ЦК ВЛКСМ, ну – сел, ну – шлепнули, дальше что?.. А вот когда я пытался выяснить у Сарры Бабенышевой, ростов-донской подруги юности В.Ф. – о «ничевоках», гремевших в 1919-1921 гг. в Ростове-на-Дону: Рюрике Роке, Сергее Садикове, Сусанне Map, Дэвисе Уманском… – о них она – С.Б. – попросту НИЧЕГО не слышала и не знала, как и сама сталинская соцреалистка Панова… По ним я предлагал издателю И. Ефимову книгу-коллаж, совместно с А. Очеретянским: «ВСП, или ничего о «ничевоках»… – под две сотни страниц цитат, от Фурманова до Терапиано, Серафимовича и князя Трубецкого, где «белые профессора» и «красные комиссары» – согласно, хором – громят и проклинают нашумевших и насоливших всем «ничевоков» – вплоть до Варлама Тихоновича Шаламова, в унисон, в его уже мемуарах – и НИЧЕГОШЕНЬКИ о них неизвестно… Книгу Ефимов, естественно, завернул, предпочтя – С.Юрьеву… Зато о «комсомольской юности» В.Ф.Пановой собиралась снимать фильм какая-то идиотка-итальянка и обратилась ко мне за консультацией – я ей посоветовал закончить фильм оптимистическим расстрелом Сталинской лауреатки Пановой и всего Союза писателей заодно – и отослал ее к Бабенышевой, «вспоминать комсомольскую юность»…)
Еще одна литературная мандавошь пишет «о Пановой и Даре»:
«В 1957-м Вера Федоровна Панова писала во внутренней рецензии на рукопись моей первой книги (издательство выслало мне рецензию в Сибирь 7 октября 1957-го):
«… весьма существенная особенность рецензируемой рукописи: она отражает новое поколение советских людей, для которых общественные интересы и вопросы совершенно неотделимы от чисто личных интересов и вопросов, и о чем бы ни писал поэт, все его ассоциации связаны с жизнью нашего общества. В этом отношении характерны стихи о природе: «Весна», «Ива» и др. Произведения Британишского выражают те настроения и мысли, которые характерны для молодежи, вступившей в жизнь после XX съезда партии. Они несут на себе печать глубоких общественных интересов, неудержимого стремления к совершенствованию своего труда и мастерства, глубокого интереса и уважения к жизни народа…»
Панова хотя бы через Давида Яковлевича Дара была ближе к молодым, лучше их представляла, чем ленправдисты». (В.Британишский, «Студенческое поэтическое движение в Ленинграде в начале оттепели», печаталось в «НЛО» № 14, 1996; не замечено за тошнотворностью всего текста целиком; приводится с интернетовской распечатки, любезно раскопанной И.Бассом.)
– вот такое «добро» плавает в компьютерных сетях, и никто не ткнет поэта-горняка (а ныне переводчика Э.Каммингса!) Британишского мордой – в «свое, родное»…
Продолжим воспоминания мемуаристки?
Между тем в моей рабочей книжке было записано: … Литфонд. Банк, местком, группком. Материал для Хренкова и Кривцова подобран, сделана сквозная нумерация. Церковь. Можно продолжить, но остановимся…» (61)
– остановимся и мы.
Не хочу я обсуждать СОВЕТСКУЮ писательницу Панову (которую всегда путал с Антониной Коптяевой или Верой Кетлинской?), я ее читал – и «как бы» и не читал, как всю советскую литературу периода 1932-1956 гг.; принадлежу я к поколению «отбросов общества» (как именовала нас Вера Федоровна и ее коллеги), пьяницы и скандалиста Довлатова и педераста Г.Трифонова (ошивавшихся у нее в «чтецах»), тунеядца Бродского, алкоголика и хулигана Горбовского, параноика и сюрреалиста Сосноры и т. д. («Характеристики» можно закавычить – но стоит ли?..)
У нас есть, что обсуждать, помимо сомнительных достоинств «право-либеральной» литературы Пановой, Гранина, Абрамова и еще сотен и тысяч писателей великой советской литературы, коллег безрукого-безногого Льва Друскина.
«БЕЗ РУК, БЕЗ НОГ… – что там дальше?..»
