Валерий Айзенберг

Зеленый хлеб (подражание)

Эндрю

– Как ее зовут?

– Хелен.

– О, как мою мать, – он показал татуировку на предплечье. «Helen». – Это хорошо, что она приезжает, я тут не бываю по уикендам.

Я не совсем понимаю такую логику, но говорю, да.

Он лежит на диване в коридоре. Голый, под простыней. Он читает какой-то толстый журнал.

Я удивился. Зачем «валяться» у всех на виду в коридоре, который одновременно является неуютным холлом. Он объясняет, что не может спать в своей комнате, причем говорит, в той комнате. Я вежливо сделал предположение о его психических проблемах (по-английски это звучит мягче). Он согласился. Я предложил ему виски и сигарету. От сигареты он отказался. Я налил пятьдесят граммов и подумал, что после виски он явно захочет закурить. Так и вышло. Я дал ему две сигареты. На всякий случай.

Я все учитываю и прогнозирую. Живу с человеком, а чего от него ждать? Всегда лучше, когда должны тебе, а не наоборот.

Когда я проснулся, Эндрю уже не было. Возле дивана стояла бутылка «Бурбона» с остатками виски, рюмка и полная окурков пепельница. Ясно, алкоголик. Не выдержал, побежал в ликер-стор, купил бутылку и выпил. Выходит, пожалев Эндрю, я спровоцировал синдром.

В другой раз он показался очень собранным, как будто перешел в другую фазу существования. Отрывистыми рублеными фразами Эндрю поучал: «Еду не нужно бросать в мусорный мешок, а прямо из окна на улицу». Подумав, что он так любит птиц, что забыл про людей, я попытался протестовать. Но он ответил, что людей там, на газоне, нет и в помине, тут же взял тарелку и показал, как это делается, смахнув объедки вилкой в окно. Его мысль прыгала зигзагами. Он обратился к мусорной теме под другим углом: «Пластиковый мусор нужно бросать в отдельный пакет!» И тут же: «Какая она, Хелен, не злая?»

Потом оказалось, что он хочет пожить здесь еще месяц, пока они с герлфренд найдут другой апатмент.

Я вспоминаю, что Елена говорила о некоем Алексе, который смотрит за апатментом, и некоем красавчике Бренте, который здесь жил, но, кажется, уже съехал. Этому Алексу я лишь один раз дозвонился, но он сделал вид, что занят, а я звоню не вовремя.

Потом приехала Елена-Хелен. Из квартиры № 6 в этот апатмент # 6.

«Beebe»

В мексиканском ресторане «Beebe» пусто, тихо и чисто, как всегда. Гул кухонных аппаратов успокаивает. Здесь можно легко, не напрягаясь, не привлекая внимания, делать разные вещи. Я ем Lemlit sup, читаю «Лабиринт» Роб-Грийе и вспоминаю лабиринты апатмента на Нижнем Ист-Сайде.

Повар, а одновременно официант, – ужимки, касания ладонью плеча, навязчивый наклон головы, «заглядывания в глаза». Понятно, вчера он получил тип – один доллар – и если я впредь больше не дам или дам меньше, то будет меня презирать. Если бы я не начал, то не за что было бы презирать, и наши отношения остались бы ровными.

Напротив, через один столик (столики отгорожены спинками сидений цвета розового мрамора) сидит полпотовец – так я раньше называл короткошеих людей с круглыми лицами (не путать с круглыми-шарами-головами некоторых типов китайцев) – он носит косичку, у него темная, толстая кожа бегемота. Так вот, я ошибался – это мексиканцы, смесь трех рас. Они сильно отличаются от представителей рас, не отвлекающихся на эксперименты – чисто белых, желтых, черных, красных! Но нет никого более бесцветного с точки зрения морфологии, чем англосаксы! В особенности, их женщины! Белесые и выгоревшие. Бледная кожа, невыразительные лица, блеклые глаза. Точнее не скажешь – бледнолицые. Негры, итальянцы, мексиканцы, евреи имеют характерные черты. Даже если черты неидеальны, они конкретны – сутулость, низкорослость, одутловатость, кривоногость… У англосаксов попадается только одна такая черта – мелкая, в сеточку, морщинистость пожилых.

Так вот, короткошеего обслуживает другой короткошеий – хозяин ресторана. Он постоянно говорит по телефону на своем испанском, глядя на часы, будто боясь опоздать. Полпотовец (оставим для простоты) в левой руке держит вилку, а в правой – нож, и так ест, хотя в этой стране можно перекладывать орудия еды как угодно, но он ест по аристократической английской традиции. Наконец, «аристократ» в шкуре бегемота, переваливаясь мешком, как гусь, выходит из помещения под слова хозяина: «Take care!», выходит на улицу, идет на работу.

Короткошеий хозяин (его зовут Гарри) продолжает висеть на телефоне, он говорит непрерывно монотонным голосом, а на другом конце только слушают. Ровный голос, гул кухонных аппаратов.За полчаса он ни разу не прервался.

На выходе из ресторана я вспомнил Павлушу и за четыре доллара купил у негра цветного, развесистого воздушного зайца. Я думал, что он сдувается, но оказалось – нет. Все отдельные «колбаски» мультибаллона были скручены намертво. Заяц состоял из 15-ти колбасок, 5-ти шариков, двойных маленьких сосисок, соединенных впятеро, еще одной-двух колбасок побольше, свернутых вдвое, и одной сардельки неопределенной формы, похожей на буйный помидор – нос зайца. Уши, нос, щеки, передние и задние лапы сгруппированы в виде стульчика на голове. Когда на ветру заяц шевелится, отдельные члены трутся друг о друга и слышен скрип. Так же, бывает, скрипит резиновый мячик на зубах играющей собаки. Затем я понял его членистость. Это образование разных воздушных колбасок, этот членистый тип формы предназначен умереть с блеском и с шумом. Разряжаясь автоматной очередью. Сам себе жертва, пугало, пустышка, рикошет, патронташ, безделушка, незабудка, весельчак, ужастик.

