ГОЛАЯ ВАЛЬКА
Голая Валька? Да кто на такую Вальку захочет залезть!
Слова приписаны Н. С. Хрущеву
В 1962 году исполнилось ровно сорок лет со дня основания Союза московских художников. Выражаюсь произвольно, потому что название этой организации часто менялось с 32-го года и к юбилею она называлась МОСХ – московское отделение Союза художников РСФСР.
Любое профессиональное объединение, от воровской шайки до всевозможных «товариществ» охотников, писателей, цветоводов с обязательным собранием и членскими взносами, создает особую атмосферу «семьи», братства, без которой и жизнь не мила. Исключение или изгнание оттуда, еще хуже – публичное поношение, равносильны смерти, не больше и не меньше. Сначала товарищи тебя затопчут, как окурок, потом ты покаешься перед честным народом и, если повезет, попадешь не в помойку, а в пенсионный обоз.
Совершенно добровольный «союз» художников возник не по приказу кремлевских начальников, как может показаться примитивно мыслящим людям, а снизу, по просьбе профессионалов кисти и резца. До него существовал десяток карликовых объединений, иногда по десять человек – например, мистический «Маковец» – и одна-единственная лоханка на всех, с дракой у нее не на жизнь, а на смерть, не в переносном, а в прямом смысле слова. Возглавил московских творцов некто А. А. Вольтер (как знаменитый француз!). Он собрал вожаков всех групп, прочитал лекцию о международном положении, о новых постановленииях ВКП(б), призвал объединиться и выбрать руководство нового «союза». Из первого правления МОСХа я лично знал Фаворского в 52-62-е годы, Богородского (1957–1959 г.) и Пименова (1958–1963 г.). Они все единодушно отмечали большую пользу «союза» для развития советского художества и здравоохранения семей художников.
Устав «союза» брал за основу творчества реалистическое направление XIX века, но с новым революционным, точнее, с советским содержанием.
В сокращенном виде от членов требовалось воплотить историко-революционную тематику… Лениниану… Героизм народных масс… Радостный труд советских людей… Мощь социалистической индустрии… Образы вождей советского народа… Жизнь и быт Красной Армии… Радость колхозного труда…
Метод художественного выражения, техника исполнения постепенно, с годами опускались до кустарного, бригадного исполнения самых ответственных заданий. Были времена (40-е годы), когда со стен музеев сняли картины Коровина, Врубеля, Фалька – как представителей «буржуазной культуры».
Новая орда советских ремесленников и кустарей затоптали школы Казимира Малевича, Филонова, Татлина, Штеренберга, как враждебные советскому народу. Не проходило ни одного собрания, чтобы не выявили в рядах «изофронта» скрытых врагов народа, двурушников и предателей.
В 60-е годы «соцреализм», согласно новой генеральной линии «десталинизации», стал просто «художественным реализмом». Врубеля, Коровина, Фалька снова повесили на стенки в музеях, у Ван Гога, Сезанна и Пикассо появился шанс попасть в члены «союза», естественно, через сито так называемой «молодежной секции», где людей мурыжили до седой бороды.
Вожди партии и государства время от времени посещали юбилейные выставки советских художников. Подобный визит вождей был организован и в декабре 1962 года.
С 1958 года единоличным владыкой страны стал Никита Сергеевич Хрущев, с народным прозвищем Никита-Кукурузник или Хрущ.
Неотесанный, но храбрый курcкий мужик, в юности свинопас, – пригодилось повозиться с тупым скотом компартии – Хрущ сумел по дороге к верховной власти в Совдепии расшвырять и перебить своих не менее опытных и коварных соперников – и каких акул власти: Георгия Максимилиановича Маленкова (наследника самого Сталина!), Лаврентия Павловича Берию (начальника всемогущей полиции!), маршала Георгия Константиновича Жукова (шутка сказать, взял Берлин, берлогу самого Гитлера!) – и не побоялся посягнуть на самое святое советского народа, величайшего полководца всех времен и народов, товарища Сталина. История умалчивает, кто его надоумил в 1956 году атаковать и победить покойного вождя! Хрущ первым вылез из кремлевских ворот и бесстрашно полетел на встречу с самыми матерыми капиталистами и помещиками ненавистного Запада. Вертелся под боком не умевший правильно держаться двурушник Коля Булганин. Фальшивого маршала пришлось отфутболить на пенсию собирать грибы в лесу.
Рабочий класс пил водку, колхозники дремали на сеновале, а иностранцы совращали советскую молодежь в порнографию.
Кто так нагло разлагал советскую цивилизацию – остается метафизической загадкой.
Куда смотрели мусора и дружинники, политруки и агитаторы?
Просторная и непутевая Совдепия, покачиваясь с боку на бок, куда-то продвигалась, а вот куда – никто не знал! Ни лакеи Уолл-стрита, ни верные друзья прогрессивного лагеря.
Ох, эти русские морозы!
Ох, это бездорожье!
В конце 62-го голова Хруща была забита кукурузой, целиной, спутниками, кубинцами, китайцами, албанцами, валютчиками, тунеядцами, кирпичами берлинской стены, а тут еще потащили смотреть достижения художников. Хрущ очень смутно представлял себе, что такое живопись. Когда-то ему показали культурное имущество завоеванной Германии. Он залюбовался картиной Леонардо да Винчи, изобразившего Мадонну с младенцем. И с тех пор считал, что так должны рисовать все художники и на Западе, и на Востоке.
В искусствознании, занятом изучением эпохи «оттепели», «манежный погром» принадлежит к особым фактам, неразработанным и мутным и по прошествии пятидесяти лет. О строгой научности и речи быть не может. Известна лишь статья в газете «Правда», где в общих чертах сообщалось о посещении советским правительством выставки в Манеже. Первым живым голосом участника выставки были многочисленные интервью скульптора Э. Неизвестного, эмигрировавшего на Запад в 1976 году. Естественно, он выделял свою роль «дьявола и ангела» в Манеже. Меня умиляют две фразы: «Я не помню слов участников» и «Хрущев подал мне руку на прощание!» В перестройку появился ряд свидетельств «белютинцев» – Бориса Жутовского, взявшего на себя – «а этого на лесоповал», Леонида Рябичева – «это ваше говно», Алексея Колли – «а вот живой пидарас», Владимира Янкилевского – «а этого за границу». Каждый выделяет свою «историческую» роль, извращая беспорядочные выкрики Хруща и его приближенных. Наконец, в начале второго тысячелетия, в Интернете повесили странный документ некоей Николаевой с грифом «подлинник», но это не грубая болтовня Хрущева, а лекция профессора эстетики и поучения отца отечества. Фальшивка эпохи перестройки. По-моему, официальная стенограмма разговоров на выставке или уничтожена, или до сих пор недоступна широкой публике.
Ставшая крылатой фраза Хруща: «Это что за мазня?» – «Это ״Обнаженная״ Фалька». – «Голая Валька? Да кто на такую Вальку захочет залезть?» нигде не записана, следовательно, придумана для красного словца заинтересованными лицами. На ярко освещенной кубистической картине Р. Р. Фалька с неразборчивой датой исполнения изображалась мясистая женщина, задравшая вверх ноги! Крепко построенная вещь ортодоксального «сезанниста», долгие годы стоявшая в пыльном запаснике. И курскому свинопасу, ставшему пастухом огромной советской империи, такие композиции были недоступны для понимания. Хрущ кричал, бурчал, плевался, уделив классикам полчаса драгоценного времени, а остальные пятнадцать исторических минут выделил на долю студии Э. М. Белютина, в пожарном порядке развешанной в помещении буфета.
Организацией выставки московских художников занимались трое: глава МОСХа Дмитрий Мочальский, «целинник» и «деревенщик» советского искусства, главный специалист «ленинианы», академик В. А. Серов и министр культуры Екатерина Фурцева.
Однако пятьдесят лет спустя долгожитель «сурового стиля» Павел Никонов дает совсем другое объяснение. Он считает, что задолго до выставки сбором картин, а затем и развеской занималась группа молодых художников, т. н. «восьмерка», естественно, при помощи безымянных рабочих. Этот Никонов, ныне академик и «народный художник» – типичный продукт послевоенной академической системы. Тупой, как бревно, и темный, как ночь, с примесью неистребимой наглости кустаря русской глубинки. Красавчик-мужчина со счастливой внешностью киногероя, похожий на Грегори Пека в фильме «Римские каникулы». В 59-м, на тарусском пляже, за десять минут он отбил у меня красавицу Ленку, хотя материальные преимущества – жилье и моторная лодка! –
были на моей стороне, а на его – всего лишь этюдник на плече.
