СУББОТА ВАРВАРОВ
Западный ветер дует в сторону города, веет вдоль русла Сены-реки, и воздух чист, дым и копоть севера сюда не идут, не летят, не плывут. Район знаменитый, Шестнадцатый. Иметь эту цифру в адресе – гарантия уважительного отношения. Дома большие и аккуратные конца XIX столетия и начала XX.
К Шестнадцатому примыкает Булонский лес, точнее, парк, одно из двух легких Парижа. Автомобильная кольцевая дорога, Периферик, тут заботливо спрятана под землю.
Королевские когда-то владения также представлены: Теплицами Принцев, коим грозит снос в пользу растущего и без того огромного теннисного городка. Это спорт богатых людей, досуг удобной жизни, – чтоб не засиживалась, не застаивалась. Талантов особых у них тоже нет, но жизнь удалась в результате Провидения шанса.
На почве жирной, ухоженной растут и бесцветные стебли. Сочная крапива готова посеять свои семена, протянуть жилистые старушечьи корни, да кто ж ей даст? Садовники отразят блестящими острыми лопатами.
Не столь давно теннис внесен в список видов, бесплатно предоставляемых беднякам-безработным. Но кто из них осмелился бы прийти постучаться, заявить о правах? Члены клуба упругого мячика посмотрели бы молча и косо.
Видимая религия этого квартала – единобожие. Церковь ложновизантийского стиля – и с обязательной у католиков колокольней – приземисто встала на площади имени Ворот Сен-Клу. Когда-то была здесь застава таможенников.
Редкие удары колокола сейчас извещают о чьей-то кончине, об отбытии в мир иной, почему-то скрытый от нас почти абсолютно. Настолько недоступен секрет, что многие искушаемы мыслью о его небытии.
Отчего так? – спросит некое юное сердце и начнет изыскания. Едва хватит жизни пересмотреть попытки предшественников, – их тысячи, ими заполнены библиотеки мира. После полувека чтения (бывает, и молитв) осознается не очень богатый ответ:
– Потому что это так.
Похоронный звон состоит из двух нот: громкая плывущая – фа – и следом удар суховатый, короткий, надтреснутый как бы. Пауза и повторение: баммм-сек. Баммм-сек.
Перед церковью стоит небольшой автобус сумеречно-фиолетового цвета (того же, что и одеянье священника на Великий пост), его задняя дверь открывается вверх, гроб удобно въезжает по рельсам на всю длину. Лицом к нему помещаются по бокам – три и три – члены похоронной команды, а распорядитель, естественно, садится рядом с водителем. Он знает, на каком кладбище разверста могила и ждет старичка-новичка. Есть еще места для близких покойника, но редко находятся желающие ехать так близко к нему. Дело поручено профессионалам исчезновения.
Сегодня я внимателен к этим подробностям: organisme государства, следящий за возрастом моего организма, прислал мне проспект похоронных услуг. Господин, пора подписать вам контракт: сделайте это ради тех, кого вы любите. Их неподдельное горе смягчится, если они узнают, что никакие расходы им не грозят. Наши расценки начинаются с минимума в 4 тысячи евро. Если ж вам захочется дополнительных услуг – а мы их вам настоятельно советуем – то вот список…
Действительно, оттуда заплатить трудновато, – там платят, говорят, другою монетой. Однако мне и здесь нелегко. Вдобавок мешает суеверная мысль, – вероятно, вы уже догадались какая.
Странно все-таки, что Господь Бог так скуп на информацию. Впрочем, сведущие люди полагают, что тогда никто бы и не стал жить на этой земле, от самоубийц не было бы отбоя. Святая Тереза Испанская обмолвилась где-то: «В первый же миг после смерти тебе станет ясно, что вся земная жизнь – ночь, проведенная в скверной гостинице». Все-таки счастье, что я это знаю.
Здесь много сорок – сорок сороков – ввиду близости Булонского леса. У русских – знак какой-нибудь новости, обычно хорошей. Для французов эта птица зловеща. Сороки скачут по осеннему газону возле ложновизантийской церкви и тарахтят. Вот и вся религия на сегодня.
Едва ли ею озабочена густеющая толпа, текущая от станции метро к футбольному стадиону Парк Принцев. Бурлит море голов в надежде на голы. Выбравшись из подземки и еще щурясь на свет, поддерживатели (так переводятся на французский болельщики, – они не переводятся и здесь!) видят огромные крупы коней. На них восседают полицейские – в жилетах от пуль, и еще в желтых жилетах для лучшей видимости, – монументально, надменно, словно ожившие памятники полководцев.
