Аркадий Хаенко («Время»,18.10.2000)
Личности, зараженные вирусом сочинительства, в быту, как правило, персонажи вполне комические. Литераторы же, оказавшиеся долей судеб в эмигрантской иноязычной среде, вообще сильно смахивают на труппу отощавших бродячих буффонов, отпускающих друг другу звонкие пощечины и фонтанирующих тугими струями фальшивых слез. При этом забавней всего то, что страдания их непритворны, затрещины болезненны, а слезы горьки и неподдельны…
В моей квартире частенько разыгрывается одна и та же сценка. Забежавший поболтать тот или иной литературный (а чаще — окололитературный) человек замечает на стеллаже оливковую тетрадь журнала «Зеркало», жадно когтит ее и, пролистав оглавление, начинает давно осточертевший хозяину монолог:
— Это пижонское издание еще существует? Какая полиграфия! А бумага! Интересно, сколько стоит номер? Ни хрена себе! Неужели кто-нибудь покупает? Во всем русскоязычном Израиле наберется, наверное, не больше двух десятков психов, способных одолеть до конца опусы печатающихся здесь снобов… Что, ты читаешь с удовольствием? Ну не ври, пожалуйста. Небось, только просматриваешь по диагонали, чтобы потом отвесить печатный комплимент главному редактору и ее супругу…
Произнося сию возмутительную чушь, посетитель прилипает взглядом к одному из опубликованных в журнале текстов и постепенно его филиппики перерастают в невразумительное бормотание.
— Что ты там шепчешь? — насмешливо спрашиваю я, заранее зная, что произойдет дальше.
— Слушай, — вскидывает глаза гонитель литературного снобизма, — дай почитать журнал. Послезавтра верну. Ерунда, конечно, но как-то затягивает…
Регулярно участвуя в описанном скетче, я вскоре пришел к неутешительному выводу о том, что миф о крайней элитарности и эстетическом высокомерии издателей «Зеркала» целиком и полностью произрастает на гумусе элементарного невежества критиков журнала. Стоит недавнему огульному хулителю ВНИМАТЕЛЬНО ПРОЧЕСТЬ один из спаренных номеров, лексика его кардинально меняется, а претензии к публикациям (ежели таковые сохранились) носят уже характер вполне осмысленный и непредвзятый. Что же до упрямцев, которые и после ознакомления с априорно охаиваемыми текстами продолжают оставаться на «антизеркальных» позициях, то их можно разбить на две видовые группы. Первые (коих ничтожное количество) и в самом деле исповедуют литературные культы, несовместимые с «принципом веры» постоянных авторов журнала. Вторые испытывают к феномену «Зеркала» вполне объяснимый комплекс (полу)дилетантов, уютно залечивших язвы прежней (дорепатриантской) невостребованности, выпускающих раз в три года книжки за свой счет, сравнительно легко публикующихся в многочисленных русскоязычных газетах, альманахах, журналах и вдруг обнаруживших, что и в Израиле имеется литературное издание, принципиально не привечающее на своих страницах членов могучего «Клуба Самодеятельной Литературы»…
Лично я отношусь к вышеупомянутой «войне мышей и лягушек» вполне добродушно, видя в ней (литературной драчке) несомненное достоинство занимательного зрелища. То есть пытаюсь поступать по завету одной из набоковских старушек, которая, будя в капризном внуке художника, повторяла: «Довольно кукситься. Смотри на арлекинов!» И в самом деле, чего-чего, но арлекинады в нашем эмигрантском бытии хватает в изобилии. Было бы только желание различить ее в перманентной политической ажиотации прифронтового государства и среди пошлых гримас полуазиатского существования. В связи с выше набормотанным прошу считать дальнейший текст не столько анализом последнего по времени выпуска литературного журнала, сколько попыткой зафиксировать на бумаге впечатление от еще нескольких номеров русскоязычной литературной арлекинады в неспокойном ближневосточном государстве Израиль.