Над «изофронтом», как верхное партийное око, царил карлик в очках, некто Д. В. Поликарпов. Он родился в кубанской станице, по сталинскому призыву пролез в партию и как бойкий и лживый журналист «Большевика» стал известен самому вождю. В ту горячую осень 62-го года «дядя Митяй» Поликарпов, исполнительный и беспощадный чиновник, мечтавший вернуть величие Сталина и вышвырнуть Хруща из партии, за сутки до визита правительства в Манеж, приказал явиться на выставку «грязному негодяю» Э. М. Белютину со своими пачкунами. За ночь «Митяй» и Катька Фурцева развесили картинки «белютинцев» в помещении буфета и ярко осветили первый этаж с картинами формалистов.
Надо заранее оговориться, что никаких организованных «групп» и «уклонов» в партии давно не существовало, каждый член самостоятельно вычислял игру на выигрыш, перебегая от побежденного к победителю. Партийным номенклатурщикам не нравились медвежьи повадки Хруща, крушившего и ломавшего министерства, вечную дружбу народов, животноводство, монументы Сталина, но выступить с открытым забралом боялись, ожидая, кто выступит первым, а за ним можно кинуться всем скопом и разорвать возмутителя спокойствия.
А что же хотели начальники «изофронта», Серов, Белашова, Вучетич?
С 57-го года, с проклятого «молодежного фестиваля», проснулись и вылезли из своих берлог недобитые космополиты и формалисты. Модники и модернисты вытащили на белый свет Штеренберга, Фалька, Тышлера, напечатали рязанского провокатора Солженицына. Вовсю развернулся подонок и двурушник Белютин, сгоняя на свои сборища иностранных шпионов. Наглец брал в аренду советские пароходы, загружал своими бездарными стилягами и выставлял весь этот мусор на всеобщее обозрение, собирая толпы тунеядцев и валютчиков. Иосиф Виссарионович был мудр, велик и неподкупен. Он начал гигантскую чистку государства от иностранной заразы, но его жизнь и святое дело насильственно прервали британские шпионы, засевшие в советской медицине. Ничем не обузданный дурак Никита-Кукурузник, как медведь на воеводстве, начал ломать и крушить исторические русские святыни. Пока еще не поздно, необходимо растоптать гадов раз и навсегда, поставить державу на прочные рельсы, а для такого святого дела годятся все средства.
Провокаторы Поликарпов, Серов и Вучетич ничего не теряли, подставив покойных «формалистов» на битьё. Почетные места выставки они отвели героям 20-х годов – Штеренбергу, Машкову, Лентулову, Фальку. Их молодые тридцатилетние подражатели, занимавшиеся развеской картин, также заняли видные и светлые стенки. Целый косяк живописцев «сталинской эпохи», старомодных Кацмана, Локтионова, Решетникова задвинули в тень.
Почему так подробно я говорю о развеске, потому что дней за двадцать до погрома я был на этой выставке и внимательно осмотрел картины. Регулярного дневника я никогда не вел, но на рисунках той поры часто встречаются произвольные надписи. Например, под иллюстрацией к стихам Зейнала Халила (изд. «Советский писатель», 1962), есть приписка синим карандашом: «10 ноября купил в ГУМе шапку и пошел в Манеж».
Здание московского Манежа строил француз после пожара 1812-го года. Красивое и большое здание на шесть с лишним тысяч квадратных метров, с остроконечным фасадом и подвесным потолком на гигантских балках. Стиль – «русский ампир». В 17-м году лошадей съели голодные большевики и устроили гараж для кремлевского транспорта. С 59-го года, кое-как почистив помещение от навоза и мазута, стали там проводить выставки и концерты. Зимой 1962-го года с правой стороны от трех входных ворот красовалась афиша «30 лет МОСХа».
Я пошел туда один, но уже в раздевалке увидел знакомых людей: Вальку Коновалова и Левку Нусберга, Мишку Гробмана и Володьку Галацкого, Аленку Спешневу и Валерку Левинталя. Поражало праздничное настроение в залах выставки. У стен «формалистов» горячо спорили сторонники и противники новых течений в искусстве. Почему у Штеренберга нарисован стол в обратной перспективе и Аниська не стоит на земле, а висит в воздухе? Кто позировал Фальку в столь непринужденной обнаженной позе? Молодые мосховцы, скульпторы и живописцы: братья Смолины, братья Ткачевы, Жилинский с женой, Андронов с женой, братья Никоновы выставляют все, что хотят, – огромные, угловатые, заросшие густой щетиной строители коммунизма, черные дали вместо оптимистического рассвета, вместо сытых тощие коровы на лугу.
Главное экспозиционное помещение было разбито на три отсека, разделенных щитами. Месяц спустя важные посетители начали осмотр с первого «коридора» с величественными, монументальными произведениями, воспевающими жизнь и труд советских людей в живописи, мозаике, скульптуре и прикладной пластике. Затем все завернули во второй «коридор», самый светлый и широкий, где висели произведения «формалистов» и современных «сезаннистов», тоже воспевающих доблесть советских людей, в так называемом «суровом стиле».
Тысячелетний колхоз налицо!
Гидом правительственному табуну служил академик живописи Серов!
Генсек Хрущев кричал, мычал, пыхтел, обозвал художников «говном», затем члены Политбюро, двурушники и сионисты, видные академики «изофронта» и журналисты поднялись по узкой лестнице в буфет, где стояло тринадцать белютинцев, аплодисментами встречавших высоких посетителей. Там Хрущ опять погорячился, если верить воспоминаниям Веры Преображенской, он всех обругал «пидарасами» с быстрым опросом фамилий, пожал скульптору Неизвестному руку и повернул назад. Пятнадцать минут встречи стали легендой. Престарелые начальники «изофронта» Иогансон и Герасимов, ничего не подозревавшие о провокации, назавтра потеряли свои посты.
Митяй Поликарпов торжествовал!
Одна белютинка (В. И. Преображенская) слышала слова Серова министру Фурцевой: «Катя, мы победили!»
* * *
За пятьдесят лет Совдепии в ее культуре сложили идеологический шаблон для всех отраслей творчества под названием «социалистический реализм» – как боевой помощник партии и правительства. Были созданы творческие «союзы» для писателей, музыкантов, архитекторов, скульпторов, живописцев, графиков. Методом производства стал натурализм преемственного ремесла.
О настоящей, капиталистической революции тогда никто и не помышлял. Самые отчаянные и смелые головы вроде фронтовиков Бориса Биргера или Эрнста Неизвестного мечтали отобрать власть у «сталинистов», сидевших во главе казенной кормушки с 1932 года, и восстановить так называемые «ленинские нормы» в гражданском обществе. Что означают эти «нормы», никто не задумывался, но их связывали с некоторым оживлением в стране, туго затянутой в военный мундир. Они полагали, что и при коммунизме возможны не только директивы, спущенные с высот власти, а некоторое волеизъявление рядовых профессионалов. А поскольку такое положение никогда не существовало, то говорить о каких-то переменах считалось чистым авантюризмом.
Борьба за власть в самом «изофронте» никогда не всплывала на общественную поверхность. Схватка же молодых фронтовиков со старой номенклатурой привела к открытой конфронтации, где оказались замешаны и студия Белютина, и партийная власть.
Поскольку никто газет не читал, то о схватке двух кланов в Манеже узнавали по слухам.
Помню, с 1 на 2 декабря я ночевал на полу у Штейнбергов, а утром в пивной на Садовой- Сухаревской белютинец – рослый и пожилой бородач Лешка Россаль выпалил:
– Старик, арестован и выслан из Москвы Димка Громан!
Д. С. Громан был постоянным напарником Россаля по издательской работе.
К вечеру «вся Москва» шепталась о массовых арестах формалистов, сезаннистов и белютинцев. Их картины арестованы в Манеже и под конвоем отправлены на изучение в Лубянский «музей». Среди задержанных упоминали Фалька, хотя он умер за четыре года до этого. Вскоре туман нелепых слухов рассеялся. Появился живым и невредимым Громан. Я встретился со Снегуром и Галацким. Ленка Киверина с Зелениным смирно спали на одном диване.
