переезжающие из страны в страну,
таща на себе молитвенники,

напечатанные на тонкой папиросной бумаге
специально, чтобы в них уместилось побольше проповедей,

продают из них часть,
а часть выбрасывают за ненадобностью,

чтобы не слишком париться в другой раз, собирая возле себя городских стариков,

обделенных социальными гарантиями,
обещая им всякие возможные для них штуки,

что с ними могут случиться
после их смерти, закупая у баптистов в штатах

новые молитвенники

целыми партиями,
перевозя их контрабандой через немецкий кордон,

продолжая стараться
выстроить бизнес на Иисусе с компанией,

распевая с братьями-фриками
псалмы, наскоро переписанные

из протестантской церковной прессы,
в основном со счастливым концом и не так печальны,

дополняя их отрывками
интимного характера, расширяя, я бы сказал,

гражданские запросы и интересы, что ими движет, – я думаю, – что их тревожит,

если это и впрямь религиозные стишки,
если именно они вынуждают себя водиться

с разными ублюдками,
тогда этот мир и вправду есть за что уважать,

пока в нем есть проповедники,

способные одолеть пешком
такие расстояния в погоне за какими-то своими аферами,
способные обратиться с любовью к каждому отморозку,
который встретится на пути,

а поскольку лишь они и встречаются,
то обращаться с любовью к каждому встречному,

ко всем этим персонажам Босха
из ближайшего бара, которые сидят

там и наливаются всеми напитками,

какие только производятся. Если б в моей семье были проповедники,

я бы попробовал с ними договориться,
я бы сказал, послушайте, дядька,

давайте делать это дело совместно,
каждый большой бизнес начинается

с вредных привычек, вот вы, скажем, молитесь,
а я люблю наркотики,

у нас много общего,

если приглядеться внимательно.
Я б упаковал его чемоданчик наилучшим товаром,
я бы вложил меж страничек молитвенников

листья ямайской ганжи,
я б завалил эту страну отличным креком

и делал бы это почти задаром,
лишь бы только отбить то, что вложил, и

инвестировать дальше
закупки штатовских молитвенников,

лишь бы длилась эта миссия,
лишь бы только за нами тянулись колонны

безымянных дилеров и прокаженных,
лишь бы только росла эта сеть во имя Господа

и набегали каждый месяц
проценты, и чтобы поменьше дури было в наших кошельках. И я тащил бы за ним пачки с напечатанными иконками,
я ходил бы за ним и слушал, как он пугает народ

Страшным судом и геенною,
грозно сверкая всеми своими золотыми коронками,
оплаченными на проценты от продажи молитвенников,

заточенными в борьбе с системой. И когда бы он засыпал в гостинице,

я бы спускался вниз и прятался в воротах,
собирал бы возле себя

самых неприкаянных и непрощенных
и утолял бы их черную, будто нал,

жажду тремя глотками

и пятью хлебами,
и говорил бы им с чувством отчаяния и тоски,
что вы знаете, говорил бы я им, засранцы,

про конец света
и тем более про геенну, что вы можете ведать,
это я гублю тут за вас свое здоровье и свою

разбитую душу,
и это я перевожу в своем чемодане главные экспонаты.
Ваша геенна, сказал бы я, это когда помираешь

на улице и хватаешь
хавку из рук, исхитрившись выгнуться половчее,
конец света – это когда три дня беспробудно бухаешь,
потом вырубаешься, а наутро

не находишь ничего лучшего, чем проснуться.
Ну и так далее, я сказал бы им все непотребства,
я бы призвал их к совести,

я бы давил на самые больные точки,
и если бы они меня выдали органам власти

по причине собственного жлобства,
покуда еще петухи не пропели, я знаю,

что бы они мне инкриминировали –
они бы сказали, послушай, сказали б они,

еще если б ты
просто захотел там, не знаю, кого застрелить,

если б ты
просто взял пушку и начал стрелять направо и налево,

мы бы
могли это понять, но ты же так не сделал,

правильно, ты
убивал сотни обывателей нашего чудесного города
этими своими чертовыми наркотиками,

ты не просто убийца,
ты значительно хуже, чем убийца, ты просто отребье,
понимаешь, ты играл на религиозных чувствах,

одним словом, тебе
теперь не позавидуешь, это уж точно,
и мне бы и вправду никто не позавидовал,

