Дмитрий Бавильский

НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПУТЕШЕСТВИЙ

Москва – Узуново

(Расстояние 159 км, общее время в пути 2 ч. 34 мин.)

Дело в том, что Ольга легла на операцию. Из-за этого мы не поехали в Ригу с Андреем, как собирались. В последний момент побежали делать визу через туристическое агентство, но теперь уже заболел я. Траванулся, живот отчаянно крутило. Поднялась температура, из-за чего осенний дождь остро обжигал кожу. Словно небесное воинство тушило о мое лицо невидимые сигареты.

В агентстве отказали: обращайтесь за срочностью в посольство. Однако, температура не опускалась, какой из меня ходок? И Андрей уехал на историческую родину без праздных провожатых.

Праздных, ибо в ноябре Москва оказывается особенно тоскливой, тихой. Ленинградка стоит в любое время суток, рекламы подмигивают с любого угла, спешащие толпы одновременно говорят в десятки мобильных яростно, и пар, вырывающийся изо рта, поднимается кверху, точно от озимых, а все равно кажется: город тих, как бумага, на которой забыли нарисовать город.

День резко укорачивается, выпадает первый снег, быстро сходит, уступая место второму и третьему. В промежутках разрастается свинцовая слякоть, придавливающая кленовые листья. Еще совсем недавно, в солнечном и теплом октябре, Усиевича засыпало червленой красотой, из-за чего улица стала похожа на златоустовскую гравюру: позолота осыпалась с веток деревьев, отныне напоминающих трещины в пространстве, вниз, навела уют и безветрие. В ноябре все резко (или не резко, раз на раз не приходится) меняется, словно бы слегка горчащая, коричная мягкость, разлитая в природе, пересыхает, уступая место звездам в выпотрошенном небе и нравственному закону в СМИ.

Куда мне деться в этом ноябре? В Алма-Ату, где нужно помогать хорошим людям. Позвонили, позвали, вовремя сориентировался: значит, не на запад, а на восток, куда редко заводит персональный феншуй, но откуда растут ноги у моей меланхолии.

 

Узуново – Михайлов

(Расстояние 205 км, общее время в пути 3 ч. 37 мин.)

В Михайлове пошел дождь. Трава здесь пожухлая, но все еще зеленая. Снег закончился сразу при выезде из Москвы.

Крутящиеся деревья: когда ночью смотришь в окно, а свет выключен, стоит полная тьма. Но поезд, ходом своим, выхватывает из темноты деревья, они на мгновенье подступают к полотну, и тут же отскакивают от освещенной территории. Будто поезд идет по касательной мимо гигантской карусели, на которой кружат деревья, причем не только на краях карусельной плоскости, каждое дерево крутится и вокруг своей оси.

Мы давно с Ольгой задумали эту поездку. Горожанам, уставшим от монотонности, необходимы развлечения подобного рода. Безопасное и ничем не грозящее, заранее просчитанное приключение. Отклонения минимальны. Непредсказуемость загнана в нюансы. При всем разнообразии потенциалов жизнь столичного жителя однообразна, особенно поздней осенью, когда часы переводятся на час назад. Оттого и думали про Ригу. Оттого и случилась Алма-Ата: важно же под конец года устроить себе выпадание.

Необходимо озадачиться путешествием без особенной цели, когда важнее всего  самодостаточность перемещения. Накопление наблюдений, мыслей, чувств…

Когда ты, как акын, поешь о том, что видишь, чувствуешь. Узнаешь. Даже если и не произнесено (написано) ни одного слова. Дорога – это ведь тоже текст. Сложноорганизованный.

Я уезжал с Павелецкого, между прочим, в первый раз. До этого мы сюда ходили смотреть на траурный поезд, привезший умершего Ленина. Есть такой полузабытый мемориал на задворках вокзала. Обычно (два раза в год) я езжу домой в Чердачинск с Казанского. Всю жизнь, сколько помню, одним и тем же маршрутом, выученным назубок, ставшим привычным, как расписание пригородных электричек. Через Волгу (Самара, Сызрань, Потьма) и Башкирию (долгая стоянка в Уфе) по горно-заводскому району (Аша) к все более и более родным Миассу и Златоусту. Маршрут, заигранный, как «Турецкий марш» Моцарта. Как «Времена года» Вивальди.

А теперь Павелецкий… 84 часа в одну сторону. Сначала моему выбору удивились устроители семинара: как же так, не самолетом? Да у нас даже такой формы отчетности нет. Потом смирились. Витя, услышав по телефону цифру 84, долго и старательно смеялся. Пашка запостил в своем сетевом дневнике текст о любителях поездов, обсуждение которого вылилось в дискуссию о состоянии современной российской авиации. Но Павел не ограничился этим, пошел ведь на сайт продажи железнодорожных билетов и скинул ссылку с полным перечнем остановок. Ну, да, 55 и что теперь? Феликс, только что прилетевший из Киева и собирающийся лететь в Турин, тоже начал копаться в Сети, установил, что «Аэрофлот» в Алма-Ату не летает, начал смотреть другие варианты. И только мудрая Люся (к ней заглянул накануне отъезда) посмотрела пристально глаза в глаза (как она умеет) и сказала, со вздохом понимания:

– Ты прав. Себя нужно учитывать.

 

Михайлов – Павелец

(Расстояние 257 км, общее время в пути 4 ч. 34 мин.)

Ну, конечно, я прав. Чем ближе приближалась дата отъезда, тем отчетливее понимал: мне необходимо тупое и очень конкретное выпадание на несколько дней. Глаз замылился. Сердце устало от однообразия. Мы – праздные люди, и бронепоезд наших ограничений стоит на запасном пути. Все отлично понимают, что любой укорот идет только на пользу, но поди заставь себя хотя бы вставать на полчаса раньше или же делать утреннюю гимнастику. Я уже не говорю о таких глобальных процессах, как бросить курить или начать ходить в спортзал.

Когда живешь однообразно и однобоко, то, с одной стороны, время будто бы останавливается (один день похож на другой), но, с другой, повседневная безмятежность обостряет ощущение того, что жизнь безнадежно проходит мимо. Поэтому однажды ты садишься в поезд, чтобы попытаться догнать утраченное, хотя бы временным изменением внутреннего статуса. А зачем тогда еще нужны эти путе-шествия, «следования путем»?!

Последний раз освежающим самоограничением оказалась служба в армии. Толчок для внутреннего развития… после дембеля, собственно, и начинается «новейшая история» конкретного индивида. Но сколько лет минуло с тех времен? Вспомнить страшно.

Поезд – искусственное самоограничение. Во времени и в пространстве, во всем. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». То есть, конечно, изо всех сил делаешь вид, что привычный образ жизни не пострадал, кардинально не изменился, но понятно же, это лишь маска. Внутри ты подвижен, что железнодорожный состав, текуч и изменчив.

Русский поезд – место особого мироустройства, укорачивающего, окорачивающего не только пространство. Ты можешь взять билет в вагон повышенной комфортности (двойное питание, кондиционер), но бонусом достанется тройной храп и очередь за водными процедурами, ни к чему не обязывающие разговоры, когда кажется, что в тишине всяко лучше, да и сама тишина. Весь вагон спит, как детсад в сонный час, и часовая стрелка замирает от этой самой тишины.

В западных поездах не так – там каждому удается сохранять автономию.  Кажется, в Европе избегают организацию «ночных поездов», там и пространств-то таких нет, чтобы. Западный человек в поезде едет, он пассажир, согласно социальному ролевому расписанию, а вот русский человек в поезде живет. Русский человек живет всегда и везде, даже в беге на короткие дистанции, как в метро. Ибо слишком много правил, на которые наплевать и которые нужно нарушить. И слишком много сил и движений уходит на все эти нарушения. Нарушения схем и правил и есть жизнь. Пока нарушал, она и прошла.

Нам все время очень важно оставаться собой и нести в мир свою неповторимость. Потому что, на самом деле, мы не знаем, кто мы (в лучшем случае догадываемся), вот и проверяем окр. мир на прочность: выдержит ли… нас…
В этом и есть широта души, которую необходимо сузить: другие уже давно нашли комфорт в системе сдерживающих правил, высушивающих душу изнутри. А у нас работает, может работать только то, что по умолчанию; то, что не проговаривается, но что все даже не то, чтобы знают, но чувствуют. Как это право на место на чужой полке, на храп соседский и воду с привкусом газа. Все знают, что априори лишают друг друга комфорта, значит, можно и не беречься, да? И не беречь… Но все очень вежливы друг с другом, предупредительны, отчего ощущение неловкости только удваивается. Ладно. Зато в поезде можно просто лежать, не включая свет, в полной темноте. Если лежишь в полной темноте своей квартиры, подавляя желание включить тв, радио или музцентр, или, хотя бы, настольную лампу, на тебя тут же наваливаются неприятные мысли и образы. И тогда ты встаешь и включаешь свет.