Апатмент # 6

Вечером Елена с плохо скрываемой гордостью показывала уже разложенный диван. Затем увела меня в другую комнату и спросила: «Можно отпилить это?». Она показывает на металлическую стойку двухъярусной кровати.

– Почему нет? Можно.

– Лобзиком?

– Ну да.

– Ну, лобзиком…

– Попроси кого-нибудь.

– Я сама, сама все делаю! А кто же все делает?

Я подивился, это же труба, можно и перепилить.

– Не целое?

– Прут?! Нет, конечно!

Матрас перекочевал на второй ярус, вчера мы его стаскивали. Причем, я только слегка поддерживал, она и без меня бы его закинула. Я просто не успевал за ней – она хватала, толкала, тащила. В ней было что-то от львицы-матери.

Львицы очень самостоятельны и уперты. Они хватают за шкирки своих котят и переносят, переставляют с места на место, перетасовывают. И все другое тоже. Куски антилоп, разные останки, остатки… Причем, зубами. Их зубы – их руки.

На моих глазах она вытолкнула тяжелые напольные полки со всем содержимым из комнаты Эндрю. Я бы не смог. Она была сильна своим укором – свидетелям ее подвигов всегда должно быть стыдно.

На матрасе было лучше, а разложенный диван, как и ожидалось, был провален. Причем сам провал был какой-то твердый и холмистый, выпирал поперек какой-то горной грядой, и вся моя нижняя половина тела опускалась в глубокую седловину, если не сказать, в ущелье. Причем седловина было точно на том месте, где происходят основные ударные действия. Отстрадавший свое диван. Сколько же народу на нем перетрахалось, чтобы выдолбить такую яму? Но на краю футона было ровно. Завтра буду спать на краю.

– А японец, что вместо Эндрю, уже дал мне чек. Он должен был вчера, четвертого, въехать, но с ним нет телефонной связи. Эндрю появился какой-то злой и тоже исчез. Я вытащила его вещи.

Елена не может сидеть без дела. Даже когда просто рассказывает что-то, руки ее непроизвольно дергаются, так и кажется, что вот сейчас она бросится выкручивать и вкручивать электрические лампочки или делать что-то другое, столь же необходимое. Останавливаться ей нельзя. Для себя она уже давно уяснила, что объяснять, доказывать не имеет смысла – все нужно делать самой, не раздумывая и не откладывая. Ни на кого не надеясь.

– У меня нет мобильного Эндрю. Молчит. Алекс сказал, что это его друг.

– По словам Эндрю, Алекс сказал ему не платить, так как это его последний месяц.

– Да он ничего и не платил. Сказал, что заплатит какую-то смешную сумму. Долларов сто пятьдесят. Ну, это их дела. Это Никита. У меня с ним плохие отношения. Пусть сам разбирается. Мебель не Эндрю. Только беспокоится за простыни и наволочки – вон тюки в углу, – Елена хмыкнула и закашлялась. Подкашливает она каждые две минуты. Так чихает кошка. – Ты не ешь свинину из религиозных соображений?

– Из идеологических. И противно – свинья.

Сделав вид, что не слышит, она пытается положить мне на тарелку кусок жирного мяса.

– Павлуша в Москве так мечтал о зеленом хлебе! – она легко повернула голову и погладила губами его волосы. Он стоял за ее спиной.

Зеленый хлеб и свиные котлеты.

Кудрявый малыш Павлуша тоже, глядя на мать, пытается рассуждать об экономии, советует, как не потратить лишних денег.

– Они так хорошо сделали в парке у реки! Убрали, разбили газоны, посадили деревья, поставили качели, горки… все покрасили. А теперь, наверно, придется уезжать, – сокрушается Елена.

– Да что ты?! Отсюда надо бежать! – вырвалось у меня. Верх простодушия. Я не учитываю другие жизненные принципы.

А он, Павлуша, не замечает моей интонации, только удивляется. Могу себе представить, как она преподносит ему милых дурачливых негритят, мечущихся туда-сюда на разноцветной детской площадке под Вильмсбургским мостом. А мост через Ист-Ривер при этом гремит, перегруженный многотонными трейлерами и поездами метро линий «J», «М» и «Z».

Елена

Она нормального роста, но передвигается мелкими шажками и совершенно бесшумно. Как кошка, нет, больше как мышь. Кошка, тщательно скрытая под личиной мыши. Даже странно, что она передвигается вертикально. Если бы грызуны или мелкие кошачьи могли говорить, как люди, то это ее голос. Бесшумный, какой-то губной (бывает же грудной). Слова не вылетают изо рта, а невесомые, легко перекатываются, переваливаются через валик нижней губы, уныло планируют, опускаясь на пол к ее ногам, и умирают. Елена была окружена остатками мертвых слов.

Или по-другому. Елена говорила слабым голосом, как-то легко выдавливала слова, словно вишневые скользкие косточки, но одновременно голос был натруженным, безвольным и умирающим, все время прерываемый кашлем, подкашливанием и подсмаркиванием. Кажется, это усилилось. Тихим голосом, как будто она разговаривает с людьми, у которых априори прекрасный слух, а если обычный, то их все равно нельзя тревожить, то есть с больными или с вещами, которые требуют осторожного обращения. Неустойчивыми и легко бьющимися.