Полиция выставила заграждения, приготовилась к бою. Их автобусы с решетками на окнах идут гуськом, поют сирены, но нет слепого Гомера, чтобы описать сражение для потомства, – хотя моя близорукость и увеличивается, все еще вижу отлично их приготовления. Шеренги рослых стражей в доспехах, в черных поблескивающих – словно жук-навозник – наколенниках и наплечниках, со щитами перегородили подводящие улицы. На черные пасти коридоров, откуда хлынет толпа после игр, нацелены пушки.
– Огонь! – закричит офицер, если разгуляются страсти. И они выпалят – к счастью, водой. От одного только их вида поежатся разгоряченные пивом (и еще чем-то покрепче) зрители, и воинственный пыл их возвратится в дозволенные пределы криков и свиста.
Черные дыры входов глотают мужскую толпу, где вкраплены редкие женщины. Матч – цивилизованное подобие гражданской войны. Сторонники враждующих партий одеты в особого цвета рубашки и куртки и носят шарфы, тоже позволяющие опознать их приверженность.
Я объезжаю заставу полиции, забирая все дальше, и оказываюсь, наконец, на авеню – одном из многих, образующих вокруг Парижа Пояс Маршалов. Так проявляется мистицизм французской государственности, хранящей память о прошлом империи корсиканца, почитаемого повыше королевской власти. Охрану столицы несут имена полководцев, – оцепление славных побед и усердия, зовущее к бдительности огнями бессонных светофоров.
Водителей проезжающих машин заражает волненье предстоящей борьбы, им наплевать на старомодного велосипедиста с рюкзачком за спиной, грузовички обгоняют его на опасно близком расстоянии, поскольку им самим тесновато на проезжей части. Жизнь спасает ловкость управления. Но в целом – с птичьего, так сказать, полета – культура велосипеда во Франции утрачена вследствие автомобильного бума, когда миллионы пересели за руль в 60-х годах, обретя достаток. Остаток выпал на долю приверженцев мускулов икр.
Признаться, я люблю этот экологически чистый вид транспорта. Пеший ход слишком медленен и утомителен, автобус скучен, уныло метро. Велосипед смело соперничает с автомобилем: крейсерская скорость его 15 км в час, а средняя автомобильная в Париже – 17.
Правда, моя беззаботность уменьшилась с того дня, когда некая дама задела меня своим пежо, чересчур быстро повернув направо, и сбила. Слава богу, я удачно упал, ушибив только левую руку о зеркало заднего вида. Но я чувствую, что заезжаю в серость и обстоятельность протокола… Au diable!
Оглядываясь, я вижу бетонные ребра стадиона, колыханье и кипенье толпы. Гул стоит над кварталом, копится в легких, чтобы спустя час вырваться первым воплем многотысячной глотки народа. У него есть хлеб и зрелище. И напитки, конечно, но в меру. Показывался в президентской ложе и лучший, избранный среди лучших на пять лет, большой человек маленького роста.
Ах, футбол, футбол! Близлежащий квартал обагрялся и кровью, – пали на поле брани болельщиков люди молодые, здоровые, сильные животною жизнью. Место смерти покрылось цветами, записками: «Мохаммед, мы тебя не забудем!» В годовщину букеты возобновились, и еще появлялись записки пять месяцев с половиной, а потом растаяло горе и желание мести. На том месте сидят снова нищие, они ночуют поблизости, для них тут приют в бывшем монастыре Маленьких Братьев Бедняков. Их кормят, но некоторых мучает жажда, как они говорят, а вода им не помогает. Я с одним познакомился и даже монетку бросал в баночку для подаяний. Он однажды, уже не в силах подняться и встать, меня подозвал и протянул денег – новенькую двадцатку: сходи взять мне пива! Я подумал тогда, что филантропия в наше время ослепла. А бывает, впрочем, придирчивой, злой.
Если я так буду на всё и вся отвлекаться, то опоздаю в муниципальный бассейн. Нажав на педали, я мчусь по авеню любимца Наполеона, Мюрата, и на площади Молитор – а этот кто, не напомните ли? – выезжаю к сплошной белой полосе, на середину асфальтированного пространства, где не бывает давок и пробок, и сворачиваю к фонтану с тремя – счет проверю потом – грациями. Гул стадиона Парка Принцев – когда-то королевские отпрыски там подвизались игрою в волан – почти уж не слышен.
Здесь начинается велосипедная роскошь – асфальтированная дорожка, куда автомобилям не въехать. Однако ж и ее нужно делить – предупреждает плакат – с пешеходами, их детьми на прогулке, собачками их. И здесь велосипедист – горожанин второго, как видите, сорта.