А в поезде ты лежишь и слушаешь перестук колес (его еще не отменили), и он не совпадает с твоим сердечным ритмом. Чувствуешь на себе подрагивание и поскрипывание вагона, всех его составляющих, весь этот хорошо темперированный клавир, а главное – даже если ты ничего не делаешь, то все равно делаешь важную работу по перемещению. Это оказывается крайне увлекательным занятием, даже если ты и не смотришь в окно, а просто пишешь в аську Ленке или Андрею – только что проехали Павелец. И Андрей начинает радоваться, и ты очень хорошо видишь как он радуется, так как связь отменяет расстояние еще больше, чем воображение. Отсутствие пространства компенсируется избытком времени. Всегда так. Хоть закономерность выводи. Что странно: избыток времени говорит о его чудовищном дефиците, тотальной недостаточности. Ты его тратишь так, словно бы его много, а его мало. Мало прошло. Мало осталось. Мало чего успел сделать. Еще меньше успеешь. Все, что мог, ты уже совершил и тд. И это первый признак того, что времени уже почти не осталось – когда ты не знаешь, куда его девать и чем заняться. В такой момент невозможно читать или писать, или делать что-то еще и, тем более, просто лежать на кровати. Нужно срываться, бежать, обниматься, или что? Или как? Хорошо, что мы не знаем своего конца. Я написал это и почувствовал, что у меня заболела голова. Над левым глазом. Над глазницей левого глаза. Поезд сильно наклонился. Дернулся. Набрал скорость. Зарядка телефона бьется о панель деревянной обивки. Ух, как дернуло и наклонило теперь уже в другую сторону. Это пока я писал, убивая избыток времени, мы почти уже подъехали к Раненбургу.

Чем меньше территории вокруг, тем гуще и наваристее мысли. Мне все время хочется написать («словечко» упорно бьется изнутри о висок золотой, что ли, рыбкой), что я поехал в Казахстан для того, чтобы привести в порядок мысли и чувства, но это не так. Мои мысли и чувства в порядке и не нуждаются в дополнительной настройке или взгляде со стороны – и без того в последнее время я стал избыточно (до дикости) самостоятелен. И мне эта самостоятельность нравится, оказывается, она может иметь самостоятельную ценность.

Но тогда для чего?

 

Павелец – Раненбург

(Расстояние 337 км, общее время в пути 6 ч. 18 мин.)

Боязнь полетов передалась в наследство от отца. Вот и единоутробная моя сестра Лена без особой надобы лишний раз в самолет не сядет. Папа каждый раз делает вид, что ему жаль на перелеты денег, зачем шиковать, когда можно поездом. Каждый раз, когда мы обговариваем поездку в Чердачинск, он с глубокомысленным видом повторяет одну и ту же фразу.

– Понимаешь, сын, тебе как писателю очень важно ездить именно поездом. В поезде хорошо думается, легко пишется. Можешь общаться с народом, наблюдать пейзажи…

Раньше я спорил, говорил, что выдумываю книги из головы, а общаться с народом не люблю, мне его (и общения? и народа) в метро хватает и что писать в поезде не очень-то и удобно – на стыках рельсов вагон дергается, и ручка скачет. Понятное лукавство, которым я отвечаю на лукавство родителя.

Но в дороге действительно лучше думается: ничего другого не остается. Тебя лишают территории, пространство выносится за скобки. За окно. В тесноте, да не в обиде, ты не имеешь ничего, кроме собственного тела. Вот оно и  начинает звучать куда громче обычного. Тем более, что все микрособытия происходящие в поезде, так или иначе, связаны с физиологией. С физикой. Привычный темп, ритм сломлены, тело оказывается растерянным.

И уже не отгородишься от других людей. Сначала сопротивляешься влияниям внешнего, встаешь в стойку, чувствуешь себя Джеком Николсоном из фильма «Лучше не бывает» (где, кстати, он играет писателя), но постепенно устаешь быть все время в форме, расслабляешься, слипаешься вместе с другими телами в этакую карамель. Чужая физиология оказывается заразной: все спят, едят, ходят мочиться по цепочке. Все, что можно делать сообща, делается.

Я не против поездов, мне самому тягостно и, чего скрывать, страшно летать на самолетах, поэтому агитировать за советскую власть меня не нужно. Но когда я начинаю спорить с отцом, то автоматически выходит, будто бы я отстаиваю право на свободу перелетов. Конечно же нет, но, тем не менее, продолжаю возражать. И тогда Вова произносит коронную фразу про то, что не нужно лишний раз испытывать судьбу.

– Понимаешь, сын, ну зачем тебе без всякого повода нужно лишний раз испытывать судьбу?

Голос его крепчает, становится самоуверенным, безапелляционным. И тогда я узнаю в своем отце себя. Мы с ним очень похожи, хотя я – козерог, а он – лев.

Если все-таки полета не избежать, то за несколько дней до вылета у меня начинается лихорадка. Ничего не помогает, ни таблетки, ни алкоголь, ни сон, ни секс. Когда мы летели в Тунис, то в аэропорту Домодедово меня настигли желудочные колики. И пока все рассекали по дьюти-фри, скупая виски и одеколоны, я корчился в углу. Ладошки потели ледяной изморозью, на лбу выступил холод, три дня потом приходил в себя. Когда мы летели во Франкфурт, Андрей влил в меня бутылку коньяка, но и это не помогло – только пот стал не холодным, но горячим.

Не знаю почему. Обычно рассказываю, что видел, как в Шереметьево упал и взорвался самолет. Был такой случай, тогда еще одна стюардесса осталась жива. В компании художников мы катались на кораблике по каналам Москвы-реки, вдруг в отдалении сверкнуло нечто и возник черный, густой дым в виде гриба. Очень похожий на термоядерный, но чуть меньший и более черный. Художники стали волноваться и звонить в 911: вдруг, пока мы тут, в столице произошло что-то ужасное, ан нет, всех успокаивали, что это лишь всего-навсего самолет.

Всего-навсего. Ничего себе ириска! И все же, кажется, что страх полетов напрямую с этим случаем не связан. Как не связан он и с интервью, взятом у хозяина чердачинского аэропорта. Пару часов кряду он рассказывал мне про изношенность авиапарка и про то, какое судьбоносное значение имеют подчас мелкоскопические детали, более не выпускаемые отечественными производителями. Его резон понятен: жалобился, мол, без господдержки пропадет отрасль, верил, значит, в силу печатного слова. Но осадок остался.

И еще какой. Вот оно теперь чем обернулось. Иррациональная подавленность, страх, заставляющий с первой секунды полета слушать мерный шум двигателей. Самое страшное ожидание – вдруг услышать тишину. Волосы на голове шевелятся от одной мысли. Даже сейчас.

– Ах, какой у вас тонкий слух, – сказала мне соседка, которой объяснил свою главную работу во время перелета.

Знала бы она, насколько слух бывает тонок. Когда от малейшего колебания двигателя внутри тела ухают вниз айсберги полого холода.

 

Раненбург – Богоявленск

(Расстояние 361 км, общее время в пути 6 ч. 42 мин.)

Состав с надписью «Казахстан» – как посольство сопредельного государства. Попадая внутрь, не жди пощады. Легко сравнивать уровень жизни двух стран, ориентируясь на чистоту тамбура, свежесть купе, улыбчивость проводников. В рейтингах, говорите, обгоняете? В ВТО стремитесь?

В купе удушающе жарко. Тусклый свет. Летает казахстанская муха (в Москве мух почти не осталось даже летом). Теперь я знаю, что «минеральная вода № 1 в Казахстане» называется «Tаssаy». Все дребезжит, только не разваливается. Старый вагон кажется пустым. Рабочая розетка обнаружилась лишь в коридоре.

Я завариваю «Рис с курицей и французским соусом», 8-10 минут, еда готова. Без картинки на упаковке она выглядит менее убедительно. У проводников (два низкорослых батыра в одинаково заношенных свитерах + проводница, ее не видно, не ее смена) не оказывается ни одного столового прибора. Сосед, ему сходить завтра в Саратове, презентует (его слово) пластмассовую вилку и ложку.

Когда на перроне я первый раз зашел в купе, он уже ел жареную курицу. Теперь уже спит. Похрапывает. У него все быстро как-то. Почему вот только у меня все медленно получается? Особенно когда в медлительности нет особой нужды. Хорошо, что хлеб я купил уже нарезанный, а вот сервелат придется рвать зубами. В соседнем вагоне – ресторан. Пока прощались, заглянул в окно кухни. Питаться из него страшно.

За белье спросили 200 денег. Оказалось, что не рублей, а таньге. И не двести, а, если на рубли, то 50. Один к четырем. Муха садится на руку. За окном чернильная, непроглядная тьма, ровный черный квадрат. Но если выйти в полуосвещенный тамбур, видно белую полосу бедного снега. Где мы едем? Куда?

Вот что важно: путешествие на поезде осталось практически неизменным со времен царя Гороха. Так, как раньше. Так, как «тогда». Актуальные гаджеты здесь бессмысленны. Пространства наваливаются медвежьим боком, мусолят в ласковых лапах, ты совпадаешь с собственным перемещением, мысленно идешь вровень с ним. На самолете приходится постоянно отставать – пара тысяч км проглатывается, непережеванная, застревает в желудке. Казалось бы, ты уже прилетел, но дорога продолжает шуметь где-нибудь за правым ухом, настигая в метро, где спохватываешься: ну, надо же, долетел!

 

Богоявленск – Мичуринск-Уральский

(Расстояние 403 км, общее время в пути 7 ч. 29 мин.)

