Журнал «Зеркало» № 35, №36, 2010 год. Михаил Юдсон («Вести»)
Подходишь к «Зеркалу» обычно чуток дрожа — как же, издавна уважаемый журналище, флагман авангарда, белый кит среди бумажного постмодернистского планктона — и читатнику требуется интеллектуальное усилие, жим умственной тяжести, эдакое взятие Измаила на «Пекод» — того гляди шишки на чернушке повылезут! А читун нынче пошел дармоед, лежебока, не слезающий с печи и желающий, чтобы тексты шли в избу сами, как емели в ящик, да и крышей не вышел, не особо Копенгаген — далеко не Кембридж, скорее уж нижний кембрий, мелкая ракушечная фауна
Учили, зазубрил, привык: прочти и передай другому — в смысле впечатления, ощущения. Нагляделся в «Зеркала» налюбовался картинами снаружи и содержимым под обложкой — так не таи, изложи своими руками, однословно, парафразно, без ужимок и прыжков и булыжников облыжных.
И «Зеркало», естественно, читателя отражает (тут двояко) — одного, редкого свояка, впитывает вогнуто, а другого, прола, — отпихивает выпукло, иди гуляй в Иерусалим, к эле-ментарным. О, гулкая кувалда авангарда! Еще эпоху назад Э. По жучил состряпанные по старинке незамысловатые новеллки и золотописал о «торжестве распутыванья сложных узлов». Ибо живейшее наслаждение возникает не при разжевывании, а при дозированном понимании, когда текст худо-бедно поддается трактовке, тавернизации и корчмаренью. Возгонка спелого винограда авангарда, а не слепошарое развешивание усохшего кишмиша — вот принцип «Зеркала», журнала старого доброго традиционного эксперимента. Данные книжки сварганены, амальгамированы грамотно, гармонично.
Оснастка текстов впечатляет схожестью обязательной непохожести на постылые скрипты внезеркалья. «Зеркало» старательно стирает пыль с кубо-обериутских опытов — дзынь, звенящая муза зауми! — и для языка сие зело славно и штеко полезно. Алексей Елисеич Крученых, королевич дырбулщир, не будланул бы, а одобрил — тут каждое глокое лыко в строку. Авторы — словно диковинные плененные звери с гробмановских полотен — «голосим как умеем». И если я своим рахитичным разумом, кривыми извилинами не все правильно распознал — это мои заботы, на «Зеркало» неча пенять…
Однако же с чего начать? Отверзнем номер тридцать пять… Ура, поэзия… Опять… Но ирония здесь неуместна, поскольку — Саша Соколов, «Филорнит», — некая эфемерида в девяносто девяти опусах: «Нисколько не обязательно, мысль — птица, летающая сама по себе, турмалином так турмалином». Являясь адептом Соколова раннего, глотателем той колкой и мохнатой малины — от школы до соволка, — мне непросто адаптироваться к нему нынешнему, осенней поры, с нумерованными криками ястреба — и хотя виден глаз и узнается коготь, и автор как бы описывает круги над своей прежней прозой, ан уже не падает на завороженного меня камнем, а лишь палисандрово помахивает крылом. Таков, значит, сегодняшний Соколов — пульс стиля, давление слова… Да на здоровье!
Далее мытарим по порядку, перебирая узелки. Дмитрий Замятин, «Наброски к теории Великих Моголов». Изящное, хищное эссе: «Музыкальные ноты вторжения в никуда, всплески не то победы, не то погони…»
Елена Фанайлова, поэма «Лена и Лена»:
В России идет снег
Медленно, как в аквариуме.
Я не сплю, смотрю за окно
На голые белые деревья.
Медленные зеркальные белые строфы Фанайловой, протискиванье души в форточку… Я отнюдь не фан, верлибра и айлавсторий, но читать было не лень.
