Маргарет Харэль

ПО СЛЕДАМ ДИОНИСА

С Мареком Хласко я познакомилась вскоре после демобилизации из армии. Утром я работала на полставки секретарем у Исраэля Трамо, журналиста по образованию, заведовавшего тогда профсоюзной комиссией по культуре (в числе прочего в его обязанности входило приглашение и прием интеллектуалов из-за границы), а вечером  позировала учащимся художественного училища имени Авни. Того, что я зарабатывала, хватало на съем комнаты на берегу моря. Исраэлю было тогда под сорок. Это был симпатичный интеллигентный   человек – либерал, социалист (член партии МАПАМ) – несмотря на свое скептическое отношение к восточно-европейским коммунистическим режимам,  гордившийся достижениями социализма и демократии в Израиле.
Речь идет о периоде с 1960 по 1961 год, когда большинство членов правительства, а также большая часть интеллектуально-художественной элиты были выходцами из Восточной Европы (в основном из России и Польши). Кроме того, многие из них все еще сохраняли связь с польской культурой. Фактически эта связь никогда и не прерывалась, несмотря на все перипетии…
Вообще, в начале шестидесятых годов в Израиле проживало множество выходцев из Польши, во многих тель-авивских кафе звучала исключительно польская речь. Именно тогда был построен новый престижный микрорайон под названием Рамат-Авив, населенный в основном «поляками».
Как-то раз Исраэль Трамо пригласил меня на вечеринку в доме его друзей. Сказал, что там будет один молодой польский писатель, который чем-то напоминает французского поэта Артура Рембо, и мне будет небезынтересно с ним познакомиться.
Явившись к назначенному часу, я застала хозяев за лихорадочным приготовлением томатного сока для почетного гостя, который должен был прибыть с минуты на минуту. Оказалось, что по городу распространился слух, что Марек Хласко недавно «завязал»…
И вот, он появился: красивый, высокий, с диковатым взглядом – его черная рубашка выгодно оттеняла соломенного цвета шевелюру… И это была любовь с первого взгляда.
В 20 лет я была слишком романтична. Свои длинные черные волосы я заплетала в косу… Он мгновенно угадал во мне украинско-польские корни и рассыпался в комплиментах. Я же про себя прозвала его «светловолосым варваром»…
Вечеринка была в самом разгаре, когда Марек, к вящей радости присутствующих, презрительно отверг томатный сок, усмотрев в нем личное оскорбление, после чего перешли на водку (со всеми вытекающими отсюда последствиями)…
Мы начали встречаться. Скоро он познакомил меня со своими израильскими друзьями (о заграничных я узнавала из его «философских» отступлений). Как я уже говорила, я жила в деревянном бараке на берегу моря – именно там, где через десять лет выросли пятизвездочные отели («Карлтон», «Плаза», «Рамада», «Шератон»). В начале шестидесятых это был район бедноты – «Хап», располагавшийся на песчаном холме, неподалеку от заброшенного мусульманского кладбища (существующего и по сей день).
