ЗАПИСИ ПАРИЖСКОГО БОМЖА
Мелочи жизни, или Комар-парижанин,
по имени Culex pipiens, если не Aedes punctor, напившийся моей крови сегодня на рассвете… я слышал его приближенье, но объятья Морфея были цепки…
И вот она – ибо лишь самка пьет кровь – переполненная алым солоноватым напитком, сидит, обреченная, запечатленная навсегда объективом…
Она жила б до зимы, если бы устояла перед зовом опрометчивого инстинкта…
Выбора нет: от переедания или от голода – смерть…
Ах, жалка судьба кровопийц (не завидуйте олигархам)… Дайте мне перо Ронсара, мое перо слишком слабо, чтоб описать эту драму! Самцы, так сказать, благороднее, они питаются нектаром цветов… Комариха же бывает коварной, оставляя кормильцу лихорадку – желтую или денге… К счастью, вирусы этих болезней – не жильцы в 16-м (буржуазном) арондисменте…
√
Отделяется, снимается слой… университетский профессор не чувства испытывает Петрарки, а чувства свои другого рода, – радость от удачи находки текста, смысла, предваряющую удачу карьеры. Благосклонное вниманье Лауры к поэту, благодаря колбе и змеевику учености, превращается в аплодисменты докладчику на кафедре. Есть еще превращения менее зримые: озабоченность книжного торговца тем, что сонеты сегодня не очень «идут», несмотря на красивые обложки и печать типографскую. Великий бессмертный приносит ему менее удовлетворения, чем убогий романист из супермаркета.
А словесность наложила свой отпечаток, он в подходе к материалу: писатель одинок перед своим жизненным опытом любого рода: он видит рожденье и смерть, свободу и рабство, любовь, и он видит их, будучи подвластен им, испытывая сам их: любящий, ему выпало наблюдать сейчас смерть, и она кажется ему не столь ужасной… порабощенный, он видит болезнь, и тогда она кажется ему избавлением… Слабость писателя (трусость) в том, что он назовет малодушно имя предшественника, коллеги. Представьте, что землепашцу надоело выращивать новое зерно, и он пошел бы вынуть пакет готовой муки, – зачем, мол, возиться! Так и писатель: вот вам Толстой или Чехов. И публике, в общем, спокойнее кушать: не идти по тропинке за кем-то, в ком нет уверенности (да и сам-то идущий уверен ли?), а лучше ехать в автобусе бестселлера. Не беда, что в никуда, а точнее, к месту встречи обмена мнений, точнее, обмена знаками, что живы и что вместе пока еще на земле.
Вот где трудность и риск.
Писатель-то может позволить себе медиумизм – некоторый, относительный, культурный, «когда строку диктует чувство» (вот я и попался сам: не правда ли, стало легко и просторно, когда из моего пробирания неизвестно куда мы вышли в просторный зал: Пастернак, 1890–1960, и т.д., – и наш нищий и грязный 2010-й, этот тыкающийся в «будущее» слепой червь, даже в общем-то и не нужен: столько веков прожито до нас, столько лет, сколько зим, давайте тут и останемся, в освоенном прошлом и тем более недавнем, и уже не опасном [неизменном]).
√
…Едучи позавчера в машине, слушая интервью Филиппа Соллерса по радио «Франс-кюльтюр»… Обо всем говорит известный писатель, в том числе и о политике. И о режимах жестоких тиранических, о Сталине и Катыни, и как это было ужасно… Но ведь это было давно, заметила интервьюерша. Теперь обстоятельства изменились. «Не совсем так, – отвечает писатель. – Путин – в отличной форме». Стоп – и музыкальная врезка. Чтобы не волновать французов, пусть они спокойно жарят свои барабульки на сибирском газе. Хорошо еще, что намек проскочил. «Франс-Интер» рассказывает о Нижнем Новгороде с помощью прикрепленной девушки-нижегородки. Она любит свой край и не собирается уезжать за границу, ну, разве для знакомства с культурой Франции (говорит практически без акцента, но словарь бедноват). Репортеры-французы должны задавать ей вопросы о советской эпохе, о Сахарове. Ах, Сахаров? Да, он был тут во внутренней ссылке, теперь в их квартире музей… Квартира четырехкомнатная, что по советским меркам очень неплохо… – уточняет она. Он оказался здесь, потому что вступался за других сосланных… Звучит музыка Кабалевского и Чайковского. Год России во Франции протекает без осложнений.
«Радио-классик» (мюзик) сообщило сейчас о пожарах, об открытии в Москве 350 помещений с кондиционерами, о Лужкове, который отказался вернуться в Москву, о том, что «критика властей усиливается».
***
Непонятное как стиль, или бунт на корабле современности
Да вот и Амурский говорил: «Читаю Айги на родном русском языке, и должен честно сказать – не понимаю! А они ((переводчики)), русский язык выучившие, не только понимают, но еще и переводят!»
(к моей теории китча: поэзия как непонятное… диалектика непонятного и непонятого… непонятное как эстетическая ценность. Непонятное труднее абсурдного… «Мучающие», говорит Айги, признавая некоторый садизм своей поэтики… и мечтая о поколениях…которым не чужд некоторый мазохизм… коварство же в словах «учиться» и «верить»… Oder?)
*
Свобода и я – мы и рабство
О свободе написали двое: поэт Всеволод Некрасов и Главный Совок Джугашвили. Первый – знаменитые стихи «Свобода есть…», а второй в сталинской конституции. Первый – ее провозглашая, а второй – аннулируя ст. 125. Другие пишут о правах человека, о несоблюдении законности, но о свободе – мечтая, романтически, вдохновенно, – нет, с этим в русской литературе плохо. И уж картину «Свобода на баррикадах» никто не нарисовал… Нарисовал мужика со знаменем Кустодиев, и мужик этот сапожищами давит толпу на улицах…
Другая особенность русской души – она никак не может выбраться из «мы». Даже у Бродского, пока на Западе не высвободилось «я», есть строки (цит. по памяти): «Так мало стало греков в Ленинграде,/ что мы сломали греческую церковь». Еще в совке я удивлялся: причем тут «мы»? Что он, тоже ее ломал? Или «мы» здесь заменитель и эвфемизм для «они»? Ибо опасно было таким манером отделять себя от советского стада. Хотя уже бывали протесты открытые: «Когда наши танки вошли в Прагу…» – Дима Леонтьев отрезал: «Ваши наши – не наши!»
Если бы только объединяющие себя с властью говорили «мы». Тогда понятно: «Мы поставили ультиматум… матом… матом… Тут американцы нам и подложили… А мы тогда заложили и выложили…», – говорят они.
Слово свобода было запрещено. У Булгакова есть авторское восклицание по поводу Маргариты, ставшей ведьмой и летящей на метле: «Невидима и свободна! Невидима и свободна!» В первой, журнальной, публикации цензура вымарала и свободна…
√
Как пристрастия выдают тайное человеков
Чехова и Юрьенена охотно читают романтики и мечтатели. Честным по душе Всеволод Некрасов, но интриганы его не переносят. Лимонова предпочитают близорукие. Писателя Шишкина любят глуповатые мужчины и женщины, чьи дети не от законных мужей. Бродский импонирует утонченным, а Высоцкого охотно слушают боязливые. Евтушенко – кумир филателистов, филокартистов и филуменистов. Гришковец – избранный автор старающихся похудеть эмигранток в Америке. Толстого охотно читают склонные к физике. К Булгакову настороженно относятся сребролюбцы, но он часто стоит на полках у искренних меломанов.
