Вадим  Россман

ПО ИЕРУСАЛИМУ С ЛЮБОВЬЮ В ПОИСКАХ ДУЛЬСИНЕИ

Есть города и города. Есть города, которые пахнут акацией и морем и влекут в свою глубину капиллярами просторных улиц. Есть города, подавляющие своей гран­диозностью и заставляющие ощутить свое одиночество и никчемность. Есть города туманные и сырые, где не видно ни зги. Есть города, нависающие, как горы, и шумные, как Ниагарский водопад. Есть города грандиозные и величественные, куда входишь содрогаясь и выходишь трепеща. Есть вечные города, города, где ходят на цыпочках, боясь спугнуть неприкаянно бродящую по ним тенью короля Лира вечность. Сущест­вуют города, в которых, сколько ни ищи, нет центра, города, состоящие из одних окраин. Есть города, где мостовые хранят память о веселых весенних карнавалах и где ожидание карнавала определяет ритм и распорядок жизни. Есть города, куда приез­жают на охоту за временем, где подстерегают секунды, одержимые страстью к мгновенью.

Есть города-вулканы, которые, кажется, вот-вот взорвутся революцией, и города-крепос­ти, возвышающиеся непреступностью своих стен. Есть также города, одержимые речной стихией, города набережных и мостов, где в ночной воде неизменно перемигиваются разноцветные огоньки. Есть города и с другими огоньками, огоньками маленьких кафе и дымящихся сигарет: здесь на бульварах днем и ночью можно встретить много красивых женщин. Если их может быть много… Есть города, ослепляющие огнем автомобильных фар, где улицы всегда пахнут вокзалом и сиренью, а потом неизменно завлекают в темные лабиринты метрополитена. Существуют также города, которые кажутся чужими даже тем, кто в них родился. Впрочем, большинство городов таковы. Есть города-руины, к которым отовсюду спешат пилигримы, чтобы ощутить хрупкость земного могущества и тщетность человеческих усилий, и города-музеи, где все расставлено по полочкам, где каждое здание — экспонат, каждый угол — история, каждый житель — хранитель и живой свидетель Существуют города и города. И среди этих городов существует Иерусалим.

Древние евреи бежали городов. Еще пророки осуждали урбанистическую цивилизацию, воспринимая ее как нечто чуждое и запретное Города — это Содом и Гоморра, города — это Ниневия и Вавилон Люди делились на евреев, «жителей шатров», и неевреев, «жителей домов» (или иногда «людей поля»). Раскинувшийся шатрами пестрый еврейский стан периода патриархов-кочевников противопоставлялся скрытному и зловеще-враждебному миру городов. Один дом — потемки для другого дома. От дома к дому ползли разные слухи, распространялась зависть и подозрительность. Ведь никогда не известно, что происходит за чужой дверью. Города — это порок, блудодейство, отклонение от первозданной простоты. Города — это сгустки безумств, суеты и греха. Евреи бежали городов, бежали так же, как Одиссей бежал острова сладкоголосых сирен. Не потому ли еще, что все города вокруг были чужими?

Так в еврейских писаниях впервые появляется чужой иевусейский город Иерусалим, чужой город чужого царя — один из сотен других городов, упоминаемых в ТАНАХе… И «воевали сыны Иудины против Иерусалима, и взяли его, и город предали огню» (Суд. 1:8) И ушли, ничего не заметив. А потом вернулись, потому что выгодно был расположен город и было время объединять колена. Уже превратившись в политичес­кий центр, Иерусалим стал святым, сюда был перенесен Ковчег Завета, а царь Соломон построил здесь Храм. Позже возникли другие святыни: гора Мория, Масличная гора, Гефсиманский сад и Голгофа, рассказ о ночном путешествии пророка Мухаммеда…

