SAINT DAMNED!
I
ПСАЛОМ-2000
Берлин пал под натиском войск союзников 2 мая. 9 мая всего лишь был днем подписания капитуляции. Capita на латыни – «голова». Decapitated, обезглавленные (фюрер оставил их на произвол судьбы еще в конце апреля), наголову разгромленные, они скрепили своими автографами этот договор, констатируя очевидное. Потом был Нюрнберг. Но все это уже лежит вне Победы, по ту ее сторону. Торжество победителей, позор побежденных…
День Победы-2000 пришелся на конец Пасхальной недели. Корень слова «пасха» – в древнееврейском «песах», «прохождение». Для человечества это не только символический переход из зимы в лето по мосту весны, но и мистический переход в новое существование – недаром праздник начинается в первое воскресенье после весеннего полнолуния. Воскресенье указывает на восстание из мертвых, полнолуние – на увядание и новое рождение, следующее за максимальной проявленностью, реализацией. В лодочке юного месяца человечество переплывает по небосводу в новый мир, где всем нам предстоит начать все заново. Как воскресшие души ушедших в ладье Харона реку Стикс в обратном направлении, прочь из подземного царства Аида, переплываем мы на кораблике юного месяца небосвод в наши новые жизни. Отлив, поэтично названный в английском «обратной водой», backwater, стремится вернуть нас обратно к Аиду, в царство теней. Наше сопротивление – это попытка плыть навстречу течению. Попытка, обреченная на великолепие провала. И все же…
Пасха – таинственный праздник. «Праздник»… это русское слово как бы навязывает нам некую праздность, тщету, несерьезное отношение к действу. Гораздо ближе к сути таинства украинское «свято», и даже английское holiday, «святой день».
Святой День Победы-2000 застал нас с Демидом на Гоголя, сидящими на подоконнике моей мансарды, свесив ноги в бездну простиравшейся под нами улицы. Фасад дома напротив поддерживали знаменитые атланты, согнувшись в три погибели, они держали не только готовый в любой момент, казалось, рухнуть старый brownstone , но и глобус земного шара. Глобус, окрашенный в голубое и испещренный золотыми звездочками, призванными символизировать бог знает что (города? созвездия? ярких личностей?), по всей видимости, так же, как и дом, мог рухнуть, погребя нас, человечество, под своими руинами. Все держалось на волоске, каким-то чудом, на сгорбленных спинах могучих бородачей в бесстыжих набедренных повязках.
Так мы молча сидели, провожая взглядами случайных прохожих, уже довольно долго: Демид принес хорошую траву. Трава провоцировала к размышлению и творчеству. Из-за наших спин, изнутри комнаты, доносился голос Игги. Вышедшая годом раньше, по сей день так и не оцененная по достоинству, пластинка Avenue В, вершина его творчества. Музыка была в рифму моему тогдашнему состоянию – я переживал уход Светы. Та преподнесла мне подарок к Святу, уйдя от меня: смуглая, с гладкой кожей и спелым телом, точеные татаро-монгольские скулы и насмешливые голубые глаза, в моменты ярости имеющие обыкновение сужаться в отверстия для жетонов в турникетах метро…
Ушла и унесла свою вечно юную пизду: та иногда кровоточила во время наших особо интенсивных соитий – обильное, цвета лепестков мака, кровотечение. Струйки крови, сочащиеся по внутренней стороне ляжки – она расхаживала в такие моменты в полутьме своей берлоги на улице Ангелов (Энгельс) особенно гордая, надменная, довольная, улыбка сфинкса или поглотительницы опиума играет на тонких губах.
Ах, человечек с того Света, Светлая моя, Светочка, свет из твоего очка, сноп света, как на картинах трансавангардистов… мы проебали фестиваль модерной классики, буквально – все его «два дня и две ночи новой музыки», не в силах оторваться друг от друга; у нас была такая музыка! В антрактах мы пекли в духовке слоеное тесто с творожно-тревожной начинкой и корицей. Впервые раздевшись передо мною, в свете луны, сняв свои очки, и только тогда как бы полностью обнаженная, она прошептала, вздохнула: «Ну вот Я ВСЯ…»
Света, Света… приходила, принося немного света ко мне в коммуналку на Гоголя с зонтом Шапокляк, свечой и бутылкой вина… немного «того» света. Зонт вешался на гвоздь, торчащий из стены, свеча горела на полу… свеча горела (как в церковном причастии). Вино предназначалось мне одному, ведь она не пила алкоголь, но по ее расчетам, распаленный красным вином, я должен был ебать ее особенно страстно. Что я и делал. Она называла меня ласково «тыковкой» – должно быть, она была счастлива, когда я тыкал в нее этой своей штукой. Юноше, мне было немного неловко перед соседями по коммуне – она так кричала.
После той ночи, прочитав мои стихи, она, улыбаясь, сказала: «Если ПОТОМ меня спросят, каков был Клейн в свои 24 года, придется признать, что он был очень и ОЧЕНЬ хорош!» Я так никогда и не переспросил у нее, что она имела в виду: мои стихи или мой темперамент? В любом случае, мне было (и есть) приятно…
Света… В ночь, когда Корней (спи спокойно, атаман) с Преображенским ушли в катакомбы, разразился небывалый гром, молнии зигзагами вспарывали беременное ливнем пузо сине-серого неба, озаряя своими детонациями его мрачные абстрактные акварели. Словно реинкарнированный Никола Тесла привел в движение новые Вандерклиффские башни. Мы затеяли тогда языческую любовь, она стонала так страстно, что я не мог сдерживаться: в этом стробоскопе молний она металась, нанизанная мясом жертвы на мой шампур; зазубренное острие моей бритвы, торчащее изнутри отверстия в ней. Каждая вспышка молнии уносила в вечность поляроиды ее лица, целые галереи серебряных и ртутных масок боли, наслаждения, отчаянья и смерти.
