ХУДОЖНИК БЕЗ ПОСТОЯННОЙ ПРОПИСКИ
В Париже я заканчивал серию картин, посвященных народам Центральной Африки, избравшим демократический путь развития (много красного цвета в хороводе черных, густых мазков); когда мне сообщила родня, что 27 февраля 2002 года в славном городе Брянске скончался известный писатель, мой родной дядя Иван Васильевич Абрамов. Попарившись в бане и переодевшись в чистое белье, брянский атаман лег и умер. Историю брянского народа он не успел написать.
Месяц спустя, 15 марта, когда я валялся с грудной жабой, меня известили, что скончался мой приятель художник Эдуард Леонидович Зеленин. Он заглотнул пачку нембутала, запил его бутылкой водки, лег и не проснулся.
А за сорок три года до этого в Москве на выставке американцев меня поразила деловая ловкость сибиряка Эдуарда Зеленина. Крепко сбитый и стриженый под солдата крепыш каждый день прыгал через забор и продавал свои рисунки служащим и посетителям выставки. В американской прессе появилось его интервью. Художник без крыши над головой стал модным в столице. Он снял комнату в подмосковной деревне Новогиреево. Туда потянулся любопытный народ – познакомиться с проворным сибиряком и посмотреть, что он творит. Я явился к нему с тарусским кочегаром и начинающим живописцем Эдиком Штейнбергом.
Зеленин родился где-то в Сибири, в бараке ссыльных переселенцев, бывших уральских купцов. Закончивший семилетку отрок был отправлен родителями на родину предков, в Свердловск, где открылась художественная школа. Там он сошелся с молодым учителем рисования Эрнстом Иосифовичем Неизвестным, творчески мыслящим скульптором, лепившим статую знаменитого сказочника Павла Петровича Бажова. Беседы с ним о тайнах профессии не пропали даром. В 1957 году Зеленин добился перевода в Ленинград, в школу того же направления, где продержался всего два года и был отчислен по неизвестным мне причинам, но за это время успел перезнакомиться решительно со всеми оппозиционерами и искателями истины в искусстве.
… Михнов-Войтенко, Понизовский, Гаврильчик, Арефьев, Шемякин, Олег Григорьев…
В Москве, очевидно, он стремился возобновить учебу, но мировая известность помешала таким хлопотам. Получить же прописку в Москве человеку, приехавшему издалека, было невозможно. Пришлось отъехать за московскую кольцевую дорогу, где временно прописивали. В деревне Новогиреево он писал небольшие натюрморты: стакан с бабочкой, тарелка с ложкой, бутылка с цветком, – простенькие мотивы с бугристой обработкой поверхности, возможно, с примесью речного песка, и чаще всего в монохромной гамме. Такую живопись, особенно после ташистских композиций Поллока, авангардной никак не назовешь, однако на фоне московского академического маразма такие вещи смотрелись смелым опытом. На них нашлись и первые мелочные охотники, предлагавшие бутылку водки в обмен на картину. У модного художника появилась поклонница, «белютинка» Елена Каверина, белобрысая и круглая, как буханка хлеба, но окончательно сходиться с ней Зеленин не стал, порвал и уехал в родную Сибирь. От вожака нелегального художественного кружка Миши Гробмана я слышал, что Зеленин время от времени появлялся в столице, показывал картины по квартирам знакомых и клубам, что-то продавал и опять исчезал в Сибирь, где у него образовалась семья.
В 1969 году известный артист Вова Фридынский, любивший общественные сборища, потащил меня в кафе «Синяя птица», где с позволения властей выставлялись начинающие художники. Кафе считалось «гебешным» или «зубатовским заведением» по определению Гробмана, но молодые и алчущие известности самоучки и дипломированные живописцы, как Бачурин, Булатов, Кабаков, Брусиловский, Путов, шли на показ и обсуждение своих экспериментов, чего лично я всегда избегал в своей жизни.
