Александр Коваленский (1897–1965)

 

ОТРОГИ ГОР

Никем не найден он. Напрасно вихрь летучий

Скулит, как пленный зверь, над шумною рекой,

Могучих елей ряд хранит его покой,

И по отрогам гор ползут, цепляясь, тучи.

Широкий парапет навис над синей кручей,

Из камня иссечен заботливой рукой,

Где узкая тропа, следы ноги людской,

По склону чертит вязь, как некий стих певучий.

Полынь кудрявая укрыла сонный двор,

Приземистых дверей темнеет облик смутный

В суровой толще скал под лунным перламутром,

И – никого. Нигде. Лишь заглушенный хор

Невнятных голосов да вечных звезд сиянье

Медлительно плывет над Садом Покаянья.

1.

Уже не в первый раз, когда

Еще незримая беда

Стучится к нам, как гость случайный,

Мы слышим в смутной глубине

Не наяву и не во сне

Их голос тайный.

Уже не в первый раз, когда

Как путеводная звезда,

Нам слышится их голос строгий,

Мы видим в смутной вышине

Вершину в ледяной броне

И гор отроги.

Не знаем, кто, не знаем, где,

В паденьи, в горести, в беде

Лелеет нас, как пашня – семя, –

Но слышим: радостен привет,

Но видим: ближе, ярче свет,

И гаснет время.

Не знаем, где, не знаем, кто,

И не поймем вовек, за что

В их синие вошли мы страны,

Но чует сердце – здесь Они, –

Протянутая в злые дни

Рука охраны.

2.

Мы купили пучочек вербы

И пошли в магазин за хлебом

(Вечер в небе тихонько гас).

Ты сказала: – Вот в этот сквер бы

Заглянуть нам – апрельским небом

Надышаться в вечерний час! –

Вот тогда и раздался голос.

Мы такого еще не слыхали,

Да такого и нет наяву, –

Может быть, так шепчется колос,

Или перекликаются дали

Сквозь полдневную синеву…

Мощный лоб. Поседевшие пряди,

Точно серая пыль дороги.

Лапти. Кажется, борода.

Он кивнул нам, куда-то глядя. –

И увидели мы отроги

Дальних гор, и потоки льда,

И поля, где над синим фирном

Нимбов алых и нимбов белых

Полыхала в небе гроза…

Мы очнулись. В дверях опустелых

Он истаял светло и мирно,

Заглянув напоследок в глаза.

Вот тогда-то раненой птицей

Над замызганным тротуаром

Ты склонилась – ты долго ждала…

– Верь, любимая, он возвратится,

Незаслуженно, тайно, даром, –

Путь укажет – и свяжет дела.

3.

Уже не в первый раз в минуты роковые

Они приходят в мир для тайного труда,

Когда бьет грозный час возмездья и суда,

И морок гонит нас, и страх сгибает выи…

В подполья ваших дум, где дремлют чуть живые

Останки чистоты, доверия, стыда,

Являются они – откуда и куда?

Пройдя сквозь все посты и рвы сторожевые.

И каждый, кто хоть раз воочью повстречал

Кого-нибудь из них – в сермяжном зипуне ли

Январским вечером, на знойной ли панели

Страдой июльскою, – на благостный причал

Торопит челн души, все муки, боли, раны,

Забыв под ласкою целительной охраны.

4.

Вот в этой комнате, у круглого стола,

Являлся он не раз. Вползала в окна мгла,

Отравленная  липким газом.

На стынущий асфальт сходил белесый пар.

Внизу хрипел баян. И визг любовных пар

Плыл со двора, как сгустки джаза.

Я видел сквозь него и дверь, и телефон

На низком столике – но был ли это он,

Иль лунный луч, седой и длинный,

Я различить не мог. То ль серебро кудрей

Дышало надо мной, то ль отсвет фонарей

На люстре вспыхивал старинной…

И как всегда, в ушах звенела тишина

Аккордом длительным – и пела мне она,

Как некий бессловесный голос,

О том, что нет вины для тех, кто сам вина,

Что всем дано испить духовного вина,

Что солнце греет каждый колос,

И в том, что мы растем – незаслуженный дар, –

Есть воля тайная вот этих самых «пар»,

Несущих труд за песню брата, –

И он оплотневал, как луговой туман,

Уж смутно видел я высокий лоб и стан

Приземистый, чуть-чуть горбатый…

5.