Постепенно светлеет, не так, чтобы сильно, но уже различимы ряды деревьев, окутанных предрассветной дымкой. Тело потихоньку привыкает к дребезжанию вагона, перенастраивается на иной лад.

Каждая дорога, в конечном счете, превращается в некий пространственно-временной тоннель. У каждой дороги возникают свои особые ощущения и привычки. Позже они пройдут и забудутся, но пока ты в пути, что-нибудь обязательно сигнализирует наверх о поступлении изменений. Может тревожить заусеница на пальце или покалывание в боку, непреходящая головная боль или ноющие зубы. Каждый раз накапливается чреда локальных симптомов, исчезающих, растворяющихся по прибытии – когда ты выходишь на перрон станции назначения и тебя подхватывают потоки новых ощущений, новый ритм, новые люди, внимание переключается на внешнее, дорожная синдроматика смывается волной, от нее не остается и следа. Несмотря на то, что еще недавно все эти мелочи определяли твое нынешнее состояние.

С тревогой прислушиваюсь к показателям внутренних датчиков: что же выстрелит на этот раз. Тьфу-тьфу-тьфу, пять минут – полет нормальный. Хотя, с другой стороны, готов ко всему. Раз уж вылез из ракушки, выбрался с Усиевича, жди.

Жара спадает. Уже не нужно держать купе открытым. Прошелся по коридору за кипятком – двери всех ячеек открыты: душно. А в самом начале казался пустым. Снова снег за окном, на земле. Деревья голые, сведенные судорогой ожидания – они еще не срослись с зимней участью и пока существуют автономно, болезные, – мимо снега и легкого холода, сырости вокруг.

Нужно дождаться рассвета, приносящего толику облегчения. Потом пересидеть, перележать ночь и дожить до момента, когда со спокойной совестью можно ложиться спать. Кажется, начинает резаться зуб мудрости. Десна напоминает о себе, но тактично.

Мне нравится терпеть. Когда терпишь – у жизни появляется цель.

Мичуринск-Уральский – Тамбов-1

(Расстояние 476 км, общее время в пути 9 ч. 9 мин.)

Недавно сформулировал, что в прозе важно настоящее время, что глаголы прошедшего времени кажутся вычурными и холостыми. Когда я писал «Нодельму», ее технической сверхзадачей поставил максимальное использование глаголов настоящего времени, каждый раз досадливо морщась, обращаясь к предыстории, когда не избежать было прошедших глаголов прошедшего.

Важно ощущение действия, свершаемого на твоих глазах. Именно тогда ритуал чтения совпадает с техникой чтения и устройством самого текста – курсор зрачка пробегает про строчкам, и текст для него осуществляется в режиме реального времени. Это похоже на движение поезда, на мелькание пейзажа за окном, существующего всего одно мгновение – показывает красоты с разных сторон, дабы уступить место новой картинке, новой волне.

Текст движется, словно поезд – по собственному расписанию, вычерчивая прямой, линейный нарратив самого процесса чтения. То, что происходит с персонажами, возникает для читателя и передается какими-то сигналами в мозг «здесь и сейчас». И тогда глаголы настоящего лишний раз подчеркивают тождество жизни и искусства.

Неожиданно мы останавливаемся на станции. Неожиданно гаснет свет и наступает полная тишина. Я понимаю, что могу печатать вслепую: пальцы привычно попадают на нужные клавиши. Сосед во сне выпускает газы.

 

Тамбов-1 – Платоновка

(Расстояние 515 км, общее время в пути 10 ч. 16 мин.)

Обычный будний день в Мск: просыпаюсь, завтракаю, иду к киоску, покупаю кипу газет и вечером, за чаем, просматриваю заголовки. Если куда-то еду, то за несколько дней до выезда начинаю складывать газеты в стопку. Чтобы было чем в поезде. Вот и сейчас принялся читать.

Хотел переписать заголовки наиболее интересного, но не стал. Эффект присутствия отменяется. Отметил рецензию на новую книгу Улицкой в «Ведомостях». А Пирогов с очередной порцией мутной блевоты (на этот раз посвященной юбилею Достоевского) вызвал приступ праведного гнева. Пошлость чудовищная, даже странно – как такое может быть.

Однако, Достоевский. Вот почему, оказывается, выбирая чтение в дорогу (это важно: состояние путешествия зависит от сопутствующего чтения в той же самой степени, что и от питания), в самую последнюю минуту я взял с собой «Бесов».

 

Платоновка – Кирсанов

(Расстояние 571 км, общее время в пути 11 ч. 14 мин.)

Как бы поточнее? Жизнь в Мск определяется окружающей материей. И сам город, и место твоего индивидуального пребывания. Пару раз в неделю квартира зарастает разбросанными вещами – кресла переполняются одеждой, выстиранной или ношенной, стол – книгами и бумагами, полки – газетами, вырезками, телевизионными программами, кипой ненужных глянцевых реклам, возникающих словно из воздуха. И тогда мы начинаем «борьбу с материей» – наведением порядка, раскладыванием по местам. В прихожей накапливается очередная пачка макулатуры, перевязываемая бечевкой.

Город избыточен, он весь состоит из преувеличения, из собирания ненужного, из бонусов и всевозможных ненужностей. Сор, правда, из него ничего не растет. Мск – единственное место в России, существующее в состоянии постмодернистской запруженности и перегруженности (я пишу и вижу образ склада, заваленного разнокалиберными коробками, но что в них?). Постмодернизм в столице наступил давно и, вероятно, навсегда.  Здесь даже погода постмодернистская – вроде бы есть, вроде бы отсутствует, одна сплошная цитата, оторванная от первоисточника. Информация и информационные технологии, виртуальная и отнюдь не виртуальная власть денег превращают мегаполис в этакий надпочечник, вырабатывающий вязкое вещество ожидания. Один сплошной герундий.

Это же два совершенно разных агрегатных состояния, как лед и пар – Москва и то, что находится за ее пределами. Вся прочая страна пребывает в допостмодернистском периоде, она все еще пребывает в созидании своего собственного (модернистского) мифа о каждом отдельном, отдельно взятом месте. Москва уже давно сама себе текст, включающий все наши движения, от которых ничего не зависит – город этот разбухает ежесекундно, как вечный хлеб из фантастического романа, и некому остановить «горшочек, вари». Тогда как провинция все еще не вышла из состояния прописей, здесь все еще подвижно и неподвижно одновременно, здесь все еще определяются не только с самым главным, но и с самым второстепенным.

Мы пропускаем состав. Наш поезд медленно трогается, набирает скорость, но свет так и не включают. Приходится печатать вслепую, ошибаясь постоянно только на клавише с буквой «Е». Снова хочется есть, я завариваю спагетти с говядиной в томатном соусе. Правда, кипятка в титане уже давно нет, слегка тепловатая водичка, так что неизвестно что получится. Мусор на столе растет пропорционально преодоленным километрам. Сосед переворачивается на другой бок. Еще не хватало, чтобы он начал говорить во сне.

 

Кирсанов – Ртищево

(Расстояние 664 км, общее время в пути 12 ч. 56 мин.)

Все купе открыты. Люди спят на своих полках, как покойники в морге.

 

Ртищево – Аткарск

(Расстояние 766 км, общее время в пути 15 ч. 3 мин.)

С утра зарядили торговцы. За очень небольшой промежуток нам (мне) были предложены:

– мягкие музыкальные игрушки;

– постельные комплекты (их рекламировали без особой изобретательности, просто как «постельные комплекты»);

– медовые нити (не представляю, что это такое);

– «мед душистый, мед  душевный» (цыганка с хитрыми глазами, словно не продает, а высматривает что бы тут стянуть);

– беляши, «ресторан торгует» (то есть, выдается нечто вроде гарантии: мол, свои, из местного ресторана, а не какие-то там непонятные торговцы, сбагривающие неизвестно что. Видел я их ресторан, даже через окно хватило. Веры нет. «Что один генерал, понимаешь, что другой»);

– носочки из собачьей шерсти, наколенники, гетры;

– кофейные сервизы, посуда (особенно настырная тетка, каждый раз заглядывала, не стучалась);

– шали;

– шкатулки, талисманы;

– «посмотрите конфеты, мужчина»;

– «от издательства работаем, книги исторические, детские, школьные».

Почти все торговцы склонны к уменьшительно-ласкательным суффиксам и обкатанным многократным повторением формулам-мантрам. Особенно загадочно звучали «шали-шали-шали-шали», как приглашение к колдовству или ворожбе. Торговок гоняют, одну бабку с носочками из собачьей шерсти стали выпихивать на перрон, она развопилась до невозможности жалобным причетом.

– Сыночек, так ведь нельзя же так со старыми, ведь ты тоже сам старым будешь, ведь, сыночек, нельзя так с ветераном великой отечественной, сыночек, что же ты делаешь…

И ведь действительно нельзя. С ветеранами. Так.

Международный маршрут, между прочим. Мост меж двух столиц.

 

Аткарск – Саратов-1 пасс.

(Расстояние 856 км, общее время  в пути 16 ч. 36 мин.)