Сибиряк Зеленин со своим путеводным принципом – ломиться во все двери и все средства хороши в карьере художника – в апреле обзвонив «всю Москву», устроил встречу художника со зрителем. Мы не нашли места за столиком и забились в темный угол. Рядом сидели супруги Гробманы, супруги Гинзбурги, пестрый Брусиловский с раскрашенной цветами девицей, Судаков и Стесин, грозный Марлен Шпиндлер, Бачурин с гитарой, Лешка Смирнов, плевавший под стол, и масса незнакомых людей, хлебавших какую-то темную бурду под названием «крюшон космос». Поскольку пить водку в образцовом кафе не дозволялось, ее тайком разливали из кармана в казенные чашки.
Художник выставил картины, нарочно рассчитанные на горячее обсуждение. Людям нравилась детальная тщательность отделки, но композиции, похожие на книжные обложки девятнадцатого века, – помесь реалистических фигур с геометрическим орнаментом, – вызывали яростную критику и дикие крики возмущения. Разношерстная публика, не вставая из-за столиков, задавала автору вопросы. Молодой комсомолец, ведший обсуждение, пытался за него отвечать, восторженные девицы что-то строчили в блокноты, огромную истрепанную книгу отзывов, пестревшую припадочными заклинаниями хранителей священного реализма вперемешку с искателями новизны, перекидывали из рук в руки. Таким образом власти пытались контролировать культуру в стране, составляя черные списки антисоветчиков и отмечая кандидатов на повышение в должности.
Герой вечера что-то мычал в ответ, успокаивая агрессивные натуры, а вечером их всех предал, передав картины лифтеру Лене Талочкину, собиравшему нелегальную выставку в особняке американца Стивенса.
В 1973 году наши дороги пересеклись. Зеленин пришел ко мне в подвал и предложил показаться в «доме Адамовича», что на Садовой-Спасской. Поскольку этот дом оказался рядом с моей мастерской на Садовой-Сухаревской, я охотно согласился и повесил четыре картины. В день открытия выставки я застал там скульптора Неизвестного. Лет пять он был моим кумиром. В пивную на Сухаревке он входил с высоко поднятой головой, шагом знаменитого римского императора. Пьяный народ расступался, уступая ему пиво вне очереди. Ссориться с ним мне приходилось не раз. Теперь же он был трезв и о чем-то говорил с Зелениным, вырядившимся как павлин: огромный красный бант, очки с золотой цепочкой, черные туфли вместо лаптей. С Неизвестным у него была особая уральская связь землячества и шептались они о своем. Хозяин дома Адамович охаживал посетителей, угощая их заморской кока-колой.
В искусстве Зеленин от плотной фактуры натюрмортов повернул к сюрреалистическому стилю, практически доказывая, что этот источник еще не исчерпан.
Сразу после выставки я обнаружил утечку моих постоянных доходов. В мое отсутствие ее посетил французский консул Франсуа Тибо, а через месяц его секретарша стала женой опытного маклака черного рынка Сашки Адамовича. Видный мужчина в черном парике, живший исключительно фарцовкой, завернул часть моих клиентов в свой карман. Немцы, постоянно покупавшие у меня, отоварились и картинами Зеленина. У меня же в тот раз ничего не купили.
Сибиряк давно подумывал слинять на Запад.
Бульдозерная схватка (1974), куда он явился прямиком с вокзала, основательно подняла его престиж в мире искусства. Полтора года ночуя у московских приятелей, Зеленин вел борьбу с советской властью за выезд за границу, но его, не имевшего московской прописки, постоянно отчисляли с профсоюзных выставок и тянули с израильским вызовом, выматывая силы до предела. На Запад семья Зелениных в составе трех человек выбралась лишь в 1976 году – с угрозами и преградами, чинимыми сибирской родней, не дававшей своего позволения на выезд.
Не зная толком культуры Запада, не владея иностранными языками и желанием ассимилироваться, Зеленины основательно хлебнули горя до того, как устроиться в просторном, но колючем Париже.
Парижское начало было обещающим. Старинный питерский друг и ученик Миша Шемякин, сумевший при поддержке галерейщицы Дины Верни «покорить Париж», помог Зеленину заключить денежный контракт с хорошей галереей «Альтман–Карпантье», но там сибиряк сорвался с цепи и понес околесицу о своей «первичности» и «вторичности» его питерского ученика.
Дело житейское и обычное. Кто-то всегда заложит и продаст, но чувствительный Шемякин такого предательства не прощал и приложил все старания, чтобы вышвырнуть своего строптивого и болтливого приятеля из галереи.
