ОДНА МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА
(Закрыть глаза и читать стихи)
Асе Каревой
Бог это «уже всё», это «спи, всё уже кончилось…» Ведь
и Бог спит: так он молится Самому Себе. А поэт уснул
посреди пира, и ему снится, что он голоден. Сон против
сновидения (царь Андрей). О чём ты? О дыхании, оставленном
остановленном в стихотворении. Об ангелах сильных, которые
катят словесные зеркала на свет лица сновидца. О твоих
модусах: тёмных полях и пустом письме. Об осознании всего
этого, как возможности свободного падения парения сна
Она права: «никто не человек!» –
ялтинка Ялта. На локте царапинка –
так слегка
кожица яблока жжётся
на ладони, длинной как день:
дольше яблоко облака –
линия светлоты
(и, не правда ли – наискосок?)
наводит руку твою, руку твою
(бывали ль вместо пальцев папиросы?)
на телефонную трубку
хрупкую, словно хрустальные веточки косточки люстры
(мерцающей справа и сверху вчера в комнате ночью когда)
и некому позвонить…
(то есть – незачем позвонить)
А помнишь, так же как в полдень[1]
ты покинул жилплощадь
на которой в длину спала Эвридика:
как дождь во сне шевелил листвой
ты видел под веками спящей твоей чужой
ты слушал в голове печального певца Иосифа Георгия Орфея
поднимая в кофейной чашке
портвейн вчерашний
за урожай тринадцатого года
где Олечка Судейкина, увы
Ахматова, Паллада, Саломея… –
– …таким ли ястреб видит свой полёт
пока Орфей молчит наоборот?
А помнишь, как медленный снился не снился сон
в котором Поплавский
с Вагиновым дымился
(– приятный дым, который был, как брат!)
и что этот дым в дыму говорил
(Поплавский Вагинову дымил):
«Чтобы избежать застоя и гнили
нужно каждое мгновенье –
умирать
Тогда читатели решат
что ты всего лишь озорник
Так ты подведёшь некоторых –
к безмолвию…»
А Вагинов маленький бледный так ему отвечал[2]
«Они ничего не поймут
если я стану говорить о необходимости
заново образовать мир
словом
о нисхождении во ад бессмыслицы[3]
во ад диких шумов и визгов
для нахождения
новой
мелодии…»[4]
«Неразумны те, кто думает
что
без нисхождения во ад
возможно
искусство. Средство изолировать себя
и спуститься во ад –
алкоголь
любовь
сумасшествие…»
А Поляков –
спал, Поляков спать
Поляков спит
Для Полякова –
сон
такое
средство!..
А поэтому помнишь ли, Поляков
а поэтому, Поляков, помнишь, как в полдень
с влажно-зелёным стёклышком
сонного зéркала
на близоруких глазах
ты спустился по лестнице, похожей на букву S
в полдень паузы звона и смысла цезуры легчайших длиннот
на мягких ногах, огромный как в детстве, парк легко пересёк
(каменность камня и водность воды –
понимая)
фразой, не фразой, словесной походкой прошёл, как проспал
страшно прошёл по улице незнакомой
слышал вороний грай?[5]
А помнишь, как прежде в полдень
якобы с гладко-певучим бокалом (пустым пустотой?)
словно девушка, в талии тонким
засеянным студёными травинками дождя
(леденистое вялое зеркало из стенок стекла:
это твой за тобой наблюдатель –
губ стеклянно-холодный касатель)
ты в разговоре разтроúл язык
на Ялту, Вавилон и Фиваиду?
А помнишь, когда-то как в полдень
ты специально покинул
пятицветную вертикальную геометрию на туркменском ковре
под которым твоя не слишком твоя пустая
молчаливая во сне девушка прозябала пролегала
в неделимую длину оглушительной тишины
(– как будто ангел деве объявлял
её печаль и наименованье
и пёрышко огня зимы в бокале растворял)
что было не громче никак
чем насквозь перелистывание аэрогазеты августа невесомой
где черны асфодели асфальта
(георгины, как совы, темны)
где зеркала классическая тень
дорогу, как метла сова, перелетает
где слабый вес прозрачного чела
и ласточка пикирует и ласковая ласточка на сердце
и вместо щёк – чахоточные розы
где ялтинского юга дышащая морем красота
где мраморно-богатая богиня мраморно-одетая подруга
где веселящаяся тяготящаяся телом нагота
теплеет пеплолунною блондинкой Элладой
где стройный мусикийский шорох
струится в числах и стихах
где море синее волною
где море громкое волной
где море где оно, море?