Весь 1963 год шла бредовая разборка властей с «творческой интеллигенцией» страны. Опять кричал с трибуны Хрущев, что одних вышлет за границу, других отправит на лесоповал, потом спускался в толпу и пил с артистами водку, каждого хлопая по плечу.
Остроумно написал комсомольский поэт Андрей Вознесенский: «Спасаясь от травли, я скрылся в Париже!»
Времена менялись на глазах. Еще десять лет назад от «травли» никто не спасался, тем паче в Париже!
Ученики Фалька, адепты «сурового стиля», получили большие заказы на оформление общественных зданий. Жизнь брала свое. Искусство не стояло на месте.
* * *
В августе 1976 года, на юге Франции, в провансальском доме тещи я нарисовал портрет художника Сезанна в старости – берет, седая бородка, кусок мольберта. Смешанная техника. Китайская тушь, гуашь, карандаш. Шестьдесят на сорок восемь. Экспрессивная и персональная вещь, с другими не спутаешь. Моя скромная дань знаменитому художнику, жившему в этих краях сто лет назад.
Местные эстеты, историк Жорж Дюби, киношник Андре Сарю, юрист Мишель Борисевич, осмотрев работу, оценили ее на «отлично» со словами «похоже и выразительно». Замечание знатоков меня тронуло до глубины души. Довольная теща поставила вещь под стекло на стенку. До сих пор висит в гостиной.
Портрета мало. Около трех лет, 55–58, в российской глуши, в городе Ельце, я был верным подражателем и пропагандистом французского буржуазного художника во враждебной пролетарской среде.
Имя «Сезанн» я впервые услышал в 1953 году, в «доме Фаворского» – так называлось кирпичное трехэтажное строение на окраине Москвы, где жили и творили три семьи, связанные родством: Ефимовы, Карташевы, Фаворские. Время от времени в разговорах о рисунке и картинах они произносили слова «француз Сезанн, система, композиция, объем, пространство». Для меня, мечтавшего получить сталинскую премию за картину общенародного признания, разговорчики о какой-то «системе Сезанна» ничего не значили.
Года через два, на втором курсе художественного училища, мой приятель Петька Козьмин предложил: «Приходи после занятий, читают лекцию о Сезанне».
В уютной библиотечной комнате, где я штудировал многотомную «Историю русского искусства» И. Э. Грабаря, собралась кучка студентов. Доклад о творчестве Сезанна с показом репродукций читал Абба Максович Корр, молодой преподаватель живописи, ученик сезанниста А. А. Осмеркина. Он коротко рассказал о трудной жизни французского гения, о его борьбе с академистами, о его русских подражателях, ставших народными художниками, хотя и не обошелся без марксистких клише – «гений эпохи развернутого империализма» – и напоследок заключил: «Сезанн – кормчий высокого реализма!»
Это означало, что опыт «кормчего» можно изучать всем начинаюшим советским художникам. Это не упадочная, а здоровая тенденция. Цвет. Объем. Фактура.
Долго ждать не пришлось. На следующее собрание я принес этюды, сделанные под Сезанна. Они до сих пор валяются в чемодане. Картонки десять на двадцать. Виды городских заборов и ворот. Тогда я решил – насрать мне на медали и премии, пятилетки и целину. Рисовать, как Сезанн, и добиться мировой славы. Сезанн с его угловатой деформацией вещей вытеснил всех кумиров той поры – Рериха, Рябушкина, Репина.
И на народ мне наплевать!
Но для начала – даешь Москву!
В Москве молодые художники с воображением группировались вокруг старика Фалька, Роберта Рафаиловича, знавшего «секреты Сезанна» как свои пять пальцев. Когда-то он жил в Париже и насмотрелся там оригиналов в Лувре и по галереям.
Поговаривали, что это «человек сезанновской национальности» на всю жизнь.
Здесь надо отступить и рассказать о жизни этой исключительной личности подробнее.
Что для меня был живописец Фальк? Декадент дореволюционных газет, формалист советской прессы и учитель на дому, куда ходили рисовать мама Мишки Одноралова, Володя Вейсберг, Олег Прокофьев, Святослав Рихтер, какие-то недоразвитые тетки и дети. Я пытался узнать поточнее, опрашивал очевидцев, как и чему учил Фальк – никто мне толком не мог ответить, и только Прокофьев попытался объяснить: «Ну, старик, понимаешь, приходишь к нему на чердак, садишься в угол и рисуешь яблоко на столе, не настоящее, конечно, а муляж московского ширпотреба, вот и вся учеба».
В 1958 году Фальк умер. О смерти нигде не сообщалось, но хоронила его «вся Москва», вся либеральная интеллигенция советской столицы.
Почему и откуда возник такой культ московского живописца, я не знал. В 59-м я увлекся «кляксами» и «брызгами» американца Поллака и о существовании Фалька забыл, пока раз летом 61-го, в Тарусе, нелюдимая «зэчка» Ариадна Сергеевна Эфрон не напомнила о нем своеобразным образом.
«А вот в Париже меня рисовал сам Фальк!»
Эфрон! Фальк! Париж! – красивый треугольник, необычная комбинация!
С этой женщиной мы встречались сотни раз в тарусской булочной, она знала, что я живописец, а я знал, что она дочка поэтессы Марины Цветаевой, рисует, переводит французских поэтов и постоянно живет над Окой в деревянной избе с балкончиком на крыше. Летом 61-го, на выставке московских модернистов она пряталась в темном углу и сразу убежала, как только разразился скандальный диспут. Итак, до короткого знакомства мы не доходили, мне она казалась лупоглазой и мрачной тетей, а я был для нее молодым и темным проходимцем.
Мой квартирный хозяин Хольмберг Сергей Николаевич получил «червонец» за дело – изменил присяге Красной армии, стрелял из немецкой пушки по британским солдатам. Эта же тарусская тетя считалась «невинно осужденной» на тот же срок, если не больше. Тогда я понятия не имел о ее парижском, почти десятилетнем, прошлом. О ее странном возвращении в страну безжалостных большевиков, да еще в горячем 37-м году я узнал много лет спустя. Я никогда не видел с ней мужчин, а в таком возрасте, около пятидесяти, моя мать вышла третий раз замуж. Совсем не старая, крепкая женщина, но по-деревенски запущенная, – дырявый платок, черная юбка, стоптанные валенки.
Интерес к этой женщине шел по возрастающей. Ее судьба сплелась не только с судьбою знаменитой матери, несчастного отца, но и художника Фалька.
Все в Тарусе знали, что Ариадна Сергеевна отсидела 15 лет: в 37-м осуждена на восемь, и в 47-м ей добавили за своенравие, тогда запросто сажали и виновных, и невинных. Таруса (сто километров от Москвы) была набита бывшими зэками, осела там и она, а вот что ее рисовал Фальк, да еще в Париже, мне казалось выдумкой женщины с больным воображением.
Постепенно, уже в Париже, куда я попал в 75-м, меня заинтересовала жизнь русской эмиграции. О «белой волне», с оружием в руках покинувшей несчастную Россию, довольно много говорилось в литературе, а вот о «красной волне» ровным счетом ничего. Официальная советская печать единодушно замалчивала жизнь тысяч советских командировочных!
Они не бежали тайком через румынскую границу, а получив «молоткастый», советский паспорт, счастливчики Горький, Эренбург, Есенин, Маяковский и другие спокойно паковали багаж с русскими сувенирами, обходили нужных иностранных консулов, аккредитованных в Москве, визировали право проезда, устраивали проводы друзьям и отваливали экспрессом в Ригу, Варшаву, Хельсинки.
Всезнающий и дальновидный служащий Наркоминдела Илья Эренбург весной 1921 года, опередив самого Горького, первым запросился в «творческую командировку» в Европу. Его вызвали на страшную Лубянку, где пытали и убивали «врагов народа». Встретил его не палач с топором, а начальник «чрезвычайной комиссии» товарищ Вячеслав Рудольфович Менжинский, бывший поэт-декадент, эмигрант и революционер. Он внимательно и с пониманием выслушал наглого сочинителя, просившего бумагу и чернила для романа, сказал, что не возражает против поездки на Запад, где есть все для письма, выдаст ему советский пропуск, но в единственную страну, с которой есть официальные отношения, в буржуазную Латвию, а там товарищ Эренбург должен выкручиваться сам, чтобы попасть туда, где есть бумага и чернила. Проситель с радостью согласился на Латвию, только подальше от голодной Москвы без дров и чернил. Да и вошь заела кремлевских правителей, тиф гуляет по стране, интеллигенты торгуют на базаре гвоздями, бастуют уставшие от мировой революции рабочие и крестьяне.