Сделаем приложение к столь кратко охарактеризованному Довлатовым писателю Мирошниченко (который «бил жену велосипедным насосом» – С.Д.), автору моего любимого «Азова», и его коллегам:
«В 37-м году в Дом творчества «Коктебель» приехал парторг ленинградской писательской организации Григорий Мирошниченко – дюжий мужчина с хмурым казацким лицом.
Он вышел к ужину, поставил перед собой бутылку водки, пил раз за разом, быстро пьянел и вдруг, резко отодвинув тарелку, поднялся. Все оглянулись.
– Простите, товарищи, – сказал он, – я должен вас покинуть. Я очень устал. Я боролся с врагами народа.
Он пошатнулся и уперся кулаками в скатерть.
– Я боролся с врагами народа, – повторил он. – Я приехал сюда отдохнуть. И что же я вижу?
Он обвел всех ненавидящим взглядом:
– Кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!
В столовой повисла абсолютная тишина. Стоило ему захотеть, и назавтра арестовали бы любого.
Он повернулся и угрюмо вышел».
(Лев Друскин, «Спасенная книга», Биб-ка «Звезды», Санкт-Петербург, 1993, стр. 154)
– никого, кроме парторгов, не посадили. См. мои статьи о «Литературном ГУЛАГе», НРС, весна-лето 1996. Где-то 120 коммуняк из общего числа в 150 жертв ленинградского СП (30 «беспартийных» тоже исправно служивших власти). Друскина при этом не посадили.
(Хотя ВСЕХ 6езруких-6езногих попрошайничающих пьяных и страшных инвалидов на послевоенных улицах Ленинграда – в один день как корова языком слизнула: согнали-свезли в один «госпиталь»-концлагерь, на островке Ладоги или Онеги, где они и попередохли… В благодарность за геройскую защиту Отечества… Но об этом см. – уже не друскинские мемуары…) – а, допустим, лагерницы Натальи Семпер-Соколовой:
«Елизавета Ильинична (фамилию, к сожалению, не помню), шестидесяти пяти лет. Беспомощная, безрадостная тень. В 1940 году, когда «медведь напал на мышь», ее единственный сын был взят на финскую войну. Сказали – «пропал без вести», а на самом деле… отморозил руки и ноги так, что их ампутировали под корень: его четвертовали и вместе с другими обрубками убрали с глаз долой – запрятали в особый интернат, в глушь арзамасских лесов. Мать, не зная о его состоянии, чудом пробралась туда, увидела его и упала в обморок».
(Н.Семпер-Соколова, «Пострадавшие за любовь», /перепечатка из «Дружбы народов»/, «Интересная газета», № 114, 24-30 марта 1997, стр. 45)
О танкисте «без рук, без ног», которого спасла, дав кровь, санитарка Зинаида Афанасьевна Смоткина, мне рассказывал ее сын, поэт Михаил Юпп. (Танкист еще успел «позвонить» – сжалились, дали трубку: «Зина, забери меня… Меня отправляют…» – куда, она уже не узнала, а забрать его было некуда – в комнатушку в коммуналке, с мужем и сыном?..)
– об этом члены ССП почему-то не писали и не пишут (разве – конъюнктура появится!..)
1970-е (малый «справочник Союза писателей» по Л.Друскину):
«В Доме творчества жил ленинградский писатель Титов…»
«Сеня Ласкин однажды спросил…»
«Через стекло веранды мне хорошо видно, как пристроился у окна и осторожно завтракает писатель Жестев… Марк Ильич…»
«У нас на участке одновременно арендовали комнаты Кутузов, Раевский и Ланской… Только у Женьки Кутузова фамилия была настоящая. Раевский и Ланской – скромные писательские псевдонимы». (Друскин, стр. 243-4)
К стыду своему, я, претендуя но «литературоведа», ни одного имени из вышеперечисленных коллег – не знаю… Читатели, поправьте меня… (И поправят!..)
«Что со мной могут сделать? Ну выгонят из Союза писателей, отнимут дачу… перестанут печатать…» (Друскин, 168)
Допускаю: Лев Друскин (как и поэтесса Галина Гампер) – полный инвалид. Очень хороший человек и средне-плохой писатель. Но и он претендовал все на ту же кормушку: Литфонд, дачу, творческие командировки, пособия и гонорары.