√
Григорий Перельман, гениальный математик. Журнал Le Point (обслуживает интеллигентных банкиров и заводчиков) ему посвятил четыре странички Le génie qui s’est retiré du monde («Гений, который ушел из мира»). Двое спецкоров съездили в Питер, но не добились встречи с гением. Пришлось ходить по этажам, собирать сплетни, караулить его поход в магазин (а он покупал там гречку…).
«Вмешивается другой жилец: «Он почти не выходит. Однажды я сказал ему: лето жаркое, не правда ли? Он мне ответил: да, жарко». «Он вежливый и галантный, – добавляет Мария с восьмого этажа. – Я даже хотела попросить его помочь мне с математикой, но испугалась его вида». Кассирша в магазине: «Горько видеть такого ученого, который ест так мало!»
Американские университеты приглашали Перельмана переехать на жительство в США. Он всем отказал. «Я даже звонил ему и просил прислать курикулум вите, – рассказывает Яков Эльяшберг, профессор в Беркли. Перельман ответил: «Если они знают мои работы, им не нужен мой курикулум вите. Если им нужен курикулум вите, они не знают моих работ».
√
Книги имеют свою судьбу с самого начала: книга Ровнера прилетела в Париж на крыльях (самолета), но не достигла меня: французская почта, работа которой ухудшается пропорционально ее растущей жадности (почта теперь приватизирована), не прислала извещения… И пакет ушел обратно с пометкой «не востребовано». К счастью, есть Интернет, и следящий за перепиской васильковый глаз остался равнодушен к скану квитанции с удручающей пометкой: его-то я получил от отправителя… И написал жалобу на почту. Подать ее просто так нельзя: если хочешь иметь расписку, то нужно послать жалобу за свои деньги «главному получателю» отделения (4 евро с сантимами). Зато через три дня раздался звонок: «Пакет из Москвы, который вы ждете, прибыл в аэропорт Руасси и через день-два будет в отделении. Если вы опять не получите извещения, то зайдите и назовите номер отправления», – сказал приятный женский голос. Морально ослабленный простудой, да и «крепкий задним умом», я только потом сообразил, что меня приготовили к заведомой халтурной работе собственного почтового учреждения… А сегодня пакет лежал в почтовом ящике.
Впрочем, когда книга меня миновала, как некий странный бумеранг, я подумал, угодно ли Провидению, чтобы я ее прочел… Подлинно верующий не стал бы настаивать…
Книга интересная. Не только потому, что автора я знаю очень давно и что мы дружим… Это воспоминания о нашем общем времени… И наконец, он написал мой портрет: интересно посмотреть, что он во мне видел… несомненно, доброжелательно, не принимая в то же время некоторых моих поступков, – и эта свобода не может не импонировать (редкий случай исполнения монашеской заповеди «любить грешника и не любить его грехов»)…
Некоторые «технические» ошибки в воспоминаниях Р. неизбежны. Например, его возмущение публикацией «Эдички» Лимонова в «Ковчеге». Вот как было дело. Я не рассказывал тогда о договоренности с соредактором Арвидом Кроном о том, что «решающий голос» попеременно будет то у него, то у меня… И 3-й номер как раз приходился на Крона; я мог спорить и спорил, полагая, что вполне хватит одной главы о феллации, сделанной негру лирическим – а также национальным – героем; но Крон хотел поместить вещь почти целиком. После же выхода номера в свет не мне было дезавуировать собственный журнал и его автора… Наконец, если вспомнить о пассажирах библейского ковчега… А потом приходили письма читательниц, благодарных за то, что о сексе говорится открыто… что теперь они не кажутся себе «чудовищами»…
√
О парижском маньеризме, или Они не рискуют аппетитом
Отреагировать нужно было, и в министерстве не возражали. Разумеется, во всем нужна мера, – так и тут, если уж дали премию китайцу в тюрьме, то что ж теперь делать? ПЕН-клуб не мог промолчать, хотя установки правительства были скорей на тюремщиков, и понятно: у них деньги и власть, а у этих в тюрьме – ничего, даже сама жизнь кажется странным продлением. Скандинавы решились, а французам неловко сделать вид, что им наплевать, хотя главное – крылья эрбуса (дальше и выше Эльбруса). Президент ПЕНа Сильвестр К… распорядился снять зал и созвать ходящих членов. Тем более, что выходила новинка – Антология поэзии протеста, и он занимал там страницы, написав с полсотни поэм гнева за один уик-энд, чтобы успеть как раз в антологию. Поскольку датировать нужно было прошлыми годами, то и гневался он на поверженных притеснителей, на всех этих Пиночетов и Пол Потов, и на самого Гитлера замахнулся сонетом. А вот со Сталиным надо повременить: министерство считало, что ввиду крупных переговоров и инвестиций следует внимательнее отнестись к чувствам русских, боготворящих своего диктатора. Пришлось даже приструнить Мишеля Т…: этот романтик вздумал сочинить «реквием об убитой журналистке». Зачем дразнить гусей… У них там тоже есть ПЕН, и своя пена, и свой навар, и почему бы не кушать икорку всем вместе? Сильвестр так и понимал движение к европейской всеобщности: посередине круглого стола ставится симпатичный бочонок, всем раздаются ложки и бокалы. И под пение «Марсельезы» и их непонятного гимна хором Красной Армии пьется и кушается. Чеки выписываются отдельно.
√
Реставрация… частичная, конечно. После Великой французской – империя и усеченная монархия, усекаемая в течение XIX века…
Так и тут: компартия свергнута… церковь восстановлена… теперь нарастает литературно-идейный обоз кагебят… И уже цирковые собачки знают, какие номера востребованы. «Две пустоты» – Георгий Иванов и Бродский Иосиф… оба эмигранта-антисоветчики… – философствует переполненный наперсток… Или вот еще интервью с носом по ветру: «Вы живете и творите в Германии уже девять лет? Хотелось бы вам жить и творить в Москве?» – «О, конечно…»
√
Arkadi Vaksberg. Le laboratoire des poisons. De Lénine à Poutine. Paris, 2007. 250 p.
Французский историк средневековья Ле Гофф предложил оригинальный подход: писать историю не великих персонажей, а с т. зрения второстепенных: не Франциск Ассизский, а брат Эли… не Наполеон, а комендант Парижа… Стали писать историю не общую, а с т. з. гильдии кожевников… через эволюцию плуга… Аркадий Ваксберг (царствие ему небесное…) набросал историю совка от Лукича до наших дней с точки зрения ядов как орудия политики. Оторваться от книги невозможно, а закончив ее, смотришь внимательнее на чашку кофе в кафе… А уж в русском «культурном центре»! – Не хотите ли выпить… чего-нибудь? – Нет, нет, спасибо, что вы…
Кагебята основали «лабораторию №12» еще при Ленине. (Она весьма отразилась в литературе: у Булгакова яды и настоящие, и для превращений…) Эпоха изобиловала загадочными смертями: Фрунзе, не хотевший операции… Котовский, которого Фрунзе позвал к себе в заместители, но тот скоропостижно скончался… Горький… Да и сам Ленин скушал что-то такое… Намеки на отравления кремлевским проходимцам невыносимы: так и «Катерина Измайлова» запрещена из-за слов либретто о коварном использовании ядовитых грибов… Кагебята работают и за границей: умирает сын Троцкого Седов… писатель Анри Барбюс… Генсек испанской компартии…
Лабораторией заведует блестящий химик Майрановский (мойры, мойры…) под командованием Судоплатова, бывалого террориста-чекиста. Опыты ставятся на живых, приговоренных к расстрелу… более 150 человек умерли при испытании на них ядов.