Ночами из моей комнаты был слышен шум прибоя, а днем через трещины в стенах можно было наблюдать за тем, что делается снаружи… Марек утверждал, что был бы счастлив даже с нищенкой… Я смеялась, осознавая, что бедность временна. На деле я всегда ощущала себя богатой (возможно, из-за своего  буржуазного происхождения), понимая, что разделение на «богатых» и «бедных» зависит исключительно от ментальности… Мы мечтали о Париже и Польше… Пока же я готовилась к экзаменам на аттестат зрелости, которые начала сдавать еще в пору своей военной службы (в десантных войсках). Так что я сказала Мареку, что поеду с ним в Париж лишь осенью, как только разделаюсь с экзаменами. Он возразил, что предпочел бы дожидаться осени  на бульваре Шанз Элизе (наверное, я совершила ошибку, отложив эту поездку). У меня не было ровным счетом никакого жизненного опыта, и я даже не представляла себе  всю степень лицемерия некоторых его «приятелей»… Но не будем забегать вперед…
Странствия Марека начались примерно году в 59-м, когда его книга «Восьмой день недели» была  удостоена престижной литературной премии и он был приглашен в Германию для участия в постановке фильма по мотивам его романа. Не знаю, что стало с тем фильмом, однако Марек рассказал мне, что во время пребывания в Германии попросил там политического убежища, которое и было ему предоставлено – факт, о котором он будет жалеть всю свою жизнь… Таким образом, путь к возвращению на родину был отрезан для него навсегда, и он превратился (к своему несчастью) в Вечного Жида…
Жизнь в Германии не принесла ему радости, так что, получив письмо от друга, в котором тот писал, что «живет в израильском кибуце и радуется жизни», Марек решил отправиться в Израиль. Так он оказался в кибуце Энцо Сирени. Впрочем, была и другая причина: в 1956 году в том же кибуце поселилась Зула Довинска – актриса и режиссер, в прошлом руководившая варшавским театром «В Замке Искусств» – оригинальнейшая и интереснейшая личность. Рассказывали, что в свое время она была дружна с Тадеушем Кантором и его театром (даже в годы войны). После начала войны один из ее близких друзей – граф Артур Мария Свиниярски – сделал ей предложение. А так как сам он был гомосексуалом, то преследовал одну-единственную цель – спасти Зулу от нацистов. Так она спаслась.
В пятидесятые годы она сыграла роль «гуру» в жизни многих начинающих польских художников, не исключая и Марека. Таким образом, несмотря на планировавшуюся женитьбу на актрисе, игравшей в «его» фильме, Марек оказался в Израиле: гости были уже  в сборе, невеста в свадебном платье – вся ожидание, а священник ждал знака к началу церемонии, однако жених (Марек) в самый что ни на есть последний момент передумал, прыгнул в самолет и улетел в Израиль… Опомнившись от перенесенного потрясения, покинутая невеста последовала за ним, но его было уже не догнать. Так, (на этот раз) ему удалось избежать брачных уз.
В кибуц Энцо Сирени Марек прибыл в 1960 году. Стиль жизни кибуцников импонировал ему, да и сама идея пришлась по вкусу. Однако его слава опередила его, и в Энцо Сирени начали стекаться журналисты… Так что, несмотря на симпатию, которой прониклись к нему члены кибуца, в конце концов ему сообщили, что кибуц не в состоянии принимать такое количество посетителей и к тому же визиты многочисленных журналистов беспокоят кибуцников, любящих тишину.
Ему пришлось переехать в Тель-Авив (позже он несколько раз наезжал в Энцо Сирени). Здесь он водил знакомство в основном с выходцами из Польши, которых знал еще по Варшаве, так что практически все время мог общаться по-польски. Он не боялся физического труда и поэтому устроился на стройку… Там он и работал, когда мы познакомились. А после работы приходил ко мне, оставался на ночь или на столько времени, сколько нам хотелось провести вместе.
Мы подолгу рассуждали о литературе (в основном  в периоды «затишья» между его запоями). Он был большим почитателем Фолкнера и Достоевского. О Фолкнере он говорил: «Этот самый Фолкнер умел писать…» На что я отвечала, что сам он еще не начал писать по-настоящему. Мы любили вспоминать книги, которые читали в детстве, в Польше. И еще он очень любил петь грубые солдатские песни (когда я мыла ему голову). Частенько он заводил одну из них, выходя из очередного бара в сопровождении толпы своих пьяных почитателей. Так он шествовал «вдоль по улице Бен-Иегуда», а после вваливался ко мне, обрушивался на кровать и засыпал. Он мог проспать целые сутки, а проснувшись, жарил себе яичницу из 6-8 яиц (которых мне бы хватило на целую неделю). Он ни в чем не знал меры.
