ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ: НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПОЭЗИИ
Ирина Врубель-Голубкина: Кома, Вы занимались Пастернаком и Мандельштамом и открывали новую эру в сознании русских людей, не знающих истории своей культуры, Вы возвращали Серебряный век. Сейчас, когда каждая домработница пишет о Мандельштаме, который стал расхожей монетой, я вижу Вас в «Школе злословия» и Вы говорите о будущем, о происхождении обезьяны от человека, что выглядит гораздо более логично, чем общепринятая версия. Чего Вы ждете от культуры в будущем?
Вячеслав Иванов: Первое, о чем мне интересно поговорить, – это проблема массового сознания, как оно переваривает то, что было великого у нас в начале ХХ века. Я думаю, как это ни странно, что массовым было восприятие в те годы, когда все это еще не печаталось. Ведь сейчас тиражи становятся все меньше и меньше, а тогда вся страна переписывала запретное, люди шли на риск, им грозила за это тюрьма, особенно в провинции, в Москве, Ленинграде могли только уволить с работы. И тем не менее, люди продолжали все это переписывать – у меня до сих пор хранятся Цветаева и Мандельштам, целиком переписанные от руки разными людьми. Ахматова говорила тогда, что мы живем под лозунгом «Долой Гуттенберга!» Тогда это и было массовым замечательным движением. Все эти люди, переписывавшие книги с риском для жизни, усвоили это как жизненный девиз. Это воспринималось не как искусство, а как существенная часть тогдашней жизни. Можно ли сравнить с тем, что происходит сейчас в кругах сытых – в разных смыслах – людей, о которых не очень хочется говорить. Сейчас все построено на снобизме: рассуждения о том, что тогда было плохо, а что близко или далеко нам, что хорошо, – это рассуждения тех, кто просто с жиру бесится. Сейчас каждый может заниматься чем угодно, получить степень если не магистра, то бакалавра за какое-то цветаеведение, везде напечататься и прекрасно жить дальше. Мне вся эта суета совсем не интересна. Что нам действительно мешает в России – так это русское желание возвести кого-то на престол и поместить в Пантеон. Недооценили, как им кажется, позднего акмеиста Арсения Тарковского – так нужно срочно включать его в Пантеон. Я его хорошо знал, он был наделен некоторыми поэтическими способностями, но был из тех, кто слишком глубоко принял в себя Мандельштама, и это не всегда ему помогало. Иерархичность российской культуры нам очень мешает. Культура вообще не терпит таких знаков отличия.
И.В.-Г: А какова для Вас лично иерархия русской поэзии?
В.И.: Она меняется, но я все-таки с ранней юности, отчасти из-за отца, отчасти из-за Пастернака, очень высоко ценил Блока, и я до сих пор думаю, что Блок – в самом начале, и от него пошло очень многое. У меня каждое утро в голове всплывают какие-нибудь стихи. Мне даже хочется записывать в дневнике, какие строки в какой день возникают. Я думаю, что почти весь третий том Блока всплывает в разные дни. В Блоке очень много от будущего, и сказано это неназойливым образом. И следующие поколения, и Мандельштам, и Пастернак, и Маяковский – все без исключения, – говорили, что они продолжают Блока. Ахматова, несмотря на свои сложные отношения с Блоком, говорила мне, что всегда продолжает о нем думать, и каждый упомянутый мною не то чтобы продолжал Блока, но продолжал о нем думать. Из того, что дальше, нам уже ясно, чем замечательны Мандельштам и Пастернак разных периодов, но я много уже об этом писал.
И.В.-Г: Что больше влияет сейчас на русскую культуру – Запад или возвращение уничтоженной собственной культуры?
В.И.: Один поэт постарше влиял на моих воевавших друзей, таких, как Давид Самойлов, –
мы с ним очень дружили, и у него все-таки было несколько хороших стихов. Для него в юности главным поэтом, ему предшествовавшим, был Николай Глазков, причем Глазков тех стихов, которые все знали, но они не печатались – его напечатали так поздно, что о нем уже не вспомнили, и писал он потом полную чушь. Но начало было интересным, в Глазкове было то, что потом отразилось в Холине, Сапгире и других. На самом деле, как это ни странно, эта цепочка почти непрерывная – Хлебников, обэриуты, Заболоцкий – а потом Глазков и Холин, и каждый следующий почти не знает предыдущего. Они отталкиваются от того, что было до, и пытаются писать то, что у них родилось в этой чудовищной жизни. Я думаю, что ответ на твой вопрос – с Запада или из России, – это, безусловно, из России. Я назвал много имен, и можно подумать, что есть история русской культуры, но она еще не написана.
И.В.-Г: Почему Вы думаете, что настало какое-то время несущественности?
В.И.: Страна и весь мир все-таки пережили очень много потрясений в ХХ веке, и мне кажется, что мы сейчас живем в ситуации мегапаузы. Но ни жизнь, ни искусство никогда не стоят на месте, и человечество найдет пути выхода из этой ситуации.