Прежде всего — о редакторском коварстве. Зная о предвзятом отношении части читающей публики к «авангардному» имиджу «Зеркала», Ирина Врубель-Голубкина могла бы, конечно, сделать первым материалом номера текст гораздо более «серьезный», нежели подборка Михаила Гробмана «Совместные стихи», но она принципиально отвела ей локомотивную роль. Явно по принципу: «Читатель жаждет эпатажа? Ну на, лови его скорей!» Ни одно из блюд дальнейшего журнального меню не способно разозлить эстетического диетомана. Далее последуют вполне конвенциональные проза, поэзия, драматургия, эссеистика, критика, мемуаразмы и пр.
Однако если кто-то желает продолжать коснеть в своем заблуждении, его милостиво «заводят», щелкая по шнобелю гробмановскими упражнениями. Берется строфа или пара строф почившего или здравствующего поэта и к ним цепляется свеженькое продолжение, возможно, сочиненное лукавым автором во время прогулки по набережной с жутким на вид псом Тимуром.
Кузнечик мой верный товарищ
Мой старый испытанный друг
Зачем та сидишь одиноко
Глаза устремивши на юг?
Куда тебе в дальние страны
Зачем тебе это тепло?
У нас и леса и поляны
А там все песком замело.
Видите, пока идет, как и было задумано Николаем Олейниковым семьдесят четыре года назад. Потом же, через строфу:
А там за чужими морями
Среди незнакомых людей
Себя обнаружишь ты в яме
Где бродит арабский элодей…
Это уже, ясное дело, Гробман, красивый сам собою, плюс «араб, вонючий как подмышка».
Литсектанты пусть возмущаются сколько им угодно, но лично мне кажется, что сие (очень умеренное!) хулиганство натурально спасает 15-16 номера журнала от прямо-таки угрожающей основательности остальных текстов. Если игра в них и присутствует, то правила ее просчитаны настолько капитально и строго, что практически не оставляет места импровизационной раскованности а-ля Гробман.
Кстати, не ждите от меня оценочного упоминания о каждом тексте «Зеркала» в плане раздаривания сережек многочисленным кузинам. Что приглянулось — о том и пишу.
Каждый литературный «толстяк» на русском языке может жить по своим индивидуальным правилам, но одно из них — непреложный железный закон. Я имею в виду цементирующий композицию тетрадки прозаический текст. Он может быть не самым объемным по количеству печатных знаков, но должен явно доминировать по тротиловому эквиваленту предполагаемой мощности эмоционального взрыва в читательских головах. По заявленному критерию, «главная проза» последнего «Зеркала» — фрагменты новой книги Александра Гольдштейна, озаглавленные «Всюду жизнь».
Читаю этого автора уже свыше девяти лет и всегда подозревал, что его культурологическая словесная акробатика (столь раздражающая людей, ленящихся заглядывать в словари) камуфлирует собой свирепое желание прорваться к собственной оригинальной прозе. К единственной прозе, способной принести самоудовлетворение эрудиту, серьезно контуженному собственной эрудицией. Именно переедание «изящной» словесностью заставило литераторов гольдштейновского типа предаться обольщению «прямого высказывания», отрицания интриги и — задору священной войны против беллетризма в целом. К счастью, публикации последних лет свидетельствуют о постепенном избавлении Гольдштейна от рецидива этого творческого коклюша: стихает терминологический ураган, становится музыкальным и менее усложненным синтаксис, отпадает короста удручающе абсурдного (в еврейских устах) любования политико-эстетическим экстремизмом лимоновско-курехинского извода. Гольдштейн неукротимо и лавинообразно движется в направлении блестящей в своей беспощадности прозе, которая, возможно, когда-то станет моральным оправданием нашего пока еще анекдотичного русскоязычного попискивания на Ближнем Востоке. По крайней мере, новелла «Дом в переулке» сильно укрепила меня в надеждах указанного рода.