Марек сделал мне предложение, так как пришел к выводу, что это «как-то напрашивается», однако сроков назначено не было, а  я не хотела на него давить. Тогда мне казалось, что наша любовь будет длиться вечно (наверное, это было детство). Я подарила ему армейский ремень, с которым не расставалась на всем протяжении своей армейской службы. Это был широкий  грубый мужской ремень, который подошел бы любому. Марек носил его не снимая, все время, пока длился наш роман.
Он не был интеллектуалом в том смысле, в котором кинозвезда далеко не всегда является блестящим актером. Ведь большинство интеллектуалов никогда не вели такую интенсивную жизнь, какую вел он, и, само собой разумеется, не пользовались  в своем окружении такими влиянием и популярностью, какими пользовался Марек. Популярностью своей он был, в первую очередь, обязан смелости, с которой первый  начал говорить правду о коммунистическом режиме и о «реальной» жизни польских рабочих.
Так Марек, считавшийся наиболее выдающимся молодым писателем, со свойственной молодости открытостью, стал вхож в польские кулуары власти предержащих. Заглянув за запретную черту, он узнал тщательно скрываемую истину, и «сильные мира сего» предстали перед ним во всей своей красе, оказавшись коррумпированными сексуальными маньяками. Он видел камеры пыток и был потрясен до глубины души. Его последние иллюзии рухнули. Он превратился в нигилиста. «Революция закончилась. Все…» – сказал он мне. Он не верил даже в богему с ее ценностями: «Все это одна видимость… Братство ни черта не стоит, когда на карту ставятся первоосновы».
Я не соглашалась, у меня еще оставались идеалы.
В тот период Марек не высказывал ни правых, ни левых, политических взглядов, а просто описывал то, что видел в коммунистической Польше. Я узнала, что ему предлагали сотрудничать с органами, однако он отверг это предложение с негодованием. Я помню, что как-то раз, встретив на улице Тель-Авива бывшего «осведомителя» (да, да, были среди них и евреи), он рассказал мне, что этот человек принимал участие в пытках. Марек отшатнулся от него, точно от жабы.
Я никогда не встречала его в кампании профессиональных интеллектуалов, разглагольствовавшим о судьбе мира. Его подход к жизни был простым и прямым, и жил он, как говорится, взахлеб. Свою интеллектуальную позицию он формулировал как-то вдруг, в самых разных обстоятельствах: на берегу моря, в лесу на каком-нибудь пикнике, в компании друзей или в баре во время какой-нибудь попойки.
О политической ситуации в Израиле он часто говорил: «Беда в том, что все правы…» Вместе с тем он восхищался ЦАХАЛом, в особенности пограничниками: простыми скромными ребятами, отдающими жизнь за Израиль…
По той же причине ему не нравились новые репатрианты – крикливые снобы… Однако стиль поведения «сабров» тоже был ему не по вкусу – грубость и бесчувствие причиняли ему боль.
Среди его знакомых были бывшие узники концлагерей – «человеческие обломки» –  и встречи с ними глубоко потрясали его. С таким человеком невозможно было рассуждать «об интеллектуальном».
Так как большинство моих родственников погибли от рук нацистов во время Второй мировой войны, а отец вступил в Красную армию, ушел на передовую и не вернулся, я избегала разговоров на эту тему, категорически отказываясь обсуждать (как с Мареком, так и с прочими) Катастрофу, страдания моей семьи и собственность, оставленную «там»… Я стремилась думать лишь о будущем.