Да, нет правды на земле!
Зеленин постучался к Дине Верни. Опытная торговка, прошедшая огни, воды и медные трубы, выцедила из Зеленина все, что можно, и в свою очередь, отфутболила его в русский кабак варить пельмени.
Советский художник – легальный и нелегальный – пролетарской властью был лишен рекламных средств: газета, афиша, каталог, радио, телевидение. Уроженцы захолустных и забытых городов «совдепии» проявляли особую жадность и страсть к рекламе. Я помню квартиру Арефьева в Ленинграде, заклеенную парижскими открытками Шемякина. Они производили ошеломляющее впечатление на гостей.
Уроженец тайги, Зеленин с большим почтением относился к печатной продукции, а слово «слайд» всегда произносил как чудодейственное заклинание.
Человек думал крупными величинами, в его разговоре постоянно мелькали имена – Дали, Танги, Филонов, но подобная слава ускользала как вода сквозь пальцы. Выставки сыпались одна за другой, но всегда беспутные и бездоходные. Его артистическое предложение не соответствовало западной моде и не годилось для широкого, базарного потребления, а ведь талант надо орошать славой, как цветок водой.
В светлые от запоя времена он сутками работал в искусстве. Это был редкий дом, где по ночам в окошке горел свет. Супруга Зеленина Татьяна Алексеевна, «добрая жена», умела держать хлебосольный дом.
«Русский кружок» в Париже – иначе не назовешь пестрый сброд кликуш, включая титулованных, – пронюхал, что у художника Зеленина по ночам светло и жарятся котлеты. К нему на огонек потянулась вся ночная шпана и цыганщина, завсегдатаи игорных домов и ночных клубов: Карловы и фон Лучики, Димитриевичи и Голденберги, Шестопаловы и Третьяковы, Поляковы и Потемкины, Ивановичи и Некрасовы, Адамовичи и Богословские. Это лишь часть пьющих, а сколько прошло бездомных и жрущих – не перечесть. Уму непостижимо, как супруга ночного артиста, не имея лишней копейки, в два-три часа ночи могла накормить и напоить ораву жлобов и жуликов. Помню, в 87-м, после панихиды седьмого дня за упокой души раба Божьего Анатолия Зверева, умершего в Москве, Зеленины завернули к себе на поминки не менее тридцати дармоедов и сумели их напоить самогоном и накормить пожарскими котлетами с гречневой кашей.
Сибиряк ухитрялся держать иностранные связи московской закваски. К нему приезжали немцы, бельгийцы, итальянцы, следы которых лично я давным-давно потерял. Однажды у него появился советский журналист Леван Кацешвили, в 75-м снимавший бульдозерное побоище. Теперь он жил в Гамбурге и помогал художнику наладить связи с немецким покупателем. В 1983 году, очевидно по его наводке, состоялась выставка «Четырех» в разных музеях Северной Германии.
Бестолковщина и бесправие русского сборища меня удручают до сих пор. От них не спрячешься ни в горной пещере, ни в африканских джунглях. Тогда немцы пригласили четырех самых наивных и беспечных русских, живущих в Париже: Зеленина, Леонова, Шелковского и меня. Числилась в списке и Мастеркова, но ее не смогли найти. Нас окрутили, обдурили, надули, и за все это мы сказали большое спасибо немецкому начальству.
Короче всех выразился Игорь Шелковский: «Ишь, чего захотел – деньги ! Скажи спасибо немцам, что выставили!»
Меня удивляло особое, скажем точнее – потребительское отношение Зеленина к гражданским проблемам. В этой части существуют две тенденции, одна: «чем больше у тебя паспортов, тем лучше», и другая: «я гражданин мира – плевать на паспорта».
В семидесятые годы французские власти охотно пускали в страну политических эмигрантов из тоталитарных стран, где числился и Советский Союз. Семья Зелениных воспользовалась такой возможностью и без задержки получила документы «апатридов», людей без гражданства. Прошло семь лет, и на проверке паспортов на германской границе жандарм долго крутил и вертел удостоверение Зеленина, внимательно разглядывая фотокарточку и оригинал. Я спросил приятеля, не собирается ли он получить настоящее французское гражданство. «А зачем оно мне? Так жить лучше», – был ответ.