Ирина Гольдштейн, «Закон омерты». Тут выдергиваешься из ритмичной рутины чтения, попадая на удочку чуда. Много хорошего и разного в «Зеркале», но диво одно — Ирина. Раздел (из нее одной) не зря назван «Новая проза», у прочих уклончиво — «Новые тексты». Воистину — новая проза, новый «новый роман», где текст неустанно и внеуставно, густ и непочтителен к окрестному читателю — лопай что дают! — наэлектризованная вразрез Ома инфернальная кириллица «без разрешения», ворованный воздух, во, во, ров, зов по Осипу Эмильевичу, такое грешно читать помимо соучастия, гне проговаривая вслух упорядоченные заклинания, письменные наговоры и привороты— и тогда по закону омелы колдовская глоссалалия, оса хаоса, жужжащая вокруг граната текста, внезапно оборачивается хорошо грамотной, трудоспособной и сотостроительной пчелиной особью. Пазл смысла складывается, калейдоскоп правильно встряхивается, луч света тычется — чистое зазеркалье, олакрез прозы! Ишь, думаешь, чеша тяжелые надбровные дуги, не Ирина Гольдштейн, а цельная оптическая ось «Зеркала», тот изощренно-изысканно-изюмчатый гвоздь, на котором висит гроздь журнала.
Юрий Лейдерман, «Цветник». Попытка «рассказать другими словами, в то время как все другие рассказывают теми же словами. Эх, собака, бочка! Квартира, бочка, эмигрант!» Автора право, конечно — каждый строчит, как он хочет. Вержболово и лейдерманово. Лей не жалей. Нам, илотам, недоступно. Герменевтика отлична, когда не напрочь герметична. «Переломанные слова, опять и опять навзничь переломанные слова, бутончики, лягушки, хор, крики, доносящиеся из красного леса, хор. У-у! Прищуренный казачонок». А чо? Бурлюк даст, око за око. Помните у Ремизова: «— Как дела? — Яблоко». И ничевокам понравится.
Валентин Воробьев, «Белое на белом» и «Знаменосец авангарда Гробман». Первый мемуар — о художнике Владимире Вейсберге, второй, кто глухой, — о Михаиле Гробмане, поэте, художнике, вдохновителе «Зеркала». Написано взвихренно, прилежно, смешно, слегка едко — «дружеский шарж верного почитателя». Мне весьма близок веселый «приблизительный реализм» Воробьева — все у него, от Айги до Гинзбурга, хором, паровозом Ленки, Генки, Алики, а Хронос ванька-встанька — время, назад! «Ирка Врубель-Голубкина в уличном киоске «Мосгорсправки» читала запрещенную литературу и курила гашиш. Если Мишка походил на карело-финна с топором, то его супруга — на Клеопатру, фаюмский портрет новой эры, восточная красота с поволокой в глазах». Там и тогда жили художники, и каждый встречал собрата соответствующим гимном… Меня, непосвященного головастика, поражала при пожирании воробьевских крох изрядная заболоченность живописного царства — ряска, свары, ранги кочек, все как у людей. Несколько особняком стоит еще один очерк Воробьева — «Дурдом гонимой культуры» — про К. К. К. — Константина Константиновича Кузьминского, каковой глубоко известен как составитель «Антологии Новейшей Русской Поэзии у Голубой Лагуны» (по-архипелажьи — «УГолЛаг») и менее широко расхож как создатель книги «Вася», тиражом 15 экземпляров, о «психбольном первой категории», недюжинном художнике Василии Ситникове. Напослед Воробьев предлагает нам заметы «Возмутитель спокойствия» — немного горестные и довольно холодные описания эпизодов жизни и творчества Элия Михайловича Белютина, художника тож.
Евгений Штейнер, «Манга-Манга». Жил-был Хокусай — великий японский художник, свои гравированные рисунки он называл «Манга» — «разные, причудливые, всевозможные, затейливые картинки», японский микст первокомиксов с энциклопедией. Штейнер создал постраничный комментарий к «Манга» Хокусая на мефодице родных осин, в «Зеркале» дана короткая выборка — читаешь запойно и будто едешь на буйволе, играя на флейте, «символизируя победу гармонии» над грубыми и туповатыми толпами букв, а не то сгребая граблями хвою слов у подножия снежной горы… Вглядываясь в строчки, испытываешь просветление, словно цапнула тебя за палец легендарная Большая Креветка. Дзен-зеркалье! Изящный, чистый, чуть ироничный русский язык Штейнера — прямо иероглифом на веере, а не сапожной щеткой на заборе. Ах, художники — насельники пространств «Зеркала» (от Гробмана до Хокусая) — о необщий аршин его лекал! Художники тутошние и тамошние — от слов дух, дождь, Кижи и зодчество журнала таково — «сосны на головах им рисовать, что ли» (Лейдерман).