После войны не сразу складывается послушный «соцлагерь»… у Димитрова и Тито, коммунистов тож, но самостоятельных, есть мысль создать федерацию малых стран вне сталинского гулага (со своими маленькими гулагами, конечно, тут некоторый романтизм Ваксберга не мешает мне помнить о знакомом сербе Драгомире, парижанине, у которого практически нет пальцев на руках: в 50-х его допрашивали титовцы с помощью обыкновенной двери…). Есть еще чехи Бенеш и Масарик… Но проходимец в Кремле не дремлет… Масарика находят мертвым под окнами своей квартиры… у Бенеша сердечная недостаточность… А Димитров-то! Ему сначала плохо, его везут в Москву для оказания «квалифицированной медицинской помощи» и оказывают: на родину везут уже труп.
Тито недосягаем. Ближе всех к нему подбирается Иосиф Григулевич, гебешник-убийца, работающий в Латинской Америке, полиглот, участник теракта против Троцкого… Он продвинулся на работе в Коста-Рике настолько, что сделался послом этой страны в Ватикане при Пие XII и представителем ее же в ООН, где он произносил зажигательные речи против СССР, так что получил от Вышинского кличку «американского прислужника» (лакея, вероятно? тогда московские холуи всех других дразнили лакеями). И тут Григулевич получает еще пост посла Коста-Рики в Белграде! Могли же организовать! В Вене кагебята передают ему орудия убийства (стреляющий портсигар… бомбочку с газом… и т. п). Тито спасает смерть Сталина… Григулевич получает приказ вернуться в совок с женой и ребенком. Коста-Рика так никогда и не узнала, куда делся ее посол.
А как же Доктор Смерть, Майрановский? Он арестован в 1951-м и приговорен к 10 годам за «хранение токсических веществ». После тюрьмы выслан в Махачкалу. Ему пришла в голову мысль напомнить Хрущеву о знакомстве – они встретились в спецпоезде в 1947 году, когда химик-убийца готовил устранение – под руководством Никитушки – архиепископа Ромия в Ужгороде. В декабре 1964-го покровителя в Москве уже нет… Майрановского опекает онколог академик Н.Блохин. Ядовед воспользовался пребыванием в столице, чтобы пройти осмотр в больнице для партэлиты. Там-то он неожиданно и умер, выйдя из кабинета врача. Медицинское заключение было таким же, как у сотен его жертв: «сердечная недостаточность».
Наконец, и наше время: болгарские зонтики, золото партии, Щекочихин, Цепов, Собчак… Случай Ющенко интересен «совпадением»: примененный против него диоксин был модификацией американского боевого вещества orange 1 и orange 2… вот отчего революция оказалась оранжевой! Ваксберг заканчивал книгу, когда были убиты Политковская и Литвиненко (на французский перевела Любочка Юргенсон).
________________
«Запад нам поможет…» Запад и себе не очень-то помогал… Заботился ли он о демократии в Германии в 1933-м… Или в 38-м, когда пытался отделаться от Гитлера кусками стран и странами… В конце концов, Гитлер заставил демократии воевать с ним… Так и совок заставлял быть начеку и искать, как помочь ему развалиться.
√
21 июня на католическом радио Франции RCF был такой уютный обмен мнениями… Кроме меня, еще почтенный Жорж Нива и священник православный, легкий, похохатывающий, Александр Синяков, заведующий «семинарией в Сенаре (дальний пригород на юго-восток от Парижа). Сегодня вспомнилось (за чтением альбома о ГУЛАГе), как Жорж вдруг взвился, когда я сказал, что русские сбили самолет Качиньского: «Как вы можете так говорить! Нет, как вы можете!!!» И сахарный отче Синяков, улыбчивый, туда же: «Ну, это уже просто Джеймс Бонд!» Что ж, православный кагебенок не в счет (и его «православная семинария» тоже), но вот Жорж… Жених Ирины Ивинской, близкий к Пастернаку, обманным путем с ней разлученный, отправленный без шума в свою Швейцарию, переводчик и агиограф Солженицына… теперь вдруг пошедший по его стопам… «Как вы можете так говорить?!» Что думаю, то и говорю… И не я один, а все-таки два миллиона интересующихся этим делом.
√
Зоя Капитонова, умница, пишет в Интернете:
«… когда мужчина входит в женщину, есть как будто такое продолжение физических тел в невидимых телах…
он ей дарит что-то такое, что в это время становится в середине всего её тела, такой невидимый стержень, по которому скользят невидимые ручьи блаженства…
или такой ствол, похожий на дерево, от которого растекается счастье, и всё оживает какой-то особенной жизнью. это не самое-самое невидимое….
я такое чувствую. оно не телесное и не душевное, оно среднее между душой и телом и очень приятное, если разрешить себе чувствовать и радоваться…»
((к иконографии Древа Иессеева! Растущего из его междуножья!))
*
Приближающийся к предмету любви бывает разочарован, ибо он намерен владеть источником своей любви, однако оказывается, что источник и предмет сей – живой человек, который, даже и ответив взаимностью, вовсе не желает стать чьей-то собственностью, пусть драгоценной; любя, он любит и свободу свою личную, дорогую, чем вызывает ревность и, обычно, охлаждение.
Похвала Спальному Мешку
О Мешок! Ты открывал мне пространство уюта, ты согревал меня, дрожащего от холода зимы и людей. Ты защищал меня: ибо никто не решится тревожить спящего в мешке, отделенного от улицы и злых помышлений толстым слоем ваты. Иным положением в обществе, – лежачим, принимающим спокойно позор нищеты.
Забравшись в мешок, застегнув его длинную крепкую молнию, я наслаждался парадоксом эфемерной – но прочной оболочки. – Мне не страшно лежать и даже засыпать на виду у прохожих, – говорил я себе, – спокойствие обнимает меня, несмотря на очевидную хрупкость мешка.
Не буду скрывать: подчас трудно залезть в мешок, особенно зимою, в одежде, но лишь случится такое, как становится просторно. Ноги и руки, живот и спина получают свой уголок, и все тело празднует гармонию членов, собравшихся в тесном пространстве, укрытых от холода, предавшихся отдыху.
Два главных цвета твои, о Мешок, темно-синий и темно-зеленый: морской пучины и густого леса, цвета исчезновения и тайны, цвета окончательного убежища и гибели… Все прочие цвета – фантазии легкомысленных торговцев, однодневки, не нужные никому.
Ты велик, будучи малым, ты прекрасен и великолепен во всей твоей скромности! Есть уже и врачи, узнавшие, куда ведет твоя значительность, и кого ты – прапрамешок. Ибо в начале тебя – обиталище будущего… Ибо ты – образ материнского чрева…
В него возвращаюсь я, залезая в тебя, о Мешок! В мой дом – мою крепость начала существования… Когда я не сознавал ничего, когда миновал я полосу смертельного риска – смутно я беспокоился из-за далекого гула, не зная, что это чернь улицы требовала права изгнать меня вон, на верную смерть…
Рай хрупок всегда. Он кончается изгнанием, его ворота открываются только один раз и наружу, и на них написано: Прощай.
Когда-то рану изгнания перевязывали пеленками, – теперь и этого нет…
Прощай навсегда! – говорит ангел, охраняющий Рай.