Дорожка идет вдоль дороги, а вдоль нее тянется металлическая сетка ограждения ипподрома. И трибуны не пусты, хотя и не заполнены, кучки зрителей – и опять игроков –
темнеют на светлом склоне амфитеатра. Храпя, несется живой ком лошадей, их хлещут, привстав в стременах, жокеи. Вопли азарта все громче.
Однажды я был среди них, занесенный порывом любопытства. Горели глаза их. Многие развернули листы, читая внимательно что-то, и я подобный лист вынул из стопки: список лошадей и жокеев, поименный. Небогато одетые люди – почти все мужчины – стояли у окошечек касс. Ударил звонок, и радио объявило, что через пять минут начнется забег.
Ничего я не знал ни о лошадях, ни о логике ставок. Перебирая их имена, я подумал: не подчиняется ли случайность закону особому, который следует угадать? Нужно вообразить не результат – такие-то лошади прискачут первыми, – а самый закон, из которого вытечет все остальное. Он может выглядеть абсурдным, но должен иметь основание.
И я выбрал в списке самые легкие, летящие имена. Согласитесь, Утренний Жаворонок заведомо легче Бонапарта, Зефир Султана должен обскакать Макдональда. Поставил я обязательный минимум в 10 франков, – как видите, мой опыт восходит к временам относительно древним, когда деньги у французского государства были свои, и у граждан деньги были.
Как они мчались! Как сердце запрыгало от топота копыт! Комки земли летели в стороны! Зрители вскакивали, ахали, кричали. Редкие остались бесстрастны, возможно, профессионалы игры, знавшие ее тайные пружины. Первоначальный ком крупов вытягивался в линию на последней, финишной прямой. Жокеи на стременах поднялись и хлестали своих лошадей. Вдруг тучный зритель в сером костюме побежал вдоль барьера ипподрома.
– Сволочь! – кричал он, рычал: – Сволочь!
Гул возбуждения превратился в дрожь бетонного пола под ногами. И вдруг упал: лошади доскакали, жокеи опустились в седло и сдерживали их. Сделав круг шагом, они возвращались к трибунам. На табло зажглись результаты. Иные пошли к окошечкам касс, другие бросали наземь билетики ставок, не глядя в них. Досада обозначалась на лицах. Хмурились. Я протянул свою бумажку кассиру, и он равнодушно опустил ее в щель аппарата. В окошечке, обращенном наружу, выскочило оранжевое число: 400.
Кассир встрепенулся и посмотрел на меня и на мой выигрыш с удивлением. Вещь, вероятно, нечастая. Моя система сработала! И так кстати – а я уж почти привык к моей нищете иностранца-писателя в Галлии, впрочем, точнее, к бедности: я не голодал, на еду оставалось немного денег после выплаты чудовищной суммы за комнату в восемь квадратных метров под крышей.
Теперь я подсчитывал будущие выигрыши. Во-первых, ведь ипподромов в Париже и окрестностях несколько. Во-вторых, увеличение ставок ведет к суммам, растущим в прогрессии геометрической, не так ли. Вскоре я смогу снять жилище побольше в том месте и с тем видом из окон, какой мне понравится…
Там футбол, а тут скачки. Из-за этих последних бассейн, выступающий сводом в середине скакового поля, сегодня закрыт. Принцип предосторожности – перестраховка, если сказать не лукавя, – один из главных ныне в Галлии – действует тут. Они опасаются, предположим, что шальная лошадь перепрыгнет ограду, выскочит на стеклянный свод, разобьет и провалится, сломав железный каркас, и упадет в воду, а там в это время плавают школьники. Будут, разумеется, жертвы. На первых страницах бульварных газет: ЛОШАДЬ В БАССЕЙНЕ. ДРАМА В БУЛОНСКОМ ЛЕСУ.
Нет, нет, хватит ужасов в жизни моей! Плавание, впрочем, не отменяется: не так далеко есть другой водоем, и тоже рядом с Поясом Маршалов. Вот и повод повторять наполеоновскую историю. Она у бассейна соприкасается с русской: здесь высится Бункер, посольство совка, а теперь Эрефии, когда-то построенное в виде крепости. С учетом светлого будущего: ее можно оборонять до подхода русскихъ танков.
Со стороны города – для прохожих – бункер украшен теперь двуглавым орлом – византийским, с короной над головами, а со стороны леса – небезызвестные серп и молот напоминают глупым романтикам о гулаге. Но прохожих тут мало, и память у них коротка.
Кусок земли отведен угрюмому посольству за бульваром Ланна, то есть за линией королевских застав. Московия расположилась снаружи Парижа, это естественно. Ланн же, кстати, герой Аустерлица и Иены, смертельно раненный в очередном сражении.