Неизвестно, чем покорил грозного чекиста конторщик. Никаких заслуг – ни литературных, ни революционных – за ним не числилось. При царе, в гимназии он писал самодельные антиправительственные листовки, несколько лет околачивался с парижской богемой, а в революцию вообще прятался на сытом Кавказе.
Чете Эренбургов крупно повезло. У них в запасе были старые царские паспорта, куда европейские чиновники охотно ставили проездные визы. Супруги воспользовались ими в Риге, Берлине и Париже.
Весной 1922-го умирающая от голода поэтесса Цветаева решила покинуть громоздкий и кровавый советский мир без дров, угля и хлеба. За пять лет гражданской войны она сожгла в печке всю семейную мебель, обносилась до тряпья, похоронила трехлетнюю дочку, умершую в приюте, потеряла мужа, уплывшего с белобандитами в Константинополь, и не заработала ни одного рубля на жизнь – ни службой, ни творчеством – «перерыв в печати на 10 лет» писала она в анкете. Паспорт ей и дочке Ариадне выдали без задержки, визу поставили латыши и немцы, открывшие свое консульство в Москве. В своем багаже она везла московский примус с иголками. В Берлине их встретил пропавший было без вести муж, студент пражского университета Сергей Эфрон.
Три года семья прожила в Праге. Там родился у них сын Георгий. В ноябре 1925 года вчетвером они перебрались в Париж. Сначала мыкались по чужим квартирам, затем нашли скромное жилье в предместье Парижа, где скопилась русская беднота. Кое-какие гроши Эфрон зарабатывал статистом в немом кино. Цветаева получала жалкое пособие от состоятельных лиц. Одаренная Ариадна, для близких Аля, брала уроки рисования у знаменитой Наталии Гончаровой и там впервые встретилась с Фальком в 29-м году (13, rue Visconti, Paris 6°). В свободное от рисования время Ариадна вязала шапки на продажу. Шапка – пять франков – обед на четверых.
Кому нужна такая беднота?
Пять лет (27–32) семья прожила в «Медонске», сначала в довольно дешевой «всеэмигрантской казарме» – семиэтажный дом, заселенный русскими беженцами, но там оказалось шумно, неудобно и дорого, затем перебрались в отдельный двухэтажный особнячок в том же поселке. Местный мещанин сдавал две комнаты с камином. И какова была радость, когда в дом завезли грузовик великолепных, сухих дров.
«Откуда дровишки?»
Наверное, никто, кроме меня, не задал вопрос – а кто привез и оплатил дрова?
Ведь дрова и уголь не сыпятся с неба прямо в печку.
А я разыскал шофера грузовика и владельца дров!
Им оказался Вадим Кондратьев, бывший «белобандит», ставший советским патриотом. Он служил шофером в советском посольстве. Его супруга Лидия сидела в паспортном отделе и выдавала желающим свежие советские газеты и письма.
Что называется – благородный, дружеский жест соратника по борьбе!
Всевидящее око Москвы у статиста немого кино Сергея Эфрона обнаружило дар агитатора, его назначили «групповодом» в советский клуб «Наш Союз».
В начале шестидесятых кремлевские идеологи разрешили публикацию мемуаров не только знаменитым писателям и дипломатам, но и многочисленным репатриантам с условием клеймить жизнь на Западе и восхвалять советский образ жизни. Художники, а их оказалось немало – и отсидевшие в лагерях, как парижский учитель Ариадны Василий Иванович Шухаев, и застрявшие в провинциальных городах, – писали, что в Париже они умирали от нищеты, картины меняли за тарелку супа и постоянно мечтали о далекой родине и пятилетке в четыре года. В этом потоке вранья очутилась и Ариадна, написавшая ряд мемуарных очерков о знаменитой матери, о себе и о проходных фактах своей жизни.
На ее совести фраза – «труден и нищ был быт Цветаевой» (1973 год).
На самом деле, с тех пор как папа Сергей Яковлевич Эфрон занял место «групповода» (1930), «жить стало лучше, жить стало веселее». Появились постоянный посольский оклад в 500 франков с повышением каждый триместр, дрова, бумага, газета, курорты. Причем на лыжный курорт в Альпы, на Ривьеру и в Бретань выезжала вся семья.
В деятельности клуба Эфрон и Аля, вступившая в комсомол, принимали самое деятельное участие. Для советских патриотов парижские прогрессисты – в их числе знаменитые живописцы Поль Синьяк, Жан Люрса, Фернан Леже – сняли помещение в Латинском квартале (12, rue de Buci). Председателем клуба стал агент ГПУ Евгений Ларин-Климов. Появились парторг и лектор марксизма-ленинизма, сумасшедший князь Святополк-Мирский. Видный музыковед Петр Петрович Сувчинский, написавший любопытное сочинение «Исход к Востоку», по словам супруги Веры Гучковой «самовлюбенный эстет и лодырь», собрал хоровой коллектив. Ариадна с денежным подкреплением посольства фабриковала листок «Наш Союз». Секретарь клуба, студент Марк Зборовский, позднее переброшенный на охоту за Троцким, возился с административными бумагами. Заходили литераторы и рисовальщики Роберт Генин, Серж Фотинский, Вадим Андреев. Собрался драмкружок и киноклуб.
Полвека спустя я навестил этот дом XVIII века с красивым фасадом и пятиконечной звездой над подъездом. Советский клуб располагался во дворе с входом по левую сторону. На первом этаже был кабинет с парой окон, из кабинета вела каменная лестница в просторный подвал со сводами XV века, с типографским станком в углу. Здесь проходили собрания членов аcсоциации, спектакли и выставки.
Я легко представил красавицу Алю Эфрон в старом квартале Парижа, сочинявшую статейки о строительстве чуда из чудес – Днепрогэса – и рисующую карикатуры на поджигателей войны.
* * *
Роберт Рафаилович Фальк – москвич. Родился (1886) в почтенной еврейской семье издателя и юриста, рисовать учился в московском училище у К. А. Коровина, музыке –
на уроках Матвея Прессмана, затем, как множество русской молодежи, два-три года крутился по Европе, изучая ее культурное наследие, а с началом Первой мировой войны вернулся в Россию, где назревали нешуточные революционные перемены. В голодный и холодный 17-й год, женатый на помещице Елизавете Сергеевне Потехиной и ставший Романом в православном крещении, Фальк перебрался в деревенское поместье жены, но озверевшие мужики подожгли барский дом, выкрали дойных коров и продовольственные запасы. Погорельцы Фальки вернулись в опустевшую Москву с грудным ребенком, мальчиком Валеркой. В невообразимом хаосе культурных перестановок «левый фронт» захватил власть в образовании и в закупочных комиссиях. Помещица с «Романом» развелась, любвеобильный живописец снова стал Робертом и соблазнил дочку режиссера Станиславского, Киру Константиновну, родившую ему дочку Кириллу. В начале 20-х зять Станиславского – уже влиятельный член Наркомпроса и декан живописного факультета в так называемом ВХУТЕМАСе. В 21-м ему поручили расправиться со сдуревшим анархистом Казимиром Малевичем, захватившим власть в образовании города Витебска, что и было сделано. Витебская Губчека арестовала опасного смутьяна, развалившего классический реализм. От расстрела Малевича спасла дочка петроградского диктатора Григория Евсеевича Зиновьева, рисовавшая модные квадратики. С Кирой Станиславской Фальк прожил всего два года, потому что нашел в Витебске третью жену, юную красавицу Раису Идельсон, свояченицу директора Еврейского Рабочего Театра, товарища А. М. Грановского. Высадив из Витебска супрематистов, Фальк, не располагая сценическим талантом, стал главным декоратором театра и поселился в огромной мастерской своего бывшего профессора Коровина, (Мясницкая, 21, кв. 36). В 20-е годы начались гонения на «бывших» и «чужеродных» лиц, причем такие жестокие, что прославленные по самым глухим местам необъятной России художники один за другим бежали из голодной и бесправной родины за границу или в деревню – и не рисовать, а выращивать картошку. Знаменитый декоратор Императорских театров К. А. Коровин, лишившись заказов, мастерской в Москве и дома в Гаграх, один из первых попросился лечиться от коммунизма в Европу. Во Франции, где он осел, театральные заказы получали самые проворные и модные. Старику пришлось халтурить, перерисовывая с открыток русские тройки, зато никто не угрожал тюрьмой и расстрелом за неправильный мазок.