Впрочем, у святых городов не бывает истории. Точнее, не должно быть. Их история — это биография, их география – агиография. Истинная суть святого города связана с историей весьма опосредованно У него много историй, которые додумываются к уже существующему субстрату, субстрату святости. Сама святость становится критерием подхода к историческому, стандартом исторического. Святость всегда над-, вне- или аисторична Она отсылает к прасобытиям, которые сами определяют систему хроноло­гии и не подлежат суду истории. По тонкому замечанию протестантского теолога Мартина Келера, существует научная история, которая отвечает на вопрос «Что на самом деле произошло?» (Histone), и альтернативная ей история, которая может «происходить» или «случаться» для нас, с которой мы можем встречаться в нашем настоящем и которая может вызывать веру сегодня (Geschichte). Библейское существует в обеих этих ипостасях, которые могут — и должны — быть совершенно эмансипиро­ваны друг от друга. Всякая история таким образом становится одной из масок святости, ибо ее вызов, ее экзистенциальное переживание никак не соприкасаются с вопросом о ее отношении с реальностью. Кроме того, все великое — и в частности святое -отвергает возможность случайности, предполагаемую историей. Во всем гениальном и сакральном обязательно присутствует фатальность в лучшем смысле этого слова: это царство судьбы. С этой точки зрения Иерусалим — и библейский и небиблейский -должен рассматриваться здесь и сейчас, и даже его двусмысленности, о которых речь пойдет ниже, должны быть преисполнены смыслом, удвоенным смыслом.

Я полагаю, что за поверхностной серьезностью в Иерусалиме таится нечто иное. В нем сокрыта пародия на профанную святость, пародия на ту многозначительную серьез­ность и самоуверенность, с которой непосторонний потенциальный наблюдатель с чувством законного любопытства приезжает в Иерусалим увидеть, ощутить или даже пощупать сакральное. И Иерусалиму есть что предложить подобному зрителю. Его семантика дает богатую пищу для размышлений не только о самом городе, но и о характере и статусе святости как таковой.

Далее я постараюсь выделить некоторые элементы символического языка города.

1.  Тиражирование сакрального. Блуждая по городу, турист может увидеть несколько Голгоф, несколько могил Давида, несколько могил Божьей Матери. Сакральное сакрально в силу своей уникальности, единственности Эффект дубля и повторения намекает на некое зияние смысла.

2. Инверсия. Объекты законного любопытства в Иерусалиме зачастую переворачиваются с ног на голову. Гора жизни и воскресения превращается в кладбище. Via Dolorosa, крестный путь Христа, кончающийся тупиком, становится шумным торговым трактом, окруженным базарными площадями. Церковь Гроба Господня, построенная по образу склепа, скорее могла бы иллюстрировать тезис Ницше о «смерти Б-га», чем идею воскресения и соответствующие евангелистские сюжеты. Гефсиманский сад в своем сегодняшнем виде способен напомнить о проповедях и Новом Завете лишь человеку, наделенному очень большим воображением. Десяток старых олив, окруженных глиняными кадками с декоративными цветами, скорее могут напомнить об ином саде, саде Эпикура, где можно утаить свое тело и душу от гражданских обязанностей и страстей, отдохнуть и насладиться философским диалогом.

3. Метатеза (перестановка). На том месте, где должен или мог бы стоять Соломонов Храм, высится мусульманская мечеть, мечеть Омара.

На месте, где якобы находился дворец Понтия Пилата, сегодня уютно расположилась общеобразовательная школа. Такова ирония судьбы, точнее, города.

4. Оксюморон («остроумно-глупое», шутовское совмещение несовместимого). Если наблюдательный пилигрим войдет в Старый город по наиболее традиционному маршруту через Яффские ворота и свернет немного направо, не доходя армянского квартала, то он сможет посетить иудео-протестантский храм, дитя эпохи первоначаль­ного накопления и рождения промышленного капитализма в Европе. Ставшее несов­местимым возвращается здесь к первоначальному иудео-христианскому единству.

В «гай-Иейном», адской долине, в предгорьях которой — если довериться тексту «Божественной комедии» — блуждал Данте с Вергилием, примерно на уровне лимба и первого-второго кругов ада наблюдатель увидит череду увесилительных заведений: начиная от синематеки с уютным ресторанчиком с прекрасным видом на гору Сион и кончая Бассейном Султана, театром «Хан» и грядой фешенебельных гостиниц.

5. Парадокс. Если мы на минуту отвлечемся от реальной топографии города и обратимся к его самоописаниям, то обнаружим подобную же игру смыслов Народная этимология расшифровывает название Иерусалима как «город мира». Городом мира Иерусалим может быть назван только в смысле «мирового города», но не «города мирного», как то подразумевается этимологией. Здесь, быть может, будет уместна аналогия с историей «Срединного государства». За всю историю Китая в этой стране выдалось не более двухсот неголодных лет. Перманентный голод определял здесь социальную политику, накладывал отпечаток на этику, нравы, социальную психологию. Такой же редкостью, как отсутствие голода в случае Китая, стало для истории Иерусалима в состоянии мира, отсутствие столкновений на религиозной или национальной почве.