Григорий Леонович (он же – Лукьянович) Ковалев, мой законный соавтор по Антологии – инвалид, слепой с 6-летнего возраста, не претендовал ни на что. Хотелось жрать – брал работу но дом, свинчивание каких-то деталей, наощупь, что вполне мог делать и полупарализованный Друскин. У Фридриха Горенштейна, сурового реалиста, о котором не очень-то и шумят, есть пронзивший меня роман или повесть об артели слепых. Или глухонемых. Я не очень-то помню, но – КАКАЯ РАЗНИЦА?! Пронзительная, страшная, обыденная история из жизни людей, лишенных возможности нормального функционирования. Даже не об уничтоженных Сталиным (при попустительстве всего ССП!) инвалидах войны…
По моим наблюдениям (и сведениям), инвалидов в Союзе писателей – были считанные единицы. Ну, у Сергея Орлова – морда в танке обгорела. Бороду отпустил. Писать от этого лучше не стал. Ну, Асадов без глазиков. Зато по гонорарам – забивавший и Ахматову, и Евтушенко, а может, скопом, и все Ленинградское отделение Союза писателей. Соснору-Кушнера-Горбовского – уж всяко, вместе взятых.
«О ПОКАЯНИИ…»
… Когда в 1930-х громили «литературный центр конструктивистов» – каялись все: Сельвинский, Зелинский, Квятковский, Вера Инбер, Агапов, Габрилович… Почти все. Глава «левого крыла», легендарный Алексей Чичерин, автор «Большака», сложнейшего по исполнению и набору эпоса; съедобной книги-пряника (изготовил в 20-м доски, оттиснул «страницы», испек в Госпекарне, прочитали – и съели!; поэмы «Звонок к дворнику» (состоявшей… из рисунков Бориса Земенкова, что ли; текст – только название и номера глав), и многих иных теоретических и практических формальных безобразий и хулиганств – вместо каяться и бить себя в грудь, пожал плечами и пошел в киоскеры «Союзпечати». Так и умер, в 60-х – непосаженный, непокаявшийся, непечатавшийся, но – не ссучившийся!
(Но это тоже – легенда… Открываю начатый мною «Забытый авангард», где со 2-го тома я уже, как обычно, полетел из составителей, и читаю, в биографии 18.1Х.1950: «В период с 1931 по 1941 гг. я совмещал редакционно-техн. работу с литературной деятельностью…» А с основной группой он порвал – еще осенью 1924-го… Как выясняется.)
Остальные… Зелинский – закладывал вся и всех, Квятковский – написал учебник поэтики (вполне советский, для советских же вузов), Инбер – «Стихи на смерть сеттера Джека» и «На смерть Ленина» (приведенные Е.А.Евтушенко в антологии. «Строфы века», помимо прочей дряни), Сельвинский…
Мой заочный и несостоявшийся УЧИТЕЛЬ (имею пару ругательных писем от него, Ильи Львовича) – всю жизнь оставшуюся (1934-1964?), как и второй мой УЧИТЕЛЬ (заочный, по части прозы и теории), Виктор Шкловский – тоже замаливал грехи своей юности… ТРИЖДЫ переписанная Сельвинским поэма «Улялаевщина» (в первом варианте был герой-анархист, в последующих – естественно, коммунист, и все лучшие строфы старательно выхерены), и – вершина позора – подписанный им в конце жизни однотомник в серии «Большой библиотеки поэта»: из 600 страниц – только 60 представляют раннего конструктивиста Сельвинского, да и те – стандартным типовым набором… А кто, как не он, – напечатал в сборнике «Рекорды» (1927?) свою «Новеллу о загадке объявленной жизни» – в форме газетных объявлений? Кто, как не он, выпустил целую конструктивистскую газету – в стихах? Его «Записки поэта», с вкладышем – дверью сортира поэтического кабачка «Желтая сова», исписанной эпиграммами? …
После 1930 года и Владимир Маяковский превратился бы в Александра Безыменского, если бы не расстреляли… Сам успел.
Все хотят кушать. И при этом, чтобы не работать, как Андрей Платонов – дворником. А нам – проще. Мы в дворницкой (у Платонова!) и родились. Хотя тоже, хотелось – на господскую половину…
/И опять – романтизирую, возвышаю: Платонов работал дворником не во Ржеве или ЖЭКе, а – в Литинституте, «укором» (Гордыня паче скромности…), и Булгаков просился у Сталина «в театр» – отнюдь не рабочим сцены, а литрецензентом, зав. литчастью…/
Но: ни Веничка Ерофеев, ни Лимонов, ни Бродский, ни Саша Соколов, ни Милославский, ни Волохонский/Хвостенко, ни Еремин, ни Красовицкий, ни Роальд Мандельштам, ни Аронзон, ни Морев, ни Эрль – не напечатали при Советской власти ни строчки… (Ося, правда, пытался – но столь же неуклюже, как и его предшествующий тезка…)
Притом называю имена уважаемые, но лишь наиболее близкие мне: не привключаю сюда немалую литературу «оттепели», паче и тех, кто появился уже в 80-х.