Она говорила так: «Ты не будешь платить за комнату, я постираю, если нужно, сварю борщ, ключи можно не делать, Алекс может их забрать… а вот!» Ключи лежали на тостере и сливались с его замызганной поверхностью. «Ты возьми матрас, а мы как-нибудь вдвоем». Я говорю, что он провален. А она: «Это же прекрасный матрас-футон!» Я вспомнил рекламу. «Знаменитый футон, хорошо себя зарекомендовавший в разных условиях, ортопедический…», о нем говорил еще Даниил, когда рассказывал, как они с женой устраивались в Гринпойнте. С полной еврейкой из Москвы. Даниил из Баку. Наполовину еврей. До этого у него была та, с которой они так трахались, что «не выдерживали стулья и кресла, но она уже в Вашингтоне и выебывается». Поэтому он не хочет больше «мудохаться» с ней. Так рассказывал Даниил.

Елена постоянно что-то выпытывала. Но, казалось, ненавязчиво, как-то издалека-исподтишка. При этом лицо ее оставалось неподвижным. Оно не умело смеяться. Бог перемешал языки, но смех — нет. Все люди смеются одинаково. Елена не смеялась.

Смех спонтанен и неуправляем, значит, по нему можно определять человека, значит, его полное отсутствие означает опасность. Невозможность смеха не имеет названия.

И этот тихий голос. Мне страшно представить, если она закричит. Человек, который не имеет опыта, тренировки. Это безобразно – не уметь смеяться и кричать. И плакать? Она и не плачет. Может, у нее не мягкие, влажные внутренности, а костяные? Костяные внутренности.

Недоверчивость и слабые в детстве легкие с годами, с детьми, с хроническим безденежьем превратились у нее в тотальную подозрительность, необъяснимую упертость и абсолютное отрицание у человечества положительных качеств.

Лицо Елены за последние годы потемнело, стало скуластым. Все выступающие части лица стали заметнее и кажется, что их стало больше. Она плохо слушает, что ей говорят, но все слышит и запоминает. В нужный момент напомнит. В самый неприятный. Она непрерывно говорит о своих несуразицах и неудачах, тем не менее, она стоически их переносит вопреки всем виноватым перед ней идиотам и всему миру.

У Елены было свойство притягивать странных субъектов, которых она потом называла мерзостью. Все, кто так или иначе оказываются рядом с ней, становятся «мерзопакостными». Похоже, она сама занимается их превращением, способствует их становлению как мерзавцев. Мужья, три отца ее детей, в порядке очереди стали «мерзопакостными стервецами», «наглыми сволочами». Она упорно гнула свою линию, сгибая людей. Три мужа, три сына, три квартиры. Всех троих детей она родила в Америке из-за гражданства. Мужья пропали, остались Никита, Филипп и Павлуша, апатмент на Нижнем Ист-Сайде (для неимущих) и на Верхнем Вест-Сайде (для малоимущих), также квартира в Москве. Еще в Москве на Бауманской у нее есть студия. Елена – художник, но, кроме лошадок, скачущих в лугах среди цветов, она ничего не рисует, да и их редко.

Старший, Никита, с молчаливой негритянкой – у нее особенная серовато-черная кожа – жил отдельно в Бруклине, в районе Бушвик. Ее кожа имела все градации черного, но совершенно отсутствовали часто встречающиеся у других афро-американцев желтоватые, красноватые, зеленоватые оттенки – «акварельные подкраски». Простая черная, бесцветная кожа – матовый уголь. Если бы черный не был тоже цветом, то кожу можно было бы назвать бесцветной, как однородную, монотонную поверхность.

Филипп в возрасте ломки голоса, а Павлуша – малыш.

Апатмент для неимущих в Нижнем Ист-Сайде она немного улучшила – взамен первого, что был на втором этаже, получила другой – такой же, но в соседнем доме, на шестом. «Здесь у нас квартира получше. Правда, возле автобусной остановки. Шестой этаж. И вид на Бруклин через реку. О чем мечтали. Правда, в этом же гадюшнике. Вещи еще не перетащили. Юра живет у нас бесплатно. Я ему столько должна! Копит деньги». Рассказывала со смешком и покашливанием.

Последними она получила дешевый субсидный апатмент для малоимущих в Верхнем Вест-Сайде, собиралась переехать, сдать их и уехать в Москву.

«У меня тоже аллергия на это место», – говорила она, имея в виду Нью-Йорк. «Тоже» по отношению ко мне. Я удивился и сказал, что у меня нет аллергии на места и вообще аллергия бывает на людей, кошек, собак или растения, на пыль и пыльцу, но не на место в целом. Единственное, что может быть в неподходящем месте – это плохой климат. Она сделала вид, что не услышала.

Монолог Елены

Мы опять переезжаем, теперь на Верхний Вест-Сайд. Опять с Юрой. В этой квартире будет жить Никита. Я не знаю, пустит ли он тебя жить. Нет, не сейчас. Летом. Сейчас все в порядке. Ты так много вещей взял?! Ты сможешь взять сумку в Москву?

Я разрываюсь, я одна. Мы встаем в шесть утра. Павлуша так устает. Целый час едем в школу. В эту школу ходить нельзя – калечат психику. Вообще, здесь образование плохое. После школы спортивные секции. Приезжаем в восемь-девять вечера. Он так устает. Я одна. Вокруг все сошли с ума. Нет никого. Нет мужчины, который бы заслонил. Обо мне легко говорить все, что попало. Малейшее неловкое движение… Раньше было лучше, а сейчас вокруг одни сумасшедшие. Мы приехали из-за Филиппа. Купили ему фортепиано. Все для него. Жизнь на него положила. А теперь я его отправила. Сейчас здесь делать нечего, нужно ехать в Москву. Там все рядом. И Павлуша. Если ему нужно будет жить здесь… То он приедет, как Никита. А здесь все было сделано: и школа, и спортивные занятия. Вот сегодня он пойдет в последний раз.