В Саратове дяденька пожелал мне счастливого пути и вышел. Последние полчаса он постоянно говорил по мобильному. Возвращается из командировки, тендер проигран, «выиграла Москва, предложив не три, а одну за штуку…» Поговорил с женой, потом набрал Екатеринбург, забил стрелку, посетовав, что «Москва обскакала, хотя, конечно же, сама-то Москва ничего не производит, только перепродажей занимается, перераспределением…»

На его место зашла саратовская тетенька после пятидесяти (крашенная блондинка с томиком Мураками), но ее быстро переселили в пустое купе. Так что теперь я один. Совсем один. Проводница пришла поменять белье на освободившейся полке. Верхнюю простыню забрала, нижнюю, не меняя, бережно расправила руками и застелила покрывалом. После шепотом попросила меня помочь перевезти через таможню женский костюм. Сначала я не понял и тогда она повторила казахской скороговоркой.

– Женский костюм…

И для верности понимания обвела контур своего виолончельного тела руками. Вышло неожиданно изящно. Но почему в контрабандисты она выбрала именно меня?

Я кивнул, тогда она принесла мне две  черные кружевные тряпки, похожие на цыганскую юбку. Стала запихивать их ко мне в сумку, мять.

– Пакет есть? – Спросил я.

Она увидела на столике стопку вчерашних газет и в ее миндалинах вспыхнула мысль.

– В газеты заверни.

В газеты заворачивать не стал, нашел пакет. Как раз сейчас проплываем мимо большой реки с рыжеватыми островами, заросшими сухой травой. Въезжаем на мост. Волга!

Когда я езжу домой с Казанского, вид на Волгу более эффектен – крутые берега, монументальный мост, сиятельная перспектива. Подле Саратова вид менее изысканный, плоский какой-то, горизонтальный. Волга не кажется здесь особенно глубокой. Испорченное старое зеркало с потрескавшейся, помутневшей амальгамой.

А потом, на многие км – пойма с порыжелыми островами, похожими на лабиринт – водные дорожки сходятся и расходятся среди травяных фиордов, плывет лодка, вот только сейчас (пока я все это писал) мы достигли окончательной суши. Потянулись хлипкие дачные домики, переходящие в гаражи, переходящие в унылую типовую пятиэтажную застройку.

 

Саратов-1 пасс. – Урбах

(Расстояние 947, общее время в пути 18 ч. 56 мин.)

А мы вернулись в октябрь, даже, можно сказать, в конец сентября. По крайней мере, еще на перроне в Саратове лил теплый дождь и толпа провожающих стояла под черными зонтами, напоминая одну большую похоронную процессию.

 

Урбах – Мокроус

(Расстояние 947 км, общее время в пути 19 ч. 34 мин.)

Поезд разрывает гомогенное пространство, выкатываясь на простор со своей жизнью, которая течет у него внутри. Сундучок, шкатулочка с секретом – вокруг одна жизнь, а внутри у него – автономная и совершенно другая. Внутри него даже воздух иной; состав его городской, техногенный, с пылью, с жаром, а вокруг – благолепие: поля, огни, деревья. И никакой вагонной тесноты, духоты, сжатости; но простор, застигнутый во всем своем великолепии. Так как поезд не видит себя со стороны, он исключен из общей картины, потому что наблюдатель сидит внутри поезда, сшивающего собой, как застежкой молнией, левый берег и правый берег: «так глаза в темноту открывает зверек и, не видя себя, превращается в крик…».

Что самое важное в железнодорожном пейзаже? Его отчужденность, полоса не-жизни, промежуточность. Пути исполосовали землю шрамами, они прерывают непрерывность, ну, да, ржавая трава еще кое-как пробивается, но ничего более.

Железные дороги окружают промышленные зоны, заброшенные территории, их хочется назвать неокультуренными, некультурными, они отчуждены и забыты, освоены и избиты так, что рана кровоточит и не может зарасти:  оздоровление пейзажа есть конец железной дороги.

А потом ты просыпаешься ночью (нужно обязательно проснуться в поезде посредине ночи), на каком-нибудь полустанке. Нужно обязательно проснуться, когда поезд долго стоит где-нибудь, собственно, ты от того и просыпаешься, что он никуда не едет. Возле мощного фонаря, рассеивающего концентрированный белый свет, предельный, столбом-столпом, отчего, вдруг, кажется, что это – зима, снегопад, скоро рождество и все такое. «И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет. И мерно шумит на родном языке океана…»

Зона отчуждения – сама себе схема, сложно пространство, состоящее из многих параллельных и пересекающихся плоскостей. Ее сила в излишней подробности, множественности. Слоеное тесто, наполненное кислородом. Вертикали-горизонали.

Ряды рельсов делают пространство многоступенчатым, где каждая ступень устроена
иначе, со своим наполнением, режимом, агрегатным состоянием. Рельсы и то, что между ними; то, что между соседними железнодорожными путями, то, что на подходе к этому расчерченному полотну, затем хозяйственные постройки, дворы, какой-нибудь поселок, лес, горы, нищее небо над ними, все это наполнено, напоено перспективой, что твой Брейгель.

Одноэтажная Россия по колено в грязи. Водонапорная башня посредине привокзальной площади – единственное, что отвлекает от всеобщего унынья. Стоянка всего ничего, но к тамбурам подтягиваются старушки с провизией. Пассажиры, как боги, величественно снисходят на землю – нынче выдался их звездный час: через пару минут международный экспресс унесет их прочь, а пока можно побаловать себя выбором из того, что бог послал.

А бог послал жареную курицу и беляши, пиво и кириешки, малосольные огурцы и водку в бутылках без этикетки. Пока не объявят посадку, пассажиры вальяжно рассматривают дары Мокроуса (женщины), или задумчиво курят в сторонке (мужики в пляжных сланцах). Торговки наводят суету, точно наш «фирменный, скорый» (№ 007) – последний поезд на всем белом свете.

Из репродуктора разносится «скорый, фирменный… на Алма-Ату», и старухи (есть среди них, впрочем, и женщины без возраста, но явно помоложе) мгновенно теряют интерес к богам из купейного. Словно бы в один миг с них сходит проклятье, они становятся спокойнее и тише, в движениях появляются сонность и плавность, кажется, оцепенение им уже не стряхнуть никогда.

Мы трогаемся, все расходятся по купе, но через некоторое время вылезают за кипятком или чтобы подзарядить мобильник.

 

Мокроус – Ершов

(Расстояние 1040 км, общее время в пути 20 ч.  37 мин.)

Побрызгался одеколоном «Дюна». Снова приходит проводница. Приносит еще две тряпки. Протягивает картридж и спрашивает, как называется эта штука «официально».

– Не криминал ли она?

То есть, можно ли ее провозить через границу, не боясь гнева таможенников. Чувствуя неловкость, разговаривает. Называет меня по имени (в паспорте подглядела, они списки составляют) и на «ты». Жалуется на таможню, де, стало совершенно невозможно ездить, передачи уже не возьмешь, если много чего везешь, отбирают. Сочувствую чем могу, вот тряпки взял, уже помощь.

Замечаю у нее в купе на столике свои прочитанные газеты. Вчера отнес их к мусорному баку, но не выбросил, сложил аккуратной стопкой, она забрала. Уложил тряпки в сумку, отдал ей оставшиеся газеты. Поблагодарила молча. С готовностью и достоинством.

Стемнело мгновенно. За окном вновь черный квадрат. По вагону разносится запах жареных беляшей, сейчас начнут обносить. В соседнем купе едет комиссия в железнодорожных костюмах с погонами, пьют водку. Женщины громко смеются. Вдали (и где она, эта даль?!), у предполагаемой линии предполагаемого горизонта появляются два маленьких сиротливых огня. Словно это две звезды, две светлых повести упали с небес, и теперь их медленно относит течением в сторону.

 

Ершов – Алтата

(Расстояние 1081 км, общее время в пути 21 ч. 55 мин.)

Однажды я уже был в Алма-Ате. Двадцать, что ли, лет назад. Однажды мы проснулись с Макаровой утром и решили поехать. Дешевые билеты. Дешевая свобода. Второй курс университета. Кстати, мы тогда с ней тоже «Бесов» читали (совпадение).

Тогда «Бесы» не воспринимались политическим памфлетом, но, скорее, драмой абсурда со странными кривляющимися марионетками вместо персонажей. Достоевский тогда нас очень смешил, казался очень уж смешным писателем. Замечательное чувство юмора, передаваемое через вертлявый, постоянно подмигивающий стиль. Особенно Макарову смешил диалог Петра Степановича Верховенского с Варварой Петровной из главы про «административный восторг».

Варвара Петровна, вернувшись из Европы, где познакомилась с женой нового губернатора, инспектирует Петра Степановича, придираясь к его внешнему виду. Попутно ехидничает в сторону губернаторши; мы с Макаровой постоянно вспоминали эти фразы, а потом даже читали диалог по ролям и хохотали во весь голос.

Вчера вечером я взялся перечитывать «Бесы» и как раз дошел до этого места, до той самой мушки, что так веселила Макарову.

«– Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, сидит одна в углу без танцев, со своей бирюзовой мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда уже двадцать пять лет было, а ее все как девочку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.

– Эту муху я точно вижу…»

И Макарова, танцуя руками, изображала Варвару Петровну, изображавшую губернаторшу. Очень уж она, Макарова, то есть, смешливой была, и именно это мне в ней больше всего нравилось.