Есть тонкие души и сердца, несущие воспоминание о потерянном рае всю жизнь, эту болезнь, от которой не знали средств – и не искали усредненные грубые люди.
Но однажды утонченный художник изобрел тебя, о Мешок! Одной ночью, одним засыпаньем в тебе он стер годы изгнания, мук, непонимания, насмешек и издевательств грубого мира. Утром ты появился на свет из мешка обновленным, чистым, сверкающим, с душою, обретшей крепость и мужество.
Слава тебе, Спальный Мешок! Слава, слава, слава!
_______________
Литургические мотивы у Заболоцкого
И в этой красной от натуги
пещере всех метаморфоз
младенец-хлеб приподнял руки
и слово стройно произнес.
И пекарь огненной трубой
Трубил о нем во мрак ночной.
Младенец-хлеб, произносящий слово, сам воплощенное слово, напоминает другой хлеб, литургический… Вспоминается указание священнического требника, как поступать в случае чудесного появления «отроча», т. е. младенца, после пресуществления даров…
Пасхальный мотив (и апокалиптический огненной трубы) затем возвращается к рождественскому.
А печь, наследника родив
и стройное поправив чрево,
стоит стыдливая, как дева
с ночною розой на груди.
Пекарня, апр. 1928
Исключительный случай:
указан и месяц.
*
Начиная с какой длины стихотворение перестает им быть? «Замечали ли вы, что кусок неба, увиденный сквозь отдушину… дает лучшее представление о бесконечности, чем панорама, открывающаяся с горы? Что же касается длинных стихотворений… всякое стихотворное произведение, превосходящее по размеру то, которому человек способен внимать, не отвлекаясь, стихотворением не является» (Бодлер у Р. Якобсона).
*
Дневниковое
Растущая оппозиция по мере чтения статьи Якобсона «Статуя в поэтической мифологии Пушкина». Интересная статья, «все о статуях у Пушкина», вынимание цитат из таинственного «ящика наследия», тем более на сходную тему, своего рода шествие, всегда гипнотизирующее…
И однако… статья к столетию, то есть к 1937 знаменитому году… Живущему за границей опоязовцу тоже нужно принять участие, однако правила допуска на торжество ему известны… Нельзя не сослаться на «Митьку Благого», это человек важный в Цекака (какакака) «грядущих светлых лет» – уже как бы и наступивших. Представить Пушкина чекистом в душе нельзя, на большевика он не тянет, но его отвращение к самодержавию известно, и Якобсон из этого отвращения выведет пользу для советского литературоведения (в чешском журнале 1937 года).
И с какой тонкостью, с какой правдивостью. «Иронический гротеск вытеснил трагическую петербургскую повесть: волшебник-скопец ((в «Золотом петушке»)) заменил Петра Великого ((из «Мед. Всад.»)), а петушок на спице (см. илл. 8), возможно, послуживший ироническим намеком на орла на Тарутинской колонне (см. илл. 13) или ангела на Александровской колонне (см. илл. 17), занял место исполинского всадника над скалой…»
Пушкин по-новому предстает в свете анализа Якобсона. Если не он сам, то его произведения, а если не они, то их место. Но и свет самого Пушкина бросает свет на исследователя, когда тот пишет неосторожную фразу (кстати было бы проверить ее по английскому оригиналу статьи…): «именно в те дни, когда Пушкин работает над «Каменным гостем»… Пушкин работает, говорите вы… Он работает, но работает и исследователь над работами Пушкина… Он его обрабатывает, чтобы открылся тайный механизм его творчества… Чтобы куклу по имени «Пушкин» можно было бы выставить в витрине своей лавки литературоведения. Где-то у Пушкина что-то похожее описано. Где-то кто-то проверял алгеброй гармонию. Но там дело зашло далеко. А здесь нет.
Интересно, что ни Якобсон, ни «тартуская школа», ни кто-либо из формалистов… не занимались просчетами и расчетами «Моцарта и Сальери». Вероятно, доходили до стиха «я алгеброй гармонию поверил» – и руки опускались… (если вспомнить, кто его говорит…)
*
Р. Якобсон. Тайная осведомительница, воспетая Пушкиным и Мицкевичем (впервые по-чешски 1937; название в русском переводе облагорожено, – в оригинале «полицейская осведомительница»). Речь идет о Каролине Собаньской («Что в имени тебе моем?»; в ее альбом стихи вписаны Пушкиным в 1830).
Статья подробная, и интересная еще и гипотезой, достойной курсовой работы: не является ли она «проекцией» жизненной ситуации самого Якобсона, друга семьи Бриков и обеих сестер и самого Маяковского. Брики работали на НКВД, как Лиля, так и «Эльза»… Чекисты, конечно, использовали и «лучшего, талантливейшего»… Подробный – и чисто жизненный интерес к секретной работе Собаньской – питался, по-видимому, двойной жизнью Бриков-Маяковского и… неужели… самого Якобсона?
Параллели удивительные: Собаньская, сожительница генерала Витта, в какой-то момент становится любовницей Пушкина и с тех пор держит его «на крючке» (сердечном). Ося Брик (и какой у него был чин?) также спокойно принимает, что Лиля – любовница поэта М.
*
Опять Россия впереди всех… Превращения советских пешек в миллиардеров поразили французов, и им захотелось того же… «Борьба классов» закончилась, теперь это не противостояние их вдоль фронта, а образование финансовых узлов, «ганглиев» по всему миру, для которых нац. границы не имеют прежней видимости… в Европе они и вообще устранены…
*
Читая Чехова
Часто Чехов уныл, так, что читать его всерьез невозможно: это значило бы дать наполнить себя унынием. Он пишет почти всегда à thèse, на «заданную тему». Несмотря на искусность письма, ощущаешь постепенное удушение. В конце большинства вещей стоит незримое (написанное молоком…) «что и следовало доказать». Вот «Анна на шее»: сыновья-гимназисты мешают скандалить папе-учителю-алкоголику, повторяя «не надо, папочка», – трижды они появляются, чтобы произнести свою реплику с осиной назойливостью. Выходят на сцену с непреклонностью кукол. А почему бы Анне не выдать папаше сто рублей на бедность, – однако нельзя ради верности заданному тезису. Унылый дух владел Антоном Павловичем и сводил в могилу, и свел.
Обычно рассказ начинается заманиванием читателя образом светлым, чистым. Затем постепенно заменяются краски, не давая читателю видеть другое, а потом другое уже и подумать нельзя… и тут – захлопывается мышеловка безнадежности. Хорошо еще, что лучшие (более свободные) вещи – «Скучная история», «Моя жизнь»… – кончаются кладбищем: наступает «естественная тишина» (естественного конца), реализм вступает, так сказать, в свои права, и чеховский «черный соцреализм» отпускает почти задушенного читателя. Вздох перед смертью – единственный глоток свободы…
[В отрочестве чеховской безнадежностью я упивался и, вероятно, взял от нее толику в свою жизнь. Настолько, что в 65-м в хабаровском солдатском дурдоме я сидел (лежал?) в палате №6, и как мне импонировало такое совпадение! Хотя и слегка беспокоило: уж не персонаж ли я, так сказать? Как же быть со свободой личности? (Там познакомился с художником Игорем Прокофьевичем Мельником, царствие ему небесное.)