Завершают книжку Смирновы — отец и сын, два мира, два вампира, две манеры прикуса письма. Алексей Смирнов-сын мне знаком по своим поразительным пронзительно-мизантропичным, солнечно-кладбищенским запискам в предыдущих «Зеркалах», его незабываемая клокочущая, отхаркивающаяся мелодичность — «парча для катафалка, а не катафалк для парчи». Здесь же он представлен виршами: «Я блею лелея евреев». Тоже спасибо. Отец-антипод Глеб Смирнов накострял «Воспоминания о 20-х» — суконными мазками, шершавым языком плаката, казенными периодами воспроизведена «московская художественная жизнь» той буйной эпохи. Реферат конформиста.
Поскольку обложка — важная часть антуража «Зеркала», то отмечу работы тель-авивской художницы Зои Черкасской «Дорогой Ансельм» и иерусалимского живописца Андрея Лева «Круто-крутенько!» останавливают, а потом и радуют взгляд. На фасаде следующего, тридцать шестого по ранжиру, номера журнала — работа обитающей в Беэр-Шеве художницы Наталии Зурабовой «Бассейн 1». Что ж, нырнем, побарахтаемся в прозах и стихах, мечтах и звуках.
Меир Визельтир, «Монахи-столпники», перевод с иврита восемнадцати (гематрия жизни) строчек осуществил Михаил Гробман:
И вдруг ливень обрушивается на нас
И новые верования произрастают из золы бытия
Верования такие самовлюбленные
И такие хрупкие.
Далее следует подборка стихов самого Гробмана:
Ласковыми словами
В лесу говорю с зверьми
Крутят они головами
Прекрасны они вельми.
Не буду крутить, мне стишья Гробмана давно нравятся — кстати, оценка в последнем такте цитаты. Михаил Гробман — «левиафан террибл» махрового изрусского бытия, батька Поперек Линованного. Он теребит квелое, снулое сознание, ионически-иронически вещая истинки:
Вы тихие дети Бога
Дети нежной любви
Вам жить на земле недолго
Вы тоже здесь не свои.
Очень чистые, нежные строфы. И пусть зоилы зудят, что временами, срамными местами Гробман употребля ет непотребные выражения — пошлем заушников подальше. У Михаила матерные сквозняки и бесы стеба — всегда к месту, к толку, к расстановке. Другие-то, набегающие стадно слова — явные паразиты, а лапидарный пяток — золоток! Ведь обсценная лексика — она, сука, штучная хреновина, и легко обесценивается, стирается от частого всуеупотребления (семя в землю, онанотехнология), быстро перестает радужно обсцирать действительность и серо, дощато встраивается в забор текста. Поэтому в «Дневниках» Гробмана, где бесстрастное созерцание прорастает в горячечное прорицание, охватывая вирусно и искусно день — дом, год — город, пространство-время — мата нет, он там инороден.
Вот уж кто немало и эмоционально высказался на эту тему, входя в анналы, так то Эдуард Лимонов. Его стихи, вполне возможно, свежие, приятным миражом возникают в «Зеркале»:
Глухое лето. Вонь пожаров,
сирен невидимых галдеж…
— Что, Эдуард, каких ударов
Еще от Родины ты ждешь?
Жена предаст? Уже предали.
В тюрьму отправят? Уже был…
Ну, Лимонов мил мне сроду, читаю при любой погоде — лучше бы прозу, там чай погорячее, лимб поярче.