Американцы… Они не понимают. Им не понятен такой стиль жизни. Ничего не объяснишь. Все дело в деньгах. Если как-то решить эту проблему! Юра платит двести долларов. Это невозможно. Здесь жил грузин, он священник. Возникли проблемы. Мне все говорили, что будут. Грузин-священник. Но как жить в Москве? Где взять деньги? Там же не заработаешь. Все подорожало. Ну, как там? Можно сделать фиктивный брак. Двадцать тысяч. Тоже подорожало. В связи со сложностями. Главное, чтобы попался «муж» порядочный! А попадется проходимец, вообще не расхлебаешь. Но и этого мало. Это растянется на четыре года. Нужно будет ходить. Тебя будут проверять. Сколько замков в двери? Какой этаж? Где висит голубое полотенце? Общие income tax. Всё этого не стоит. Да-а… Все больные. Не знают, что делать. Не знают, зачем живут.

Я получила письмо из страховой компании и из телефонной компании Москвы о том, что оплата счетов производится неправильно, как по коммунальной квартире. Это она не платила. Все под себя подгребает. Я думала, ну, она одна, беременная. А потом этот появился. Все говорят, что дикий, со всеми ругается. Чудовище. Он не отец ребенка. Нет. Она устроилась. Потом он пришел. Пусть теперь сами разбираются. Я не переводила телефон на себя. Не хватало платить за переоформление триста долларов! Телефон записан на другого. Они не платили несколько месяцев – вот и всплыло. Ты когда следующий раз приезжаешь? Ты можешь взять сумку, да? Тридцать килограммов. У тебя так много вещей!? Летом? Я приготовлю и оставлю. Ты сможешь забрать? Только вещи. Нам здесь делать нечего. Но вся проблема в деньгах. Как там зарабатывать?! Ты сможешь мне заплатить? Да, двести долларов. А то у меня кончились. Я у тебя кофе отгребла, ничего?

Эти чудовища трясутся, что я приеду в апреле на пару дней. Отвезу грузинского ребенка. Нарожают, потом… Сами не отправляют на родину – боятся, что не вернутся. Мне говорят, зачем я ввязываюсь в такие истории. Так они же платят за услугу! И мне самой нужно ехать. Мой телефон тот же, старый. На Верхнем Вест-Сайде нет телефона. Мы можем уже не встретиться. Если сможешь взять в Москву мою сумку, забрось ее там ко мне. Туда, в квартиру № 6.

Я подавала восемь лет назад на субсидный апатмент. Нужно, чтобы доход был меньше пятнадцати тысяч в год. И мне сделали гадость. Сказали, что нужно подавать на three-bedrooms, а это «глухой номер». Специально сделали гадость. Просто сказали – и все. Да что ты говоришь! Все вокруг делают гадости. Может быть, я их провоцирую своим поведением. Вот та, Ира, что на Верхнем Вест-Сайде, я давала тебе ее телефон. Я хотела использовать ее почтовый адрес. Сначала она согласилась, а теперь… Она получила квартиру, вышла замуж! Да, у нее все хорошо. Им все время хочется делать гадости тем, кто как бы ниже их, ну не в интеллектуальном смысле, а по положению. Как только что-то не получается, проблемы, так они не сочувствуют, а строят гадости. Ну что ты говоришь?! Все вокруг это специально делают. Вот там, в Москве, к Павлуше теплое отношение. Простая женщина в ЖЭКе тепло смотрит и теплой рукой гладит по головке. В Москве все добрые.

Мне говорят, нужно выбросить девять десятых вещей, говорят, тьма вещей и в комнатах тьма. И в Нью-Йорке, и в Москве. Зато у меня все есть. Если что вдруг – все есть.

Ох, с этим переездом на Верхний Вест-Сайд! Нужно было заплатить down payment. Юра –
поручитель. Пять тысяч долларов. Теперь претендует. Придется его отшить. Ты можешь переехать с нами. Ну, подсоберись.

Я полагалась на Иру, а она втерлась в доверие, оказывается, специально настраивала Филиппа против меня, говорила ему, что я очень строгая. А я на него жизнь положила. Ира все время говорила, что хочет ребенка (у нее дочь-лесбиянка и сын, которые ее ненавидят) и представила себе Филиппа своим сыном. Говорит ему, чтобы он жил у нее на Верхнем Вест-Сайде. Она боится, что у нее отберут квартиру, так как она слишком хорошая, а с Филиппом, может, не отберут. Может, она для этого хочет Филиппа? И Филипп однажды собрал вещи и сказал, что хочет жить у Иры! Она настраивает Никиту через Филиппа, заставляет Филиппа говорить Никите о том, как я живу. Ира мне говорила, что если будет еще больше тараканов в квартире, то у меня отберут детей. Child obuis. Она сумасшедшая. Однажды рассказывала о березовых или дубовых вениках, складированных в ее квартире, и не могу ли я их продать. Говорила, что баня в Даунтауне покупает веники. Слышишь?! Восемьсот штук! Здесь в Нью-Йорке! А вот записку я нашла, она все мухлюет, никому ничего нельзя поручить, вот: «Юра! Будь добр, положи этот чек на Еленин счет и вычти из него то, что я должна тебе с прошлого месяца. Не знаю сколько, но ты, вероятно, уже получил расписку из Vladeck House за последний месяц, и там указана сумма. Спасибо. Ира».

Через неделю Никита уезжает. И Филипп тоже. Пусть его отец – он богатый – живет с ним. На его пятьсот долларов в месяц невозможно прожить. Я Филиппу дала прекрасное воспитание. Он играет, поет, знает кун-фу, но не читает и не пишет ни по-русски, ни по-английски. Ну и что? Многие… Здесь образование ужасное. Я уже с ним не могу. Многие учителя не понимают, обижаются, что ли. Он сидит не за столом на уроке, а под столом, как японцы во время землетрясения. А учителя это принимают на свой счет. Мне выговаривают. Ну, а что тут такого?!