А кушать при этом хотели все. И заседать в кабаке «ЦДЛ» (по Булгакову)…
«МЕМУАРЫ О ЖИВЫХ»
(подзаголовком тома 5А Антологии)
Мемуары – что ж… Николай Николаевич Пунин, теоретик авангарда, друг Татлина и Хлебникова, автор монографии об Александре Иванове и лучшего учебника по западноевропейскому искусству (1937), сгинувший в лагерях в 1949-м, по Лидии Корнеевне Чуковской – «бывший муж А.А.Ахматовой», «заваливший весь сарай своими дровами…», «запрещающий Ахматовой использовать его домработницу…»
– ну что спросишь со старой дуры, когда она и в юности умом не блистала?..
Надежда Яковлевна была поумнее. И позлобнее. См., что она пишет о «переводах» своей «подружки»! Ее муж. Осип Эмильевич – переводил сам! (Подразумевается).
И у нее же: «прелесть Сусанночка Map… переводившая что-то с литовского или белорусского…» (Что – ей было безразлично, как и то, что Сусанна Map была легендарной «ничевочкой», женой лидера их, Рюрика Рока, и любовницей Анатолия Мариенгофа…) Главное, что «Сусанночка» хорошо относилась к Осе и бегала по его делам…
А «черный гений семьи Мандельштам», Николай Костарев, рвавшийся «оттягать» у Мандельштамов квартиру… «Он постоянно лез к Осе с каким-то Дальним Востоком, советовал…» /пардон, по памяти!/
Николай Костарев, автор блестящей «Повести о Срединном Китае» (журнал «Вокруг света», №№ 18-21, 1928, изд-во «Красная газета», Ленинград), лучшего, но мой взгляд, произведения о гражданской войне в Китае, 1920-е. Автор рассказа (там же, в «Вокруг света», 1928, № 45) «Проклятие человека». О боксерском матче в Шанхае. Первая пара – здоровый американец бьет мулата /вру: японец и «хав-каст» (полукровка)/, мулат робко улыбается большими разбитыми губами – почти по Джеку Лондону, «Мексиканец». Вторая: англичанин и американец. Это третья уже: американец и мулат. Грустно и больно… И, после перерыва уже – сухой англичанин («огромный, неуклюжий и злой») против красивого, стройного белоэмигранта, русского офицера Яковлева. Русский бьет англичанина. Толпа свистит, недовольна. Победитель уходит гордо, оплеванный… В 28-м году такое могла написать лишь Марина Цветаева, в Париже («Молюсь за тех и за других…»):
«А Яковлев, красивый и четкий, продолжал обрушиваться на англичанина. И хотя у него был разбит нос и кровью было залито лицо, он выглядел еще более уверенным и точным в своих ударах.
И дьявольски красивым!
И когда он бросил англичанина на четвереньки, все завыли… Надо было скорее уходить».
В Париже, в Праге – понятно. Но не в центральном журнале, где редактор Чагин (его дочь, Ирина, была женой последнего «обэриута», И.В.Бахтерева) – собрал лучшие силы, и авторские, и переводческие, и лучших художников-графиков того времени: Н.Дормидонтова (как выяснилось днями, студийца «Башни» Татлина!), Н.Кочергина (еще не испохабившего себя «васнецовщиной»…), Б.Кожина (погибшего на войне друга моего отца), Г.Фитингофа… Называю художников лишь, но и авторы были – не слабее: С.Колбасьев, Л.Никулин, М.Зуев-Ордынец, П.Сахаров, Е.Терник, М.Лоскутов, Г.Гайдовский…
Ну, а кто хочет, может ограничиться информацией Н.Я.Мандельштам, дамы злобной и склочной, носившей домашнее прозвище Колесико (за кривоногость), данные – из вполне достоверных московских источников, что может подтвердить сам г-н главный редактор «Нового русского слова» (он же и сообщил мне)…
А кто не хочет… Что ж, литература ясна и без мемуаров: насколько честен, свободен и «неподцензурен» автор…
ЛАУРЕАТ НЕМЕЦКОЙ ПУШКИНСКОЙ, или «ЦВЕТАЕВА В СОРТИРЕ»
(Отступление – из Калмыкии в Калмыкию…)
«После нескольких лет молчания у Семена ЛИПКИНА /выделено в заголовке – ККК/ наконец-то снова начали выходить книги. Причем буквально одна за одной».