В те годы, среди моих друзей было много людей искусства: художников, писателей, журналистов… Мы встречались ежедневно в многолюдном и шумном, как пчелиный улей, кафе «Касит», закрывавшим свои двери между тремя и четырьмя часами ночи. Это была богемная молодежь, напоминавшая парижскую богему Латинского квартала начала века. Хескель, хозяин «Касита» был простой человек, уважавший и ценивший искусство и людей искусства, к тому же обладавший редким умением подобрать для каждого нужное слово в нужную минуту…
Тем временем я уволилась из конторы Исраэля Трамо, сохранив за собой лишь место модели в художественном училище. Того, что я зарабатывала, хватало на жизнь, к тому же у меня оставалось уйма свободного времени, которое я делила между чтением литературы и Мареком. Тогда же я начала писать и публиковать стихи (те, которые посвятила Мареку, теперь утеряны).
Марек все еще жил в гостинице, а через некоторое время к нему присоединился Юрек Герман – поэт и редактор газеты, выходившей в Израиле на польском языке. Это был маленький кругленький человечек 35 лет, страдавший отдышкой и отличавшийся манерами польского аристократа, выделявшими его из всего нашего окружения. Его привычка целовать дамам руки казалась, в лучшем случае, анахронизмом. Но его несколько скользкая обходительность не смогла ввести в заблуждение ни одну даму… На Марека он был готов молиться.
Подобно большинству друзей Марека, Юрек запил, и очень скоро его газета прогорела. Однако его это не сильно беспокоило, и он поселился вместе с Мареком.
Это была третьеразрядная гостиница на улице Алленби, 52, располагавшаяся  в старом темном здании с угрожающего вида подъездом и помещениями…
Гарри, хозяин гостиницы (один из почитателей Марека) часто рассказывал, как придумал сдавать комнаты на несколько часов, хвастливо добавляя, что «через его гостиницу прошли все тель-авивские проститутки»… Все это ни чуть не мешало Мареку…
У Юрека, в добавок ко всем его бедам, была еще и проблема с самоопределением, потому что, как он сам говорил: «Один из его родичей был польско-христианского происхождения, другой же польско-еврейского». Таким образом, выходило, как в знаменитой поговорке – «ни рыба, ни мясо».
Марек тиранил его, и нередко дело доходило до побоев, которые Юрек безропотно сносил. Мне вспоминается один довольно отвратительный эпизод: как-то раз в одном из «польских» кафе Марек свалил Юрека ударом кулака. Увидев это, какая-то женщина выскочила из-за своего столика и набросилась на Марека с криками: «Что же это такое?! Какой-то поляк, гой, избивает евреев?!» Тогда Юрек поднялся и сказал: «Не вмешивайтесь, пожалуйста, это наше польское дело». Но даже этот случай не сумел отдалить Юрека от его идола.
Как-то раз Юрек забрался в мою квартиру во время моего отсутствия и похитил с моего стола фотографию Марека. Вернувшись домой и обнаружив пропажу, я пошла прямо к нему и потребовала вернуть мне фотографию, пригрозив ему, что если подобное повторится, я обращусь в полицию.
Отношения Марека с рабочими и водителями грузовиков были менее «сложными», и я бы даже сказала, более нормальными. Это были трудяги, лишенные как образования, так и воображения. Именно они устраивали Марека на все его работы. Он же выделялся среди них некой аурой «большого света», окутывавшей его, как аромат изысканных духов: молодой, высокий, красивый и вдобавок ко всему преуспевший и знаменитый… Одним из наиболее характерных для Марека качеств было умение сходиться  с людьми любого общественного положения и происхождения, от рабочих, сутенеров и водителей до дипломатов и рафинированных интеллектуалов. В его обществе всякий чувствовал себя легко и свободно,  тогда как сам он неизменно становился центром компании. Он умел находить общий язык с любым, даже самым недалеким, человеком, обладая каким-то неповторимым обаянием, не свойственным никому другому. Обаяние, при помощи которого можно было бы, пожалуй, повести людей на баррикады или на смерть. На языке наших десантников эта черта называется «вдохновением»…
Женщины просто вешались ему на шею, он же, со своей стороны, умел их поощрять. Везде, где бы он ни оказывался, у него объявлялось множество любовниц, каждой из которых он давал почувствовать, что именно она-то и есть его единственная  настоящая любовь (наверное, именно в этом заключался секрет Казановы). Один из его близких друзей как-то рассказал мне, что многие польские писатели-гомосексуалы (Анджеевский, Мах, Ивашкевич) были влюблены в него.