Алтата – Озинки

(Расстояние 1161 км, общее время в пути 23 ч. 34 мин.)

Мы не были особенно дружны. Изредка писала мне в армию аккуратным почерком, восстановившись, иногда я видел ее в курилке. Однажды она пригласила к себе на день рождения в общагу. Тогда, собственно, и понеслось. Я даже на какое-то время к ней переехал. Жить.

Познакомились в колхозе после абитуры. Первачи, мы держались сплоченно а она, перешедшая из Томского университета на второй курс, всегда была одна. Русская красавица ренуаровского типа. Как говаривала одна приятельница, «сорт южноуральский, низкожопной посадки». При том, в косынке и красных сапожках.

– Ты, что ли, из ансамбля «Березка» к нам?

Так и разговорились. Собирали морковь. Время от времени Макарова пропадала. Отрывалась от борозды и ковыляла в ближайший лесок. Студенческая общественность волновалась: что? Как? Зачем? Почему? Таинственная Макарова будоражила так, что на общем собрании решили выследить отщепенку, чем же она там занимается. Наблюдение поручили  мне, и в следующий раз, когда Макарова затрусила к деревьям, на некотором отдалении (дабы не попалила) двинул следить.

Даже не лесок, небольшая роща, посреди морковного поля – остров, заросший березами и кустами, высокая, в человеческий рост, трава. Когда я дошел, Макаровой нигде не было видно, потерялась среди растительности, точно никогда и не существовало.

Чудны дела твои, Господи. Оббежал рощу вдоль и поперек, заглянул, казалось, за каждый куст, но Макарову словно корова языком слизнула. Пришлось возвращаться с пустыми руками, разочаровывать бригаду, мол, не выполнил вашего задания, не велите казнить, велите миловать.

А Макарова, как ни в чем не бывало, вернулась задумчиво дергать корнеплоды, чем заинтриговала соглядатаев еще сильнее. Тайна ее исчезновений осталась нераскрытой. Уже потом, когда мы сошлись, набравшись смелости, спросил, куда пропадала. Отсмеявшись, Макарова рассказала.

– Куда, куда… Да курить ходила. Не знала, как вы к этому отнесетесь, вот и пряталась. Вы ж там все такие молодые, дерзкие, могли на смех поднять.

– Эх, ты, ансамбль «Березка», куда же ты спряталась, что я никак найти тебя не мог?

– Ой, да никуда я не пряталась, просто ложилась на траву и песни пела… Очень уж я петь люблю.

Действительно, Макарова очень любит петь. Истинная правда.

 

Озинки – Семиглавый Мар

(Расстояние 1186 км, общее время в пути 1 д. 2 ч. 20 мин.)

Граница. Российская таможня. Паспортный и таможенный досмотр. Стоянка два часа. Ливень, из-за чего по окну стекают капли. Из-за мощных фонарей на перроне вся эта красота кажется неимоверной, неуместной. Как в дурном кино. Чистый Писарро, только лучше – потому что в жизни, а не в музее или в театре. Потому что неожиданно; настигает неподготовленного и бьет по глазам так, что долго не можешь оклематься.

Попал я тогда на день рождения к Макаровой, да так и остался. Был там еще парень, Гаврилов, втроем и распивали. Я учился уже на втором, Макарова на четвертом, а Егор только поступил. Макарова его в курилке выцепила.

– Стоит такой одинокий, обособленный, ну я его и пожалела, взяла в оборот.

Симпатичный Гаврилов (глазастый, носастый, аккуратно подстриженная бородка, взгляд пронзительный) оказался творческой личностью. Сын актрисы областного драматического, у себя в Озерске (закрытый военный город-ящик) создал рок-группу «Желе» и даже записал первый альбом. Кассета была продемонстрирована и продегустирована под горячее. Песни оказались мелодичные и жалостливые. Разумеется, мы их обсмеяли. Например, Гаврилов пел:

 

Я помню все

С первого дня…

 

Но так как дикция была невнятной, то вторая строчка звучала как «сперма-мотня», о чем, гогоча, мы ему и сообщили. Гаврилов не обиделся, а записал нас в свой Фан-клуб. В тот вечер он был в ударе. И я тоже был в ударе, и Макарова. Мы шутили, подкалывали друг друга, много смеялись, говорили о жизни и о литературе, находя схожесть вкусов и взглядов великую. Прямо скажем, не случалось еще в моей недолгой жизни такого поразительного совпадения с другими людьми, словно бы паззлы сошлись и вдруг, во весь рост, встала картина невероятной силы и красоты.

Разве не мог я остаться после этого? Ну, мы и задружили. А потом, однажды, я пришел не вовремя, а они спят на полу, постелив матрацы и одеяла, так как кровати в общежитии узкие, двоим не поместиться.

Помню, как в глазах потемнело, ибо не подозревал я от близких такой подлости, такого коварства. Ведь я-то думал… А они… Шутка ли дело – первое в твоей жизни предательство, под самый под дых, можно сказать, удар. Короче, изменившимся лицом я бежал к пруду. За мной увязалась Макарова. Уже не в красных сапожках из ансамбля «Березка» и не в фуфайке, а в стильном пальто с большими деревянными пуговицами.

Но я был безутешен и непреклонен, дружба врозь, никаких компромиссов, или он или я. Разумеется, не я… Ну, что ж, тогда катись колбаской по Малой Спасской. Макарова и покатилась.

А через некоторое время Гаврилов пропал. Он и раньше пропадал время от времени. Чаще всего под предлогом записи нового альбома группы «Желе», а то и вовсе без повода. Запойный был, молодой да ранний. Запойный и депрессивный, с покалеченным детством (родители актеры, что с них взять?) и оголенными нервами. Ну, Макарова и позвала меня к себе. Водку пить.

Пили мы ее долго. Несколько дней. Пока деньги не закончились. А потом стипендию дали. Сорок рублей. К тому времени я окончательно перебрался к Маринке. Родители переносили разлуку молча. Стоически. Общага тем и хороша, что народу в ней много и, через одного, все сплошь хорошие люди. Так что сегодня с Муриным выпиваем, а завтра с Катькой-лесбиянкой. А послезавтра еще с кем-то, весело и сытно – сковородку картошки нажаришь и вперед, заре навстречу.

Накануне мы никого не звали и ни к кому не ходили. Придумали двух персонажей – «фанкабобу» и «даведь». Тогда только появились книжки Кортасара про фамов и хронопов, вот и мы двигались в том же направлении. Реальные люди превращались в танцующие антропоморфные существа. Фанкабоба произошла от «фанатки Боба» (Гребенщикова) и поначалу была развязной девицей, по поводу и без повода говорившей «Да ведь?» Постепенно «Даведь» превратилась в отдельного персонажа со своим несговорчивым и упрямым характером.

Мы сидели, выпивали, придумывали истории про даведей и фанкабоб, смеялись как умалишенные, до икоты, и долго не могли успокоиться, когда уже спать легли. Ночью я встал в туалет, Макарова увязалась за мной, села на кафельный пол, закурила, и истории про даведей и фанкабоб потекли с новой силой. Неожиданно попер полупьяный креатив, мы не могли остановиться, перебивали друг друга, махали руками, изображая некоторых даведей с таким азартом, что перебудили полэтажа.

Утром проснулись в странном похмелье, настроение отсутствовало напрочь. За окном заваривался чай хмурого уральского утра, типовые многоэтажки, край рабочего города. Тоска, два соска.

– А поехали в Алма-Ату! – неожиданно предложила Макарова.

– Почему именно в Алма-Ату? – Вообще-то, у нас не принято было удивляться.

– А у меня там подруга живет по томскому университету. Зацарина… – Макарова всех называла только по фамилии.

Фамилия «Зацарина» мне понравилась. Кроме того, появилась тема, способная победить похмельную лень.

– А поехали.

И мы поехали. Купили на вокзале билеты и пока ждали поезд до Алма-Аты, играли в блокадный Ленинград. Почему-то нас пробило на тему голода. Макарова изображала мать, умирающую без еды, а я ее недоразвитого сынка, который все время просил хлеб.

– Мама, дай хлебушка…

– Мальчик, идите в жопу! – Отвечала мне Макарова с интонациями выпускницы Смольного института.

Выходило смешно, почти как про фанкабоб, и мы проиграли в блокадный Ленинград всю дорогу. Тем более, что денег в обрез и есть действительно было нечего.

В Алма-Ате нашли Зацарину (нашли ведь!), Зацарина как Зацарина, у нас же не принято удивляться. Жила Зацарина с родителями и видом на высокогорный каток «Медео», папа ее ставил домашнее вино, к которому мы немедленно причастились.

На третий день в голову мне пришла неожиданная идея.

– Макарова, а ведь у меня возле Фрунзе однополчанин живет, Витька Киприянов, тут ведь недалеко, а давай махнем к нему. Тут ведь недалеко.

Ну мы и махнули. Загрузились в автобус и поехали. Всю дорогу до Алма-Аты мы говорили шестистопным ямбом. Only. Где-то возле Фрунзе  классический размер настолько прочно лег на извилины, что все мысленные мысли организовались в ровный, правильно организованный поток из чередующихся ударных и безударных слогов. Мыслить как-то иначе казалось невозможным.