чему уж тут завидовать,
если столько обвинений, и родня не вносит залога,

и конец света и тому подобное,
и попав с головою во все эти засады,
я бы подумал –
блажен, кто выпал из нашей круговерти,
все, чего боишься, начинается после смерти,
и потому все, чего ты боишься, как оно ни называется,
тебя не касается,
пока не начинается. 4. ПОДПОЛЬНЫЙ ЦЕХ БОМБИСТОВ Меж твоею злостью и твоей усталостью,
как между складками рабочих курток,
он ищет место для солнечной пыли,
которая сыплется на наш квартал.
Его друзья, что зарабатывают себе на жизнь
тем, что показывают карточные фокусы
на пляжах Дуная,
говорят с ним о революции,
когда сидят напротив биржи
возле футбольной афиши,
доставая из воздуха
бутылки с вином. И каждый раз,
когда он приходит
и спрашивает про нее,
она выветривается из их разговоров,
как табачный дым из волос,
не найдя ее, он думает: что же,
каких только глупостей не наделаешь,
лишь бы ты за них не отвечала. Самое любопытное в наших разговорах,
в паузах молчания,
в промежутках потерянности на ипподромах,
все эти стоны женщин в подъездах,
высоких, как голоса оперных певцов,
именно в промежутках молчания, после него
приходят бомбисты в черных рабочих куртках,
и твоя психика будет разбита,
как печатная машинка,
и болезни запущены, как воздушные змеи,
и сердце, со всеми его клапанами и мешками –
бомба, собранная в подпольной мастерской; придет час, когда
ты пригодишься,
и тобой защитят свою жизнь,
и покуда ты бьешься,
как молодой уличный боец,
нанося увечья
всем участникам боя,
никто не подумает,
что ты всегда рядом,
с самого начала до конца,
ты всегда имеешь право не принимать их условия,
ты всегда имеешь право избежать ответственности,
никто не может тебе запретить играть по своим правилам,
единственное, чего они не позволят – это совсем

не принимать участия в игре. Между тем, что ты говоришь
и тем, как тебя понимают,
и находится вся поэзия,
поиски начинаются именно в этих
кратких приступах непонимания –
никто не понимает, что ты говоришь,
никто не понимает, и именно поэтому ты говоришь,
и язык – только способ все усложнить.
Дети сатаны – создатели словарей –
подсыпают яду к нашему алкоголю. И если она возникает, будто тень
между столами
студенческих столовых,
с нею здороваются
восемнадцатилетние активисты из марксистских кружков,
и румынские музыканты усмехаются
и прячут револьверы
и яблоки в глубокие карманы. А, говорит, вы все еще тут,
с вами все еще ничего не случилось,
вы, как и раньше,
преследуете солнце,
залезая на радиобашни и
выгоняя его за город,
и сбиваете его с неба камнями,
собранными на побережье. И пока они все
выходят по очереди
в июньское пекло,
оставляя за собой упаковки из-под таблеток
и шепот среди пекла –
его убили прямо возле ее подъезда,
ночью, когда он вышел за презервативами,
ее вычислили по отпечаткам
зубов на его коже, жизнь – это боксер,
который любит свою работу,
ничего личного
и ничего лишнего, самые лучше вопросы
могут поставить лишь те, кто живы,
но лучшие ответы
можно получить только от мертвых.

СТОРОНА Б 5. СОБАКИ ГОРОДСКОЙ ИНФРАСТРУКТУРЫ Ну вот, скажет она, все идет, как и должно идти,
теперь начнется зима.
И тот, кто знает сквозные ходы через лабиринт,
сможет когда-то вернуться
и начать все сначала. Нищие, как животные, первыми чувствуют холод.
Подростки, что умирают на улицах,

заворачиваются в знамена,
кровь в легких твердеет и осыпается на самое дно
их дыхания. Теперь уже не скажешь –

время есть.
Времени нет, и нет возможности защититься.
Черные псы обнюхивают пустые бутылки,
что ты выносишь на задний двор. Накануне зимы каждому хочется уйти от удара.
Убийцы приходят под стены тюрем и просятся
в наполненные дымом помещенья,
змеи ныряют на дно речек, тяжелых,
как венгерские монеты.
И женщины в пустых с утра рабочих домах
набирают полные ванны горячей воды

и прячутся в них
от холода. Защити меня – говорит одна другой,

у нас нет времени,
чтобы что-то изменить,
только эти ванны с водою,
где остывает на самом дне наше дыхание,
некому защитить открытые города,
и псы уличной инфраструктуры стерегут