В ТАНАХе и в иудео-христианских писаниях об Иерусалиме речь идет в трех смыслах: 1. как о центре мира, 2. как о святом городе («граде верном, исполненном правосу­дия»), 3. как о городе греха и порока. Исайя называет Иерусалим «блудницей-обиталищем убийц» (Ис 1:21). Иехезкель, предрекая падение города, перечисляет «скверны иерусалимовы» (16:22-23) и даже утверждает, что его грехи страшнее, чем грехи Содомские (16:46-51).

Кроме того, Иерусалим называется средоточием всего прекрасного, «верхом» (Пс. 50:2) или «совершенством красоты» (Плач 2:15). А в Аггаде говорится, что из десяти мер красоты, сошедших на мир, девять были уделены Иерусалиму (Кид. 496). В то же время, согласно многочисленным комментариям, «красота» трактуется как чужая, яффетическая ценность (сынов Яффета; от слова «яффе» — красивый), а эстетика оказывается даже враждебной семитам, враждебной святости и праведности. Вообще двойственный символический язык города не только не противоречит, но, напротив, обнаруживает удивительное созвучие с поэтикой ТАНАХа, способом изло­жения, присущим Книге Книг. Здесь также часто предлагаются взаимопротиворечивые версии одного и того же сюжета, несовместимые друг с другом объяснения одного и того же имени, отсутствует единый логический смысл во многих фрагментах.

В связи со всеми этими недоумениями, с которыми обязательно столкнется всякий непредубежденный визитер или житель Иерусалима (как и читатель Книги Книг), возникает ряд самых разнообразных вопросов, вопросов, связанных не только с Иерусалимом, но и с характером святости вообще. Может ли комедия быть божест­венной, а божественное комедийным? Совместимо ли комическое с сакральным? Или даже: не предполагает ли сакральное с неизбежностью иронии подобно тому, как в греческом идеале «калокогатии» «прекрасное» уже обязательно есть «доброе»? Может ли святость быть лукавой?

Паломник, пришедший в Иерусалим, должен быть немножко Дон Кихотом, даже если он приехал в этот город без Санчо и без любимого коня Росинанта. Он должен уметь смотреть сквозь Иерусалим, чтобы достичь взором взыскуемой святости. И не потому, что город не сохранился и точное расположение святых мест неизвестно: Иерусалим существовал бы, даже если бы от него не осталось ни единого камня. Город — лишь одна, не самая удачная, метафора Иерусалима. Земной город в данном случае не существует без незримого Небесного Града — восстановленного земного рая, — который дано увидеть лишь тому, кто не боится комических призм, не боится смехового фона. Мельница Монтефиори, высящаяся над городом, как бы намекает на соприродность Иерусалима роману великого испанца с его неизбежными сраже­ниями с ветряными мельницами, игрой действительного и мнимого, видимого и невидимого, смешением знака и самой реальности…

Все великое — а тем более божественное — двусмысленно и двусмысленностью здесь только и обеспечивается зияние смысла. Двусмысленность – залог универсальности. Все великие истины должны быть двуноги, «ибо для того, чтобы двигаться и обойти свет», как заметил Ницше, «их нужно две». Пользуясь языком парадоксов, святость становится неуязвимой.

Таков Иерусалим земной и небесный, свой и чужой, грешный и праведный, военный и мирный, объединяющий и разделяющий религии. Это фантомный город, город-парадокс, город-трикстер, которому нравится дразнить простаков и искушать «взыску­ющих» его. Ибо «взыскующие Иерусалима» должны быть горды: только одержимый гордыней может осмелиться взглянуть на Гефсиманский сад, ступить на Голгофу или пощупать ногами Елеонскую гору. Иерусалим — город-искушение, ибо лишь тот способен приобщиться к святости, кто прошел через все ее соблазны. Главный из них — соблазн воплощения. Святость боится пространства так же, как природа боится пустоты. Наверное, поэтому лучшие путеводители по Иерусалиму в мировой литературе принадлежат тем, кто в нем никогда не был.