Бывают злые дни, когда тянуть невмочь

Сквозь чащу мелких бед трудов постылых бремя

И хочется кричать: приди же нам помочь

Ты, знающий! Смотри: воронкой вьется время,

Высасывает мозг и дух уводит в ночь.

И снова сходит ночь. За окнами пурга

Бьет в стекла мутные, чуть-чуть колебля шторы.

А тут, где был диван, уже поют рога,

Скликая стадо коз, дремотно дышат горы,

Звенят источники, ковром цветут луга.

Цветущие луга! Живой воды родник!

Опять я вижу вас, увалы, горы, логи,

Опять слежу всю ночь, как всходит мой двойник

Тропой кремнистою на горные отроги,

Мой вождь полуночный, мой верный проводник!

Спеши, мой проводник! Тропа тесна, узка.

Неправый помысел, нестройное движенье…

Туманы волоча, кипит внизу река,

В лиловом сумраке двоится отраженье, –

Скорей! Дай руку мне! Пойдем, моя тоска!

Усни, моя тоска! Крыльцо, ступени, дверь,

И комната, и стол из досок горной ели.

Он входит. Он вошел. Что видит он теперь?

Чей голос слышит он? Опять крыло метели

Бьет в стекла мутные, скуля, как пленный зверь.

Скуля, как пленный зверь, о чем же в час мечты,

Душа, ты плачешь вновь под этим мирным кровом?

О том ли, что на миг ты поняла черты

Избранья? О себе ль? О долге ли суровом?

О тишине трудов, каких не знала ты?

Теперь их знаешь ты. Ни боли, ни тоски,

Лишь гарь пожарища. Вы, щедрыми дарами

Мой путь устлавшие, вы, сердца маяки,

Опять я вижу вас за синими горами,

И все мои труды ничтожны и легки.

6.

Снова часами ночными

Мерные плещутся волны:

В нимбах далекого света

Образов внятная речь,

Снова смятением полный,

Слышу знакомое имя;

Если бы мог я хоть ЭТО

В мире круженья сберечь!

Если бы в песне правдивой

Солнца хоть капля осталась,

Если бы голос широкий

Мог в ней и звать, и звучать!

Если бы дух нерадивый,

Годы, болезни, усталость

Сумерек века на строки

Не налагали печать!

Плотно задернуты шторы,

Крепко заставлены ставни, –

Сердце, скорей! Помоги мне

Прясть созерцания нить!

Вот он, мой строгий наставник,

Слышу далекие хоры,

Дай же и мне в этом гимне

Смысл и напев уловить!

7.

Мороз. В осажденном пургой переулке

Январь выдувает обрывки симфоний

И очередь жмется, как злой хоровод.

Окончил поэму. Ни чая. Ни булки.

Что делать? Умолкли гудки в телефоне

И стих замерзающий водопровод.

Пошел на Остоженку. Шарю в кармане.

Старик в зипуне (за окном магазина)

Стоит, прислонившись к железу ворот,

И смотрит в упор. И кивает, и манит.

(Трехтонка, обдав перегаром бензина,

Скрежещет и воет, начав разворот.)

Но глуше и глуше назойливый скрежет,

Измученный взор утопает во взоре

И вижу: над кручей навис парапет.

Русло каменистое надвое режет

Равнину, звуча в оснеженном угаре,

Как стих, что еще никому не пропет…

… – Не в силах! Помедли! Прости меня! Рано!

Я знаю: наступит иное свиданье,

Иное служенье растопит снега…

Молчанье. Горит наболевшая рана,

Как очередь, жмутся продрогшие зданья,

Сугроб у ворот – и грохочет пурга.

8.

Когда, склонившись ниц над грядкою порея,

Он травы сорные выпалывает вон,

Невольно чудится: то вышел на амвон

Смиренный Пастырь сам, свой посох иерея

Сменив на грабельки, а кажется: быстрее

Рассада тянется. Слышней подземный звон

Ключей. И солнца луч нежней целует склон

Роями бабочек над сединами рея.