Возможно, это уныние непреложности (болезни) отпечаталось на всем… Интересно, что увлечение Чеховым – «подписное» собрание сочинений в темно-зеленой обложке, первое послесталинское, – совпало в 1958–59-м с затемнением в легком, хлопотами, анализами, кормлением гречневой кашей в огромных количествах: дескать, хороша от туберкулеза… – Марк Ляндо – тот прямо заявлял, что его спасли гречневой кашей от смерти во время Второй мировой. «Ешь! – говорила нянька в санатории. – А то умрешь». – Впрочем, узнаю, что и в Бретани существует такое убеждение… – Однако Борису Петрову гречка не помогла от почек… Олег же Никифоров умер у себя в комнате в Томилино в 1996-м, дверь взломали соседи из-за запаха: Олег сидел за столом мертвый с кастрюлькой в руках, с ложкой, воткнутой в пустую гречневую кашу.]
Про «Черного монаха» я уж и не говорю…
«Отец Сергий (С.А.Петров) писал Чехову: «Прочитал Вашего ‘Монаха’ и, право, чуть с ума не сошел». (1897) ПСС, 30/8.
А вот Толстого ничто не брало: о «Черном монахе» Л.Н. с живостью и какою-то особенной нежностью сказал: «Это прелесть! Ах, какая это прелесть!» (1895). Не нужно ли понимать этот отзыв в церковном смысле…
Нечто непроходимое
Когда напавший на меня хулиган (ночью 10/11 сентября 2010) поставил свой мотороллер перед моей машиной, чтобы я не мог уехать, и стал вытаскивать меня на мостовую, я таки поехал и сбил его мотороллер, чтобы потом не мог уехать он. Полиция стала переделывать агрессию в ДТП; тогда я ни разу не был допрошен, и все изображалось со слов хулигана. Он изобразил дело иначе: я гонялся за его мотоциклом, ставил его жизнь в опасность, поэтому он и ударил меня сначала через окно автомобиля, а потом и ногой, – он не мог говорить иначе ввиду медзаключения о побоях. Ни судьи, ни прокуроры не спросили, где он был, когда я сбивал его мотоцикл? Адвокаты моих слов не слушали и не читали – от этих лизоблюдов я отказался, защищался сам и спасся in extremis.
По главному пункту – создание опасности для жизни посторонних – оправдан.
Два месяца условно, лишение прав на год и 300 евро штрафа.
Судья пошутил по поводу условного срока: «Если в течение пяти лет у вас не будет историй с молодежью, то судимость снимется».
Представил себе, что молодые его пиздят, он зовет на помощь, а я говорю: «Извините, не имею права: условный срок станет действительным…»
С другой стороны, опытным путем установлено наступление старости…
*
Из трибунала поехал на «фестиваль русофонии» (фонд Ельцина и ассоц. «Франция–Урал») в пригород Кремлен-Бисетр, где давали премии переводчикам… Моя переводчица получила «особую отметку жюри» за перевод «Операции Свекла» (так по-французски издана «Гастон и Тамико»), увы, безденежную… Разные круглые столы… у меня был собеседником некий Кирилл Привалов… (напиши мне о нем, если знаешь…) Потом кушали и выпивали… А завтра в трибунал – платить издержки и получать копию решения… «Там поцелуй любви, а тут удар кинжала», как писали в XIX веке… Но все проходит…
*
Старые журналы
Дронников Николай сделал мне царский подарок в виде 7-томника Айги.
Читая его, вспоминая… – Жить негде ему, но много вокруг милых друзей, которые могут приютить… (потом, когда появятся квартиры, это увеличит одиночество Геннадия…) Читаю – и от ранних текстов 50-х – подступают к горлу рыдания… Странно, непонятно…
Замечательное еще предисловие сестры Евы о ранних годах в Чувашии в то время, когда кагебята раздували «дело Пастернака». Геннадия засекли, когда он приезжал в Переделкино. С опозданием пропустили телеграмму с текстом «Классик умер», и скалились кагебята: «Знаем, о каком классике речь!»
Боже мой, какие годы…
*
Темы уик-энда миновавшего…
Айги и его уход в «абстрактное» (в убежище?), становившееся «конкретным» через чтение авторское и его личное обаяние… Цельность произведения достигалась присутствием и действиями автора; когда же его не стало…
«Проблема перевода» на французский русской литературы, ужасная и реальная: скучность французских текстов при всей точности… влияние мелкотемья совр. фр. лит-ры на переводчиков… хаотичность и безалаберность русского письма… Положительное перевода в том, что он, так сказать, фильтрует оригинал, несколько умиряет дикие поросли и заросли (а в случае Достоевского, например, гатит его болотистость… то есть прямо-таки портит болото).
*
Различие между католицизмом и православием
В Израиле, рассматривая устройство монастырей… У траппистов, например, в Абу-Гош (1987): наверху каменных стен – цементный гребень с торчащими из него осколками бутылочного стекла. Жестко-холодно сверкают они на солнце: «полезешь – будет больно!» Предупреждают со всей римско-латинской прямотой.
У православных греческих монастырей стена другая: сложенная из камней, высокая, вид обыкновенный. Лишь подойдя ближе, видишь военную хитрость: последний метр кладки не связан раствором, камни просто положены. Посягнувший получит их себе на голову. Эта система выглядит более мирно, но не менее эффективна. Так что в отношении стен я за православие…
*
Мы оказались зрителями разрушения последней из трех больших европейских тираний, коммунистической. Зрителями заинтересованными, но манипулируемыми: скрытых пружин нам не показали… Мы вообразили приход демократии в Россию, поскольку мы этого хотели. Наше желание перемен совпало с желанием перемен и части госаппарата совка, причем самой информированной, кагебе, нашего русского гестапо.
Привлекает совпадение по времени Пражской весны и Парижских беспорядков 68-го года. Некоторые исследователи (Олег Греченевский…) видят в попытке либерализации Чехословакии «опыт трансформации» партийного режима в сторону западного рынка. Это было движением к демократии. Парижское студенческое восстание выглядит взрывом в сторону коммунизма. Должны ли и могли ли эти два движения встретиться в некоем новом варианте? Неясно, в какой мере и каким образом оба события были инспирированы кагебятами…
Пражская весна сорвана (по мнению Греченовского, она вышла из-под контроля чекистов и потому была задушена ими…) и наступила реакция коммунизма: совок вторгся в Афганистан (1979), ему нужна свежая кровь и победа, ибо он при смерти… В 1989 совок отвечает отказом послать войска на помощь «немецким товарищам»… Кагебята готовы к переменам: партийные деньги размещены в банках мира…
Распад коминтерна как системы мирового шпионажа и диверсии. Отныне это компактная хунта старших офицеров с тремя главными силами – кагебе, армия и милиция. Ядро. С видимой частью айсберга – Путин и все остальное. Как и всюду, публика видит только ее и ее поведение обсуждает.
*
При нашей бедности у нас нет ничего, кроме времени… дать ему пройти, и занесенный кулак судьбы промахнется.
При нашей беззащитности у нас нет ничего, кроме времени (но уже другого…).
За ударом следует успокоение бьющих и смущение убивших. В последнем случае передышка достается стоявшим поблизости.
И вдруг все накопленное, продуманное, записанное начинает, кружась, опускаться в некую воронку и, всхлипнув странно, исчезает.
*
Приснилось, будто в Москве было землетрясение, земля расселась и поглотила мавзолей и часть Кремля. Пробуждаясь, я еще досматривал, какие здания исчезли: казаковский дворец… И еще вспоминал, в каком году однажды был подземный толчок в Москве в XV веке… Проснувшись, подумал: надо бы сказать родственникам, чтобы пока туда не ходили.