Об эмиграции Фальк, конечно, думал, но слишком крепкой была связь с Москвой по семейной, идейной и профессиональной линиям, чтобы порвать с ней окончательно. Психологически он был далек от монархизма, национализма и антисемитизма «белобандитской эмиграции». Он входил в разряд артистов, верой и правдой служивших искусству, а не политике.
И потом, «просто так» из советского рая не выпускали. «Полезных придурков» идеологи мировой революции и кадровые чекисты обрабатывали, шантажировали, подкупали и высылали делать культурную революцию в Европу.
Кремль шутить не любил. Очень серьезная партия большевиков с длинными руками и острыми ножами на редкость свободно, кооперируясь с местными «прогрессивными кругами», перемещалась по миру. Ездили и «лечиться» в Баден-Баден, и загорать в Сорренто, и в далекий Китай, и под крыши Парижа, но способны были и на кражу персональных архивов и плохо лежащего наследства, и замочить предателя или стукнуть топором по черепушке врага народа.
Нина Андреевна, супруга художника В. В. Кандинского, так описывает «творческую командировку» мужа в Германию. В Кремле отлично знали, что Кандинский – создатель нового направления в искусстве, абстрактивизма (1910) – по-немецки говорит, как баварский немец, и знает Германию, как свой карман. Кремлевский политрук Карл Бернгардович Радек, заведующий «внешним отделом Коминтерна», принял художника в Кремле и сказал:
«Мы посылаем вас в Германию не лечиться от диабета, а работать, учить сытых немцев революционному искусству. Ждем от вас положительных результатов. Подъемной валютой на три месяца вас обеспечит наш кассир, расписку о получении денег оставьте в конторе товарища Бела Куна».
Поскольку говорили по-немецки, – у Радека были большие трудности с русским произношением, – то Нина Андреевна передает сущность разговора.
Решительно все биографы Фалька, как попугаи, повторяют ходульную фразу: «Выехал за границу для изучения классического искусства»! На самом деле все было иначе. В письме приятелю С. Н. Дурылину он пишет: «Не хочется ехать, а надо, посылают». Фальк сопровождал советский театр на европейские гастроли.
В 1928 году директора Еврейского Театра, ставшего «государственным», знаменитого и заслуженного А. М. Грановского (Азарха) с помощниками принимал директор Театрального отдела товарищ Абель Софронович Енукидзе, который со свойственной ему прямотой заявил:
«Вы знаете, товарищи артисты, со Станиславским мы обосрались. Он нас всех надул, как последних фраеров. Вывез свой театр за рубеж, а там артисты разбежались кто куда. Я говорил в ЦК – расстрелять саботажника мировой революции! Нет, ему все простили, Художественный театр, «Сестры», «Вишневый сад», «На дне» – любимые пьесы Ильича. Большевики не людоеды. Да, жизнь трудна, торгуйте, стройте, обогащайтесь, но только не лезьте в политику и возвращайте казенные деньги. Пока власть у нас, мы будем сурово наказывать невозвращенцев, казнокрадов и саботажников!»
С таким напутствием партии и правительства новое творческое учреждение с видным режиссером во главе, известными артистами и декоратором Р. Р. Фальком отправляли в Европу вести революционную пропаганду средствами высокого театрального искусства, единственным в мире еврейским театром.
И везде, где театр бросал якорь, – Рига, Варшава, Берлин, Вена, Брюссель, Париж – был аншлаг и огромный успех.
Фальк ехал не один, а с новой женой, витебчанкой Раисой Идельсон.
* * *
На русское сборище, организованное на немецкие деньги (Париж, 1985, Maison des Ingénieurs), позвали художников и цыганский оркестр под управлением Егора Третьякова. Худоги, как опытные рыбаки, каждый у своей стенки, ждали, когда клюнет клиент. Музыканты и посетители, выслушав доклады о международном положении, кинулись в буфет и с напитками и едой на картонных тарелках разбрелись по выставке. Ко мне подошел мужчина высокого роста, лет сорока пяти, с благородными чертами потомка царицы Савской, совершенно шоколадного цвета.
«А вот это мне нравится! Сколько?»
Мою акварель с изображением кинжала, смирно стоящего, как часовой в будке, он взял за 500 франков, не торгуясь, и сунул картонку со своим адресом. Добавил, что у него есть и Ларионов, и Анненков, и Фальк, и Шемякин, и Зеленин, а теперь есть и Воробьев.
На желтой картонке слева изображался семейный герб, а справа – адрес:
Jegor Tretiakoff. Musikalischer Leiter, 93, Rue de Vaugirard, 75006 Paris Tel. 42 22 74 83.
Оказалось, что этот копчёный музыкант живет рядом со мной, «за углом Бульвара Распай». Сначала мы встретились в кафе «Cherche-Midi», куда я изредка заглядывал, а его знали все. Он мне сказал, что с женой развелся, живет на вечном чемодане и работает по вызову немецких клубов и ресторанов. Меня же постоянно удивлял цвет его кожи и фамилия Третьяков. Появляясь в Париже, он меня вызывал в свое кафе и угощал то вином, то пивом, то кофием. Раз мы встретились в приемной врача. Оказалось, и врач у нас общий. Потом столкнулись в православном монастыре в Медоне, где он жил в детстве, на празднике Святого Георгия, его небесного покровителя.
Постепенно раскрывался секрет его шоколадного происхождения. История из ряда вон выходящая, удивительная и уникальная.
Отец Егора, санитар Белой армии из боевого полка «дроздовцев», самый настоящий потомок Третьякова, собирателя русских картин, полтора года прожил на раскаленных камнях Галлиполи в Турции, где бравые генералы среди скорпионов и змей учили подчиненных ползать, стрелять, бежать, заряжать и молиться о спасении Великой России от большевистской заразы. В 1922-м союзники запретили такое воинство и санитар Миша Третьяков на ловлю счастья подался в Абиссинию. Родители и сестры, бежавшие от большевиков через Сибирь, обосновались в Париже.
Как вербовал Кремль своих сторонников в лихие годы революции, я не знаю, но судя по воспоминаниям графа А. А. Игнатьева, бывшего военного атташе в Париже, советская власть охотно пользовалась услугами дипломатов и военных былых царских времен, и операции за границей по устранению врагов коммунизма с каждой акцией улучшались. На ликвидацию вождей «белого движения» Москва готовила хорошо одетых породистых дворян с военными манерами. На устранение троцкистов и казнокрадов выезжали провокаторы, завербованные в троцкистком лагере. Так обезвредили знаменитых нарушителей спокойствия, видных монархистов, генералов и кучу ренегатов, воровавших партийные деньги.
Дед моего музыканта, Сергей Николаевич Третьяков, в России занимался крупной торговлей и политикой. Побывал министром финансов у адмирала Колчака, а в двадцатые годы обосновался в Париже, где бездельничать не пришлось.
Он продолжал заниматься бизнесом, игрой на бирже и продажей несуществующих фабрик и заводов. Раз ему удалось продать американцу нефтяную вышку в Баку за 100 тысяч долларов, очень внушительная сумма по тем временам. Историки современной «Рашки», опираясь на фальшивые «документы», распускают бредовые сплетни о сотрудничестве Третьякова с большевиками «за 200 долларов в месяц»! Деньги он любил, но крупные, и тратил их с толком, но сидеть по семь часов и подслушивать разговоры «белых воинов» он не стал бы. Не тот стиль жизни, не та семейная традиция.
Третьяковы – дочки Ирина и Таня, супруга Наталья Саввишна, урожденная Мамонтова – жили в огромном доходном особняке в центре Парижа, на тихой улице, 29 rue du Colisée, купленном задолго до революции. Семья занимала третий этаж, а первый и второй сдавали двум антисоветским организациям банкиров и военных.
Советским историкам революции, много лет подряд обличавшим нищету русской эмиграции, верить нельзя. Третьяковы и члены респектабельного «Торгпрома» – братья Гукасовы, Каминки, Рябушинские, Манташевы, Денисовы, Нобели, Путиловы, Щукины – ворочали миллионами, издавали газеты и журналы, строили дома и корабли и жили совершенно буржуазно, с прислугой и личными автомобилями, постоянным отдыхом на Ривьере, зимним спортом в Альпах и поездками за границу.