Года через три, в артистический скват «Аркей» он приехал с сыном Димкой, здоровенным парнем, ломавшим кирпичи, как спички.
«Вот отличный солдат для французской армии, – с восхищением заметил я Эдику, – небось, скоро в армию?»
«Димка у меня – пацифист и апатрид, так что служить в армии, да еще в колониальной, я его не пущу», – выразительно ответил он.
Так здоровый бугай Димка закосил армию и стал продавцом в книжном магазине.
Сибиряк не пропустил и парижские скваты. В 86-м, в разгар боев сквата «Аркей» с парижскими бульдозерами, прошел слух, что самые видные и боевые скватеры получат бесплатные мастерские с высокими потолками. Зеленин с могучим сыном Димкой, лепившим горшки и тарелки, оказался тут как тут и установил гончарную печь в помещении сквата. Месяц они воровали у страны электричество, обжигая свое прикладное творчество, а раз обнаружили, что их завод наглухо запечатан кирпичами и попасть туда невозможно. Димка кувалдой пробил дырку в стене, вынес печку по частям и больше не появлялся. Отец и сын Зеленины, испугавшись наказания и штрафа, на раздачу мастерских (правда, не в Париже, но по-настоящему просторных и с высокими потолками) не явились.
На пороге советской перестройки началось время «круглых столов». В Нью-Йорке «за столами» отличался Шемякин, а в Париже ведущее положение занял «стол» Зелениных. Ответственным советским работникам разных уровней не только дозволялось, а рекомендовалось встречаться с эмиграцией антисоветского направления. Велись бесконечные переговоры и беседы, чаще всего одноразовые и бесплодные. В квартиру Зелениных зачастили сотрудники «советских фондов культуры», видные академики, туристы, экономившие деньги на еду и гостиницу. Гостеприимная сибирячка широкой натуры, но тяжелых деревенских мозгов, невозможных в среде парижских снобов, наладила связь с родной Сибирью.
Трудно представить себе титулованного академика «изофронта» Таира Салахова у Зелениных в сибирской глуши или в рязанской деревне, а вот в Париже он охотно шел к ним на самовар с баранками и трепался о величии эмиграции, единстве русской культуры и решительных переменах в политике советской России.
Курс на Восток!..
Восстановить историческую справедливость и рассеять мрак невежества!
Эдик Зеленин, давний сторонник «всех дверей и столов», выжимал из перестройки все что мог. В 1988 году по приглашению какого-то культурного фонда Зеленины совершили триумфальное путешествие на Родину. В обеих столицах у них было множество знаменательных встреч, а в Сибири художника принимали как самого желанного гостя бывшие гонители его творчества, ставшие верными почитателями.
Двести лет назад русский художник Иван Еремеев рисовал восставших парижан, баррикады, штурм Бастилии (1789). Художник Зеленин, сидя в Париже, рисовал русские церкви с бабочками. Я видел его картины. Меня смущала местечковость направления. Витебский уроженец Марк Шагал выжал из нее все возможное, но у Зеленина смесь супрематических мотивов с золотыми крестами и куполами выглядела нарочитым китчем.
В начале 90-х годов, с появлением частной мафии в культуре, имя Зеленина исчезает из списков известных авангардистов. Новые русские фальсификаторы дошли до того, что без зазрения совести исключили его из искусства. Драться с искусствоведами за свое законное место художник не умел да и не располагал средствами для такой недостойной борьбы. Настали темные и тяжелые времена. На Запад хлынули молодые и наглые продавцы «шарм рюс», в коем он всегда слыл большим авторитетом. Они перехватили кабацкие заказы на стенные росписи и портреты.
О его затее с выставкой в Ганновере (2000) стоит рассказать подробнее.
В начале этого круглого года Зеленин вызвал меня на серьезный разговор.
«Есть верный шанс показаться эмигрантам в Германии на Всемирной выставке, – авторитетно заявил он, – кого ты предлагаешь?»
Я вспомнил мой подвал, заваленный картинами Соханевича и Пролетцкого, и назвал их имена.
«Отлично, – заключил он, – приготовь на всех хорошее досье. Кроме тебя, я посвятил в дело Сашку Леонова, он предложил своих учеников Путилина и Савченко, ты не против?»