А на Верхнем Вест-Сайде мне не нравится. Все дороже, в доме все обо всех знают и доносят. На входе дормены, не пройдешь незамеченным. Они профессионально общительны. Здесь лучше. А Белле там нравится – она живет в соседнем доме, прямо на Columbus avenue. Она говорит: «Здесь живут белые люди». А там же большинство черных.

Москва. Квартира № 6

Я иду к ней по совершенно темному переходу-туннелю, соединяющему площадь вокзала с импровизированным неряшливым рынком. Вижу серых безликих людей, прислоненных к стенкам, с характерными для них и для места скучными позами – руки в карманах, в углах ртов сигареты, взгляды мимо. Их нельзя назвать бездельниками и праздношатающимися. Они находятся в глухой обороне. Забота записана на их лицах. И глухая злоба. Вот что самое страшное – глухая злоба.

Глухая злоба незаметно, без нашего ведома душит изнутри. Мы можем обманывать себя, корчить благостные рожи, но изнанка этих масок – глухая злоба. Она лишь ищет удобного случая. Вот говорят – семь смертных грехов, и уныние – самый страшный. А что такое уныние? Простая депрессия. Есть восьмой – мрачность.

После яркого солнца подземный переход кажется черным. Я иду по правой стороне туннеля в кромешной темноте, лиловые разводы в моих глазах после ярко-желтого солнечного цвета. В моем направлении больше никто не идет. Навстречу, по левой стороне движется непрерывная толпа теней. Кажется, что все они идут давно и начали свой путь неизвестно где, как река, время и место рождения которой для всех загадка. И так молча они стремятся в одном и том же направлении, как вертикальные тени рыб, воздушные баллоны-мультиколбасы, беззвучно сквозняком плывущие по течению. Вдруг моя правая нога наступает на неровное, мягкое и нервное. Усиленный гладкими, твердыми стенами короткий визг разрывает шаркающую толщину перехода. Женская тень слева произносит: «Собака».

Наконец я вышел из туннеля, минул двор, зашел в подъезд и дальше в сумерки квартиры № 6, которую можно спутать с апатментом # 6.

Вопли. Кудрявый Павлуша завис над ванной. Четыре его конечности опираются на ее края. Комки дерьма падают прямо в чистую воду, набиравшуюся для купанья. Он орет. Неясно – от страха или удовольствия. Он срет.

В туалете московской квартиры № 6 прослушивается все, что происходит в туалетах сверху и снизу. Некий открытый вертикальный слуховой колодец. Не так в апатменте # 6 в Нижнем Ист-Сайде, там отличная звукопроницаемость стен-перегородок. Находясь в одной комнате, можно слышать все, что происходит в любом месте апатмента. Тут, в Москве, стены толще.

Из комнаты слышна корявая мелодия. Филипп играет на трубе. Есть и фортепиано, зажатое шкафом в угол. Здесь в квартире все вещи плотно прилажены друг к другу.

В квартиру № 6, как и в апатмент # 6, просто так войти нельзя, нужно протискиваться. Особенно сложно, если на плече сумка. С обеих сторон двери свисают куртки, зонты, пакеты, плащи, стоят и висят патронташем ботинки.

Я слышу, с какими пакетами она пришла. Разные типы упаковки при малейшем касании шумят по-своему. У пластиковых, целлофановых, бумажных, картонных, клеенчатых, тканевых пакетов разный характер. Они издают шелест, шорох, хлопанье, хлюпание, свист, скрип, бульканье… Каждый тип предназначен для определенных покупок.

Елена все время возвращается из своего нью-йоркского апатмента в его копию, московскую квартиру. Конечно, если в этом есть какой-то смысл и резон. Если возможно вернуться в ту же бессмысленность вещей, которые оставил, копий тех вещей, или оригиналов тех копий, прототипа той пыли, свисающих с потолка таких точно предметов, которые задеваешь головой, а то и плечами; двухэтажных детских кроватей, сделанных вручную, плохого электричества, тьмы в комнатах, временами впадающей в абсолютную черноту, тьмы, непобедимой никаким сильным светом, даже если представить вокруг прозрачные стены. Свет, беспрепятственно проникающий через стекло, не мог бы высветить отдельные предметы и не создал бы теней. Он смог бы только коснуться их и тут же умереть – в мире теней тени не отбрасывают тени. Вечный мрак, как в человеческом теле. Тело апатмента № 6 или квартиры № 6 – подобие организма, где только что сжавшиеся легкие и опустевший мочевой пузырь не создают пустоты – другие органы быстро занимают их место. Общие размеры тела при этом не меняются.

Удобное место – это куда можно прийти и из которого можно выйти. Но здесь уже все свершилось – завершенное место. Все потеряло плоть и превратилось в скуку – пепельную пыль.

Мои туфли, сумка и пиджак в этом вторичном хаосе кажутся чужеродными, но все же выделяются фактурой и неким позиционированием, их беспорядок другой – я вижу свою руку, определившую их местоположение и вектор. Но видит ли это кто-нибудь еще? Все остальные вещи располагаются под другими углами, по другим, загадочным законам – они стоят, лежат, свисают и не выделяются, как мои. У них свой, понятный им порядок – они безымянны. Равноправие стола, дивана, стула, чайной ложки, хлебной крошки. Даже объекты за окном кажутся вовлеченными в этот круговорот. Большинство вещей маленьких размеров, даже если некоторые и побольше, никогда не определишь какие – увидеть можно только их части. Все перепутано и являет собой массу внутренностей –
большой больной кишечник-мозг. Такое полное, стопроцентное заполнение можно еще увидеть, если открыть капот шестисотого «Мерседеса». Сплав, клубок, ничего конкретного. Отсутствие разрывов, только масса отвердевших связей. Собственно, это не разные отдельные вещи, объединенные соседством, общим замкнутым пространством, хозяйкой, это одна мультивещь, один неразборный объект, одно название.