На центральном автовокзале пересели на рейсовый автобус и еще два часа тряслись в шестистопном ритме, пока не доехали до Кара-Балты, маленького городка, где жил Киприянов.

В армии он был королем. Солдаты слушались, офицеры уважали. Подружились. После увольнения задумали дембельское путешествие – решили объехать всех наших. Сначала отгуляли у меня, потом все разъехались, чтобы через месяц встретиться на Иссык-Куле. Приехал лишь я один. Витька встретил, вот точно так же, на центральном фрунзенском автовокзале мы пересели в дребезжащий рейсовый, потом долго шли по ночной Кара-Балте. Уже подходя к дому, Витька меня предупредил.

– Ты знаешь, а мы с подселением живем…

Как с подселением? Все просто – в коммунальной квартире на первом этаже. Две крохотные комнаты на четверых – пьющий папка, мамка учительница английского языка и младший брат-балбес. Приплыли! А у меня обратные билеты только через месяц!

Однако, все устроилось наилучшим образом. Пока мы расслаблялись на Иссык-Куле, мамка уехала со своим классом в Минск, брат свалил в трудовой лагерь. Папку тоже ни разу не видел – он пошел на рыбалку, да так и пропал. Впрочем, как и сам Витька.

На следующий день после Иссык-Куля мы встретили киприяновского одногрупника Вшера. Вшер напугал Витьку, не отошедшего от муштры (сам видел, как, сняв трубку домашнего аппарата, Киприянов механически выдохнул: «Первая рота. Старший сержант Киприянов у телефона слушает!»), что началась практика и нужно срочно быть там-то и там-то. Иначе отчислят.

На следующий день Витька собрался и уехал. Так я остался один в чужом доме. В чужом незнакомом городе. В чужой, странной стране. Две недели странного одиночества, полного выпадания и светлой дембельской печали – ибо после Фрунзе меня ждала родина тоски – солнечный Кишинев и старшина Толик Терзи. Мы хотели махнуть к нему с Витькой и Димкой Логуновым, но, видимо, не судьба.

Так я тогда Киприянова больше и не увидел. За день до отъезда вернулась мама из Минска, нарисовался папа с рыбалки, меня загрузили в старенький Запорожец и повезли в аэропорт. Разумеется, у меня остались к Виктору некоторые вопросы. Например, как сложилась судьба у его бывшей девушки Кристины, по ней старший сержант Киприянов страдал все два года срочной службы…

Вот мы и встретились в неуютном и тихом феврале. Макарова тактично отошла в сторону. До сих пор помню, как у него глаза расширились, когда он увидел меня, соткавшегося словно бы из зимнего воздуха.

А про Алма-Ату я мало что помню. Много самодельного вина выпито было, много отвлеченного и умственного общения, зашитого в шестистопный ямб шекспировских пьес. В минуты просветления Зацарина выводила нас на улицу. Ну да, каток «Медео», потом главный проспект и придыхание, с которым она показывает особняк первого секретаря ЦК КПК товарища Кунаева… И автовокзал помню, с него начался киргизский вояж. Но самое сильное впечатление оставила ретроспектива Ильи Глазунова в музее изящных искусств, посещенная по случаю (должна же быть в поездке культурная программа) для «прикола». Но вот великая сила искусства: ничего не помню, даже дом Кунаева, а выставку Глазунова, к стыду, помню, и хорошо.

Мне тогда показалось: Алма-Ата – странное место. Более странное, нежели Фрунзе, где с восточным колоритом все более определенно. А Казахстан словно бы застрял в промежутке, впитав все советское. Мой приятель Игорь любит говорить о своей исторической родине (Львов) «нищета материи». В Алма-Ате у меня осталось ощущение «тщеты материи», когда люди живут параллельно тому, что их окружает.

Такая вот, значит, случилась у меня тогда Алма-Ата.

 

Семиглавый Мар – Шипово

(Расстояние 1209 км, общее время в пути 1 д. 3 ч. 21 мин.)

Вечер перестает быть томным. Пограничных пунктов, оказывается, четыре. Сейчас мы въехали на территорию суверенного Казахстана, потом снова окажемся в России для того, чтобы во второй раз попасть в бывшую советскую республику.

Проводник в некоторой ажитации приволок мне целую коробку картриджей. Сначала подослал проводницу, ранее снабдившую меня тряпками. Видимо, это был пробный шар. После первого поста она пришла с причитаниями о взятке: пришлось дать, чтобы пропустили, а на ее карман деньги значительные! Тысяча тенге!

Когда клиент (то есть, я) дозрел, они дожали его (то есть меня) упаковкой картриджей, что отныне везу в подарок. Проводник (отказавший в ложке и вилке) долго распинался, де, никакого криминала, все чисто и все честно, я имею право на провоз любого товара до трех тысяч долларов, но, в случае чего, если обман обнаружится, мне ничего не будет, а вот его посадят на кулкан. Он даже пытался материться, но выходило неубедительно.

Во мне боролись несколько стихий. Жалость и отвращение, высокомерие (хотелось чтоб поскорее оставили в покое) и извечное желание помочь ближнему. Нерешительность мне не свойственна, отказать мог легко, но пожалел, как есть, пожалел. Быть мне теперь контрабандистом.

Туалет открыли. Пошел чистить зубы.

 

Шипово – Переметная

(Расстояние 1251 км, общее время в пути 1 д 4 ч 34 мин.)

А вот и казахские пограничники пришли. Поставили печати. В вагоне минимум света, из-за чего процедура упрощается. Тусклый, липкий, розовато-сладковатый свет, невозможно читать книги или газеты, только с экрана лэптопа, что светится выпуклыми буквами.

Ждем таможенников.

Остановились напротив поезда «Киев – Астана», окна в окна. В том поезде тоже тусклый свет, позволяющий видеть лишь натюрморт на столе. Бутыли с минеральной водой, стакан в подстаканнике, чайная ложка. Ровно два окна напротив, картинками в чужую жизнь. Людей нет, но присутствие ощущается. На рождественский вертеп похоже. Зачем-то.

Неожиданно свет напротив гаснет (одновременно в двух купе, доступных взгляду), через мгновение так же неожиданно зажигается – в одно купе входит мужчина в белой рубашке, потом закрывает дверь и появляется уже в другом окне. Я вижу женщину, которую разбудила неожиданная яркость или белая рубашка. Раньше купе казалось пустым. Она лежала под простыней, теперь поднимается, у нее кудри, она заспана и симпатична. Между ними (белой рубашкой и заспанными кудрями), очевидно, есть некая связь, но какая? И почему тогда, если они вместе, то разведены по разным загонам?! Ведь и в том, и в другом отсеке вторые нижние (уж не говорю о верхних полках) свободны.

Никогда уже не узнаю. Так странно. Когда я в прошлый раз приезжал в Алма-Ату, никакой Астаны в помине не существовало. Когда распался Советский Союз, мы с Киприяновым окончательно потерялись. Раньше перезванивались изредка, хотя дозвониться до Кара-Балты всегда оказывалось проблематичным – и напрямую, и заказывая через телефонистку. А теперь и вовсе пропасть. Препятствия кажутся непреодолимыми. Фрунзе переименован в Бишкек.

Кажется, именно тогда в первый раз я почувствовал как бывает, когда политика и большая история вмешиваются в жизнь маленького человека. Ну а Макарова вышла замуж за Гаврилова, купили полуторку в четырех трамвайных от меня. Егор, никогда не имевший дома, гордился наведенным уютом – пригласив на новоселье, с гордостью предложил на выбор черный или красный перец. Скоро лишь сказка сказывается. Прожили они полтора, что ли, года вместе. Завели ребенка, не помогло. Перед расставанием и разменом (Макарова вернулась в Миасс, а Гаврилов в Озерск) Егор рассказывал.

– Представляешь, лежим мы вместе, смотрю я на Макарову и вдруг я чувствую как у меня клыки вырастают вампирские и ногти метра полтора. Ими-то я в нее и впиваюсь…

Каждая семья несчастлива по-своему. Помыкавшись, женившись на подруге матери, Гаврилов уехал контрактником в Чечню. Большая история проходила мимо его жизни, вот он, видимо, и решил, как тот Магомет…

 

Переметная – Уральск

(Расстояние 1291 км, общее время в пути 1 д. 5 ч. 19 мин.)

Я всегда завидовал профессиональным путешественникам. Не таким, как Федор Конюхов или Юрий Сенкевич, но поэтам и прозаикам, объезжающим город за городом, страну за страной. Дмитрия Александровича как ни встретишь, он все из Керчи в Вологду, из Вологды в Керчь. Тима такой же. Ольга Александровна. Лев Семенович. Аня. И другая Аня, жена Миши. Славка. Шабуров вот в последнее время. Да и Люся долго дома не сидит, имеет право…

Когда я жил в Чердачинске, то время от времени мы приглашали разных поэтов, многие останавливались у меня. Приученные к походным условиям, с компактной сумкой и стальным желудком, они четко и профессионально отрабатывали программу, собирали обожание и аплодисменты, отчаливая в новый пункт назначения. После Челябы мы с Дмитрием Александровичем поехали в Свердловск, жили вместе в гостинице, и я мог наблюдать, как он живет, отстраненно от ситуации, как мгновенно выпадает, начиная рисовать картинки мелкими, медитативными штрихами. Как пионер, «всегда готов» к труду и обороне. Как дистанцируется от людей. Любо-дорого посмотреть.