*
Есть халтура. Например, пассаж о Благодатном огне в Иерусалиме. На самом деле, патриарх молится о его ниспослании в кувуклии – крошечной часовне над Гробом Господним, закрытой, его никто не может видеть, и затем «около часа» дня подает наружу через овальное отверстие пук горящих свечей. Считается, что они зажжены от Благодатного огня. Вот и всё. Ну, а потом ликование и крики, и вспышки фотоаппаратов, и чепуха журналистов.
√
О японском мирном атоме сведения противоречивы… Промелькнуло, что в выделениях реакторов обнаружился плутоний, хотя его быть не должно…
Вчера видел красивую японку, мы вместе переходили опасную площадь Сен-Клу… Мы улыбнулись друг другу, а нам улыбнулась симпатичная парижанка, шедшая навстречу… Возле ц. Сент-Жанн де Шанталь цвела сакура. Цветет, хочется верить, и сегодня.
В ХХ веке столько убили людей, с такой простотой, в войнах, террорах и просто так, что мы в своей человеческой массе почувствовали важность маленькой жизни отдельного человека. И отменили смертную казнь. И хотя древнее чувство возмездия в нас возмущается, что какому-то особенному серийному убийце сохранена жизнь, вернуться к «высшей мере наказания» представляется невозможным.
*
Евролюция!
Эволюция, или нас догоняют.
Возле лужицы с деловым видом возилась ворона; она переворачивала в воде кусок хлеба – очевидно, засохший: размачивала! Заметив мое внимание, она отлетела в сторону… а потом вернулась к прерванному занятию.
Сомнение
Что значит эта нерешительность? Эта невозможность купить велосипед? Он тут, и деньги тут тоже. Не совсем то, что я хотел бы. Но в принципе, он мне подходит… И однако.
Что значит эта невозможность моей встречи с другими?
Они не узнают меня, а я их?
Что значит страх людей передо мной? Я живу в народе, в котором не родился, только и всего. Мне тяжело его равнодушие и безразличие. Но он не жесток ко мне.
30 лет я жил в народе, так называемом русском, среди которого родился, и мне были тяжелы их сцены ревности, жестокости, насилия. Я видел много жестокости. И ко мне в том числе.
Значит ли мое непонимание окончание жизненного пути? Оставить их всех во всех их состояниях? Иногда меня удивляет малочисленность устремляющихся ко мне. И беспокоит. Но потом мне досаждает многочисленность их. И я замыкаюсь.
Любовь после 50 лет (55… 60…) – это долг, исполняемый с легкой душой… это благодарность за легкосердечное исполнение (морального) долга.
Биология и радость совокупления вносят свой тембр и нюанс, свою энергичность от 15 до 50.
Ах, да, еще деньги! Товар любви – любовь к товару… Любовь – деньги – любовь, негодовал Карл Маркс, обнимая служанку.
*
Сообщений о катастрофах кагебята не пропускали… Нельзя признаваться, что есть вещи посильнее их… Посмотрели бы советские люди на землетрясения и цунами, и показалась бы им Красная площадь с трубочистом на мавзолее детской игрушкой…
*
Пока мечтаешь о славе, многие кажутся интересными, великими, талантливыми – отчасти и потому, что они достигли ее. Когда же с возрастом, вкусив ее и испытав депрессию после ее отдаления, желание славы отступает перед вниманием к внутренней жизни и особенно перед озабоченностью исчезновением, то и произведения, и их авторы как бы съеживаются, усыхают, – среди великолепия обнаруживаются искусственные цветы, ветхое, пятна тления…
*
Последний довод
С Насими (1369–1417), последователя хуруфизма, с живого содрали кожу.
Боже мой, какой ужас.
Иные возможности
Нирвана (буквально «угасание»).
«Есть место, где нет ни земли, ни воды, ни огня, ни воздуха, ни места в пространстве, и нет ни восприятия, ни невосприятия, ни этого мира, ни другого мира, ни обоих вместе, ни солнца, ни луны. Там нет ни движения, ни покоя, ни возникновения, ни уничтожения. Оно не движется и не стоит, оно ни на чем не основано. Оно, воистину, конец страдания».
Глубокоуважаемый М…,
увы, я не помню подробностей о сборнике Вс.Некрасова… Многое посылал мне Геннадий Айги, он мог послать и сборник.
Сначала предполагалось, что сборник Некрасова выпустит В.Казак, но профессор отказался; он не чувствовал поэзию Некрасова и не хотел рисковать своей репутацией, тем более, что в это время выходил сборник памяти К.Богатырева, и Е.Эткинд удалил было оттуда стихи Всеволода, не понимая их; они были восстановлены там после объяснений с Айги (и другими москвичами). В том же русле действовал и Ингольд, удалив цитаты Некрасова при переводе статьи Гройса из «Ковчега». (Интересно отметить враждебное или пренебрежительное отношение славистов-профессоров к Некрасову, «простому» для понимания, и их же положительное отношение к загадочному Айги.)
В это время возникла идея выпуска книг при «Ковчеге», и Некрасов туда был естественно включен; если я написал Всеволоду с такой уверенностью, то это потому, что издание короткое время было независимо от финансовых проблем: Синявские купили печатный станок, и мы освоили технику. Потом возникли проблемы человеческих отношений, доступ к печатной машине прекратился, а вместе с ним и планы.
Каким-то сборником Некрасова располагал и Шелковский, и публиковал его тексты в «А-Я»; кое-что неопубликованное он передал мне.
Дорогой Аркадий ((Ровнер)), я хочу прояснить ситуацию с инвалидностью моей дочери; у нее не было, так сказать, генетически предопределенного диагноза, вроде Дауна и т.п. (и как можно предположить из тех строк, которые ты посвятил – и, между прочим, пока первый и единственный – моей дочери. Кажется, нужно сказать, что я этим бесконечно тронут, – это «айсберг» моей жизни, никому не интересный…).
Ирина забеременела, несмотря на установленное в России противозачаточное средство, называвшееся там «спираль», а во Франции stérilet (coil, IUD). Дочь родилась 18 мая 1976 года 8-месячной, в клинике Régence в Maisons-Alforts, в ближнем пригороде Парижа. Несмотря на мои 30 лет, я не имел никаких достойных этого названия понятий о том, как рождаются дети. Ирина тоже не отличалась зрелостью. Мы не знали, что беременности, несмотря на «стерилет», случаются, и что рождение при его наличии представляет огромный риск для младенца, настолько, что врачи предпочитают кесарево сечение. Это последнее – тоже вещь рискованная, но тут риск другого рода, – известный и изученный риск сложной операции. Роды «на стерилет» – царство
случайности.
Почему врач – владелец клиники – пошел на такой риск, осталось неизвестным. Сработал, я думаю, «фактор иностранца», второсортности, так сказать, клиента, у которого нет особой защиты, и перед которым француз не чувствует «национальной ответственности». Он даже приглашал нас в гости к себе в дом, чтобы поговорить о «диссидентстве» и угостить нами друзей, тогда это было в моде. Знал ли он уже всё, подозревал ли что-нибудь, – Бог весть.
Маша донашивалась искусственно в аппарате. И первое время мы ничего не замечали. Теперь ею занимался врач-педиатр Буана, симпатичный, мягкий (он всплыл в телевизоре года три назад и оказался известным коллекционером костей доисторических животных). Он начал «выказывать беспокойство» по поводу аномалий тех и этих, которые мы опять-таки не слишком видели; он уже начал готовить нас к катастрофе, то есть к осознанию непоправимости происшедших повреждений. Насколько я понимаю теперь, младенец начинает выходить из чрева в своем плодном мешке; стерилет проткнул его раньше, чем младенец мог дышать; и это краткое кислородное голодание привело к разрушению части клеток головного мозга, заведующих моторикой.