Мера самодостаточности целого такова, что глядя на это переполненное, беспустотное пространство, нужно оставить попытки незаметно прикоснуться к какому-нибудь предмету или внедрить хотя бы еще одну мельчайшую вещь. Появляется странное благоговение, и кощунственным кажется желание сместить, переместить, сдвинуть, тем более взять что-то. Хозяйка вещей может заметить пропажу. Хотя трудно представить, что возможно обнаружить недостачу одного из тысяч предметов разных форм, размеров, оттенков, даже если имеется их полный список. Такой список должен содержать название вещи, назначение, ее место, характеристику ближайшего окружения… Можно представить недоумение случайно зашедшего квартирного вора. Но нет, конечно, хозяйка обнаружит – она должна помнить их трехмерную последовательность, ячеистый, членистый смысл. Вещи в квартире № 6 или апатменте # 6 – это она сама, это ее части – ноги, руки, уши, почки и печень.

Но с другой стороны, самоуверенность целого такова, что как бы не перемещать в квартире (в той или другой) с места на место отдельные предметы, исключать некоторые из них или целые блоки, группы, пакеты, и заменять на якобы другие, целостность картины не изменится. Общее впечатление останется прежним, суть сохранится. Квартира представляла собой некое извращенное, перевернутое, поставленное на голову подобие наследной усадьбы, где в каждом углу паук ткет паутину. В усадьбе вещи тоже не способны перемещаться, они прирастают, но прирастают десятилетиями и столетиями. А здесь все завершается быстро. Здесь паутины нет. В сетке паутины есть что-то жизнеутверждающее. Здесь ничего не привлекает пауков. Находясь в квартире, становишься безвольным, как и вещи, уже не функциональные, но дорогие хозяйке какими-то отсылками в ее прошлое, заражаешься их столбняком. Рисунок, ксерокс, замерший калейдоскоп или, как сказал один писатель, «угольный мешок Галактики».

Я остался ночевать у Елены. Она положила спать Павлушу и пришла в мою комнату. Я сидел на нижней части двухъярусной кровати. Пещерный синдром. Стоячий воздух. Мое пещерное тело начало раскрываться. Я поднялся и схватил ее. За зад. Приподнял. Она была в халате. Под ним ничего. Я чувствовал себя троглодитом. Мял, давил, тер. Я повернул ее спиной, нагнул, вставил и кончил.

Елена и Белла

Три месяца я ее не видел, но вот она позвонила.

– Ты не можешь одолжить мне сто или двести долларов?

– Могу – сто.

– Хорошо.

Встретились на платформе станции метро «Цветной бульвар».

Подошел встречный поезд, и мы увидели, как в последний момент из вагона выскочила, просто вылетела, женщина со злобным лицом, крича, что нужно вначале пропускать из вагона! Я сказал Елене: «Вот это по-американски!» Лена кивнула и добавила, что еще ей очень нравится, когда американцы говорят «excuse you», если вдруг ты случайно заденешь их и не успеешь извиниться.

Это так, но у русских медленная реакция. Им нужно вначале подумать и решить, кто прав, кто виноват и кто должен извиняться первым. Все это относится и к случаям «уступить дорогу», «открыть дверь, пропустить», «поприветствовать». К незнакомому русским «quick talk».

Елена вспомнила, что видела меня по телевизору на вернисаже в музее. Она говорила, что меня показывали долго до неприличия. Все современные художники для нее –
подсуетившиеся. Я добавил дров в огонь, сказал, что меня сейчас часто снимают, так как я получил премию. Она вяло сказала, что где-то слышала, а потом, как обычно, перевела разговор на сумасшедших. Я ее прервал: «Елена, не все сумасшедшие», а она: «Ну-у, остальные со странностями». Я спросил: «А у меня есть странности?», она ответила: «Есть». Я не стал уточнять какие. Я их знаю, но она знает другие?

– Ты же едешь в Нью-Йорк, сможешь помочь вынести вещи из апатмента в Верхнем Вест-Сайде?

– Ты его потеряла?!

– Да-а. Та, что снимала… Я ей говорила, чтобы она ничего не меняла, не привлекала внимание. Я поселила через знакомых одну идиотку, врача-психиатра. Она стала рассказывать дорменам (а они особо общительны), что работает в госпитале «Маунт Синай», что ей очень тяжело – много пациентов. Это она сама пациент! Ее надо лечить! Когда я ее впускала, то сказала, чтобы она не говорила, где работает, ничего не говорила. Я над Павлушей висела, как тетеревица над тетеревенком, чтобы он вдруг не сболтнул, а тут!

– Елена! Все психиатры – психопаты!

– Да что ты! В Москве есть великолепный врач, гипнотизер и телепат. Работает с детьми. Павлуша приходит на занятия, сидят дети, и он говорит: «Куда вы хотите, в Калифорнию? Пожалуйте, на десять дней». И поехали. Так он развивает воображение. Я услугами психиатров не пользуюсь, только невропатологами. А она, врач-психиатр, пила реланиум и запивала вином! Психованная! Она забрала мой телефон! И теперь какой-то из них ее, там месседж: «Чао, чао!» Забрала новый телевизор. Мебель. Я ей говорила, ничего не выносить и ничего из мебели не привозить.

– Тебе нужен был постоянно такой жилец, как Юра.