Как она бесновалась в ту ночь! Ведьма из-за Урала, там была ее Родина, город Симбирск, улей семейства Ульяновых…
И вот она ушла. И пришел День Победы. Тогда-то он и вставил меня своим: «It was the winter of my уеаr / When it hit me: I was truly alone / And there wasn’t а helluva lotta time left…». Игги, его лицо как бы составленное из половинок лиц двух абсолютно разных людей, неизвестно каким образом вынужденных делить пространство одного тела. VulnerabIe, с обостренный марихуаной восприятием, я прочитал эти строчки как сценарий возможного развития моей собственной жизни: с потрепанным лицом, в котором угадывается былой юноша, пятидесятилетний Клейн, поэт и рок-стар, ностальгирует по утраченному раю, который он делил с юной сучкой, предательницей, лет на 30 моложе его.
Испугавшись, я нарушил образовавшееся между нами с Демидом, и столь органично, молчание:
– Господи! Надеюсь, что, дожив до 50, я изживу ЭТО из моей системы. Не буду страдать и писать стихи ушедшей девке. Как Лимонов…
Он как-то по-особенному хитро прищурившись, смерив меня взглядом, врезал:
– Вот ты-то как раз И БУДЕШЬ!
Это было его фирменным, демидовским, приемом – констатировать то очевидное, которое собеседник считал единственным невероятным: недаром Кубиков прозвал его «поэтом-правдорубом». Я понял, что он прав, абсолютно кристально, стопроцентно прав. Так и будет… Если только прежде не победить что-то, нечто, я сейчас затрудняюсь точно сформулировать, что.
*
«Полем» назывался у них клок земли, вплотную примыкавший в районе улицы 25-й Чапаевской дивизии к летным полосам Одесского аэропорта. Акры некультивированной земли, поросшей быльем, всей в рытвинах и ямах, образовавшихся на месте выкорчеванных деревьев. Огражденной бетонными заборами, выбоины в которых, впрочем, достигали размеров шириною в танк, предоставляя возможность свободного доступа на территорию аэродрома.
Пройдя вдоль взлетной полосы в направлении Главного терминала, можно было обнаружить кладбище гражданской авиации: свалка металлолома, отправленные на пенсию бипланы, монопланы, «кукурузники» с таинственными каббалистическими числами на фюзеляжах, небесно-голубые, маисово-желтые, краска облупилась тут и там на корпусах и крыльях… Иксы-кресты пропеллерных лопастей. Никогда им больше не стать нулями, вращаясь в круговом сверхскоростном водовороте.
Где-то в середине Поля, полоской лобковых волосиков на аккуратно подбритой щелке, красовался небольшой лесок. Его-то мы и облюбовали для нашего пикника на Закате. Мы – это я и Демид, плюс присоединившаяся к нам Капа, девочка-друг с Черемушек, мы подобрали подружку в ее квартирке на Гайдара. С собой Капа прихватила пасху – изделие из отряда мучных, изготовленное по православному обычаю (отдающему ветхим язычеством) специально к Святому дню. Молдавский кагор в пластиковой бутыли, закупленный в будке «Разливные вина», и джойнты, запрятанные, по обычаю, в носки, завершали нашу экипировку.
К нашему великому сожалению, остаться в леске не представлялось возможным: тут и там, прикрывая своими подстилками проплешины в траве, расположились пикники честных тружеников: собаководов, шашлычников и просто добросовестных поддавал. Тянулся шлейф «маевок» – романтических выездов граждан «на природу», с разведением костров, неуемным пьянством и загрязнением окружающей среды. Тянулся с самого Первого мая, Дня Солидарности Трудящихся, с особым цинизмом официально празднуемого в банановой эксплуататорской республике, в каковую успешно превратилась Украина, аккурат к Новому Миллениуму. Недавно написавшие «праздничное» воззвание к пролетариям, злобный текст, озаглавленный «День солидарности трудящихся на рабовладельческих плантациях», мы с Демидом, объединившись в презрении к «отдыхающим», решили передислоцироваться подальше от лесков, в открытую, но все же никем не оккупированную местность. Капе ничего не оставалось, как последовать за нами.
Багровело небо. Марганец и свекла, смешавшись, образовывали алые волны облаков – Каракумы и Сахары волн облаков, бережно несущих кораблей пустыни, верблюдов-странников под алым небом – нас. Мы шли и молчали, безмолвно передавая уголек джойнта из рук в руки, как Вечный огонек.
По мере нашего продвижения вглубь и внутрь поля, и вверх, high up, к невидимому эпицентру, над нами во всей своей славе рядилось в золотистый пурпур заходящее солнце. Окровавленным navel, пупом, его марево томилось в съехавшем от харакири набок брюхе неба. Внезапно это снизошло на меня: небо свидетель. Солнце, верховный судья, внемлет. Наш черед говорить САМОЕ ВАЖНОЕ, САМОЕ СОКРОВЕННОЕ, то, что зиждется глубоко внутри нас, Желание ДО всех желаний – орать, что есть сил, все сбудется.
Взволнованный этой мыслью, мозг послал соответствующий импульс вниз по вертикали власти, приведя мои ноги в движение. Встрепенувшись, я неуклюже переключил коробку скоростей и побежал. Размахивая руками, я бежал в Солнце, как будто бы оно казалось мне туннелем, вот-вот должным закрыться. Осознав, что мне «не успеть в Солнце», что оно уедет без меня, в отчаянье я остановился как вкопанный – метрах в двадцати позади меня Альфами скукожившиеся точки друзей; впереди, невероятно далеко, далеко-далеко, дальше некуда, Омегой, концом Пути, маяком маячило, маньяком маньячило Солнце.