проходные фабрик,
ворота которых для нас с тобою навеки закрыты. Беженки, прячемся в чужих помещеньях,
ныряя в теплую воду,
никто не защитит нас от этой зимы,
обреченные умирать ничего не знают о том, что может быть по-другому,
это как знаки на нашей коже – мы первыми попадаем
в черные ямы забытья. Они выползают из нор и подвалов, выходят из темноты,
вываливаются из небытия, продираясь сквозь жеваное мясо
одиночества, втискиваясь в стены, пугаясь полуденного
ветра, выходят, выносят самое необходимое –
каменья, что они переносят в портфелях и в бумажных
коробках, крепко сжимают, отбиваясь ими от собак,
нет времени, только эта удивительная процессия наших с тобою
знакомых, она впотьмах продвигается улицами, что
остывают, площадьми, что упираются в бок речного
вокзала, чтобы там погрузиться на корабли, в которых
перевозили тысячи утопленников, эти опустошенные корабли,
что стоят в портах и лишь наблюдают за нашей процессией,
каждый год, именно накануне зимы, отплывают
и движутся по теченью, теряясь в речном тумане, пока их
видно, давай скажем спасибо всем инженерам, которые строят
металлические мосты через наши реки, всем проклятым обитателям
карцеров, поблагодарим уличных нищих, которые остаются
на перекрестках, закутавшись в знамена, как офицеры
разбитой армии, никто не приказывал им выходить под этот
огонь, никто не прикажет нам уходить из наших районов,
у смерти есть свои зоны отхода, корабли отплывают,
начинается дождь, бьется о мокрый песок, такой звук,
как будто это велосипеды сотен китайских работниц,
едущих на фабрики. 6. АДВОКАТ ТРАНСВЕСТИТОВ (перевод Андрея Пустогарова) Вот образцовый пример, как делать карьеру,
когда терять тебе нечего, кроме лицензии: история адвоката –
он мучился почками, ходил на бега, пил мадеру,
и следом за ним бродила пестрая, странноватая его клиентура. Они дожидались глубокой ночи,
чтоб из последнего бара вынести его похоронной процессией.
Он покачивался у них на плечах, и его адвокатские мощи
оплакивали все трансвеститы города, устраивая эксцессы. А поутру, когда его корчило, тряслись руки,
и сознанье возвращалось к нему понемногу,
они, стоя в траве, глядели в окно на его похмельные муки,
терпеливо и преданно поджидая его у порога. Ведь он брался за все их сумасшедшие случаи,
из петли вытаскивал переодетых политиков и больных проституток,
подделывал им документы, выжигал кислотой их наколки и невезучих
лечил бойскаутов от триппера и простуды. Хоть все процессы, что вел он, кончались ужасно,
и в отношеньях с действительностью у него были сложности.
Он влезал в дела, выиграть которые просто не было шансов,
он говорил – борьба с системой привлекает меня безнадежностью.

Что у этой страны есть конституция – можно лишь верить,
режим захлебнется в собственной патоке, тяжелый, как панцирь,
помни, если система и открывает двери,
то только затем, чтоб тебе прищемить пальцы. Души наших политиков – это собачьи мясные консервы,
умереть у нас от цирроза – значит жизнь отдать за свободу,
перестав увлекаться шлюхами, увлекаешься проблемами церкви,
свои прежние трупы, как концы, бросив в воду.
Студенты, что продавали сердца и были связаны с моргом,
матросы, что револьверы в трюмах везли из-за моря,
священники, что в свободное от службы время торговали морфием,
расстриженные аптекари, отлучённые репортеры, жирные биржевики и худые анархисты с бородами,
все, сумевшие в нужную нишу запасть –
его клиенты составляли если не большую часть города,
то уж точно лучшую его часть. И когда какой-нибудь юный студент-медик, теплую косметику, липкую помаду
по лицу размазав, укладывал его спать на постели –
на бок, чтоб не захлебнулся, и решал – валить уже надо,
он, до того как уснуть и умножить свои потери, до того как и этот клиент оставит его одного у страха в лапах,
не в силах до конца досмотреть, сколько еще он сможет терпеть,
поворачивал голову на его голос и запах
и говорил в ответ – иди, принцесса, куда зовет тебя сердце,
все равно ведь выпасть отсюда так же трудно, как выпасть из памяти.
В этой сучьей стране лучше быть извращенцем,
чем депутатом в каком-нибудь местном парламенте. Справедливое отвращенье у них вызывая, сколько я не
стоял до конца, вас защищая в этих процессах,
их стимулирует наше с тобой противостояние,
поэтому скоро и тебя не станет, принцесса. Все, что от тебя останется – дыхание теплое,
трепет легкий, что прахом ложится под ноги,
тишина тебе голос выстудит, схватит за горло,
крепко помни, принцесса, беседуя с богом – двери ада отворяются не скрипя
все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя
все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя
все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя 7. ПРОФСОЮЗНЫЙ СЪЕЗД КАРМАННИКОВ – Что ты будешь делать, если и сюда придет зима? – Я сдамся власти, пусть делает со мною, что хочет, пусть