Я и сама пришла к выводу, что Марек, скорее всего, был бисексуалом, несмотря на то что сам он в этом ни разу не признался. Я обратила внимание, что, опьянев, он принимался обниматься и целоваться со своими друзьями (славянская традиция?);  мне становилось неудобно, я вставала и уходила. Подруга одного из его друзей тоже всегда уходила в этот момент. Многие любили его по-настоящему, ведь это самое человеческое чувство, не имеющее отношения ни к одному из …-измов.
Израиль он называл не иначе, как «Святой Землей», и порой воображал себя новым Иисусом, несущим на своих плечах «бремя страстей человеческих» (что ж, ведь погибший и вновь восставший из мертвых Дионис являлся предтечей Иисуса).
Он был разный – именно это и делало его неотразимым. Его интересовало, например, лицедейство, в особенности же имидж американского ковбоя. Самой удачной его фотографией, по его собственным словам, была та, на которой он походил на Джеймса Дина: та же гримаса раненного зверя…
Он никогда не был ни антикоммунистом, ни правым, напротив, упорно доказывая всему миру, что именно он-то и есть «истинный коммунист». Возможно, поэтому для него имели такое большое значение тяжелый физический труд и дружба с простыми рабочими?
В то время в Израиле еще не было телевизоров, выходило множество газет, каждая из которых принадлежала одной из политических партий, несколько еженедельников. В кинотеатрах перед началом фильма, сразу после рекламы, показывали «Йоман Гева», частично выполнявший функции еженедельной программы новостей, частично – короткого «talk show». Госпожа Маргот Клаузнер, заведующая киностудией «Гева», видимо, рассчитывая услышать от Марека политические высказывания, касающиеся  его эмиграции, предложила взять у него интервью, от которого, несмотря на постоянную нужду в деньгах, он категорически отказался, назвав госпожу Клаузнер (в моем присутствии) «шлюхой», и не явившись на назначенную ему встречу.
Физический труд являлся для него постоянным источником душевного равновесия. Его любимым местом работы был сталелитейный завод. Его он любил описывать в красках наподобие дантова Ада: полуголые великаны, стоящие у пышущих жаром печей. Часто там случались дурацкие беспричинные потасовки, естественно, не обходившиеся без активного участия «знаменитого писателя»…
Когда же неделя подходила к концу и наступал долгожданный день «получки», Марек, сохранявший верность лучшим традициям польской культуры, выйдя из конторы, сразу же встречал очередного приятеля, с которым отправлялся в очередной бар «пропустить рюмочку», которая очень быстро вырастала в бутылку, две, три… Таким образом, попойка, начавшаяся в Тель-Авиве, могла завершиться через два или три дня где-нибудь в районе Иерусалима.
Подобные запои приходили к своему естественному завершению, как только у их участников заканчивались деньги. Обычно вслед за ними следовало увольнение с работы – за прогулы. Тогда Марек являлся ко мне совершенно убитый и умолял: «Маргарет, выручи… Вот вернемся в Польшу… когда вернемся в Польшу…» А на следующие утро он отправлялся на поиски работы, и все начиналось сначала.
Из-за той самой проклятой просьбы о политическом убежище в Германии ему было отказано в праве возвращения на родину (мне тоже было отказано в визе,  несмотря на то что еще до призыва в армию я состояла  в молодежном коммунистическом движении. С какой стати? Этого я не понимала, ведь тогда мы еще практически ничего не знали о коммунистических режимах).