Воздев руки к небу, я крикнул, обращаясь к Омеге, первое, пришедшее в голову. Как ни странно, первым пришедшим оказался парафраз лозунга ситуационистов, я проорал его тающему на глазах Светилу:
– РАДИКАЛЬНЫЙ ПОТЛАЧ БЕСПРЕДЕЛЬНОСТИ! ЖИТЬ НА ГРАНИ ВОЗМОЖНОГО, У КРАЯ ОБРЫВА И НАСЛАЖДАТЬСЯ, НЕ ЗНАЯ ПРЕПОН!
Эхо от крика повисло над полем, словно в кинематографическом suspense, дольше, чем следовало, не желая рассеиваться и тонуть в небе, как все плотное, все слова и мысли человечества, обреченные бесследно исчезнуть в этой пучине. Друзья тем временем поравнялись со мной. Серьезный Демид деловито сделал глоток кагора и произнес:
– Я хочу прочитать написанные мною сегодня стихи.
Он выудил из кармана штанов свернутую в трубочку клетчатую школьную тетрадку, полистал страницы, и, откашлявшись, неторопливо и размеренно начал:
– Это молитва. Называется: «Псалом-2000»… С богом!
(Он произнес это с издевкой и задоринкой, а произнеся, осклабился еще не полубеззубым, как потом, вполне здоровым ртом.)
Скоро настанет
Тот радостный день
Когда твой Светлый лик
Ударит в грязь
Ударит молча
В грязь небесной мудрости
Поднимет тучу брызг
А я всегда не мог заметить
Личинок хаоса
Личинок смерти
А те упорно медленно начнут
Буравить кожу
Точить глаза
Сквозь дырочки ноздрей
Достанет мозг стальным крючком
Творец
Творец ущербной воли
Ущербной памяти добротная страда
Почти как перепаханное поле
Почти как переломанные руки
Ущербных помыслов спасибо до свиданья
И траур что пока никто не умер
Объевшись человечиной до рвоты
… помилуй, Господи!
Я все еще в раю!
По мере того, как он читал стихи, Капа, словно повинуясь какому-то инстинктивному зову на клеточном уровне, как-то сама собой опустилась на колени, держа в руках пасху с воткнутой в нее зажженной тонкой восковой церковной свечкой. Голова ее была наклонена к земле, глаза опущены, длинные черные волосы и платье до пят придавали ей сходство то ли с приготовившейся к расстригу монахиней (потому не прикрыта голова), то ли с еретичкой, внемлющей молебнам из некоего полузабытого старинного апокрифа.
Выдержав паузу, за время которой – пересохло в горле – Демид успел сделать еще один залп кагора, а огарок свечи, догорев до основания, погаснуть, она церемониально надломила пасху на три условных части… И, о чудо: «Смотрите!», услышал я свой собственный крик, как будто бы исходящий извне, откуда-то со стороны, а рука моя указывала вверх, в направлении Запада. Там, внезапно возникнув из ниоткуда, четко обозначились три птичьи фигуры – по количеству участвовавших в Ритуале. Они летели в направлении все быстрее блекнущего, ползущего за обрий (горизонт) солнца, покуда, обозначившись на короткий миг на его фоне черными замочными скважинами, не исчезли вовсе…
*
Поэт Демид Покальчук скончался ночью 1 февраля 2005 года в Одессе в квартире, где он жил со своей женой Марией Хрусталевой. Официальной причиной смерти некоторое время было принято считать порвавшийся тромб, побочный эффект длительного и малоэффективного лечения рака лимфоузлов при помощи химиотерапии.
Спустя месяц в этой же квартире умер Коля Спиридонов по прозвищу Коля Клоп, бывший гитарист Стаса Подлипского. Причина смерти: непреднамеренная сверхдоза героина.
На сегодняшний день достоверно известно, что Демид Покальчук перед смертью сделал себе летальную инъекцию того же самого наркотика, который погубил и Колю. Ему не успело исполниться 30 лет. По запоздалому признанию лечащих врачей, диагноз найденного у него ранее заболевания не подтвердился.
Маша Хрусталева, в момент смерти Коли находившаяся на лечении от наркозависимости в реабилитационной клинике ГРОСТ, ушла из жизни в начале осени 2007 года.
Rest in реасе.
II
«ЧЕРНЫЙ МЕД… ОБРЕЧЕННАЯ ЯРОСТЬ ПУСТЫНИ… И ХАОС…»
Из дневника за 2007 год, Киев: «10 февраля… 2 года назад умер Демид Покальчук, Поэт. Считается, что десятка – роковое число… Почему? Надо спросить у Геннадия Подвойского, это его слова… Праматерь всех Букв в иврите, парадоксально, десятая (первая на новом витке, надо думать, – один и ноль) буква, «йод». Выглядит она как апостроф, подвешенная в воздухе запятая, крючочек зародыша. Ее каббалистическое значение – зарождение бытия, та точка, из которой спиралью раскручивается мироздание.
Эта дата запомнится мне навсегда и будет вечно связана с Демидом.
Которого тоже нельзя забыть. Невозможно. Все, кто знал его, согласятся.
Вчера, перевернув вверх дном комнату Саши Кохановского во время затянной мною перестановки, я нашел болванку esperanza с надписью demid. Демидовским почерком на конверте было написано «Электронная версия книжки». Речь идет об изданном им сборнике поэзии Odium [лат. «ненависть», «вражда»; отсюда и «одиозная личность» – которую воспринимают в штыки].