берет мой язык и вгоняет в него

столовые ножи своей любви, пусть попробует

вымыть из-под моей кожи черные знаки

криминала, что забились там, как в сточных трубах. – Кто поверит тебе, как ты думаешь? Ты столько
раз возвращался из этих дыр, за которыми пустота,
кто поверит тебе? Там, где для них портится погода,
для нас с тобой портится жизнь, ты же знаешь. – Все идет к тому, что в скором времени с нами
просто перестанут считаться, звезды, что светят все ниже,
упадут на наши любимые бары, и тогда нам не
останется ничего другого, как попробовать договориться с
ними, сказать: мы тоже росли на этих улицах, поэтому
не обязательно уничтожать нас первыми, по крайней мере,
еще одну зиму мы могли бы переждать вместе под ударами
горячих звезд, что падают нам в кофейники
и стаканы с вином, если кто из нас первым упадет под
этими ударами, мы сбросим его тело в канаву,
привязав к нему печатную машинку или старые
телефонные справочники, чтобы его затянуло на дно
в направлении полных темнотой лабиринтов. – Они не могут от нас отделаться, пока мы не воспринимаем
их всерьез, они могут с нами считаться. – Но глядя на свет, ты видишь все,

кроме того, что видит тот,

кто смотрит на тебя.
Если мы не уйдем отсюда первыми,
то непременно уйдем последними, поскольку
кроме нас тут вообще никого нет.
В этой истории все сводится
к тому, найдется ли кто-то,
кто успеет заметить наше исчезновенье,
распознает за позывными радиостанций
сигнал о начале смерти. Весь наш
криминал и вся наша уличная солидарность
рассыплются под давленьем
незыблемого неба, которое монтируется прямо над нами. Отделавшись от нас, они потеряют
собственный покой, великое равновесие,
заложенное в эту жизнь политиками и шарлатанами,
которое рушится с каждою
смертью, с каждым убитым шулером
и серийным убийцей, утопая в
каналах и растворяясь в воздухе, мы с тобой можем только
поспособствовать тем, кто уходит – поскольку
с нашим исчезновеньем
и проклятием, с нашим отлучением
от их сетей, в том городе, где
находилась наша с тобою жизнь,
будет находиться наша с тобою смерть
с которой им всем придется теперь считаться.

8. СКАЖИ МОНСТРАМ ДО СВИДАНЬЯ (перевод Андрея Пустогарова)

Юра Зойфер, рожденный на собственной фабрике,
учился иностранным языкам у дрессированных попугаев в отцовской конторе.
Потом говорил, что если чему он и научился в детстве – так это путешествиям,
когда неделями спишь не раздеваясь,
застряв в очередном порту. Заняв вместе с крысами и цирковыми обезьянами
лучшие места в трюме, он
на ходу вытаскивал рыбу из черной воды и разговаривал с монстрами,
что вылетали из снов пассажиров третьего класса. Юра Зойфер говорил:
рыбы в воде – как метафоры в речи.
Позже, водя дружбу с самыми опасными
представителями общества и меняя марксистские листовки
на разноцветные камушки и оловянных солдатиков,
он часто бывал в столовых для бездомных,
прятался в ночлежках,
организованных Красным Крестом,
выводил на площади цирковых животных
и вел агитацию.
Запомните эти дни, говорил он публике,
собирая у нее монеты, запомните –
цирк, революция и кабаре
уберегут наши города
от апокалипсиса. Однажды, незадолго до ареста, засыпая
на пустых мешках из-под военной почты после того,
как обмотал глотки своих простуженных животных
старыми газетами, он увидел –
будто стоит на каком-то вокзале у широко открытых дверей зала ожидания
среди толпы неизвестных ему людей и не может выйти наружу,
ослепленные светом солнца, все они толкаются и не могут выйти, все эти клоуны и террористы с бумажными бомбами, самоубийцы, шулера со своими зазнобами, актрисы порнофильмов, ветераны из приютов, банды сербов, делегации арнаутов, отряды наемников, группы повстанцев, сотрудники железнодорожной станции, пассажиры, выпавшие из вагона, на себя взвалившие сломанные пишущие машинки и патефоны, картонные колонны и бумаги рулоны, весь свой ломаный реквизит, что на своих горбах вынуждены всюду возить, словно ларцы с дарами, все они, стараясь вырваться, толклись перед открытыми дверями… И тогда, проснувшись, он написал – вот мои сны, что приходят негаданно,
вот мое радио, полное пропагандой,
и чем проще и громче она,
тем страшнее потом тишина.