Липкин делится ценнейшими воспоминаниями:
«Так, беседуя, мы медленно, как в ее (Цветаевой, – А.Б.) стихотворении шли по замоскворецким улочкам и переулкам, мимо складов, которые когда-то были храмами. Марина Ивановна сначала всякий раз крестилась, потом перестала. Вдруг, с той простотой, которая была свойственна Руссо или Толстому, она сказала, что ей нужно в уборную. В Москве это и сейчас проблема, а в те годы – почти неразрешимая. Я задумался. Вспомнил, что сравнительно недалеко, на Большой Полянке, я как-то заприметил здание райисполкома, и утешил мою спутницу: «Придется потерпеть минут двадцать…» На улице Марина Ивановна меня спросила: «Все москвичи так поступают?» – «Только те, кто уважает райисполкомы…»
(А.Беляев, «Поверх барьеров нижнего чутья» /рецензия на книгу «Вторая дорога» С.Липкина/, «Книжное обозрение», № 46, 14 ноября 1996, стр. 23)
За это (за ремарковско-баварский юмор!) его и оценили немцы.
– «В прошлом году на вручении Липкину немецкой Пушкинской премии /что за бред? – ККК/ за вклад в русскую литературу…
… он произнес речь, в которой были такие слова: «Один американский писатель, кажется Генри Миллер, посетивший Россию /может, он его с Артуром путает? Сомнительно, чтобы автора «Тропика Рака» пускали-зазывали в Россию! – ККК/, удивился тому, что для русских писатель Пушкин – все равно что для американцев политик Вашингтон». (Семен Липкин, «Нынешняя власть не заинтересована в литературе. Это хорошо» /беседу вела Ирина Тосунян/ ЛГ, № 44, 30.X.96, стр. 3)
«Ахматова… надписала: «С.Липкину, чьи стихи я всегда слышу, а один раз даже плакала». (Я тоже чуть не заплакал. – ККК) (Указ. соч.)
– уж не от этих ли?
« – Семен Израилевич, я знаю, что практически все нынешнее лето вы провели в Доме творчества писателей в Переделкине и, наверное, там не только отдыхали, но и работали?
– Не очень интенсивно, но работал. Писал стихи.
– А можно читателям «Литературной газеты» стать первыми читателями какого-нибудь из написанных вами последних стихотворений?
Доныне движутся во мне
Блестящих брызг морские звуки
И параллельные волне
Твои смеющиеся руки.
Но знаю: наконец прорву
Оцепенение тупое
И вновь с восторгом поплыву
Вслед за тобою, за тобою.
– Что же вы видели в Переделкине, когда сочиняли строчки о водной стихии?
– Просто вспомнил событие из своей жизни».
(Указ. соч.)
– «плыви, плыви, говно зеленое…» – вспоминаю уже я…
« – О вас говорят, что вы перевели «практически все (!) эпосы азиатских народов бывшего СССР». У вас от восточных переводов никогда не «болела голова»?
– Никогда.
– С эпосом все ясно. А ваши переводы стихов, славящих «вождя всех народов»? Хотелось бы вам, чтобы они исчезли, канули в небытие?
– Да, я вспоминаю об этом с чувством стыда. Но, может быть, вам первой признаюсь, что и эти вещи переводил с удовольствием».
«К Мандельштаму я пришел только потому, что он написал мне. Очень хотелось прочитать стихи Андрею Белому. Мы были соседями…»
– И наконец, о нынешних современниках:
«Слепой Гомер не знал грамоты, посещал, гласит предание, семь городов верхом на ослике, а Лимонов читает, вероятно, на двух языках, летает с материка на материк в самолете, но он не только по таланту, он по уму и образованию дикарь…»
– Почему «вероятно»? На трех, с гарантией, если учесть и украинский, преподававшийся в харьковских школах. Не считая русского. (Вот с русским у Эдички как раз последнее время слабовато… Но об этом – см. мои грядущие статьи.)