Демид как-то рассказал мне, что цыганка, гадавшая ему по ладони, отметила странное «нарушение линий» на ней – в первую очередь, линии жизни. «Если доживешь до тридцати, будешь счастлив…» – неуверенно произнесла она…
Зодиакальный знак: cancer. Причина смерти: разрыв тромба (в результате передозировки героином, увы). Вот и вся привязка к жизни – в тромб толщиной. Не слишком надежно… Вы не подумайте: у вас не крепче. Не надежней. Представьте себе, что жизнь – вкопанный в песок деревянный столб, а вы – лошадь на привязи. Привязь – тромб…
В течение двух лет лечился от рака лимфоузлов… Химиотерапия, частичное облысение (брился наголо), слабость, недомогания… Демид был мужиком, моряком к тому же. Батя – капитан корабля (и именно такой, знаете, классический – борода, но не усы). Просто так умирать на кровати он не собирался. Воспринимал болезнь как проверку на «вшивость» – угробит она его, или он ее? Ходил купаться в ледяном море зимой… За три дня до смерти получил диагноз врачей: здоров. Раковых клеток не обнаружено. На радостях решил «вспомнить старое». Вспомнил… Не рассчитал дозу, героин попался слишком мощный. Когда Демид умер, ему было столько же, сколько мне сейчас, – 29.
Еще из воспоминаний Демида, которыми он поделился со мной: первый кетаминовый трип, галлюциноз. В галлюцинозе ему является Черный человек, который приглашает его присоединиться к «ним». К кому «к ним» – непонятно, но страшно. Вселенским потусторонним холодом веет от Черного человека. Он настойчиво зовет Демида, предлагает ему быть «их» глазами в этом мире, стать «их» частью тут. Прикасается к его руке и зовет за собой. В месте прикосновения рука становится черной…
В этот момент в квартиру, где я пишу все это, врывается запах ладана, сперва мимолетный, незначительный, затем все более резкий. Откуда? Что за вопрос. Ниоткуда. Оттуда, да. Синхронность… Сегодня это место, так уж получилось, станет временной церковью, где состоится поминание Демида, инвокация его духа».
*
Сейчас, пять лет спустя, в году 2012-м, я вспоминаю одно программное стихотворение Демида – название такое: «Опыт». Я с трудом запоминаю поэзию, но это – исключение. Дело в том, что мне всегда казалось, что оно про нас. Про меня и Демида «…я помню – в студеной осенней воде – один видит солнце, другой видит грязь… пускай прикоснется рукой! Значит, это холод. Значит, это грязь». Почему-то я считаю себя прототипом того, кто видит солнце. А Демида – того, второго. Который видит Грязь.
Эта вещь не слабее, чем «some are born to Sweet Delight, some are born to Endless
Night» Блейка (а за ним и Моррисона – «Конец ночи»). Собственно, об этом «алефе» и идет речь: значение данной буквы иврит-азбуки, там она первой по счету, именно таково. Верхний «апостроф» – то, что наверху. Нижний – то, что внизу. Слэш, перекладина между ними – горизонт, Господь. В колоде Таро «алеф» изображается в качестве «пагада», дурака на виселице, повешенного между небом и землей. «То, что наверху – то и внизу» – такова ветхозаветная мудрость. «Несчастнейший – он же счастливейший» – так ухнул потом мудрый философ-филин, прежде чем сойти с ума, упасть в бездну. И падение вниз по интенсивности ничем не уступает взлету вверх. Так и должно быть. Просто почувствуй. «Прикоснись рукой».
А для того, чтобы увидеть божественную искру во тьме, в черном, причем именно в нем, только в нем, «в студеной осенней воде» – тут нужна определенная апофатическая храбрость. Неистовство, что ли. У Демида такая жила имелась. Где-то еще у него… как там? Не отвечаю за абсолютную точность цитаты (я специально не стал сейчас поднимать архивы – как помню, так и помню): «И все-таки я видел восхитительное безумие, что пришлось впору моим глазам… обреченная ярость пустыни – и Хаос…»
Вот это «…и все-таки»! Несмотря ни на что. Видел! Видел. Пусть на мгновение, но…
Демид почти никогда не является мне в снах. Я думаю, что дух его – далеко-далеко. Не здесь. Он не верил ни в какую реинкарнацию. Смерть – это конец, всё, приехали. Там – только ничто, Хаос. И оставалось – что? «Всего лишь быть здесь» (строка одноименного стихотворения).
Единственной привязкой был какой-то хилый тромб. И только.
III
ODIUM
Сегодня Каи, моя подружка из Финляндии, сверстала заново и напечатала парочку экземпляров книжки, которой в этом году будет 10 лет. В копи-шопе за углом, на Врангельштрассе. Кто знает, может, и имени белогвардейского генерала, которого расстреляли большевики (и правильно сделали). «Клином красным бей белых!» Благослови Господь Эль Лисицкого.
И выпью немного красного сухого французского Bordeaux 2010 года за вечную память Демида Покальчука. Вы, ребята-одесситы, его похоронили и до свидания, а мне всю жизнь нести память и говорить с ним в режиме монолога (он может ответить мне только написанным, тем, что из книг). Пока сам не отправлюсь туда, куда долетают разве что молитвы и поэзия, что посильнее, – ну, такая, как у Демида. Dammit. Dаmn. Sаint Dаmnеd.
Это, кстати, не моя фирменная аллитерация. «Господь да отвратит от меня лик свой, ибо имя мое подобно проклятию» – строки Демида из поэмы «Где бы ты ни был, слушай смех…», она тоже есть в «Одиуме».
«Одиум». Демид сделал эту книжку стихов году в 200З-м. И выпустил на свои средства. Самиздат, а что вы думали… Odium, напоминаю, на латыни это «ненавистный». Отсюда и выражение «одиозная личность». Неоднозначная. Которую кто-то обожает, а кто-то ненавидит. Без промежуточных вариантов. В моих одесских архивах есть экземпляр этой книжки с дарственной от Демида. Верхний край обложки подгорел. Не знаю, каким образом. Но именно этот экземпляр мне подарил Демид. Библиографическая редкость.