«Мой дед очень любил художников, – говорил мне Егор Михалыч, – у Третьяковых это в крови. Приходили Миша Ларионов, Мансуров, Сергей Маковский, а Роберт Фальк жил у нас на даче в Бретани. В 33-м дед помог ему выписать душевнобольного сына из Москвы и устроил заслуженный отдых на берегу моря».
Фальк у Третьяковых на рю Колизе!
Ларионов, Анненков, Глущенко – и отличные портреты С. Н. Третьякова, его жены и детей кисти Фалька!
Я заметил основательную модернизацию вкусов владельца картин.
Да, но ведь со временем у самых консервативных людей эстетика прогрессирует.
Западное начало Фалька (1928) было многообещающим. Триумфальные спектакли в Берлине, летний отпуск во Франции с заездом в Ниццу, где лечилась семья бывшего тестя Станиславского в полном составе: сам, жена Лилина, дочка с внучкой, личный доктор, камеристка от ГПУ, светские встречи, богемные кафе, где собиралось множество знакомых, выставки в салонах и в галереях, но вдруг что-то стряслось.
Крах Уолл-стрита, пропади он пропадом!
Из Москвы приехал суровый ревизор, проверил театральную выручку и вместо желанной Америки всю труппу срочно отозвали в Москву.
«Театр превысил гастрольный бюджет и заключил нелегальный договор на гастроли в США», – гласило заключение ревизора.
Неужели готовился коллективный побег театра за океан?
Актеры послушно повернули назад, а режиссер А. М. Грановский, художник Р. Р. Фальк и пара сотрудников тайком покинули отель и скрылись в неизвестном месте. Их жены, сестры Идельсон, тоже застряли на Западе, затем вернулись в Москву, где их как следует допросил на Лубянке сам товарищ Менжинский.
У Фалька вечная жажда Парижа!
«За 9 лет в Париже я сменил 13 квартир» (запись Р. Ф. от 1956 года).
Чаще всего читатель пропустит такое заявление мимо ушей – подумаешь, съемщик квартир! Но меня, оформлявшего аренду в 1975 году и знающего о волынке с бумагами на аренду помещения в Париже, сразу зацепило и поразило: эй, стоп! Сам великий и богатый Пикассо прожил 20 лет (37–57) по одному адресу, а зачем приезжему москвичу 13 адресов? Допустим, одну квартиру при наличии денег и блата в полиции можно снять, да и там проблема – «жеран», «карт-дидантитэ», «терм», но зачем 13?
Квартирная мистика Фалька!
Илья Эренбург о себе пишет («Годы, люди, жизнь»): «Денег у меня было в обрез». Это те же тридцатые годы. Париж. Безработица. Чужбина. А вот о Фальке у него совсем не ортодоксальная фраза: «Он в Париже жил безбедно».
Откуда деньги?
Люди, живущие в цивилизованном обществе, платят за квартиру и газ, электричество и телефон, бензин и мыло, метро и хлеб, поезда и самолеты.
Раиса Идельсон, писавшая родне открытки, оставила адрес парижского местожительства: 3, rue Bonaparte. В начале 29-го Фальки гостили у друга московской юности Семки Эпштейна, зимовашего в Ницце – целый второй этаж с прислугой. Квартира без особых украшений, но рядом Лувр, букинисты, модное Café de Flore, галерея «Eugène Zac», где Фальк показал свое московское творчество требовательным парижанам. На вернисаж пришли и русские. Верные Миша Ларионов с Натальей Гончаровой и куча их учеников, среди которых пышным бюстом и гривой густых волос выделялась Ариадна Эфрон. Ее взгляды на искусство и на будущее человечества полностью совпадали с мировоззрением Фалька.
До богемного вида Р. Ф. никогда не опускался, а в Париже это костюмы по сезону, обязательные галстук и шляпа. В мастерской рабочий передник. Директор крупного банка. Министр буржуазной страны. Сезаннизм в точности соответствовал его темпераменту. Настоящий покупатель это сразу чувствовал. Это вам не легкомысленный попрошайка с Монпарнаса, а хозяин солидного производства, где всем миром уважаемый Поль Сезанн – царь и бог. Однако плохо организованные выставки сначала в одной, а затем в другой галерее успеха не имели. Снобы валили на выставки модных сюрреалистов.
У Фалька ни громких выставок, ни парадных портретов, ни национальных заказов, но деньги у него не переводились. Откуда они у приезжего советского гражданина? Дал взаймы нищий Абрам Минчин, портрет которого Фальк написал в 31 году? Деньги галереи «Ежен Зак», едва сводившей концы с концами? Американец Рокфеллер?
Случайная встреча на вернисаже в галерее «Зак» (16, rue de l’Abbaye) стала для него судьбоносной. Старый знакомец, критик Сергей Маковский представил ему просвещенного любителя живописи и мецената «Иллюстрированной России», пожилого господина С. Н. Третьякова с темными глазами. Сергей Николаевич не только купил «Московский дворик», но и пригласил в гости на самовар. У них оказалось много общих московских знакомых и одни и те же увлечения – музыка и шахматы. Поражали здравые суждения С. Н. о международных делах и никого в доме не пугал советский паспорт Роберта Фалька. Аренду мастерских и краски обеспечил Третьяков и его друзья по «Торгпрому», господа с солидными связями в этом бездушном мире.
По старой интеллигентской привычке письма родным и знакомым художник писал на гербовой бумаге отелей и сам ставил адрес в углу. Ряд писем выставлен в доме-музее его друга, мистика С. Н. Дурылина в поселке Болшево под Москвой. Адреса Фалька меня заинтересовали, и я решил сам их по возможности проверить. Восемь из тринадцати оказались скрытыми тяжелыми воротами с номерными кодами, но внешний вид и расположение домов зафиксировал. Одно из пристанищ художника располагалось рядом со мной, у решетки Люксембургского сада, 10, rue de Vaugirard. Теперь это шестиэтажный отель «Сенат», голый фасад без балконов. По видам былых времен можно определить, что Фальк снимал чердак с двумя окошками с видом на сад. Лет за семьдесят до Фалька там жил студент Поль Сезанн. Дань своему вечному учителю. Проверяя парижские адреса Ариадны Эфрон, я наткнулся на тот же адрес. Отсюда она бегала на уроки рисования в Ecole du Louvre, на сборища в «Наш Союз». Здесь же Фальк писал письма родному брату, бывшим женам в Москву, мистику С. Н. Дурылину, художнику А. В. Куприну и летчику С. Л. Колегаеву, бережно сохранившим конверты и открытки Р. Ф.
Не надо долго соображать, что бытовые заботы Фалька, не способного сварить яйцо вкрутую, исполняла проворная и работящая Аля Эфрон.
Почтенную семью Эфронов-Дурново художник не только хорошо знал по Москве, но и «дружил» с теткой Али, Елизаветой Яковлевной, известной актрисой кино. Пролетарская революция разбросала людей по миру. Теперь племянница Лизы варила супы в Париже и смирно позировала живописцу. Известная гуашь обнаженной в розовых чулках (музей Ижевска) – это Аля Эфрон.
После отъезда Раисы Идельсон Фальк ходил в холостяках и мог ночь напролет просидеть в парижском кафе или на танцах в «Куполе», ставшем модным на Монпарнасе с появлением негритянской музыки. До чарльстона и румбы, где отличался неутомимый голландец Пит Мондриан, он не доходил, но мирно сидел за столом и трепался с соседями о высокой политике и ценах на картины.
Разгул мелкобуржуазной стихии!
Новое жилье художника в 31-м году, 19, rue Campagne-Premiere, описала некая мамзель Ирина Соколова («Девушка на тахте», музей Бишкека), приехавшая из Шанхая учиться в Париже. Судя по свободным позам на диване, Соколова, Аля Эфрон и бессарабская красавица Люба Попеску составляли постоянное и обаятельное окружение вечно влюбленного Фалька. Пять этажей, разделенных на совершенно одинаковые помещения с широкими окнами. Соседи: Отон Фриез, Андре Лот, Андре Дерен – убежденные «сезаннисты», как и он. Русскую артистическую шпану, кишевшую в Париже, он обходил стороной, но бывало и так, что к столику подсаживались бездомные поэты и живописцы, клянчившие на вино и гашиш. Чаще всех просили взаймы так называемые «русские поэты» – Цвибак, Иваск, Бахрах, пьяницы и наркоманы.