Через два года приблизительно сомнение начало проникать и в нас… Установилась депрессия, усиливаемая и питаемая проблемами быта и наших деградирующих внутрисемейных отношений. Если я – да и Ирина – были не готовы к «обычной семейной жизни», то начавшееся испытание нас превосходило стократно… Если бы у меня хватило таланта и сил написать давно задуманный «Один день Марии Николаевны», я был бы счастлив… Сейчас уже ничего не поправишь, конечно, но еще можно вернуть ей статус жертвы, так сказать, официально, – а с этого начинается справедливость… Обнимаю тебя, НБ.
*
Котенка для Марии Боковой!
(проект манифестации)
Теперь уже и администрация приюта показала Марию психологу Бригитте. К ее эпилептическим прибавились нового вида припадки: кричит, плачет, зовет мать, рвет на себе одежду… «Мы стараемся понять, что с ней происходит», – говорят служащие приюта. Попробуем понять, в самом деле: семь лет, как они начались…
Ей 35 лет… открытая натура, оптимистка, готовая сотрудничать по любому поводу… В приюте г. Вернёя в Нормандии она двадцать лет. Ее комната находится в конце длинного коридора… Ночью она одна… Инвалид, она не может сама ни зажечь свет, ни включить радио или тиви… Некому слова сказать… «Даже кошки не видно», – скажут по-французски, чтобы образно описать пустынность места. В самом деле, животные в приюте запрещены. Была кошка у другой обитательницы, Шантали, но умерла лет пять тому назад, а новую завести не позволили.
Мария борется за жизнь. Одна в своей постели – интересно, чиновники и врачи тоже? –
Мария разговаривает с собой ночью… Все-таки компания… А когда это не помогает –
кричит и воет… несмотря на лекзомиль… будит других… у нее нет выбора: «самая лучшая в мире медицина» (так назвал ее министр ее, по тиви) оставила ее, инвалида, одну решать проблему одиночества, перед которой пасуют взрослые полноценные граждане…
Если чиновник здравоохранения страдает от одиночества и боится заболеть, что он делает? Идет к знакомым… или вот: заводит себе птичку в клетку или кошечку, или собачку… Тиви полно передач о благотворности присутствия животных. В приюте Вернёя любят эти передачи и охотно последовали бы советам! Однако то, что чиновники позволяют себе, они запрещают инвалидам. Так удобнее им. Их никто не назовет палачами. Им, в сущности, наплевать. Не они прикованы к постели, не они воют ночами, не имея даже возможности выброситься из окна.
*
Скульптор Günter Demnig проводит в городах Германии акцию «камни преткновения»: перед домами, где жили погибшие в лагерях евреи, он инкрустирует в мостовую бронзовые кубики с их именами и датами.
*
В компании. П… угощал выпивкой, которую он носит с собой. Предложил и потом опять предлагал. Так мне теперь странен этот русский обычай уговаривания выпить, не существующий на Западе. Здесь предложат раз, и, может быть, еще раз. Русское – советское? – непременно «всем вместе», никого не потерять в общем движении (кайфа). Сущность совка, вероятно, в этом. «Все вместе» переживается как потребность и ценность; тогда выдвигается совершенно естественно организатор и дирижер, в пределе – командир, партийный начальник, вождь. А этот – диктатор и, наконец, палач – ликвидируя подозрительно неторопливых или уклоняющихся от «все вместе», оберегая и усиливая высшую ценность нации («все вместе»)…
*
«Это было время борьбы мафий… пока не победила одна большая мафия… мафия государства… Нынешний режим отвратителен… у него нет никакой цели и мысли… у сталинского коммунизма была идеология, а у этого нет…»
Самолет Качиньского? Нет, он не думает, что это был теракт русских. Во-первых, не было никакого интереса его сбивать… Содержание черных ящиков не сообщено публике? «Ну, вы знаете, если бы это был теракт, то пресса кричала бы… О событиях в России вообще мало пишут? Потому что это неинтересно французской публике… Давайте кушать».
Снова вспомнилось, что первое известие о гибели самолета передал французский 2 канал ТВ. Там была фраза: «По всей видимости, содержание черных ящиков использовать не удастся». Меня пронзила догадка: тиви передает не сообщение журналиста с места – спустя час еще их не видели, – а сценарий. Который выдерживается до сих пор.
Интересно столкновение рационально-западного «никто не был заинтересован в гибели самолета Качиньского» и объективного факта засекреченности содержания ящиков. Конфликта в сознании не возникает, вывод делается в пользу спокойной жизни, в пользу которой и молчание медии…
*
Смягчение нравов смягчает древние тексты
Их переводы, во всяком случае…
2 Самуил 12, 31 (2 Книга Царств Вульгаты)
Русский синодальный перевод (XIX века):
А народ, бывший в нем, он вывел, и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так поступил он со всеми городами Аммонитскими.
Старые французские переводы соответствуют русскому:
Bible du chanoine Crampon, 1894
Quant au peuple qui s’y trouvait, il le fit sortir et le mit aux scies, aux pics de fer et aux haches de fer, et il les fit passer au moule à briques….
А вот Иерусалимская библия, официальная Библия католической церкви.
Bible de Jerusalem, 2 Samuel, 12, 31 (Prise de Rabba):
Quant à sa population, il la fit sortir, la mit à manier la scie, les pics et les haches de fer et l’employa au travail de briques…
Что же касается населения, он вывел его, приставил управляться пилой, железными пиками и топорами, и использовал его при изготовлении кирпичей…
*
Задача Савельева
Её впервые сформулировал в начале 30-х годов прошлого века скромный ученый из Костромы Сергей Петрович Савельев. Лишь в начале 60-х ученые Запада оценили ее значимость. Над ее решением трудятся тысячи видных физиков, биологов, психологов, экономистов на родине, в Европе и в Америке. Иногда ее называют «парадоксом Савельева». В общем виде задача Савельева звучит так: даны две тарелки, на одной больше колбасы, на другой меньше. Какая из них ближе к истине?
В частном виде она известна как задача Савельева-Дюпона, за ее решение назначена особая премия ЮНЕСКО: даны три тарелки, на одной больше колбасы, на другой меньше, на третьей столько же. Какая из них летающая?
*
Polyphonix / Полифоникс
Средь книжного развала встретился толстый том, посвященный «Полифониксу, фестивалю визуальной, минималистской и прямой поэзии и перформанса»… Изданный Центром Помпиду в 2002 году, к тридцатилетию Полифоникса. Посетила ностальгия меня – о годах неорганизованной молодости… Да еще обнаружив в программе Polyphonix 4 – Paris 1982 свое имя… По приглашению Жюльена Блена я выступал 22 июня в Американском Центре с перформансом «Восток – Запад» (и чуть не разбился, забравшись под потолок для подвески особого занавеса из полиэтиленовой пленки: замок двух половинок пятиметровой стремянки открылся, и они разошлись… Яркое впечатление той минуты – овал пустых стульев в зале, как раз там, куда я упал бы вместе с лестницей…).