Книжка есть в коллекции у человек ста, не более, в Одессе, а возможно и за ее пределами. Если они не полные остолопы, книжку они не проебали.
«Одиум». Виктор Солодчук, одесский писатель (он же Мбо, он же Солло, автор «Совпалыча») написал: «У меня никогда не было книги Демида. Как-то недосуг всегда оказывалось. Помню, что очень хвалил название ODIUM – в нем и «опиум», и «Одесса», и «опа» – наш вариант белфастского «ой!»: Демид особо радовался последней интерпретации». Одно стихотворение в книге посвящено Вите, инициировавшему ЛСД двух поэтов – Демида и Геннадия Подвойского. «В память об одной ночной прогулке по Фонтану»: «…в пустое небо падает зрачок. И вечность гасит наши сигареты…» Приберегу, приберегу экземпляр, Витя…
Помогал Демиду с дизайном Саша Топилов (он же Банча, еще один масштабный одесский автор, музыковед, писатель, барабанщик). В оформлении использованы примитивные рисуночки Ника Кейва, их можно обнаружить на компакте Birthday Party «Mutiny/Bad Seeds EP’s», это их последние студийные работы – Демид был суперфанатом Birthday Party (я тоже). На обложке книги фото Антона Маркова, портрет Демида 2000 года, а сзади – фотография шрама после операции (фотографировал также Антоха).
Именно Банча переслал мне недавно по почте pdf-файл с макетом «Одиума», который переверстала Каи. Чтобы я его распечатал тут за кордоном, в Берлине возникла необходимость заново пережить эти стихотворения Демида. Если кто еще не в курсе, я считаю моего покойного друга лучшим русскоязычным поэтом последних двух-трех десятилетий. И это не обсуждается – вообще!
Несколько лет назад мне приснился сон, в котором я увидел книжку произведений Демида Покальчука – как известных, так и якобы некоторых необнародованных. Я до сих пор надеюсь, что где-то всплывут дневники Демида, оставленные им после ухода в квартире Маши Хрусталевой (ее тоже теперь нет). В 2009 году я написал брату Демида – хотел узнать, не попадались ли ему дневники старшего брата (Кириллом зовут младшего), – так мне никто и не ответил.
Вообще семья Демида относилась к его творчеству как… ну, как например семья Моррисона к творчеству Джима. С тотальным непониманием. С отрицанием относилась. Не удивлюсь, если они вышвырнули его дневники нафиг, однажды раскрыв их и ужаснувшись (так поступил отец Маши Навроцкой, мусульманин с физиономией Хантера Томпсона… nо comment…). Демид-то «поэтом-правдорубом» был, как высказался на его счет Антон Кубиков (он его уважал, Антон, что будет для многих, думаю, сюрпризом – одногодки они к тому же). Можно только представить, какие заметки он там делал… какими откровениями делился…
Демид насчет человечества иллюзий не испытывал, тотальным было его к человечеству презрение. Помню одно его высказывание: «Если бы однажды мне представился шанс убить человека, убить и избежать наказания, я бы убил не какого-нибудь маньяка-насильника, перспективного Гитлера, или мента-садиста – а убил бы я примерного семьянина, симпатягу-парня, мужа симпатичной жены, отца детей – ибо на таких людях все и держится!».
Что «все»? А «ничего»! То самое, которое «…а так, нормально – в общем, ничего… «Ну, «добро, все это добро – птицы на свалках нас ненавидят…» (кто в курсе поэзии, тот знает). Одним словом, мало кому это будет ясно и близко – но мне, мне тотально понятно и близко, ближе некуда. Так и есть.
Помимо напечатанных в книге Odium стихов (это такой best of, greatest hits с 1997 по 2002 год – причем с подборкой я тотально согласен, на все сто), Демид Покальчук написал несколько гениальных эссе, мини-повесть «Сны без жалости», парочку коротких рассказиков… делал гениальные коллажи и в последний год талантливую живопись (где это все, блядь?!). В отличном когда-то (сейчас не знаю, давно не попадался мне) израильском журнале «Зеркало» вышли эссе-поэмы (как еще назвать этот жанр?) Демида, впервые опубликованные в нашем с ним журнале, «Пли!»: «Яшма вдребезги», «Вкус крови», «Психоделия тоталитаризма». Думаю, скоро настанет время сделать полное собрание сочинений.
А пока что я слушаю на виниле… нет, не белфастский «ой!», но «цеппелинов», Physical Grafitti – и, что интересно, в данный момент звучит блюз Теп Years Gone (Демид бы сгримасничал и назвал бы мои вкусы попсовыми).
Теn years gone. Десять лет прошло…
IV
«… КТО ЗА ЦИВИЛИЗАЦИЮ?!»
«Кто за цивилизацию?» Текст post-humous, посмертный. Как некоторые альбомы Хендрикса, типа Midnight Lightning, Crash Landing. Или то, что оставшиеся три The Beatles сделали с ленноновскими домашними демо Real Love и Free as а Bird для Anthology в середине 90-х. При жизни завершен не был. Не печатался нигде. Предназначался для так и не воплощенного 10-го номера «Пли!» под эгидой $treetkun$t (2000, моды еще не возникло). Немного об истоках текста.