Нет! То не пестрый сон, не чахлая мечта,

Души истерзанной угрюмое созданье –

Нам так же ведом бой! Под молотом изгнанья

Меч сердца выкован – и сталь его чиста!

Приди же, будь нам друг, приветь нас, безымянный,

И дай стиху звенеть торжественной осанной!

9.

Здесь каждое дерево, каждый куст

И каждый злак на счету;

Здесь воздух, как мед, золотист и густ,

И каждая ветвь в цвету,

Здесь вольный и радостный вьется путь

Сквозь подвиг в нищету.

Когда же туманов влажная муть

Ползти начинает из нор,

Когда тревожней вздохнет река

И гулкие груди гор,

Всю ночь здесь слышится издалека

Едва различимый хор.

Из снежной берлоги в дальней стране,

Из края боев и вьюг,

В напеве том удастся ли мне

Понять хоть единый звук,

И как оплету я вязью стиха

Твой голос, хранитель-друг?

…Долина мира ясна  и тиха.

Без счета цветов в саду.

Как ласка матери, пала, звеня,

Роса на мою гряду,

И старый Садовник холит меня:

– Расти, пока я приду!

10.

Полынь и мох, и купы горной ели.

Лиловый ирис. Белый анемон.

Вон – стадо коз взбирается на склон

Крутой тропой. Их серебристый звон

Доносится до кручи еле-еле…

А там, внизу, в туманах как всегда

Шумит река по каменным порогам,

Спят валуны. И на челне двурогом

Плывет вдали над розовым отрогом

Звезда рассвета, мирная звезда.

В душистых смолах доски перед дверью,

Стучится утро в узкое окно.

Под кручею еще совсем темно,

А здесь, вверху, горит уже руно,

Багряные бросая в небо перья.

Застыл топор в дряхлеющей руке.

Не оторвать взволнованного взгляда:

О, страны памяти! Калитка сада,

Лопух, терновник, ветхая ограда

И ствол ветлы, склонившийся к реке.

Он с детских лет в старинное поверье

Привык вникать. Он долго, страстно ждал.

Когда же час, как грозный дар, настал,

Восток над ним был, как сегодня, ал,

И сеял в небе пурпурные перья.

Он сразу понял: то не ствол ветлы,

Не легкий клок тумана лугового…

Избраннику не надо было слова, –

И тридцать лет прошли в нужде суровой,

Как этот день, как этот час, легки.

…Рога пастушьи под окном пропели,

Раздался ближе серебристый звон,

И солнца луч, смеясь, упал на склон,

Лиловый ирис, белый анемон,

Полынь и мох, и купы горной ели.

11.

Розово-серый валун у откоса,

Мудрый, спокойный и гладкий.

Справа – метелки незрелого проса,

Слева – капустные грядки.

Так и стоять бы и слушать жалейку

В этом земном изобильи…

Желтая бабочка села на лейку,

Парусом сложены крылья.

Может продлиться неделю  и боле

Этот целительный отдых,

Труд благодатный на зреющем поле,

Солнце, безмолвие, воздух…

Взять бы с собой – из юдоли, из стыни.

Только пойдут ли? Суметь ли?

Вон – балабан в знойно-синей пустыне

Чертит широкие петли…

Сердце – как этот валун у откоса –

Сгладят лишь бурные воды:

Мудрый не жнет недозревшего проса,

И не страшится невзгоды.

12.

– Виновных нет. И нет вины ни в ком.

И ничему не нужно оправданья.

Я сею жизнь. Я костной плоти ком

Влеку к себе путем самосозданья.

Но Я – не жизнь. Не смерть. Не плоть. Не дух.

Я не творю и не уничтожаю.

Я – я в тебе. Я – в нем.  Я – в тайне двух,

Я лишь внутри. Я только окружаю.

Не знаю Я ни меры, ни весов,

И чужды Мне закон и воздаянье,

Со дна души – Я – твой последний зов.

Я – боль греха. Я – радость покаянья.

Мгновенье Мне – тебе – миллионы лет,

Но Я с тобою каждое мгновенье,

И каждый шаг твой оставляет след

Во Мне самом, не знающем забвенья.

Лицо всему, Я миру без лица,

Чтоб мир не слеп от Моего блистанья,

Чтоб со своим лицом под кров Отца

Как зрелый муж, пришел он из скитанья.