Уже тогда (в 28 лет) у Марека была больная, съеденная алкоголем, печень (по его словам, он начал пить в возрасте 12 лет!). Покупая лекарства в аптеках, он стыдился признаться, что они предназначены для него самого,  и говорил, что это для его больного отца (на самом деле умершего 20 лет назад). Несколько раз он говорил мне: «Жизнь нужно прожить, как метеор».
Не раз пьяные драки, в которых был замешан Марек, привлекали  внимание полиции и журналистов. Так, например, как-то раз его задержали на трое суток за то, что он перебил все бутылки в одном из баров…
Юрек Герман рассказывал, как во время одного из наездов в Иерусалим, основательно пройдясь по барам, они постучались в ворота католического монастыря с целью передачи на попечение матери-настоятельницы последних, еще не потраченных ими денег. По его рассказу, в ту ночь никто в монастыре не сомкнул глаз (осуществил ли Марек свое заветное желание заняться любовью с монахинями – навсегда останется тайной).
Сегодня, когда я вспоминаю его, передо мной встает некая мозаика: молодой эксцентричный писатель… Наверное, в полном неприятии им всяких условностей заключался секрет его обаяния. Он любил рассказывать истории в кругу друзей, неизменно утверждая, что все они «взяты из жизни». Однако покойный Дов Апель, журналист из газеты «Давар», знавший Марека еще по Польше, говорил мне, что большинство этих историй были плодом его воображения. Так, например, он рассказывал, что служил в правительственной охране в Москве. Однако люди, давно знавшие его, утверждали, что этого просто не могло быть, так как Марек сроду не был в России. Или, например, совершенно садистская история об одном несчастном, уже немолодом человеке, у которого Марек «совершенно случайно и без всякого понятия» отбил любимую женщину. Тот, разумеется, чуть не умер от горя, а потом уехал в Израиль, где и начал новую жизнь. Встретив другую женщину, он без памяти влюбился в нее, и уже было собирался жениться, как откуда ни возьмись появился Марек и снова «совершенно случайно и без всякого понятия» ее отбил. Короче, достоверность не была главным достоинством его историй, которые он действительно «умел рассказывать». Впрочем, попадались среди них и более достоверные, переплетавшиеся у него с политикой  и философией.
Марек был подвержен резкой перемене настроений, а порой погружался в  депрессию и начинал говорить о самоубийстве. Обычно это случалось после какого-нибудь запоя, когда все до последней копейки было истрачено. Как-то он рассказал мне о немецком киноактере, Курте  Юнгерсе, с которым познакомился в Германии и который, тоже будучи алкоголиком и полностью разочаровавшись в жизни, даже достигнув зенита славы, говорил Мареку: «Все это слишком поздно, слишком поздно…»- а потом снова уходил в запой, продолжая жить в некоем вакууме, из которого не умел вырваться.
О другом своем знакомом он рассказывал, как тот, приехав в Италию, познакомился там с молодым человеком, потомком Гарибальди, от которого получил в наследство небольшой земельный участок на берегу моря, в итальянской Ривьере (которая в его описаниях сильно напоминала наше тель-авивское побережье)… Через некоторое время стоимость этого участка оценивалась уже в миллионах. Тогда герой истории (тоже будучи алкоголиком) начал распродавать землю по кусочкам, и все деньги пропивал…
Одного из своих друзей Марек особо любил и почитал. Был это Капитан Гибсон – американский летчик, дезертировавший из американской армии во время войны во Вьетнаме. Он тоже был красивым и высоким, но как-то грубее Марека. Марек буквально преклонялся перед ним, в основном из-за того, что тот был летчиком. Гибсон же изредка распахивал перед Мареком свои медвежьи объятия, то ли грубо, то ли ласково… У него Марек выучился нескольким предложениям на английском. А позже я узнала, что он так и не успокоился до тех пор, пока сам не научился водить самолет.