Тот 4-й выпуск фестиваля вызвал большой интерес, и он продолжился в ноябре «Полифониксом 4-бис». Успех предприятия – с антисоветскими нотками – встревожил кагебят, и они стали примазываться, подключив номенклатуру ЮНЕСКО. В декабре организовался «Полифоникс 4-три» (а ну-ка, три-четыре!) с главными сценами в Италии. В Париж прислали Вознесенского, вывесили дымовую завесу-название: «Поэты объявляют войну войне» (чтобы отвести глаза публике от Афганистана). Купаться в этом сахарном сиропе пригласили и Аллена Гинзберга, предпочитавшего, однако, виски… Впрочем, дуэт с Вознесенским он исполнил.
*
Французский язык Терновского, изысканный и созвучный описываемой эпохе, немало способствует обогащению словарного запаса современного читателя. Интересно узнать, что теща Пушкина страдала дипсоманией (dipsomanie), болезнью, которую энциклопедия определяет так: «неукротимая и периодическая потребность выпивать большое количество алкогольных напитков».
Злодеи и эстеты
«Сталин, безусловно, был злодеем, тираном, – я это подчеркиваю, – на его совести огромное количество преступлений. Но отказывать ему полностью в какой-то эстетической программе нельзя. И эту программу стоит, по-моему, изучать, и о культуре сталинской эпохи стоит писать более подробно и внимательно, пытаясь разбираться в ней более диалектично, если угодно». Соломон Волков, «Новый Журнал» №262.
Сначала «подчеркивает», что злодей, а потом зачеркивает («эстетической программой»)… Волков Сталина эстетически, а тот его по-отечески: была программа, дарагой…
«Я это подчеркиваю» слабее «какой-то эстетической программы», которую «надо изучать».
Как там у Мандельштама… «его толстые пальцы, как черви, жирны…»
Взгляд поэта, а не шестерки от культуры…
Теперь делаем такую операцию: берем высказывание Волкова и переносим в другую страну той же сталинской эпохи, но с маленькой поправкой.
«Сталин Гитлер, безусловно, был злодеем, тираном, – я это подчеркиваю, – на его совести огромное количество преступлений. Но отказывать ему полностью в какой-то эстетической программе нельзя. И эту программу стоит, по-моему, изучать, и о культуре сталинской эпохи стоит писать более подробно и внимательно, пытаясь разбираться в ней более диалектично, если угодно».
И опять все правильно и… диалектично. Иные говорят о Холокосте и геноциде… Другие скажут об этнической зачистке… очистке? – Германии 30–40-х. Господин Вульф напишет диссертацию о социальной программе Гитлера, подчеркнув в предисловии, что он, конечно, злодей и тиран, но ему нельзя отказать в решении проблемы безработицы. Да и Вагнера он ценил, и Орфу не помешали написать «Кармину Бурану».
Научного метода наших эпох еще нет. Претензия на научность старых подходов, доставшихся от XIX века, дает липу и мусор. Ясно, впрочем, что «сталинская эпоха» – название коротконогое. Тоталитарная – уже лучше… сталинская, гитлеровская – лишь вариации.
«Ни один деятель культуры не хочет, чтобы читатель знал о том, каков он настоящий», –
говорит Соломон Волков (там же). Действительно, каков же настоящий Соломон Волков… Но он тоже не хочет…
*
Вы не будете спорить с человеком, чья мысль не идет дальше его собственных сложившихся убеждений… тем более, убеждений, которые ему сложили… и вставили… в этом крайнем – и самом распространенном? – случае нет пространства между я и я мыслю… поэтому движения нет вообще… отождествление себя с усвоенным убеждением полное… перед нами фанатик… посланник танатоса… говорящее орудие смерти…
*
Собственно, «выдавливание из себя раба» есть ревизия багажа идей и чувств, который нам навязали воспитанием… очистка и пополнение его… В моем советском детстве не было момента, когда кто-то из взрослых произнес бы, например, «не убий» и «люби ближнего»… или молча открыл бы книгу и показал написанными… Подразумевалось, что убивать нельзя без распоряжения свыше… больше того: если есть такое распоряжение, то нельзя не убить…
*
Намерение господина Соломона Волкова ввести Кобу в эстетику меня тревожит.
Собственно, он, говоря об «эстетической программе Сталина», имеет в виду его предпочтения.
Тогда на здоровье, кушайте ваш рассольник.
Однако распространим суждение г. С. Волкова:
Эстетическая программа Клинтона… Смешно? Забавно.
Эстетическая программа Брежнева… просто смешно.
Эстетическая программа Гитлера… это уже скорее серьезно… да еще и Геббельс д-р наук философских… не хвост собачий…
Эстетическая программа Сталина… Смешно? Пожалуй, не до смеха… Хуже того: ведь как музыку любил! «Сулико, ты моя Сулико…» Пил цинандали и плакал… Но не только: Моцарта любил! Ночью оркестр собрали, чтобы ему пластинку записать! Музыканты трясутся, чудаки, думают, кагебята их арестовывать ведут. Не знали, что это эстетическую программу Сталина выполняли.
Уж не одесскую ли хохму отмочил Соломон Волков: «эстетическая программа Сталина», видите ли. Держит он руку на пульсе страны: коммунисты там и тут идола поганого ставят, презрев решения своего родного ХХ съезда, и как в пандан выдумал Соломон Волков «эстетическую программу Сталина».
Последнюю проверку ей необходимо устроить: сопоставить с эстетической программой Флоренского, например. Эта последняя реально существовала, в идеях и работах. И был момент, увы, исторический, когда обе программы сошлись в подвале гебешном, и «эстетическая программа Сталина» Соломона Волкова победила: девятью граммами в затылок Павла Флоренского.
О калокагатии я уже и не говорю… Хотя, если поинтересуется г. Волков, он начнет прикасаться к эстетике… И вскоре программы у Сталина не обнаружит…
*
«…мы из всего выжимаем деньги до последнего, пока вещь не сломается, а люди не погибнут» (олигарх Прохоров по поводу потонувшего парохода «Булгария»).
И дворня правильно рассуждает!
*
Нашествие памятников Кобе. Шинель, сапоги, усы, оловянный взгляд. Стояли русские перед ним в грязи на коленях, но стояли зато над всем миром. А теперь встали на ноги –
по колено в грязи. Захотелось им обратно в век золотой…
*
Или вот в терминах современных: так получилось, что в 17-м году к власти в России пришли серийные киллеры.
Позавчера же, напротив, природа дело запутывала. Вдруг прилетела божья коровка, села на руку и пыталась ходить, перелезая через волоски. Затем укусила – видны были отчетливо крохотные щипчики хелицер, она пыталась вонзить их в кожу – для нее просто слоновью… безуспешно… улетела… Зачем, с какой стати это посещение – осталось загадкой.
*
Вечное русское
– Россию любишь ли? – спросили раз ханжу.
– А как же! – отвечал. – Я ей руковожу.
_________________
К «эстетической программе Сталина»: в блокнот Соломону Волкову
Обычно, когда пишут о борьбе коммунистов и кагебят с «формализмом» в музыке, приводят в пример запрещение «Катерины Измайловой» Шостаковича. Однако дело, вероятно, гораздо проще; версию простую и в своей простоте убедительную предложил приснопамятный Аркадий Ваксберг в исследовании «Лаборатория ядов».
Дело в том, что в опере идет речь об отравлении с помощью грибов, а как раз в эти годы кагебята широко пользуются ядами – способом бесшумного и загадочного устранения людей, почему-либо им вредных. Горький, Димитров, Седов, Барбюс… На фоне этой распространившейся практики опера выглядела намеком и даже осуждением ее. Эстет в сапогах не мог такого перенести, и свой страх перед разоблачением трусливо замаскировал «борьбой с формализмом».