Вот и в Москве одна из самых распространенных и приятственных светских тем – кто откуда приехал или же собирается уехать. Такое ощущение, что постоянно разъезжающие профессионалы успевают прожить на несколько жизней больше.

Это я уже по себе сужу – с тех пор, как покинул дом родной и перебрался в столицу, у меня ровно на одну жизнь стало больше. Даже если уезжаешь, твое существование в месте убытия не останавливается, но, странным образом, продолжает длиться параллельно реальному. Думаю, это чувствуют все приезжие. Все уезжие.

Но то, что заманчиво со стороны, оказывается хлопотным и накладным, если ввязываешься в поездки сам. Дискомфорт и отсутствие привычного уюта, зависимость от чужих людей и извне привнесенного. С ужасом думаешь о звездах шоу-бизнеса, вынужденных бороздить страну вдоль и поперек. Сплошные бесчеловечные переезды, когда чес да чес кругом, адский труд, выжимающий до последнего предела.

Я, конечно, праздный человек, но не до такой степени.

 

Уральск – Казахстан

(Расстояние 1409 км, общее время в пути 1 д. 7 ч. 37 мин.)

Топоним понятен – Казахстан граничит с Уралом, в том числе с Чердачинской областью, был бы я порасторопнее, похитрее, можно было бы выкроить денек-другой, чтобы заглянуть на Печерскую, 10. Но тогда возникал хоть какой-то прагматизм, а мне этого сейчас не нужно.

Кажется, я запутался – по чьим землям теперь несемся? Если учесть, что последний раз мой паспорт штамповали казахи, значит, преодолели мы лишь половину пограничных препятствий, или я что-то упустил? Ведь сильно хочется спать, поскольку свет в купе поистине нетварный, глаза слипаются, как у куклы, положенной в коробке на бок. Читать сложно, нашел в ноутбуке файл с недавним Левкиным (построчечный разбор бунинского «Чистого понедельника»), увеличил шрифт и ушел с концами. Разнообразил существование, съев мандарин.

Вот и сижу, наблюдая мутацию стиля, как левкинские излучения проникают через оболочку соседнего открытого файла, соседнего открытого-прикрытого  окна. Тоже ведь чужая жизнь, чужие (высокие) отношения.

Пассажиры сидят по норам. Даже проводники прекратили копошение. Только дребезжание обшивки под дерево, только колеса, перемалывающие фарш. Кажется, тут один я такой, путешествующий из места отправки к месту прибытия, весь, до копеечки, маршрут. Самому странно. Над Казахстаном (или мы снова в России?) сплошной Малевич, в котором состав вычерчивает туннель. Словно мы подводная лодка или аквариум, упавший на самое дно Марианской впадины.

Казахстан – Чингирлау

(Расстояние 1488 км, общее время в пути 1 д. 9 ч. 16 мин.)

Все время боюсь сбиться в хронотопе; почему-то важно соответствовать естественному порядку. Даже если художественная литература. Ну, если в рядовых станциях еще можно запутаться, то пограничные пункты должны совпадать, иначе целенаправленное введение в заблуждение выйдет. М-да, дискурс продолжает мутировать, надо бы избавиться от стороннего. Хотя бы закрытием дополнительного окна.

Но сначала дочитаю. Очень уж душеподъемно. Никак не могу вспомнить, курит Левкин или нет.

 

Чингирлау – Илецк-1

(Расстояние 1555 км, общее время в пути 1 д. 10 час. 37 мин.)

Для чего придуманы поезда? Чтобы фиксировать себя в них, внутри, думать о себе как об обычном человеке, которым ты, собственно говоря, и являешься, потому что иные, не простые в поездах не ездят. Ты думаешь о себе черт знает что, потом выходишь во время стоянки и видишь уродливость тапочек на перроне, носков, всего этого исподнего и понимаешь, что все это твое отвращение направлено на себя. Никто не виноват, что ты оказался в этом поезде, сейчас, на этом перроне, в этот день осени, тебе в этом некого обвинить. Или ты можешь, конечно, если захочешь, но сугубо в юмористическом плане, осознавая несерьезность посыла. Из чего вдруг понимаешь – это и есть твоя жизнь, только твоя, сугубо твоя, это и есть ты. Вот как.

И ничего другого, никого другого, все прочее надуманно и ненатурально.

И ты выходишь на перрон, а напротив остановился поезд, стоят люди и, почему-то все молчат, статичные, как шахматы, хотя до отправления масса времени, и хочется перепутать поезда и сесть в другой поезд, чтобы попытаться начать новую жизнь без всего, с нуля, бог ты мой, какая пошлость, думаешь и смотришь на параллельный состав. Можно было бы в него запрыгнуть, не размышляя, но там такие некрасивые лица, толстые тетки, курящее исподнее, и всякое желание сдувается, пропадает, никто не виноват, что ты тут оказался.

 

Илецк-1 – Жайсан

(Расстояние 1651 км, общее время в пути 1 д. 13 ч. 12 мин.)

Жайсан – Актобе

(Расстояние 1750 км, общее время в пути 1 д. 15 ч. 42 мин.)

Актобе – Кандыагаш

(Расстояние 1844 км, общее время в пути 1 д. 17 ч. 30 мин.)

Кандыагаш – Жем

(Расстояние 1952 км, общее время в пути 1 д. 19 ч. 21 мин.)

Я просыпаюсь от нестерпимо яркого солнца. Еще до того, как открыть глаза. Июльский день. Обломовка. Предгрозовая духота, лиловый жар. «Где к зловещему дегтю подмешан желток». Полная метаморфоза состояния мира вокруг, мгновенная перемена блюд, полное переключение сознания. Эйфория, приходящая на смену похмелью. Я все проспал, сон, мой брат, подготовил кардинальные изменения, из-за которых все теперь не так. Словно и не со мной вовсе.

Выглянул в окно – степь да степь кругом, равнинная монотонность, разнообразная внутри, все тот же Малевич, правда, другого периода, более ранний, Малевич революционного пафоса преобразования действительности. Нищета уступает место тщете. Организм требует полной перестройки, начинаешь хвататься за гаджеты, пшикаешь в нос, закапываешь в глаза, чистишь зубы, умываешься, брызгаешься одеколоном. Оказывается важным встроиться в новое, качественное иное, состояние. До пробуждения ты совпадал с движением поезда, всех его протянутых в одну сторону кардиограмм; теперь же иное – поезд отдельно, степь вокруг отдельно, плюс ты, отдельный от поезда и всего вокруг. Возникают зазоры и отчуждения, в них набивается песок тепла, медленный ветер и пыль, много пыли. Ибо солнце подсвечивает отныне видимую взвесь, словно бы, ну да, внутри аквариума. Новое знание о среде обитания, приходящее на третий день передвижения, когда количество – в солнечное качество, подсвеченное изнутри.

В окне все то же – аристократический минимализм трех нот: небо, солнце, облака. Вяленая трава. Выцветшая кинопленка. Изредка встречаются странные заборы, сплошь состоящие из дыр, они неприкаянно торчат возле железнодорожных путей, внезапно, без всякой логики начинаются и без всякой логики заканчиваются. Снегозадержатели. И нет ничего, кроме этой буро-малиновой горизонтальности, перетекающей в небо. Еще вчера небо спотыкалось о ландшафт, сегодня сливается. Как если бы то же самое состояние, только немного другими словами.

Вышел на десятиминутном полустанке без перрона, где вокзал похож на сарай, а рядом рассыпана горсть случайных домов, и люди, каждый по себе, словно бы тщательно выстроенная мизансцена, вписанная во всеобщую безучастность и параллельность. Холодный ветер, переходящий в мгновенный вечер. Ну, да, типичный такой «Казах-фильм». Летнее исподнее оказывается обманчивым, ибо на земле все в куртках, бушлатах, а ты вылез едва ли не в майке, то есть, лето остается внутри поезда. Солнце зашло за ситцевую шторку, и все в очередной раз стало иначе. Совсем иначе.

Изменился сам звук движения, отныне он вкрадчивый, как по маслу, словно бы смазанный толченым, измельченным песком и подкрашенный звуком потусторонней заунывности, словно акын дергает одну или две прозрачных струны. Потерялась, ушла в сторону определенность – звучания, протекания, всего. Движение стало более определенным, линейным, но и – размазанным по степи, самоуглубленным.

И внутренний организм более не поспевает за этой перестройкой внешнего организма.

 

Жем – Шалкар

(Расстояние 1942 км, общее время в пути 1 д. 22 ч. 16 мин.)

Последнее, что я помню из вчерашнего: дочитал Левкина, выключил свет, растянулся. Мы остановились. По коридору толпой пошел народ. В дверях возникла саратовская крашеная тетенька с Мураками наперевес – нас уплотнили, из ночного тумана возникли пассажиры, пришлось распрощаться с одноместностью. Из-за обострения коммунальности сон (защитная реакция организма) стал плотным, непроходимо густым, в него провалился как в штольню, никаких тебе оттенков.