Моя искреннейшая благодарность Ирине Тосуян (раскопавшей историю с дневниками Венички вдобавок) за обстоятельное знакомство с этим ископаемым лауреатом «немецкой Пушкинской премии»!
А стихи (от которых заплакала Ахматова) – так, на мой взгляд, М.Эдич (неведомый мне ранее в качестве поэта) гораздо лучше. См. его «Рассвет», НРС, 25-26 января 1997, стр. 27, особенно ежели выкинуть 2 первые строфы, «разгонные», и начать прямо:
«Руки, от мизинцев и до плеч,
ноги, от босых ступней до лона…» –
то был бы просто блеск!
Вот но этой оптимистической ноте и закончим «Отступление в Калмыкию»…
ЛИПКИН P.S. /ЛИтературка и ЛИпкин…/ (о файлах-досье)
«С.И.Липкин рассказал мне однажды о том, как секретарь Дагестанского обкома Даниялов спас свой народ от судьбы, постигшей чеченцев, ингушей, балкарцев, крымских татар…»
– о калмыках (столь любимых Липкиным) там речи не было, а суть в том, что комсек Даниялов, корешивший в войну с Берией, по его совету принес к Маленкову том Сталина, где была речь вождя народов о независимости Дагестана, сказанная им в 1922 году. И Маленков, открыв заложенный «специальной закладочкой» том, внял. (И вынял. Целых «сто народов» – как и переводится «Дагестан», из списков проскрипционных…)
«Этот рассказ С.И.Липкина я вспомнил однажды в разговоре со своим другом – дагестанским (точнее кумыкским) писателем Магометом-Султаном Яхъяевым…»
– продолжает тянуть резину (сводя под конец к анекдоту «о евреях и велосипедистах») критик Бенедикт Сарнов, в подглавке «Друг Лаврентий помог»…
(Б.Сарнов, «Мы сидели у Лили Брик и пили чай…», «Литературная газета», № 8, 26 февраля 1997, стр. 14)
– почему-то всегда, открывая «Литературку», я погружаюсь в атмосферу тухлятины, кого бы я ни читал – комсомольчика-неандертальчика Илюшу Фонякова (как его описал Лившиц-Лосев в томе 1-м моей антологии в 79-м, но сам же и «переписал», изъяв целиком абзац – в недавнем номере «НЛО» – за что, вероятно, его и удостоили премии «Северной Пальмиры» или Андрея Белого, извещается в том же нумере ЛГ…), «либерального» ли критика Сарнова (с пустопорожними и мягкотелыми парашами о членах Совписа), о дружбе ли велией – бородатиков Можаева и Солженицына (с соответственным фотоархивом), и, в том же номере – выделенное в черной рамке –
«… я сразу же подумал: … НЕОБХОДИМО ИЗБРАТЬ АКАДЕМИКОМ А.И.СОЛЖЕНИЦЫНА. ЭТО НАШ ДОЛГ, НЕ ГОВОРЯ УЖЕ О ТОМ, ЧТО БУДЕТ ЧЕСТЬЮ ДЛЯ «РАН».» – слова «одного из старейшин академии, выдающегося российского физика академика Виталия ГИНЗБУРГА». (ЛГ, стр. 6)
– несет, несет тухлятинкой – от всех этих критиков и академиков, наводчиков и переводчиков, писателей и читателей, молчавших (в лучшем случае!), когда выкидывали Исаича за рубеж – а отчего ж теперь не «почтить»?..
А при чем тут Липкин или калмыки, спросите вы? А при том же. Воняет «цветаевским сортиром» и в немецкой академии, и в Российской академии наук (не говоря за искусства!), и в главном органе их, выходящем (анальном) – либерально-«чаковской» «Литературной газете»…
А дочь (или внучка) Чаковского, главВРЕДА газеты этой – естественно, обучается тут: у меня на компьютере и распечатывала свою какую-то курсовую-дипломную херню (жуткую муть!), даже файл «annochok» сохранился, среди прочего не стертого мусора… Неудобство новейшей техники, но впрочем…
А файл «lipkin» – все растет и растет…
Хотя меня больше волнуют – уйгуры, к примеру. Взроптали, до пулеметов и бомб – от наследничков Дэн Сяопина, развеянного над Тихим… (По примеру Энгельса – над Атлантикой – откуда, полагаю, и пошла коммунистическая зараза…) Но надеюсь, что прах друга моего, художника, тихого бунтаря, еврея и христианина, Алека Рапопорта, тоже днями развеянного над Тихим – как-нибудь тихо нейтрализует вонючий прах этих английских и китайских коммуняк…
ЛИПКИН-НАПОЛЕОН?