Я был не против, потому что доверял человеку, отыскавшему хорошую выставку, а Леонов – отличный современный мастер и герой ленинградского андеграунда, но все-таки спросил, каким образом мы туда попадем.
«Мы не художники, а пираты, выставку возьмем на абордаж. Наше досье будет первым на столе высшего начальства», – закруглил он.
Слух о Всемирной выставке без задержки проник в русские глубины. В парижском клубе «Симпозион» закипели нешуточные страсти.
«Да кто такой Москвин, вы слышали о таком художнике?» – шипел и плевался фотограф Валька Тиль.
«А кто такая инсталлятор Виолетта Лягачева? – орал пьяный скульптор Олег Буров. – Я рубил гранит на Алтае, когда ваша Виолетка сосала лапку в люльке».
От незаслуженно забытого Володи Толстого (Котлярова) я получил роскошный «мейларт», со всех сторон пробитый почтовыми штемпелями и украшенный пестрыми наклейками. Внутри лежал лист бумаги с вызывающей цитатой из Бориса Пастернака: «О, как я вас еще предам, лжецы, изменники и трусы».
Недовольные составили решительный протест, адресованный сразу двум президентам – Путину и Шредеру.
Конечно, желающих попасть на выставку было не менее сотни, но мы приготовили отличное досье на пятнадцать человек.
«Чем больше шуму, тем лучше для нас», – заключил Зеленин и под охраной сына Димки повез досье в Германию.
Я знал, что у него имелся хороший блат в секретариате и с двух сторон, с русской – Кацешвили, с немецкой – Дирк Вилке. Роскошное досье они сумели подсунуть начальству, но оно первым полетело не на выставку, а в мусорную корзину.
«Мы сделали все что могли», – пораженные неудачей, рапортовали Кацешвили и Вилке.
«А я вам что говорил, – хорохорился Анатолий Путилин на аварийной сходке, – нас не считают за художников».
Считают или нет, не нам судить, но без официальной государственной заявки с оплатой выставочного места досье не рассматривалось, а специального приглашения за счет германского капитала никто из нас не получил.
Так позорно провалился пиратский абордаж Всемирной выставки.
Бывшие советские республики показали немцам свой фольклор, а Российская Федерация, потерпевшая финансовый крах, не смогла оплатить аренду помещения. Попытку Зеленина организовать сбор средств для специального эмигрантского отдела немцы встретили лукавой улыбкой и в помощи отказали.
Ох, как измывались в клубе «Симпозион» над позорным поражением пиратов! Поминки справлялись по всем правилам, с ведром самогона и борщом, приготовленным из ослиных копыт.
Европа – не Африка, с голоду умереть не дадут, но дом Зеленина постепенно пустел. Коварные и жадные гости испарились один за другим. Иногда я заходил к ним на посиделки. Они устроили мать Эдика в богадельню Земгора без всяких взносов на содержание. Зеленин страдал от развала великой страны на независимые куски. Его возмущала украинизация Ялты Чехова и Севастополя Толстого. Нашествие совков с квартирами в Париже и дачами в России выводило его из свойственного ему равновесия.
«А вот у меня ничего нет, кроме картин».
Жили Зеленины гораздо сытнее во Франции, чем в рязанской деревне. Трехкомнатная квартира с лифтом, торговая улица Сен-Мор, соседи, говорящие по-русски: Целковы, Заборовы, Карповы; домик с огородом в Шампани. Но не хватало удачной артистической карьеры. Все двери, в которые ломился художник с работами высокого качества, оказались на замке. Парижская галерея «Блондель», облюбованная им для себя, предпочла выставлять и продавать не всемирно известного борца за свободу творчества, а никому не известного москвича Ивана Лубенникова.
Попытка определиться в московской торговле тоже не удалась. В фальшивом списке «Великих художников Москвы» Зеленин не значился. Его сюрреализм русского розлива не находил там сбыта.
По ночам он работал, так что я ему звонил не раньше пяти дня. На последний звонок он философически заметил: «Ты знаешь, старик, мне все надоело!»
Хоронили Эдуарда Зеленина 15 марта 2002 года на дальнем кладбище Пантен, и в тот же день к вдове пришел патриот Сибири, знаменитый таежный король, и на корню скупил картины покойного земляка.