Горячий душ уносит сомнения прочь, сетования смывает.
Пловчихи, на вид блестящие и скользкие, как дельфины, плывут стремительно по водной дорожке, достигнув бортика, переворачиваются в воде, кувыркаясь, и плывут обратно. В тот миг попка спортсменки выпрыгивает из воды, блестящая и скользкая, частично загорелая, а частично скрытая черным треугольником трусиков. Восхищенный, молчу, стою, разинув рот. Нет, господа, как хотите, а для купанья в бассейне женщина переодевается в другое существо!
Хочется действий… Символических: написать этюд «Суббота варваров», например.
Пловчиху облюбовав, я слежу за нею, пока она одолевает всю длину водной дорожки и поворачивает у дальнего края, перевернувшись и блеснув бедрами в свете прожекторов, зажженных тут в любую погоду. Она стремительно подплывает все ближе. Чтобы вздохнуть, она рот открывает, и тогда виден ряд мелких острых зубов. Похожих на щучьи. Знакомый ход мысли меня подстерег: я начинаю думать о сходстве людей, о похожести лиц – и не только между собой, но и на морды животных. Одна – с острым вытянутым носиком – вылитая лисичка, а этот – медведь, увалень широкоплечий. И вот – щучья хищность зубов и умение плавать! Зачем это? Верней, почему?
Иные упрекнут меня в праздности мышления. Что поделаешь. Если б стоять на берегу пустынных волн Тихого океана или хотя бы в предгорьях Гималаев, то и мысли были б крупнее. Я готов отправиться в путешествие, чтобы встать где-нибудь и ждать высоких порывов, но препятствует нечто под названием бедность. Да-с. Некий миллионер, помнится, сумел слетать в космос за огромные деньги, а мне по карману муниципальный бассейн. Зато, успокаиваю себя, я начерпаю из него мыслей и впечатлений поболее, чем богач нашел в космосе.
Ах! Как сама жизнь, рассказ мой зарождался в воде, от волнения, вызванного идеальным эллипсом бедер, от готовой проснуться влюбленности. Эрос – подкладка всякого внимания, его носитель, мотор. По крайней мере, в этом доктор Ф. не ошибся, – а прочие его фантазии интересно читать.
Извлекать из мозга рассказ все труднее, нет молодого напора, – артезианский фонтан вдохновения сменился колодцем, какой бывает в среднерусской деревне: нужно с усилием накренить журавель и ведром на длинном шесте зачерпнуть глубоко внизу прозрачной водицы. Проще читать, чем рассказывать, пользуясь предыдущим трудом – своим собственным. Или чьим-нибудь – допустим, записками классиков. Современники же – нет, они не умеют так, как мне хотелось бы видеть, у них фразы длиннее или короче, чем нужно.
…Утомленный плаванием растянется на белом лежаке-раскладушке. Закрыв глаза, слышать еще восклицания купающихся и плеск. Овеивает влажный теплый воздух, банный и душный немного. Правда, хлорка бассейна моей юности (…возле станции метро Аэропорт… в Москве серой бесснежной декабрьской жестокой…) недавно упразднена, ее заменил иной состав, беспощадный к микробам, но не ранящий обоняния.
Полусонная ночь догоняет сонливостью, появляются опечатки и – вишенка на макушке торта, как говорят французы, – западает клавиша буквы Ы. Воображение выравнивается в гладь спокойного моря: полный штиль – и стиль исчезает, а он-то и давал вкус приятный во рту. Немецкий язык наползает своим одеялом на сухую праздничную стрекозу французской речи. Что ж ты не едешь, Русь? Где твои колеса – четыре, которые влекут за собой три коня? Тройка? А ну, три-четыре! Ну, мертвая… Опять двойка?! И снится мне, что…
Чей-то голос разорвал безжалостно мою сладкую дрему. Открыв глаза, я увидел мастера-пловца, как именуется дежурный спасатель, – уже пожилой, с животиком, лысый, в коротких штанишках, он беззлобно посмотрел на меня со спокойною твердостью.
– Бассейн закрывается.
Последние посетители шли в раздевалку, а прекрасная пловчиха поднималась по лесенке из воды, и та струилась по черной ткани купальника, по лоснящимся загорелым бедрам. Она остановилась поговорить с мастерами-пловцами, их трое, и один – стройный с черной бородкой – пловчихе под стать. Должно быть, коллеги будущей чемпионки.
– Сегодня неплохая вода, – говорю я вежливо. Они согласно кивают. Красная стрелка больших часов на стене начинает последний круг перед закрытием. Французы вежливо ждут, пока я уйду.
Париж, ноябрь 2012 г.