– Ты что! Ты не представляешь, кем он стал! Во что он превратил апатмент на Нижнем Ист-Сайде! В ванную и туалет нельзя было зайти! Я когда приезжала, детей туда не заводила, все жирно было, даже обувь к полу прилипала. А в морозильнике лезвие не просунешь. Тараканов какой-то черной породы развел! А этот апатмент на Верхнем Вест-Сайде проклят с самого начала. Это и Юра виноват. Нужно было давать взятку, три тысячи долларов, это официально, и за ордер еще три тысячи долларов. А мы проскочили. Когда я сказала ему о взятке, так он снял со счета пятьсот. Ха-ха! Он мне ничего не платил. Двести долларов. Составил себе состояние. А когда узнал, что в новом апатменте надо платить за свет – это же апатмент для малоимущих, а не для неимущих – то ужаснулся. И за телефон. И еще, что там нет холодильника. Я купила. Начал грубить. Привел проститутку. Все закончилось. Его выгнали. Ему не на Вест-Сайде на Манхэттене жить, а в Бруклине. После него я поселила эту полоумную! Да и Белла… Это было предрешено. Я не знала. Белла неправильно все заполнила. Можно было ничего не делать. У нее генеральная доверенность на мой счет.

– Ты что, разве ей можно так доверять?

– Все остальные еще более сумасшедшие. Никого нет.

– Есть.

– Нет!

– !!!

– И еще, ты можешь привезти деньги? Приблизительно две тысячи долларов. Они должны вернуть.

– Если у Беллы есть доверенность, то пусть возьмет и положит на твой счет. Просто снимешь здесь в банкомате – и все. Курс нормальный. Прямо в рублях.

– Да-а?

– Никаких проблем!

– Ну да, но Белла все перепутает.

– Хорошо, привезу, но она даст мне биллы в таком состоянии!

– Она знает.

– Ничего она не знает! Я проверял. Передает рваные или с измененным цветом поверхности… пойдешь в Сбербанк менять, а там курс плохой. Причем, если малейший надрыв, то еще процент. Кроме того, у них должен быть определенный запах – фальшивые пахнут по-другому или вообще не пахнут.

– Но Белла… Помоги ей перетащить вещи в подвал супера. Он предупрежден.

– Лена, у меня проблемы с позвоночником – нельзя поднимать тяжелые вещи.

– Да это у всех.

– Ты не знаешь, что у меня было в прошлом году!

– Там нет тяжелых вещей, так, несколько картин. Главное, их надо снять со шкафа… вниз. Белла, ты знаешь, не может.

Белла – недоросток. Когда ей оставляют месседжи на телефон, то говорят: «Ву-у, маленькая».

– У них вся семья низкорослая, – продолжает Елена. – Белла меньше всех, совсем крошка… Мне ее родители говорили, что она устраивается на работу и больше двух часов не работает, устает. Через два часа идет куда-нибудь в угол спать. Для нее весь мир вокруг другим кажется, восприятие другое. С Беллой это случилось не до рождения, а после – какая-то неизвестная, неизученная мутация, и результат – деформация пропорций.

– Интересно, как же ты могла ей доверить свой банковский счет?

– Да там все равно ничего… Я дала свою кредитную карточку Никите, так он все растратил.

Белла

Я прилетел в Нью-Йорк и позвонил Белле. Она сделала вид, что обрадовалась.

У Беллы бездарный, какой-то сдавленный с завываниями голос, возможно, из-за низкого роста. Она яростно копирует американцев, пародирует американское произношение.

– Нет горячей воды. Они говорят, что вода будет постепенно. Как это может быть?! Или есть – или нет!

– Может быть. Пару раз можно и холодной.

– Ну, для черных все равно.

– Да они моются в два раза чаще, чем белые!

– Да, я слышала, что им надо мыться дегтярным мылом.

– Ты когда-нибудь слышала, как они пахнут и пахнут ли?

– Ну, я так близко не была. Незачем. Зачем?

У Беллы единственное достоинство – тип кожи. Она белая. Но качество кожи оставляет желать лучшего. Неровная, прыщеватая. Для меня становилась понятной природа ее расизма. Среди чернокожих она чувствует себя красавицей. Белла, bellissimo.

– Они говорят, что нет горячей воды в нескольких домах. Как будто это меня интересует!

– Ну, вместе легче переносить невзгоды.

Я пытаюсь научить Беллу моральным устоям. Но кажется, она равнодушна к ним. Совсем не значит, что я сам всегда следую моральным устоям. Скорее, нет. Но я их все знаю по пунктам, их меньше десяти. Я пытаюсь скрыть свои грехи, по крайней мере не выпячивать наружу. Она, похоже, ничего не скрывает. Как ребенок.

У детей чувство жалости возникает в последнюю очередь. Дети только играют в чувства. Дольше всего в чувство жалости. Почему-то остатки детскости у взрослого являются положительным качеством. Совсем наоборот. Многие, сохранившие черты подростка, насилуют окружающих своим хаотичным, диким максимализмом.

В этот приезд случился «black-out» и мне «повезло» – я застрял в лифте Беллиного дома средь бела дня между 6-м и 7-м этажами. Все Восточное побережье закоротило. Началось в Канаде. Минут сорок я сидел в темном лифте. Безуспешно испробовав все, я стал звать на помощь.

– Is anybody here?!

– Hey! Whats hap?!

– What?

– I’m here! – я стучу ногой в дверь. Зажег зажигалку, захотелось закурить. Посмотрел, есть ли вентиляция.