Он обладал тонкой чувствительностью, которая шла вразрез с грубоватым мачоистским литературным стилем, избранным им. Я ни разу в жизни не слышала, чтобы он выражался так, как это делали его герои. Именно эта чувствительность будила в женщинах материнский инстинкт: видя слабость своего героя, они стремились защитить его и, разумеется, влюблялись по уши.
В отношениях Марека с женщинами проявлялось сильное гедонистическое и довольно циничное начало, отличавшее его характер. Мне часто приходилось слышать от него, что «американки отвратительны». В этой области он был самым настоящим реакционером. Поэтому все его героини были лишены какой бы то ни было индивидуальности;  в большинстве своем они  выполняли одни и те же функции  и, казалось бы,  должны были этим довольствоваться (отсюда брали начало многие возникавшие между нами противоречия).
С еще одним другом Марека я познакомилась на той же вечеринке, где встретила Марека. Это был профессор Владислав Тубилевич, прозванный друзьями Дижьо – светловолосый высокий мужчина. Он был до того похож на Марека, что на первый взгляд могло показаться, что они братья-близнецы: те же светлые волосы, тот же персиковый цвет кожи, тот же рост… По вечерам оба надевали одинаковые черные рубахи. Однако, по непонятным причинам, этот его друг вовсе меня не занимал. Несмотря на то что он был молод и красив, точно так же как Марек, в нем напрочь отсутствовало присущее Мареку обаяние, делавшее его таким неотразимым (не только в том, что касалось его литературного творчества).
Марек и профессор Дижьо были знакомы еще по Польше.  Часто во время наших вечеринок они предавались ностальгическим воспоминаниям о Варшаве и  проделках юности. Марек произносил с ностальгической интонацией: «Ах, молодость, молодость…»
Дижьо Тубилевич специализировался по семитским языкам и являлся профессором Варшавского университета. В Иерусалим он приехал на симпозиум по еврейской литературе, вместе со своим завкафедрой профессором Тайлором. Еврейский университет выделил Тубилевичу стипендию для продолжения его исследований в области современной ивритской литературы (кстати, он был  единственным из всего окружения Марека, говорившим на иврите). Через некоторое время наш культурный атташе в Варшаве был объявлен persona non grata, и в ответ на этот акт Дижьо лишили стипендии. Сначала он жил в «польском доме» в Иерусалиме, но вскоре остался без гроша…
В Мареке был некий необузданный инстинкт саморазрушения (подсознательный или сознательный) – нечто ницшеанско-дионисийское, что управляло всеми его действиями и затягивало всякого, кто оказывался в сфере его влияния. Как-то он сказал мне, что «раньше любил, как дьявол». И мне это понравилось, ведь мне так хотелось, чтобы кто-нибудь полюбил меня «как дьявол»…
Но Марек был уже не тот. Иногда он просыпался с опухшим, постаревшим от выпивки лицом, испытывая отвращение к себе и ко всему окружающему. Но я, несмотря ни на что, видела в нем героя-матадора, выходящего на арену, чтобы услышать крики восхищения и негодования, попеременно раздающиеся в его адрес. Что поделать, такова экзистенциальная ситуация героя, воина, но и быка тоже…
Профессор Тубилевич пристрастился к алкоголю еще в Польше, но здесь, в Израиле, после встречи с Мареком, его пристрастие переросло в настоящий алкоголизм. Их выходки стали притчей во языцех во всей польской общине Тель-Авива, а некоторые слухи достигли даже Варшавы. Последствия не заставили себя долго ждать: супруга Тубилевича прислала ему ультимативное письмо с требованием развода… Началась игра в детективов, основными участниками которой являлись Тубилевич и адвокат его жены. Кончилось тем, что Тубилевич  обвинил жену в измене с адвокатом…  В ответ на ее категорические возражения, он заявил, что присланное ему письмо было напечатано на его пишущей машинке (!!!) – факт окончательно выведший его из себя.