Потом идет поэт Ольга Хвостова (город Гулькевичи, Краснодарский край): «Запа дает на все что больше пробела / дебильная филомела / напилась афлубина словно касатка…» Городская филология.
Замечу на полях, что впечатляет география авторов «Зеркала» — от Парижа до Тель-Авива, от Краснодара до Бангкока. «Всюду жизнь», как сказал бы художник-передвижник.
Дальше — Михаил Бараш, «Он не гонялся за изящест вом». Написано как раз изящно, умело, умышленно дотошно — о тягучая патока потока сознания! — но интерес не вянет, не пропадает, аура прозы не улетучивается, а обволакивает, ошарашивает, приковы вает — Барашу удается догнать черепаху читательского внимания, хотя минутами шибает Михаилом Шишкиным и давнишним Сорокиным. А может, показалось, нюх ослаб, ахилл порвался.
Леонид Сторч, «Дисконт-неделя». Приятная притча о творчестве, о писательских потугах, о честолюбии и продаже души. Забавный рассказ с нормативным смещением реальности. «Сами понимаете, Волгоград — не лучшее место для литературной карьеры». Дык я сам оттуда, царицынский, как не понять! Черта-провизора, диавола-соблазнителя отчего-то зовут Арон Григорьевич, и он в речь вставляет таинственные словечки: мазаль тов, беседер. Репатриант из преисподней?
Вадим Россман, «Бирманские эха». Тоже загадка. Вроде подорожная проза, а забирает, не забываешь. Странно, что он давным-давно не издан в Московии, где-либо в «НЛО». Живет вне дорог и присных, в университетских таиландских джунглях? Так мало ли, привык человек. Такова жизнь и судьба, значит, такая планида выпала. Тонкое умное письмо, стильно вытканный текст, ориентальный орнамент. Перефразирую, аукнусь с автором: «Если бы у меня был хотя бы один волшебный волос, как у Будды, я бы связал им Россию и Россмана, и они качались бы, как ведра на одном коромысле». Книгу надоть, однако!
Гиллель (Григорий) Казовский, «Борис Аронсон: организовать хаос современности» — большое эссе о Борисе Аронсоне, знаменитом американском театральном художнике. Авангардное еврейское наследие в мировой сценографии. Модернистское воплощение ветхозаветных мотивов, перо и кисть, скитания и искания, Нежин (Черниговская губерния) — Нью-Йорк, раскрученный маршрут. Чтение познавательное для ленивого тела и полезное для мятущейся души: жизнь коротка, жид вечный.
Сергей Бычков, «Встречи с Яном Сатуновским». Воспоминания о русской поэзии «эпохи Возражения». Друзья-лианозовцы, заздравные ведра, творчество в стол, ан не коту под хвост. «Любил писать, сидя на корточках, фиксируя строки на библиотечных карточках». Работал на химзаводе в городе Электросталь. Так закалялась алхимия слова.
Валерий Мерлин, «Studia necrologica». Эдакое «Душа и Смерть», а может быть, и посильнее. Александр Гольдштейн, Лотман, Гаспаров —они рядом, присутствуют, им хорошо, «души не дышат». Богу бы в уши…
Лёля Кантор-Казовская, «Дневник человека в стране антиподов» — предисловие к ивритскому переводу московских дневников (1963-1971) Михаила Гробмана. Сии дневники — «дверь в ту жизнь, из которой пришел этот художник и поэт, заметный в израильском культурном пейзаже». Фиксация на бумаге каждого прожитого дня превращается в «повесть, которая заинтересует совсем не только историков искусства… необычная проза, абсолютно оригинальная…» Чуть-чуть мало-мало, а так хорошо.
Однако закрываешь журнал «Зеркало», грустя, что кончен бал — и вдруг зришь на задней стороне обложки замечательнейшего голема-арлекина — создавал, магаралил Борис Аронсон, фрагмент стенной росписи Еврейского театра в Нью-Йорке, 1924 год. Ах несгораемые набоковско-аронсоновские арлекины, внушающие надежду на продолжение нашего балаганчика, — смотри на них! И будет вам радуга в облаке, точнее, в «Зеркале».