Демид в 2000-2001 годах работал на джутовой фабрике, отправлял под пресс разные книжные отходы, макулатуру. Иногда ему попадались довольно любопытные книжки, даже редкости. Помню, например, шикарный, пусть слегка потрепанный томище Маяковского 1949 года издания с цветными иллюстрациями – рисунками самого Володи из «Окон РОСТа» – и редкими фотографиями. Помимо этого, попадались разные советские книжки советского периода, с абсолютно гениальной, внятной, адекватной критикой западного общества. Ясное дело, никто в ту пору не верил таким книгам – авторитет советской власти был подорван, все, что она говорила в адрес Запада, автоматом воспринималось как пропаганда, ложь, навет. И вот из одной из таких книжек Демид сделал нарезку, скомпилировал в удобном для него порядке, одним словом – смонтировал документальный фильм, такой вот литературный коллаж.
Насчет плагиата Демид никогда не парился – мы с ним еще году в 1999 открыли для себя неоистов, в частности Иштвана Кантора и Стюарта Хоума*, которые без зазрения совести, и даже гордясь самими собой, использовали плагиат, в открытую, представляя его прогрессивным антибуржуазным методом написания текстов.
В этой связи можно вспомнить великолепный текст Демида «Б.Ж.Д. (Безопасность Жизнедеятельности)» – раскромсанный, распотрошенный на цитаты учебник по патологоанатомии, который под литературным скальпелем Демида превратился в авангардный, вздыбливающий волосы шедевр, а la «Б.Б.Б.» – Баллард, Бенн, Берроуз (понятно, откуда ноги растут…) Текст был опубликован в «Пли! №9: Культуртеррор» (одним-единственным экземпляром опубликованным и обошедшим таким образом сотни рук как какая-то прямо контркультурная библия… каковою он и был – «Культуртеррор»… интересно, у какого счастливчика он теперь?) Есть «Б.Ж.Д.» и где-то в сети, рекомендую, но осторожно… не дай Бог, вы беременны или слишком впечатлительны, с воображением…
И еще хочется сказать пару слов о политической стороне творчества Демида.
Если кому не было ясно из его стихов, цивилизацию, современное общество в той его фазе, в которой оно пребывало на стыке миллениумов, Демид ненавидел, страстно, по-настоящему. Потом ненависть сменилась просто-таки презрением, гадливостью. Я думаю, душа его, Демидова, голубых кровей была – я не встречал второго такого человека с врожденным благородством исполинских просто масштабов… со временем эти масштабы становятся все обширнее – тогда, вблизи, было ясно, но не до конца. На расстоянии – виднее, очевиднее.
А вот время было деполитизированное до предела. Народ украинский, одесситы в частности, были так заебаны политикой, что никто об этом вообще ничего не желал слышать, а богема – среди первых (в этом плане она всегда – среди первых). Я имею в виду наше с Демидом непосредственное окружение художников, поэтов, музыкантов… И если надо мной лично они тогда иронизировали, то к Демиду было какое-то другое отношение, типа, мы, чувак, тебя уважаем, просто ты пойми, не с теми ты связался… Как питерцы с Курехиным – все они его посмертно стремятся от национал-большевизма отмазать, смешные, ей-богу!
И данный текст – лишнее подтверждение того, что все было не случайно, с теми связался, с теми самыми! А с кем еще было такому Демиду связываться, а?
«Кто за цивилизацию?» продолжает линию, начатую Демидом в текстах «Немецкая осень» («Пли! №9: Культуртеррор», текст о терроре RAF – Rote Аrmее Fraktion), «День солидарности трудящихся на рабовладельческих плантациях» (в соавторстве со мной), «Испытание болью» (опять же, со мной: «Пли! №8: Моментальность»). А началось все нашими совместными манифестами 1999 года. Наиболее близкое к этим текстам по духу из созданного Демидом – его коллажи. Часть из них опубликована (поройтесь, а?). О них – чуть позже.
И последним пунктом… Название – это не Демид, он его так придумать и не успел… текст у меня сохранился как вырезки из книжки, с авторскими правками: росчерки, крестики, стрелочки переноса – партитура, по которой я, ведомый замыслом композитора, инструктируемый дирижером, собрал то, что вышло в итоге. Конструктор Lego. Руководствуясь имманентной тексту логикой, чутьем, памятью… Сделал я это году в 2008, на «Таити», случайно наткнувшись в архивных завалах на эти вырезки.
Демида уже несколько лет как не было в живых.
Иногда я чувствую себя Максом Бродом…
V
«…ТАНЕЦ МАКАБРА НА СЕКЦИОННОМ СТОЛЕ…»
Немногие помнят о том, что помимо поэзии Демид Покальчук занимался визуальным искусством. Во многом этому способствовал тот факт, что мы вдвоем были ответственны за оформление журнала «Пли!» (или Fire!, как его знают на Западе).
Недавно товарищ Z. выслала мне сканы восьмого номера журнала, тема: «Дегенеративное искусство (entartete kunst)»: кто в теме истории Третьего рейха и искусства двадцатого века в целом, тот поймет. Презентацию, кстати, мы делали в психушке на Слободке, а Демид не смог на нее попасть – он застрял на какой-то барже, подрабатывал он сторожем в порту, без горючего, три дня провел в море, пока за ним с командой не выслали баркас с топливом, вот это абсурд! А я реально волновался – где Демид?! Что с ним случилось?! Был 1999-й год – никаких мобильных и интернетов с социальными сетями не было… В результате я выступал в дуэте с канувшим с тех пор в Лету Лешей Плисюком – он терзал пластинки, а я бас-гитару (Подлипского) смычком. На радость психам.
Коллажи Демида, созданные для восьмого номера журнала «Пли!». Жесткий ч.б., хотя вообще-то в оригинале цвет, но поскольку в нашем распоряжении был только старенький ризограф (предоставленный редакцией газеты «На дне» в обмен на регулярные статьи для издания), то приходилось избавляться по мере сил не только от цвета, но и от полутонов: ризограф ведь – допотопный ксерокс, на поколение старше, полутона он не воспринимает, выдает грязь, а потому работы выжимались по контрасту до предела. Но смотрелись все равно отлично.