Сюжетно текст на оригинальность заранее не покушается. Ну существует в городе Тель-Авиве смиренный газетный галерник вроде меня самого. Ну развалился в какой-то момент его хлипкий интимный мир по причине принципиальной невозможности полной физиологической гармонии разнополых людей, отравленных интеллектуальным ядом. Ну попытался он найти временное убежище для истосковавшейся плоти в приторном аду левантийских пип-шоу. Ну саданула его судьба в очередной раз «фейсом» об «тейбл». Чтобы не сбрасывал, где попало, брони спасительного цинизма…
Прелесть новеллы вовсе не в смелости описания сексуальных мытарств творческого шлимазла и не в мастерстве изображения потешной физиологии израильского борделя. Скажу больше — текст хорош даже не авторским эксгибиционизмом, как может показаться на первый взгляд. Полноте, мы же давно уже не за «железным занавесом» прозябаем и прочли не только компилятора Лимонова, но Чарльза Буковски и других филигранных мастеров литературного стриптиза. Главное и неотъемное достижение Гольдштейна в том, что раздел, ощипал и заставил конвульсировать в липких лапах гойской бляди героя НАШЕГО израильского времени. ТАК скулить, поэтически пылать, гнусно унижаться и проявлять не сразу различимую высоту духа может только НАШ коллективный двойник. И довольно. Прочитайте «Всюду жизнь», там автором все сказано.
Следом, чтобы потом не забыть, замолвлю пару слов о действительно самой объемной прозе спаренных номеров. Вещь называется «Странствие в Ган-Элон», изваял ее никому не ведомый Дмитрий Гденич, и, по заверению главного редактора, отрывок, напечатанный в «Зеркале», составляет мизерную часть из его многотомной эпопеи…
«Что за чертовщина? — думал я, в обалдении читая страницу за страницей. — Полноценное «фэнтези»? Пародия на жанр? Затянувшаяся шутка перезрелого дилетанта? Сложная аллегория, которую мудрено осмыслить?» Признаюсь, я и до сих пор не могу дать внятного ответа на эти вопросы. Подозреваю, что и редколлегия журнала пребывает в том же положении. Но тогда зачем это странное сочинение опубликовано?
Выдвину тройку гипотез. Во-первых, в силу маргинальности автора и текста. Не слабо ведь смотрится сама потеха подвижнического сидения в Цфате странного немолодого господина, который с маниакальным упорством описывает путешествие неустановленных существ в неустановленное место. При этом нимало не заботясь о возможности обнародования своего труда. Во-вторых, люди, формирующие «репертуарную политику» журнала, настолько самобытны и непредсказуемы, что я не буду шибко удивлен, если выяснится, что кто-нибудь из них считает прозу Гденича «попросту гениальной». И, наконец, может быть, место в самом профессионально самодостаточном литературном журнале русскоязычного Израиля досталось «Странствию в Ган-Элон» зa тo, что кто-то в редколлегии догадался, фабула какого старинного детского мультфильма лежит в основе этого слегка шизофренического сочинения…
И, раз уж пошла такая пьянка, упомяну еще об одном прозаическом тексте. Называется он «Мраморный таракан» и вызвал после прочтения ощущение, сходное с казнью названного насекомого с помощью нового башмака: приятно укокошить наглого пришельца и в то же время противно потом мыть изгаженную подошву.
Николай Кононов нынче в России автор не то чтобы известный, но модный в узких кругах. В этом году его роман «Похороны кузнечика» был номинирован на Букера, но победителем не стал, несмотря на множество почтительных (часто с придыханием) рецензий. В принципе, я жюри конкурса понимаю: написано умно, талантливо, местами даже превосходно по форме, но… невыносимо скучно. Вроде того фильма Сокурова, где мучительно долго и сатанински подробно кинокамера исследует труп человека в гробу. Понимаешь, что смотришь серьезное кино, но скулы предательски сводит от зевоты. Так и с этими «Похоронами» тоже. Насилу дочитал.
Увидев в «Зеркале» новый рассказ Кононова со столь же энтомологическим заголовком, признаться, решил не читать его вовсе, но, прослышав от Иры Врубель-Голубкиной о его гомоэротичесюй подкладке, передумал. Не зря ведь еще Веничка Ерофеев говорил, что урожденного в России начитанного баламута интересуют на самом деле лишь гомосексуализм да арабо-израильский конфликт.