От него потребовали немедленно вернуться в Польшу, на что он ответил, что не имеет средств на покупку обратного билета. Встретив Марека, он окончательно забросил исследования, которые привели его в Израиль, и к тому же ухитрился истратить всю выделенную ему стипендию… Таким образом, создалась совершенно невообразимая ситуация. Несмотря на то что он, в отличие от Марека, знал иврит, физический труд был ему не по плечу. Оба они задолжали везде, где только могли, к тому же профессор, не горевший желанием возвращаться домой, не мог дольше оставаться здесь. Своим коллегам по университету он написал, что не может вернуться теперь же, так как не имеет денег на авиабилет, и тогда польский посол в Израиле, господин Бида, предоставил в его распоряжение необходимую сумму, которую он сразу же и истратил не без участия Марека и  прочих его собутыльников.
Снова письма и снова вопросы. Тубилевич снова отвечает, что  денег нет… И тут господин Бида, оказавшийся не только щедрым, но и понимающим человеком, снова ссужает его деньгами и даже покупает для него билет на самолет. Только тогда драгоценный Дижьо,  поставленный перед фактом, начал собирать вещи и со слезами на глазах прощаться с тель-авивскими друзьями – процесс, продолжавшийся, по крайней мере, несколько недель, пока наконец в один прекрасный день он, набравшись храбрости,  не взял чемоданы и не выехал в направлении аэропорта, сопровождаемый толпой провожающих. Однако в самый последний момент произошла вещь абсолютно невероятная: не успел он подняться по трапу самолета, как из тумана возникла толпа кредиторов, размахивавших судебными постановлениями о невыезде. Он был снят с самолета и уведомлен, что не сможет покинуть Израиль вплоть до тех пор, пока не расплатится с долгами.
Таким образом он снова был водворен в тель-авивской гостинице. Позже сам посол при помощи адвокатов Тубилевича как-то уладил это дело. Рассказывают, что когда он наконец-то вылетел в Варшаву, он был пьян в стельку и его пришлось переносить из самолета в самолет.
Кажется, что вскоре после этого события Марек снова обратился к польским властям с просьбой о разрешении вернуться на родину, заявляя, что готов подвергнуться тюремному заключению. Последовал  категорический отказ. Делать было нечего, и он остался в Тель-Авиве.
Что было в конце?  Хаос… ложь…. Мой мир обрушился, подобно карточному домику.
Кто-то потрудился написать письмо той самой брошенной немецкой невесте (кстати, на 15 лет старше Марека). Она срочно примчалась в Тель-Авив, сняла номер в пятизвездочном отеле  и открыла «контору» по уплате его долгов. …И просто «купила» его. Он пытался (довольно вяло) сопротивляться,  не мог решиться… Однако его приятели-работяги, втуне верившие, что Марек увезет их с собой в Германию, чтобы они там пьянствовали до самой смерти за его счет, надавили на него. Один из них даже наплел Мареку, что якобы спал со мной! (Позже единственный «свидетель» этого события подорвался на мине.)
Марек пришел ко мне, чтобы вернуть армейский ремень, который все это время носил, не снимая. Сказал: «Жди здесь, вернусь с деньгами…» Все это мне не понравилось, я не сдержалась и оскорбила его. Он уехал и женился…
Через некоторое время газеты уже пережевывали новые вызванные им скандалы: писали, что он ухитрился соблазнить сестру собственной супруги…
Потом я надолго уехала в США. Как-то раз, несколько лет спустя, случайно наткнувшись на свой старый дневник «времен Марека», я ощутила непреодолимое желание вырвать страницы, где речь шла о нем… Эту историю я поведала брату Исраэля Трамо (тогда уже покойного), проживавшему в Лос-Анджелесе,  он же рассказал мне, что именно в это время Марек умер, возможно покончил с собой. «Возможно…» – добавил он неопределенно.
�
1999 г., Тель-Авив

Перевод с иврита: Лиза Чудновская