На зов появилась стайка негритят. У детей хороший слух, их уши шевелятся, они далеко слышат. Я обрадовался и смотрел с умилением – огромные рты в окруженье красно-коричневых губ, белоснежные зубы. Но мои милые семилетние спасатели не имели жалости, а только потрясающее любопытство. Они смотрели на меня, запечатанного в лифте, и резвились вовсю, на их мордашках было написано всего лишь любопытство. Но они меня спасли. Появился супер, что-то включил, повернул, сдвинул. Полдвери по высоте попали на этаж. Я выбрался из лифта. Пять негритят с любопытством смотрели на меня. Я почувствовал себя спасенным в джунглях на последнем издыхании в кругу невольных избавителей. Белозубое любопытство с полным отсутствием жалости и беспокойства окружало меня. Детство человечества. Стадия фундаментальных открытий. Узнавание различных возможностей и формирование понятий. Один, крайний слева, показывает пальцем на соседа справа: «He was talking with you». Это он был моим психотерапевтом, пока я сидел в темной камере лифта. Они уже знают что такое «quick talk» Мне кажется, они в набедренных повязках из травы. А на самом деле в баскетбольных майках до пят под номерами и фамилиями своих кумиров. И в сдвинутых набок бейсболках.

У Беллы, если не считать ее ребенком, как может показаться, если смотреть на нее сзади, главное, чтобы не в морщинистое сорокалетнее лицо, они, эти чувства, были атрофированы полностью. И жалость, и любопытство. Возможно, она родилась без них.

Голова ее напоминала корявую кору дерева, морщинистое завершение коричневого древесного гриба. Густая шапка волос покрашена в оранжевый цвет. Легкая добыча для кровожадных индейцев. Короткое тело покрывала богатая, плодородная прыщеватая почва. Тело кажется еще короче из-за большой головы. Когда ее голова на подушке, из-за диспропорции видишь под одеялом большую куклу. Настоящие куклы стоят и сидят на полу, в углах и под стенами. Часто куклы меняются местами, но никогда нельзя увидеть стоящую посередине комнаты, замершую во время перемещения. Тем более, в движении. Можно было только заметить подрагивание кукольных век. Подмигивание. Как будто кукла враз остановилась. Что-то ее насторожило. Еще маленькие кукольные туфельки, ботинки, сандалии, тапочки. Ее собственные.

Белла – одна из исландских герл-гигантш. Это уже из сна.

Я сплю у нее в спальне на детском Беллином диване-кроватке под плетеным горшком, который свисает с потолка на железной цепи. В горшке растет цветок, его фиолетово-зеленые побеги спускаются до пола и щекочут мне лицо. Каждый раз утром я бьюсь об него головой, и каждый раз это так неожиданно, что кричу «Shit!»

Каждую ночь один и тот же сон. Снится Белла. Белла – одна из исландских герл-гигантш. Ее подбородок свисает до земли, как плащ, как веки Вия. Одежда – хламида – тянется за ней. Она идет и оставляет на земле широкий след. Она выходит на Западный берег, погружается в железную лодку и уплывает. Исландских герлз видно из космоса невооруженным взглядом. Как Великую Китайскую стену.

Если я сплю в своей комнате, то ударяюсь головой об абажур грязно-молочного цвета из толстой пластмассы. Он свисает чуть сбоку на высоте полутора метров от пола. Для Беллы это нормально. «Здесь не бывает высоких», – говорит она скрипучим голосом, сильно напоминающим странные голоса лилипутов. Белла не лилипут. Она крупнее лилипута. А я – среднего роста. Просто она очень маленькая (неприлично маленького роста). Когда я первый раз у нее остался и увидел у двери ее кроссовки, то подумал, что в гости пришел пятилетний ребенок.

Сквозь сон слышу greeting message Беллы: «…but I mentioned to talk with you».

Наш диван-кроватка под окном. Просыпаюсь от противного тембра Беллиного голоса. Она уже встала и монотонно вещает по телефону, наверняка мужчине. Я вижу его внешность. Он должен быть либо маленький, как Белла, либо худой и долговязый, но все равно с лошадиным лицом. Какие-то скучные проблемы (потеря денег, экономия, чьи-то козни). Я вижу, как ему скучно, – Белла не вдохновляет. Я слушаю минут десять скрипуче-пронзительный голос, придушенный колокольчик, затем не выдерживаю и говорю, что не могу заснуть. Мужчина на другом конце слышит мой голос. Конечно, это ясно, потому что Белла говорит, что я сплю, и когда такой крепкий утренний сон, то человек не может слышать – и они мне не мешают. Мужчина настаивает на обратном. Возможно, для него это спасение, шанс прекратить разговор. Белла продолжает так же пронзительно-монотонно, мол, я просто разговариваю во сне. Так они обсуждают мое состояние еще минут пять. Я опять просительным голосом напоминаю о себе. Белла, не обращая на меня внимания, объясняет мужчине, что звонит из спальни, потому что ее телефон работает только на прием, а он (этот мужчина) ей сам не звонит, хотя обещал. Мужчина обещает, что будет звонить. Она настаивает на звонке прямо сейчас, кладет трубку и уходит в другую комнату.

Звонок.

Я его слышу уже во сне.

«Коренастые исландские герлз толпятся в зеленой долине – злаковые травы от края до края – и растут. Их рост – неуправляем. Не просто слоновья болезнь, а безостановочное увеличение. Как будто пошла цепная реакция деления клеток, не раковых, а всех обычных с огромным ускорением. Отдельные части тела каждой из них растут с разной скоростью. Из-за такого спонтанного хаотичного процесса центры тяжести многих смещаются, их тела, уже бесформенные, становятся неустойчивыми, они покачиваются, клонятся, валятся, катятся, как огромные поломанные ваньки-встаньки, кривоколенные матрешки, раковые девушки. Шейки, ножки, ручки… Непередаваемое ощущение».

Я проснулся.

На столе лежала записка.

«Дверь не захлопывается, поэтому, пожалуйста, будешь уходить, оставь ключ у дормена. Я, скорее всего, буду завтра. Позвони, если что. Белла»