Денег у нас не было вообще, иногда даже на еду, но на дешевую бумагу для нового номера – всегда, поэтому «Пли!» №8 представлял из себя 60 листов (120 стр.) формата А4 (в Германии говорят «Дина-4»), скрепленных степлером. Отличный был номер!
Я воспринимаю коллажи Демида как перенос его поэзии, его тем в область сжатого и молниеносного, как бэк-кик, визуального высказывания. В основном это работы на перекрестке текста и образа.
Откуда брались эти образы? Разъясню. Демид, как никто, врубался в самую сердцевину панк-эстетики, ту самую, которая, если копнуть поглубже, корнями произрастает из ситуационизма и дада. И если дадаисты еще, ладно там, так и быть, соизволяли продуцировать образы, то деборовцы пошли дальше, отказавшись их производить вообще, считая производство образов по сути капиталистическим жестом. А вот заимствовать, или попросту тырить их, ситуационисты не стеснялись.
Так и Демид. В особенности культовым для него журналом был один трэш-листок, цветной такой, про ментов и бандитов, все фото постановочные. Именно оттуда, из заголовков, кстати, фраза, ставшая текстом «Господь инцеста»: «Сначала мальчика, а потом девочку».
Демид кромсал эту «желтизну» не только на образы, но и на тексты: упомянем визуальный проект для «Пли!» №9 – фэйк трэш-журнал-в-журнале «Пальцовка Преисподней».
Помимо желтой прессы, в особом фаворе были порно, образы войны (в первую очередь, Второй мировой) и все, что касается медицины, особенно хирургии. Такие «киты» и «черепахи», на которых строился визуальный мир Демида.
Коллажи Демида хранились в моем архиве несколько лет. Он все порывался у меня их экспроприировать, и надо же такому случиться, все-таки сделал это… в нашу последнюю встречу! Как хочется верить в то, что он, руководствуясь каким-то запредельным инстинктом, поступил единственно верно. Что они и сейчас лежат себе надежно где-то. А мой личный архив, отданный на хранение одному человеку нехорошему, редиске, не будем делать ему рекламу… исчез. При непрозрачных обстоятельствах, в которые я отказываюсь верить (вранье, скорее всего). Впрочем, Демид – тот самый человек, который в 24 года сжег все свои фотографии, так что вполне естественно бы этим гениальным, ярким и дерзким работам было исчезнуть. Они у меня до сих перед глазами стоят, кровавыми мальчиками… кровавыми друзьями.
Вспоминается один невероятно психоделический коллаж: к обнаженному бюсту из эротического журнала Демид вместо головы приклеил раздвинутые ноги, пизда посередине, как ненасытная пасть, а ноги – рога или шупальцы. Вагиноцефал. И никаких комментариев. Лаконичность образа. В нем тысячи Мыслей. Мощь!
Кому-то эстетика этих работ покажется мраком, что ж… Some are born to Sweet Delight. Я считаю эти работы Светлыми. Они отрицают мрак, все это «человеческое, слишком человеческое», все эти «маленькие трагедии». Отрицают, подымая на смех. Коллажи Демида Покальчука прежде всего очень смешные. Это гомерический хохот. Напрашивается: «до слез». И более: «до коликов», «до смерти». «Танец макабра на секционном столе морга», метафора из текста Покальчука о творчестве Готтфрида Бенна, поэта и военного фельдшера.
В последние годы Демид завел семейный альбом. Фотографии, правда, доложу вам, там были куда как не обывательские: помню какие-то захер-мазоховские постановочные карточки – Демид в шикарной черно-бурой шубе… на голое тело… лысый, как мяч (результат химиотерапии).
Кое-что осталось в архиве акции «Агитация за искусство» (три коллажа из серии Radical artists fraction, их нетрудно найти он-лайн), в Екатеринбурге. Что логично: Демид родом с Севера, из Архангельска. Архангельский… Архангел… меч Образа и Слова пылает и присно. Проклиная «добро, все это добро».
Saint Damned, святой Проклятый.
Dammit, проклятие, тыща чертей, разрази его гром, массаракш!
VI
«ПЛЕВОК В ЛИЦО… ХРУСТАЛЬНЫЙ ГЛАЗ…»
…Стоически превозмогаю очередь. Персонажи… Я ненавижу местный люд, и в его лице всю эту человеческую расу, крысиные бега, всех этих тупорылых, с покатыми лбами, крутыми затылками, в остроносых говнодавах, своих соотечественников (не я их себе выбирал). Рвутся вперед за своим пойлом.
Мне-то что, я бесстрастность в себе культивирую, я подожду – за право первенства в очереди лезть не буду. I stay away, как пел Лэйн Стэйли из ALICE IN CHAINS, двойник Демида, талантливый поэт был, со смертью заигрывал. Так же и умер (наркотики). Сила воли против самой себя и обернулась. Им бы лучше солдатами быть, убивать таких вот зомби, да благородство не позволило: все-таки люди искусства, творцы, по образу и подобию. Так судьба распорядилась. Самоликвидация поэтому.
Люди – мысли в черепной коробке Вечности. Додумав до конца, Она их отпускает. Меня покуда держит неотступно. Видно, я ей пока интересен…
*
Не знаю, как у Стейли, у Демида – дело в бабе. Cherchez la femme. Марией звали, Хрусталевой – хрустальный глаз, холодный, будто ласки смерти. На мать его была похожа, мать-тьма – думаю, в этом подспудно причина. В начале мать – мать и в конце. Из смерти рождаемся, в смерть и умираем. Спираль, симметрия. К себе в живот его забрала… Мария, надо же. Да еще и Хрусталева: «Плевок в лицо, хрустальный глаз» Демида.