да, чем листание августа прессы воздушной газеты
глазами, как десницами пальцев пастырей добрых
(с дневниками Шмемана)
(со стихами Круглова)
или глазами, как руками ребёнка невысокого телом размера
приятно-больного
страшными сказками братьев по немецкой фамилии Гримм
с позволенья кусачей осы, не пчелы
доисторической ящерицы (её чешуйки
и не людские веки дивные –
постарше
геронтов Геродота: здесь улыбаюсь🙂
с дозволенья какой-нибудь малой коровки Божьей
гоплита-муравья в игрушечных доспехах
тяжеловооружённого соломинкой остроногой
парфянской кошки, чуть-чуть материализовавшейся
из зыбкого пространства соседской квартиры
напротив квадратных метров другой квартиры
надёлённоселённого полой девушкой имени Эвридики
с дозволения детских ласточек
чаек
евреев их – воробьёв
которые располагают себя всегда все далеко от разрешений лета
от фотографического разрешения милой тени, которую
отбрасывает на кровать-кровать одна из Помпеи статуй
(нет, не статуя?)[6]
( не из Помпеи?)
от трижды блаженных
разрешений верблюжьих печати верлибров Мандельштама
из синего семьдесят четвёртого года томиком «Библиотеки поэта»
(– слава Харджиеву, слава! и не ему одному)
от безопасного извлечения из твоего компьютера
записей поэмы такой:
«ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ»
от на прощанье маленьких междометий наречий
невысказанных, жалких, золотых никаких
в целлофановый купол небес
под ковром на стене
с геометрией
очень часто по-женски жестокого чудо-востока
с полюбившей/разлюбившей глупой дурой девушки твоей чужой
(носительницы попы и груди, сестры стыда, племянницы печали)
от вкусных губ клубящейся подруги
(– из Тацита цитата на устах)
от портвейно-багровых растворов утренних светов, вечерних темнот
от веток Дерева Познания Яблока или Дерева Познания Сливы
или Дерева Познания Девушки (ласточек листиков ДПД)
С Покрашенными Густо-Красным Ноготками На Руках И На Ногах
– ведь каждый отвергнутый кем-то
помнит своё лицо
помнит все свои руки и ноги, и все ноготки на них
и только поэт –
помнит свои и чужие
(и лета нехолодные ладони он помнит) (вечный юноша-поэт[7])
Вот поэтому
каждому поэту
Господь воздвигает секретный памятник, чтобы помнить[8] –
с той стороны всякого стекла
с обратной стороны любого зеркала
с другой стороны какой угодно воды
(есть мажорный боржоми воды, есть вода, голубая на ощупь)
поэтому просто как будто поэты будут
приклеены к стенам глазастых летних дождей
не снаружи, а –
изнутри
Что же
теперь: посмотри:
было такое с тобой –
и осталось такое с тобой –
словно бритвенный след на запястье[9]
словно бритвенный след, как рыбёшка, скользит по запястью[10]
(о, куда он плывёт, этот бритвенный след по руке?)
словно гула рапаны отчётливый тянется шёлк
мокрой сетчатой ткани крылато-пурпурно-знакомой
ткани шелест в ушах, приподнявший такого тебя
над раздетою в мрамор, как в море холодной, подругой
шум кровавый в ушах, возносящий тебя над землёй[11]
над валами прибрежного моря
над холмами из света, стоящими в детском раю
над машиной, бегущей по Крыму кричащим зверем
уносящий по кругу кого-то тебя
за кордоны неловких людей
соловьям в голосах не подобных
уносящий по зыбкому кругу кого-то, как в лодке стеклянной
(кто боится не смерти, а сáмого Бога за ней)
(кто внимательно спит сквозь глаза молодого тебя
– удлинителя ангельских крыльев)
за последнюю степень письма серебристой листвы
(где зелёной латыни стакан – опрокинутый лирики шелест)
(где историю веток на вырост читает Борéй)
за пределы краёв тополей
нелюдимых блестящей листвою:
это было, как знамя, с тобою –
это было с тобой –
и осталось с тобой –
дорогóй!..
Был асфальт, тополя и аллея –
это есть, это есть до сих пор! –
это «тихо», ведь «тихо» листвы –
да и кровь не равна по составу
атомам пули янтарной, звенящей как шмель, в голове:
что я сказал? Что листва не равна по составу
а ни Орфею, ни крови сквозь сердце его
а ни губам, а ни пальцам плывущей подруги
(– нежным пальцам на коже твоей
с красноватой красой ноготков)
Ласков ты обниматься (но это другое твоё)
слаб ты также и выпить
(– но это другое, другое!)
слаб ты книжки читать и стишки сочетать
а потом – удивляться, что печатает кто-то твои вот
стишки, что выходят, действительно, книги:
стали книжкой стихи, чтоб заныла, листая, рука
стала варваркой речь – заболит поневоле десница –
не болит, заболит, если только Йефро Орфей не проснётся приснится
там, где в плеске слоёного воздуха летних ночей
(где печальная сталь пишмашинки поблестит путеводной
водой звездою)
там, где целого тела прельщает поющим движеньем
царь-сомнамбула – вещий Андрей Орфей
лишь бы колется львёнок-брада
как сердца ассирийских солдат
лишь бы негде на губы подруги упасть
беглецу от Отца молодому –
это новый Орфей
или ветхий Адам
говорит? Или это не новый Орфей
веселее Отца дорогого –
или это Адам не молчит
подбирая по цвету слова?