Так и тебя низверг я в плоть. Я тын

Возвел кругом. Я в прах окутал дольный,

Чтоб стал и ты, возлюбленный мой сын,

В любви Моей – друг и причастник вольный.

13.

– Что отдал ты, – и что дано тебе?

Пойди, сочти. И пусть подскажет совесть

Чем отплатить сумеешь ты судьбе.

А нам к чему докучливая повесть

Все об одном: себе, себе, себе,

Держащем дух и сердце на засове?

Припомни все: дары, заботы, труд,

Которыми ты был осыпан в жизни.

Что ты вернул? Кому? И долго ль тут

Он будет ждать смиренно, он, твой ближний,

Твой друг и брат? Смотри, – они растут,

Застенки духа глыбой неподвижной…

– Кто это был? Знакомый? Твой сосед?

Что ж, он ушел утешенный, согретый?

Нет? Отчего? Тебе не до бесед?

Ах, ты «избранник», ты «хранитель света»!

Иди же прочь с своей химерой бед

И никогда не жди от нас ответа. –

14.

Лишь о преддверьи. Об испытаньи.

Высь недоступна. Над гранями гор

В вечном круженьи, в вечном блистаньи

В реяньи солнц над пылающей лавой

Что различит неокрепший взор?

Слова и звука старинная слава

Меркнет в крылатом дыханьи огня.

Мыслей привычных дневные урочья,

Вер и надежд обветшавшие клочья

Тлеют в сияньи лазурного дня.

В песню ли втиснешь, из бронзы ли выльешь

Эту звенящую речь тишины?

Это звенят белоснежные крылья,

Это к земле по ступеням из фирна

Творческие приближаются сны.

Но не в серебряном пении лирном,

Не в одеяньи блистающих риз, –

В снежной Москве, в переулке Арбата,

Неторопливый, чуть-чуть горбатый,

Долго стучится в оконный карниз.

Кто там звездою проносится синей,

Что так снега в переулке пылят?

Только деревья да ласковый иней

В скверах и садиках видят воочью

Поступь, осанку, одежду, взгляд.

Только читающий долгой ночью

Льдистый узор на морозном стекле

Зияет: сегодня опять до рассвета

Город обходят Хранители Света,

По многогрешной ступая земле.

15.

Веленье избранья сурово и строго:

На Запад далекий уводит дорога,

Туда, где рожденные в гари и дыме

Уснули навек под снегами седыми,

Где нет ни уюта, ни мирного крова,

Где небо всю ночь от разрывов багрово,

Где воздух густеет от едкого смрада,

Где ризу земную порвали снаряды,-

На Запад далекий, сквозь снежную муть

Ложится их вольный и благостный путь.

И снова дивятся ночные селенья,

Дышащие воздухом страха и тленья, –

Кто мудрой рукою врачует их раны?

Кто стелет покров благодатной охраны?

Кто в темных сердцах разгребает сугробы

Мятущейся лжи, намерзающей злобы?

И кто это ходит неслышным дозором

И смотрит, и смотрит внимательным взором,

Как клочья тумана на поле пустом,

Склоняясь к земле перед каждым крестом?

Ни в песне широкой, ни в мудром сказанье

Никто не отыщет их имя, их званье,

Никто не затеплит свечи благодарной

Ни в сердце своем, ни у двери алтарной,–

И снова уходят они по дороге

Туда, где синеют родные отроги,

Где перекликаются в пеньи стихирном

Седые громады над блещущим фирном, –

Веленье избранья – в сердце вдохнуть,

И к новым скитаньям готовиться в путь.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

О том, что в мире есть, о том, что достоверно,

Что рождено не мной и не во мне росло,

Звени, крылатый стих, прими в свое русло

И в равнодушный мир неси волною мерной.

Хитрит ли гордый ум, полно ли сердце скверной,

Иль ветром века дух в пустыню занесло,

Едва твоей волны касается весло,

Ты вновь влечешь меня мечтою непомерной.

Не измени же мне и в Дни грядущих сеч,

Они не за горой – ты слышишь ветер боя?

Шуми же надо мной, как знамя боевое,

О тишине трудов, о горьком счастье встреч,

О щедрой помощи в пути самосозданья,

О выси всех высот – твердыне состраданья.

1941 г.