(чудовищная вероятность по «закону Эткинда».)
« – Наполеон – это я. И чайник – тоже я!»
(Классический анекдот)
« – Маршал Ботвинник! На выход! С вещами».
(Современный анекдот)
«В ряду мировых авантюристов Яков Блюмкин стоит чуть пониже Наполеона и чуть повыше Джохара Дудаева. … Сегодня он был бы Дмитрием Якубовским…»
(Анонимная перепечатка, «Кровь и любовь Якова Блюмкина», «Интересная газета», № 112, 9-16 марта 1997, стр. 44)
«Поделился Эткинд самыми сокровенными мыслями, изложив свой собственный «Закон сохранения интеллектуальной энергии» – плод многолетних размышлений.
В сталинское время многие выдающиеся поэты (Борис Пастернак, Николай Заболоцкий, Арсений Тарковский, Семен Липкин) были вынуждены направить энергию своего таланта исключительно на переводческую деятельность.
Суть эткиндовского закона такова. Интеллектуальная энергия просто так не исчезает, а наоборот – ищет любую энергию для выхода. Но на этом пути возможны парадоксы. Например, если запретить людям становиться полководцами, то тогда они «пойдут в шахматисты». По мысли Ефима Григорьевича, выдающийся шахматист Михаил Ботвинник в других, более подходящих условиях наверняка стал бы Наполеоном.
Касаясь дня сегодняшнего, Ефим Григорьевич отметил (со стороны виднее) низкий уровень культуры языка.
Встреча с профессионалом Эткиндом произошла в медиатеке Французского института (Мойка, 20). В уютной, но маленькой комнате собралось более ста человек, желавших послушать откровения выдающегося ученого».
(М.Кузьмин, «Ефим Эткинд о законе сохранения интеллектуальной энергии», «Смена», № 6, 11 января 1997, стр. 1)
– первый раз слышу, что Липкин – «выдающийся поэт». Но приходится верить на слово проф. Е.Г.Эткинду, «выдающемуся ученому», члену советских и зарубежных пединститутов, вузов и академий…
«ПУШКИНСКУЮ ПРЕМИЮ УЧРЕДИЛ ГАМБУРГСКИЙ МИЛЛИОНЕР
Пушкинская премия учреждена гамбургским миллионером А.Тепфером. В комитет входят немецкие слависты и некоторые члены русского пен-центра. Премия присуждается русским писателям «по совокупности заслуг». Среди лауреатов: А.Битов, Л.Петрушевская, Б.Ахмадулина, Д.Пригов и Т.Кибиров, С.Липкин. Размер премии – DM 40 000. Премия вручается 23 мая – в день рождения А.С.Пушкина (по старому стилю)».
(Комментарий к присуждению премии В.Астафьеву, НРС, 12 марта 1997, стр. 5)
– после «либерального еврея» Липкина – «национально мыслящему» русскому, все по плану, чин-чинарем. Остальные (кроме Беллы Ахатовны Ахмадулиной) – гнойная тусовочноя попса, торгующая «на Запад» литературная накипь. «Суповой набор» Дэвида Ремника, для читателей журнала «Ньюйоркер», умеренных либеральных псевдоинтеллектуалов. Стиль «рюс а-ля запад», знакомый по Вене еще – с 1975-го…
«Похоже на…», «понятно нам…» – ни Лесков, ни Ремизов, ни Хлебников/Крученых, ни Бурлюк (в прошлом), ни Красовицкий, Хромов, Еремин, Венедикт Ерофеев, Гаврильчик, Олег Григорьев (тоже многие «в прошлом» уже…) – в эту мазу не тянут. Их еще надо на среднерусский (итээровский) язык переводить, чтоб потом, мякишем разжевать западным славистам…
И как это все понятно…
… И как знакомо.
ЭЗОПОВА ФЕНЯ
(или о переводчиках)
Поделимся цитатой:
«… после чего отжимки можно отдать на кухню людям».