Жалея зрение своё твоё на всех путях глазах листвою деревянной
журавлиной
так пропадает, в ничто вменяясь
жизнь! –
но и для этого
лучше не скажешь:
всё, чем ты боязлив, чем ты дальше, сильнее листвы
можно держать за словами
губами Адама
или Орфея
пьющего тёмные женские вина
не из рюмки –
из лодки стеклянной
в таврической Ялты
пугающей солнцем, ночú –
в пятое время года…
Что ж ты всё льёшь в неглубокое одинокое сердце своё
злой ливадийский портвейн леденеющий
с николаевских лет –
красновато-кровавый на вкус?
«Правьте, Романовы, правьте! светоцарствуйте на облаках
(что ж, помолитесь за нас! в небесах –
помолитесь за нас!)» –
ты ли сонно бормочешь сейчас или кто-то
с другой
бородою?[12]
Мягко губами предчувствуешь ли нелюбовь
к девушке полой и милой новой твоей другой
чувствуешь, как растворяет портвейн твой, Орфей
серебряное золото в кровú
ливадийских рассветов, закатов?..
(…не в миноре качается кровь)
(…на стороне заката кто-то есть птичий свет
и птичий свист, и рыбная прохлада –
физическая степень вещества:
и птичий твист танцует и щекочет и не надо
на яблоки поделенное лето и цвет листвы без веса и числа
и птичий свист свет висит, как не умеет не висят[13])
«Завтра, всё может быть завтра, очень может быть завтра…»
– повтори про себя, повторив
и от чёрных чулок золотые ключи
сохранятся в стишках потускнеют…
Кто бы ты ни был: неоплатоник, циник, славянофил –
если у тебя болит голова (прости её по-христиански?)
(не торопись?) не оглядывайся (в слезах?) (на безлюдные реки востока?)
(на полутьму, на половину плача?) (на пол-листвы, на ветер
на восток?)
не торопись, головой не оглядывайся, я расскажу тебе фильм миф
(быть здоровым стыдно философу –
пусть зубами болит голова)
тень моя, зеркало, не говори! –
– хочешь, я сам расскажу
французский миф фильм об Орфее
(– для кого, повтори, для кого?)
книгу ангела или ангины в отрывках тумана
(в слезах?)
молча без слов расскажу:
( в память о рыбах
будем ловить молчание
на книжных червей )
знаешь не хочешь
не отвечай
всё равно
куда бы мы ни ушли
(в самосветящийся матовый воздух стиха)
в городе дальнего детства
(без описаний)
не променяем виноцветное море цвéта ялтинского портвейна
на греческий выцветший флаг над таможней…
…не променяем парус –
на опустевший отжелтевший
флаг лист…
…на подземные лодки любви
не променяем – запомни!
…не променяем ветер –
на опустевший пожелтевший
флаг
[1] Эта сноска звучит как «Prelude a l’apres-midi d’un faune».
[2](какой бескровный Вагинов возник):
[3] Не будешь женат –
не заглянешь в ад
(орфеическая максима).
[4] (всё Вагинов дымил, не умолкая
как дева смертная на третьем этаже):
[5] (пустой трамвай, как бестелесный брат
тебе словами в голове как будто забряцал из Петрограда)
[6] (как соль, окаменевшая камена
и Лотова жена, как светлое стекло?)
[7] Если бы у него были корни –
он был бы растением, а не
человеком; если бы
ангелы росли из земли –
они не могли бы
летать
[8] (нам дан пожизненный опыт смерти
чтобы мы не забыли
о том
что – живём)
[9] (как будто смерть по имени: «сестра»
и ей ничто –
ни человек, ни птица, ни дорогая
грязь, ни роскоши куски
ни разговорный голос в мусикийском телефоне)
[10] …
[11] (– знакомый пошот, боркое хыданье
и шорох трав, и восклицанья муз)
[12] Всё случается – ничего не происходит
Жизнь, твоя подлинная жизнь, которую
пародирует Поляков. Боль, гул в ушах
никогда не становящийся внятной речью
И даже ранний Майлз (холодная нежность:
Bye-Bye Blackbird) не исцеляет. Кажется
что тело пребывает на тебе, по меньшей мере
тысячу лет. Почему миру не спится так, как
тебе? Потому, что даже во сне вам нельзя
встречаться? И ему не бывает больно, а у тебя
от электро-криков отроковиц на улице принимается
подрагивать в голове. В пустой, гудящей, почти
чужой голове. Или это инициация? И нужно
умереть, дабы родиться? Нужно низойти
в аид, чтобы выйти из него – – Орфеем
[13] (кто так свистит?
разве так свистят?)