Элифас Леви, мистик, умерший в тот день, когда родился Кроули (12.09.1875, Алистер считал себя его реинкарнацией): «Я должен упомянуть о странном мнении некоторых каббалистов, отличающих смерть видимую от смерти реальной, считающих, что они крайне редко совпадают. По их словам, большинство погребенных людей – живо, и наоборот: многие люди, которых мы считаем живыми, уже умерли…»
Встретил как-то Демида с Машей на рок-фестивале, впервые после свадьбы:
«Поздравляю, – говорю, – ребята!» Он сухо кивнул, и в сторону глядит – не знаю, так, или под чем-то. А она меня взглядом глаз своих серых, крысиных, ей-богу, сверлит и выдает: «Ну что, Сережа, украла я у тебя твоего дружка, да?» Тогда мне это просто показалось сучьим, бабьим торжеством, аж опешил: «Вот, – думаю, – стерва, ну надо же!» А когда он умер, сразу вспомнил – и ужаснулся, осознал: это не Маша говорила, это смерть мне через Машу.
Маша, Ева… может, их уже и нет в живых совсем, лишь обнаженная, как порно, потребность в живой плоти и осталась. Ходят, хоть бы что, скелеты, а посмотришь вроде бы – живые даже. Зомби.
«Таких мертвецов легко распознать, так как у них совершенно угасло моральное и сердечное чувство; они не добры и не злы – они МЕРТВЫ. Эти существа – ядовитые грибы человеческого рода, насколько могут, поглощают жизнь живых. Поэтому-то их приближение делает душу бесчувственной, а сердце холодным… И в самом деле, разве нет людей, находясь с которыми мы чувствуем себя менее умными, добрыми, а иногда даже и менее честными?»
Это снова Элифас Леви. Точно. Самый подходящий для смерти связной.
Посланник. Смерть говорит устами мертвых.
Согласно Демиду, Ева рассказывала его жене о своем «холоде внутри», он еще усмехался: «Маша повелась, а я-то знаю, что «холод внутри» – это цитата из Берроуза!» (Ничего она не читала, Ева… холод внутри – это правда, недаром она позже открещивалась, строила дурочку, будто бы не понимая, о чем это я).
Осенью приснилась Ева, севшая за один стол с женой Демида, а я бежал, пытался предотвратить, но не поспел: скамья опустела, их и след простыл. Думал о ней, о Хрусталевой, вспоминая этот сон, сидя на Диком пляже вечером того же дня. И ночью в центре встречаю ее: впервые после смерти Демида. Она-таки сидела на скамейке в Горсаду. Все тот же невидящий взгляд, лучше с ним не встречаться. Я для смерти – лакомый кусочек, вот она зубы и точит. Ева, Маша… Вши, они тоже, только на чистые головы прыгают, в грязных шевелюрах жить не любят.
«Разве нет людей, приближение к которым уничтожает веру и энтузиазм, которые привязывают вас к себе благодаря вашим слабостям, господствуя над вами посредством ваших дурных наклонностей, заставляя вас медленно умирать морально в муках? ЭТО – МЕРТВЕЦЫ, КОТОРЫХ МЫ ПРИНИМАЕМ ЗА ЖИВЫХ. ЭТО – ВАМПИРЫ, КОТОРЫХ МЬ! ПРИНИМАЕМ ЗА ДРУЗЕЙ И БЛИЗКИХ»
Layne Staley… Зажав брезгливо ноздри – в непроветренной, прокуренной дыре застоялось stale, как блевотина, винно-выхлопное дыхание – аквалангистом ныряю в самую глубину подвала…
*
Рита помнит: лето какого-то года. Встретились на Кинбурнской Косе – нашла Коса на камни – на ЗАКАТЕ – с Демидом ) и Корнеем ) и их женами – Машей и Камой: пока – не ( ), ведь женщины – выносливее**. Сидят на берегу, любуясь морем. Живо представляю их, вперившихся взглядами в лиловую непреодолимость горизонта. Вечность… Человек – только след на песке…
Демид – единственный, кто не сидит вместе с ними. Он удаляется – вправо, вдоль берега, будто догоняя катящийся за угол солнечный мячик. Как ни пытались докричаться до него – «Демид! Демиша! Миша!» (это голос Маши, так она его звала) – напрасно. Он не слышал. Уходил вслед за солнцем…
Прекрасная сцена. Глубже и нельзя представить – и не мечтай – не бывает!
Таким он и был. Уходящим. Удаляющимся в сумерках, на границе дня и ночи. В своем Космосе, в вечности… А здесь – еще виднеется след на песке, оставленный его присутствием. Но неизбежно – рано или поздно – нахлынет та волна, которая смоет, слизнет и его. Засветит пленку, на которой проявился негатив его фотокадра, запечатленного в телеглазе того, кто все видел.
Можно сквозь другого смотреть на себя. И обратное: сквозь себя на другого, не важно. Но есть Единое – то(т), из которого произошел и тот, и другой, и я. И есть это Творение, которое глядит себе на все сквозь и того, и другого, и третьего… Мириадами глаз. Созерцая.
2006–2012 гг.
* Советую разыскать The Ongoing Book of Neoism?! («Непрерывно продолжающуюся книгу неоизма?!»), nonstор-текст Иштвана, нарезанный из цитат – вперемешку из всего Пантеона Великих – от Библии до Карла Маркса и всех контркультурщиков XX (теперь уже наверняка и XXI) века.
** С тех пор, как это было написано (2006), Маша умерла, drugs, конечно… что вот с Камой, не знаю… равно как и их с Корнеем сыном, Дамиром Третьяковым, если он носит фамилию отца.