(Е.Молоховец, «Подарок молодым хозяйкам», 1911)
Где ты, писательница малосольная,
Молоховец, холуйка малохольная,
Блаженство десятипудовых туш
Владетелей десяти тысяч душ?
В каком раю? чистилище? мучилище?
Костодробилище*? А где твои лещи
Со спаржей в зеве? раки бордолез?
Омары Крез? имперский майонез?
Кому ты с институтскими ужимками
Советуешь стерляжьими отжимками
Парадный опрозрачивать бульон,
Чтоб золотым он стал, как миллион,
Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,
Чем нынче наниматели обедали?..»
– кто это пишет? Демьян Бедный?
Нет, переводчик «Поэмы о Ленине» Расула Рза, удостоенной многих Сталинских премий, столп и прибежище либерального «нонконформизма»…
«Пятьдесят лет назад русский поэт и переводчик Арсений Александрович Тарковский (1907-1989) написал стихотворение, несомненным поводом для которого послужил контраст между нашим советским бытом и образом, возникающим при чтении книги «Подарок молодым хозяйкам»… (А.Николаева, «Приключение на всю жизнь. /Перечитывая классику/», «ИТАР-ТАСС Экспресс», № 4, январь 1997, стр. 38)
* намек на «костомольную машину» в подвале Берии, где он размалывал косточки растворенных в соляной кислоте изнасилованных им школьниц (печатная и телевизионная параша той же Свиридовой, см. ниже)?
Оправдаем: в те же годы А.А.Ахматова писала «Песню мира», «В пионерлагере» («Спасая – сына!» – патетическим возгласом А.Свиридовой)…
Проиллюстрируем, слово в слово:
«Впрочем, советский литератор четко разделяет бытие официальное и неофициальное. Одно дело – речи с трибуны, а другое – разговорчики…»
«Вчера я на один акт закатился к Таирову (»Раскинулось море»), – пишет он жене. – Вот падение-то! Мне даже грустно стало. Вспомнилась наша юность – «Жирофле», «Брамбилла»… а перед глазами трепотня из трепотни и самой что ни есть дешево-базарной. И в зале – шпана. Учуяла носом. Откуда только он набрал такого зрителя?.. Ну по театру, по пьесе и зритель…» А вот еще вслед за жалобой: «К тебе ходят, тебе звонят, а ставить будут Софронова»…
… Мариенгоф направляется в издательство, в Союз писателей, в радиокомитет, где его ожидают привычные хлопоты по поводу написанных и задуманных произведений…»
(А.Ласкин, «Неизвестный Мариенгоф. Избранные стихи и поэмы 1916-1962 годов», «Лань»/«Петрополь», Санкт-Петербург, 1996, стр. 175, 174)
– подтасовываю» передергиваю?… Нет, ЦИТИРУЮ.
И это еще – в книге «апологетической», где эстет и дэнди Мариенгоф оправдывается автором – во всем, за таланты кратковременные…
Не по вкусу ему «шпана» и Таиров, ставящий Софронова, и он идет… «в издательство, в Союз писателей, в радиокомитет, где его ожидают привычные хлопоты…» – по побиению морд членов Совписа? По швырянию гранат и листовок антисоветского содержания?.. Идет служить той же шпане, рука об руку с тем же Софроновым…
А по-моему, Софронов, Павленко и Бобаевский – честнее… Они двум богам – не служили. Одному, пусть и – бесу…
… сын Мариенгофа – повесился.
… сын Николая Брауна пошел в фашисты.
… сын Александра Прокофьева – помер, опохмелившись клеем для грампластинок.
… сын Фадеева – спился.
… дочь Маргариты Алигер – покончила с собой.
… сын Валерия Панова – стал рокером и взял отчество «Свиныч».
… дочь Лидии Гладковой…
… сын Бродского – умолчу.
… у Вс. Рождественского – две дочки и обе…
… а у Льва Никулина – их просто называли «никульками», одиозные девушки…
Цитатой, суммирующе-иллюстрирующей:
«в расплату за грехи отцов
лицо размазано по камню
и пьяно женщина икает
и все никак не снять кольцо
с распухших пальцев
пьяный дух
он просит мяса просит плоти
… меня от холода колотит
у жадно посиневших губ»
(Ю.Алексеев, ок. 1968, неопубл. См. в Антологии, том 4Б, стр. б/н)
/12 марта 1997 – 26 января 1998/