В 33-м во Францию хлынули тысячи эмигрантов из Германии. Антифашисты. Богатые и бедные. Артисты и писатели. Члены запрещенных политических партий. Состоятельные люди, долго не задерживаясь, следовали за океан и в Китай. Киношники – Литвак, Грановский, Любич, Каменка, Брехт, Фриц Ланг – застряли во Франции.
В парижских кафе заговорили по-немецки.
Берлин… Вена… Прага… Костры… Погромы… Лагеря…
По вечерам Фальк сидел в «Куполе». Пять минут ходьбы от жилья. Ему ничего не стоило подсесть к столику приезжих женщин, искавших развлечений. Фаня Езерская, Лиля Далина. Язык Гете он знал не хуже собеседников Клауса Манна или Макса Эрнста, но мысль его витала по русской географии.
Наркомфин… Исполком… Коллективизация… Индустриализация… Родня, сын, дочка… Фальк постоянно читал газеты, но на политическую и военную суету в Европе, Азии, Африке и Америке смотрел, как Гулливер на проказы лилипутов.
Весной 33-го на Северном вокзале он встречал Валерика, семнадцатилетнего сына от помещицы Елизаветы Потехиной. Через трое суток пути проводник, говорящий на всех европейских языках, сдал юношу отцу. По личному распоряжению В. Р. Менжинского Валерик прибыл лечиться во Францию. Молчаливый шофер Третьякова доставил людей в особняк на рю Колизе.
Приезд сына к отцу-невозвращенцу в то дикое время, когда не только «сынков», но и «папаш» с «мамашами» не выпускали из советского рая в западный ад, ошеломил эмиграцию, но Фальк быстро скрылся на «дачу» Третьяковых в Бретань, la Trinite-sur-Mer, шато с флигелями и скотным двором. За лето он сделал там ряд замечательных работ, в том числе портреты Натальи Саввишны, ее очаровательных дочек и настоящий живописный шедевр, портрет своего сына Валерика.
Фальк был отличным портретистом. Он рисовал не просто фигуры из пятен и кубиков, а определенный и уникальный характер человека – задача по тем временам очень редкостная.
Но в разряд «великих» земляков, как Шагал, Фальк не попадал.
К нему на выставке изредко подходил тупой и наглый тип и говорил: «Сколько вы хотите за этот пустячок?» иди «Давайте меняться вещами – вы мне картину, а я вам – зубной протез».
И несмотря на зрелый возраст и неопределенность положения Фальк решил еще года два-три потолкаться во Франции, а затем вернуться в Москву.
* * *
В советском клубе «Наш Союз» не только водили хороводы вокруг елки, но и присматривали за подозрительными беженцами.Такое наблюдение считалось не подлостью, а доблестью строителя бесклассового коммунистического общества. Получить гражданство «страны советов» в то время приравнивалось к пропуску в рай и бывшие головорезы из кожи лезли вон, чтобы получить такой документ.
В 35-м Фальк сменил адрес – 91, boulevard de Port-Royal. Ничего примечательного. Из окна виден купол госпитальной церкви XVII века, вокруг платаны и грохот трамваев. Верная Аля водила Валерика по городу-светочу, показывая исторические достопримечательности. В эпоху жестокой безработицы найти штатное место графика с дипломом Луврской школы было трудно. Фальк нашел ей место гувернантки в семье немецкого эмигранта.
Аля постепенно отходила от Фалька. Она по-настоящему влюбилась в одногодку и комсомольца Леву Савинкова – сына знаменитого террориста, писавшего сценарий для фильма «Тарас Бульба» в постановке А. М. Грановского. Они поселились отдельно, неподалеку от постановщика. Аля принимала участие в съемках и писала короткие рецензии в кинематографические журналы. Казалось, что можно и нужно работать в кинематографе, однако ее будущее решалось в Москве, а не в Париже!
В советском посольстве, в сентябре 35 года Фальк встретил новоиспеченного «советского патриота» Ивана Яковлевича Билибина, уезжавшего в Россию, – вот необъяснимый, шизофренический случай заваленного заказами опытного художника и его преуспевающей жены! Они расписывали стены посольства фресками на сюжеты русских былин, обедали с послом В. П. Потемкиным и были там, как у себя дома. Человек образованный и светский, Иван Яковлевич держал салон в восточном духе – ковры, павлин, рояль, гости. Последняя супруга художника, Саша Потоцкая, зараженная «супрематизмом», приглашала на вечеринки Кандинского и Мондриана с женами. Раз туда заглянув, Фальк был приятно удивлен артистической атмосферой, стал завсегдатаем, а после отъезда Билибиных в Ленинград перебрался в их просторное жилье на 23,
boulevard Pasteur. Пол там был основательно унавожен пометом павлина, на стропилах ворковали дикие голуби, но шестиметровые потолки и большой дневной свет с лихвой восполняли недостатки.
Верная, но ленивая Люба Попеску не справлялась с капризным павлином и его сдали в зоопарк.
В любопытных мемуарах журналиста Дмитрия Сеземана, изданных по-французски в 2001 году «Les confessions d’un métèque» есть рассказ о посещении им в пятнадцатилетнем возрасте и его храброй мамы далекой Норвегии. Это бредовое путешествие организовали им руководители клуба «Наш Союз». Спрашивается, с какой целью пара апатридов ехали далеко на Север?
О местожительстве «кровавого пса Троцкого», о каждом его шаге, знали в Кремле из верных источников. Советские агенты на месте и личный секретарь опального большевика докладывали о деятельности «старика» и его местопребывании, а анонимных кандидатов на совгражданство проверяли на вшивость и поручали опасные задания. Мать Сеземана выехала с сыном на поиски Троцкого, чтобы доказать свою безграничную любовь к советской России.
(Ну, авантюра с Норвегией закончилась благополучно, они нашли адрес «врага народа», но Москва их встретила очень неприветливо. Всю семью вселили в пригородный барак, а оттуда сослали в Сибирь на поселение!)
Фильм А. М. Грановского «Тарас Бульба» с треском провалился. Экспрессивные кадры не привлекали зрителей, искавших развлечений и песен попроще. Постановщик угробил шесть миллионов долларов и скрылся от долгов в неизвестном направлении. Несчастные Аля и Лева снова появлялись у Фалька с безработными актерами, искавшими ночлега. Они спали не более суток и молча исчезали не простившись. Такое вокзальное общежитие Фальк не вынес и осенью 1936 года с сыном и дочкой (ее привезла в Париж мать Кира Константиновна, приехавшая повидаться с жившим во Франции и умирающим от чахотки братом Игорем) выехал на Корсику – виды корсиканской природы хорошо представлены в музее города Донецка! Приехав обратно, отец с детьми не вернулись в билибинскую «голубятню», где новый постоялец принимал артистов, антифашистов и советских туристов, а перебрались на квартирку на 86, boulevard Exelmans.
Кто-то лопнул от зависти к славе Сутина, Шагала, Цадкина, но только не Фальк. Он с увлечением рисовал парижские крыши, деревья и заборы, музицировал на рояле и по вечерам то там, то сям играл в шахматы.
Валерик бегал в Ecole du Louvre, дочка – в частный пансион.
В 36-м году галерея «Зак» опять устроила коллективную выставку русских художников. Рядом с Ларионовым, Шагалом и Фальком повесили начинающих Любу Козинцеву, Ариадну Эфрон и Валерика Фалька. Вышел большой конфуз, пресса выставку замолчала.
Еще весной того же года с большими государственными средствами – пять миллионов франков (400 тысяч золотых рублей!) на покупку архива Карла Маркса – в Париж заявилась команда кремлевских архивистов во главе с членом Политбюро Н. И. Бухариным. Они поселились в роскошном отеле «Лютеция», два месяца закупали шмотки и макияж для жен, залезали на Эйфелеву башню и встречались с «врагами народа», с Лилей Далиной и Фаней Езерской, хранившими у себя на квартире «архив Троцкого».
А встретились они в мастерской Фалька.
«Сталинские соколы», летуны – артистократы земли и неба!
С ними возились, их опекали, им подражали, их обожали. Люди незаурядные, хорошего общего образования и широких взглядов на жизнь, под особым покровительством Кремля. Просторные квартиры в центре Москвы, дачи на берегу моря, прислуга и загранпоездки.
Юный петербуржец Андрей Борисович Юмашев первым в России поднялся на планере собственного изобретения. Опытному летчику поручали серьезные задания по освоению новой авиационной техники и дальности перелетов.
Советский Союз с 1934 года стал постоянным участником авиасалона в Ле Бурже. В ноябре 36-го советские самолеты под командой двух асов Михаила Громова и Валерия Чкалова приземлились на французской земле. Самолеты осмотрел и похвалил президент республики Альбер Лебрен. В честь экипажей устроили торжественный прием в посольстве в присутствии вождей компартии, официальных лиц республики и именитых советских граждан по тем или иным причинам работавших в Париже. Были приглашены Куприн, Марсель Кашен, Мальро, Эренбург, Кольцов и Роберт Фальк. Штурман Юмашев, узнав, что среди гостей Фальк, оставил общество и прилип к нему, как банный лист. Говорили не об авиационных моторах, а исключительно о системе Сезанна, адептом которой был знаменитый летчик.
Оказалось, молодой человек давно рисует, но нуждается в помощи опытного наставника, знающего живописные секреты великого француза. Фальк повел любознательного героя по мастерским Миши Ларионова, Андре Дерена, Леопольда Сюрважа, по галереям и музеям. Завязалась крепкая дружба и, как оказалось, на долгие времена.
Чувство генеральной линии жизни дается не каждому. Шизофреников она то и дело ведет то направо, то налево, где ямы и гибель, травля и небытие.
Фальк шел по своей линии жизни, как большой корабль по океану.
25 декабря вместительный самолет АНТ-35 со «срочным грузом» – архив Маркса, бумаги Троцкого – взял курс на Москву. Правили аппаратом Громов, Юмашев, Данилин.
Авторитетная дата: 1937 год!
В начале января Фальк перебрался в зеленую Булонь, в пустующую мастерскую керамиста Н. Я. Глобы, на тихую улицу, 26, rue Gutenberg. Много рисовал и навещал строителей Всемирной выставки. Советской cтройкой руководил старый знакомец Борис Иофан. Из Москвы по частям привезли скульптурные украшения Мухиной, Чайкова, Фаворского, Карташева, гигантское панно Дейнеки, сотни картин. По выходным он водил дочку в советский кинематограф, где крутили замечательный фильм «Веселые ребята». Случались и скучные семейные обеды и ужины с постоянным присутствием свояка Игоря Константиновича и актера В. И. Качалова с супругой. Кратковременное проживание в Булони, где хорошо работалось, закончилось неприятным событием –
25 января кто-то зарезал директора парижского отдела «Внешторгбанка» Д. С. Навашина, якобы присвоившего большие деньги. Возле трупа полиция обнаружила пару породистых собак, которых он выгуливал по утрам, и очки в роговой оправе неизвестного лица. Полиция оцепила квартал, началась проверка документов, и Фальк от греха подальше смотал удочки в другое, неизвестное мне место. Бесследно исчез и чахоточный сын Станиславского, Игорь Константинович.
Что за спешка?
(Следы И. К. обнаружили лишь в 46-м году в Марокко. Его выдворили из Франции в советский рай, где он стал директором дома-музея своего знаменитого папы).
Я излагаю лишь часть биографических фактов Фалька и его близких, не толкуя их вкривь и вкось.
Еще в 33-м Грановский небрежно бросил свою жену в парижском отеле. С помощью Фалька ей удалось расплатиться за ночлег и купить билет в один конец, в Москву. Известно, что предательства такого рода, в прибавку связь с другой, женщины не прощают, но бесшабашный режиссер Грановский скрылся от всех сотрудников по фильму, не получивших жалованья. Кроме этого, над ним висело несколько тяжелых советских статей Уголовного кодекса – «невозвращенец», «присвоение театральной кассы» и «измена родине». За такое один приговор – смерть! Его скорокопостижная кончина 11 марта 37 года от «тропической лихорадки», – а в Венгрии, где снимался его последний фильм, вроде нет тропиков? – никак не связана с поспешным отъездом Али Эфрон (18 марта) в Москву, а Левы Савинкова – на «испанский фронт», а все-таки что-то здесь не так. Кто мне докажет, что 46-летний деятель советского театра не был отравлен «Фантомасом» из клуба «Наш Союз»?
Ящик с пеплом покойника запихнули в общую могилу. Сопровождал его один человек – художник Фальк!
24-го мая открывалась долгожданная всемирная выставка «Art et technique». Большая «деревня» из 47 национальных павильонов по обоим берегам Сены. Возвышались гигантская башня СССР с «Рабочим и Колхозницей» на крыше и напротив – германский павильон с чудовищной свастикой на макушке. Незадолго до открытия выставки немцы обнаружили, что серп и молот выше свастики, и трое суток напролет поднимали свой символ. В испанском здании повесили огромную и необыкновенную «Гернику» Пабло Пикассо (3,50 на 7,80 метра), но в советском показали «Стахановцев» Александра Дейнеки в три раза больше. Явилась и представительная советская делегация –
актеры, танцоры, певцы, политруки. За группой художников присматривал Сашка Замошкин, ученик Фалька по ВХУТЕМАСу. Не он, а прозорливый политрук Рябичев доносил «куда надо»: «Актер Яншин ходит по подозрительным местам (публ. дома) и, как передают, имеет при себе золотые монеты – проверим!»
Знаменательный факт: из многочисленной кодлы русских художников Парижа на выставке представили лишь одного Фалька. Он удостоился и почетного диплома выставки.
Плевать на мировое искусство – Москва лучше!
Родина встречала Алю с почестями. На вокзале встречал красавец с букетом цветов в голубых галифе и просил называть его не Самуил Яковлевич, а по-братски – Муля. Молчаливый денщик погрузил Алин скарб в просторный «Форд» и отвез в общежитие НКВД на Малой Бронной. Чистая постель, горячий душ, вид на Кремль, бесплатная столовая! – мечта Али претворилась в жизнь.
Поскольку архивы советских «органов безопасности» закрыты, мы можем только гадать – Фалька «вызвали с вещами» или он добровольно 5 июля 1937 г. вернулся в Москву? Я здесь опираюсь на общедоступные факты. «Возвращенец» паковался основательно и не спеша. Багаж с художественными материалами и гостинцами без порчи был отправлен заранее. На Белорусском вокзале его встречали не вооруженные солдаты, а «сталинский сокол», покоритель неба Андрей Юмашев в личном автомобиле – подарок капиталиста Андре Ситроена за акробатику в парижском небе. Он собирался покорить Америку через Северный полюс, но не забыл вручить своему учителю Роберту Рафаиловичу ключи от трехкомнатной квартиры с видом на Кремль.
Пока великодушный летчик покорял Арктику и Америку, по Москве ползли нехорошие слухи об арестах многочисленных «врагов народа», засевших в Кремле, в искусстве, литературе, театрах, колхозах и фабриках. Фальк от греха подальше перебрался на дачу к мистику Дурылину, а осенью, загрузившись холстами и красками, с Героем Советского Союза Юмашевым вылетел в Крым на основательную артистическую тренировку у голубого моря.
Роберт Фальк – «человек сезанновской национальности», поднялся на такие высоты человеческого духа, откуда перестановки в Кремле и руководстве «изофронта» воспринимались мышиной возней, недостойной внимания гения.
Почти десятилетний парижский опыт оставался для него частью творческой жизни, где нет места житейским мелочам.
Прощай, Париж, и здравствуй, Москва!
Очень быстро художник сошелся (1939) с девицей из ВОКСа, Ангелиной Щекиной-Кротовой, образованной и неревнивой, крупной и хозяйственной. Появились ученики. От желающих позировать самому Фальку не было отбоя. Артист выбирал людей с характером.
Связь с Алей Эфрон у него распалась задолго до их отъезда в Москву. Судьба А. Э. сложилась драматически. Ее благородный труд страна не оценила, из общежития по доносу завистников потащили на допрос с пристрастием, а затем на восемь лет корчевать Крайний Север. Ее парижские встречи с великим художником оставались светлым лучом в ее горемычной жизни. Увиделись они через 20 лет, но гедонист Фальк рисовал уже других красивых женщин: Таню Сельвинскую, Ксюшу Некрасову, Майю Левидову.
Франция, 20 июня 2013 г.