Потом начали топить, воздух приобрел вещественность уже даже не бальзама, но жидкого камня, на котором поджариваешься с разных сторон или, точнее, варишься яйцом всмятку. Засыпая, чувствовал себя желтком (на мне желтая же ти-шотка), вкруг которого загустевает белок, а скорлупа приобретает хрупкость.

Потом были таможенники, прохладные, как косой дождь по стеклу. Но их я уже плохо помню. Пришли, стали шарить, попросили паспорт. Нашли коробку с картриджами. Сонно объяснял: везу в подарок. На вопрос, сколько штук, сказал тридцать, хотя их там, наверняка, больше сотни, и это видно невооруженным глазом.

Однако сонность, которую не нужно даже симулировать (сидел болванчиком, мечтая вытащить «сон» из «глаза»), заразительна. Погранцы не то чтобы смилостивились и оставили в покое, но умиротворенность (я видел, как незримым осьминогом она растекается по купе, вытягивая плавные щупальца) победила подозрительность. Если так сладко и безмятежно, значит, совесть у пассажира спокойна? Или просто некогда – впереди еще столько вагонов, и там не по двое, а по четверо или даже шестеро и всех обшманать нужно. Или что-то еще. Короче, чем серьезнее я настраивался лепить контрабандистские отмазки, тем расслабленнее и невнимательнее становились ОНЕ.

И снова провал в сон (мысль, крутящаяся по кругу: не забыть записать про курение Левкина, не забыть записать про курение Левкина), из которого извлекает очередное требование предъявить паспорт. Уже, вероятно, с казахской стороны. Очнувшись, спрашиваю у саратовской г-жи Мураками архетипическое:

– Это белые или красные?

Звучит шуткой, но на деле просыпаются глубинные пласты, недавно прочитанные Платонов и «Неопалимая», все фильмы о гражданской войне одновременно. А вот как возвращают паспорт, уже не помню, ибо засыпаешь быстрее, чем думаешь или действуешь.

Последнее, что было: чувство голода, проступающее внутри смазанного влагой сна. Словно заглядываешь в темноту колодца и различаешь в нем намек на несуществующий свет…

 

Шалкар – Саксаульская

(Расстояние 2282 км., общее время в пути 2 д. 54 мин.)

А потом ты просыпаешься, то есть, буквально – высыпаешься, тебя рассыпали, высыпали на пустую сцену, залитую светом сотен софитов. Снова жарко, но уже не как в яйце, но как в воде, которая кипит вокруг яйца, то есть, как бы более естественное ощущение, более правильное, более точное.

Сейчас солнца нет, напряжение тепла спадает, и тело возвращается к привычным очертаниям. Однако, что это было? Очевидный сбой в программе, нарратив комкается и летит в сторону. Засыпая, я окончательно разгладил все складки на поверхности, сделал из него (из себя, делающего его) простыню.

После того, как прочитал Левкина, все окончательно стало понятным и посчитанным. Возникла очевидность, и я подумал даже бросить эти записки, почувствовал исчерпанность проекта, вычерпанность содержания, которое одно-единственное и имело смысл. И тут все изменилось.

Во-первых, сон, из-за которого пришлось пропустить несколько станций, во-вторых, резкая перемена климата и попадание из осени прямиком на верхушку лета (что оказалось фантомным, но, тем не менее, на пару часов таким очевидным). Наложилось друг на дружку и изменило ход игры. Теперь до самой Алма-Аты хватит микродвижений собирания, перестройки и попытки нового соответствия новой ситуации.

До самой Алма-Аты, когда выходишь в город, и город наваливается шершавым, асфальтовым боком, и ты перестаешь мониторить внутреннее так же тщательно, как раньше, вертишь головой в разные стороны, слушаешь попутчиков, подмечаешь экстенсив. Уже не до внутри.

Ладно, лихорадка спала, нужно пойти и заварить лапши с французским соусом или соусом болоньез, какая упаковка там еще осталась? По коридору ходят сморщенные старухи, но репертуар у них прежний: вода-минералка-пиво, шерстяные носки, шали-шали. Как если бы позавчерашние тетки съежились и сдулись, и только их товары остались в полной неизменности. Местные торговки меньше говорят, но дольше смотрят, пристально, призывчиво. Они не торгуют, они выпрашивают непонятно чего. Очевидно же, что товарно-денежные отношения, на которые они претендуют, не могут решить реально волнующие их вопросы.

 

Саксаульская – Аральское море

(Расстояние 2334 км, общее время в пути 2 д. 1 ч. 57 мин.)

Разумеется, моря не видно. Важны влажность и разница – два часа непереведенного времени. За окном снова мгла, ничего не видно, сплошная непроницаемость. То, что принималось за временное помутнение, превратилось в вечер, в вечность, в кратковременный закат-откат – летний день промелькнул миражем, вспыхнул шутихой и исчез за поворотом, будто и не было вовсе. Вчера ведь тоже топили на измор, а к ночи вагон остывал, и начинало сквозить из всех щелей, и вид из окна, и запахи – в темноте все возвращается к норме, то есть, к тому, что воспринимается нормой.

– Пирожки. Пирожки с картошкой. С капустой. С капустой пирожки.

В голове толпятся полые,  полузнакомые люди – юзеры из «Живого журнала», редактора-начальники, авторы или медиальные персонажи. Те, с кем общаешься в двустороннем или одностороннем порядке. Однако, пока ты здесь, пока движешься с той стороны зеркального стекла, все они становятся призрачными, словно бы обведенными контуром, но незаштрихованными. Это из тебя вместе со столичным воздухом-духом выходит прежняя жизнь.

– Рыба копченая… Камбала, копченый жирик…

Прошла по коридору незамеченная, а запах коптильни завис, до сих пор разъедает сквозняк. Смешиваясь с запахом машинного масла, заменяющего железкам лимфу.

Тем и хороша дорога, что в процессе все меняется настолько, что кажется оставаться в прежнем виде невозможно. Да только возвращаешься потом в сонные комнаты, и реальность вновь стягивается над головой, будто ничего и не было. Конечно, путешествия откладывают личинки где-то на самом дне памяти, да только икра их эволюционирует крайне медленно, незаметно – как последний приплод в урожай, сгнивающий еще до того, как созреть. Впечатления нестойкие, словно эфирные масла. Словно сон, атмосфера которого выветривается за мгновение до пробуждения. И все, что не поймано, уходит безвозвратно. Вот для того-то и нужна стенограмма.

– Рыбка, рыбку жаренну берем?…

Расправить полотенце и простыню. Помыть руки с мылом. Разбрызгать воду на половике, пиалу кипятка (едва не ошпариться), пиалу холодной воды. Заварить остатки сухофруктов. Помыть руки с мылом. Почистить мандарин. Съесть остатки сухофруктов с соусом болоньез. Прогуляться и выбросить мусор. Заодно помыть руки мылом. Сбрызнуться одеколоном. Неожиданно решить почистить зубы. Почистить зубы. Снять обувь. Прочитать две главы «Бесов». Тупо смотреть в окно, где выключили изображение. Тетушка-масленница (лицо – блин) с бутылкой минеральной воды «Шалкар» («40 лет на рынке»). 25 рублей, берет рублями. Г-жа Мураками отвернулась к стене, ей страсть как хочется поговорить, сочувствую, что попутчик достался неразговорчивый.

– Семички, водка, натуральный сок, шерстяные носки рубли, – выговаривает универсальная продавщица всего-что-только-захочется.

Забавно звучит, как «водка – натуральный сок». Г-жа Мураками из местных. Уехала из Казахстана в 1976-м, нет, в 74-м году. Жила недалеко от Чимкента. У меня из Чимкента было полроты однополчан и они с таким смаком говорили об этом городе, что казалось – центр мира. Госпожа Мураками (между прочим, накрашена, аккуратный маникюр, манеры) говорит, что Тюратам (бывший Ленинск), проезжаемый ночью (стоянка семь минут) – это космодром Байконур, но со станции его не видно. Зато видно, «посмотрите, какие», звезды. Звезды действительно «какие»: крупного помола, сочные, воспаленные. Ее провожали толстый муж и худенькая дочь. Еще у них есть сын – толстый папа говорил с ним по телефону («Да, провожаем маму»), так я и узнал, что едет не он, а она.

Напоминает мне маму. Не выдержала, обернулась.

– Это так поезд трясет, а мне все кажется, что это вы печатаете. А как ни посмотрю – руки у вас на месте…

На каком? Ведь, правда, печатаю. Хотя, конечно, поезд дребезжит громче и разнообразнее. «Симфония псалмов».

В дневниках Кафки упоминается «вавилонская шахта». В противовес башне, «вавилонская шахта» – это минус-событие: если в жизни долго ничего не происходит, и она линейна, как железнодорожное полотно, проложенное сквозь степь, то малейшее колебание активности вырастает до самого что ни на есть грандиозного масштаба. Одинокая поездка в условиях шаткого равенства комфорта и дискомфорта оказывается метафорой обычной человеческой жизни с сокрытым от себя самого ожиданием конца.

Если ехать вдвоем (экстравертно, а не так, как сейчас), можно бесконечно заниматься любовью, вколачивая себя в любовь, а не в текст. Но ничего не поделаешь – таковы условия эксперимента, придуманного для самого себя, хотя заранее знаешь: выходя на перрон в Алма-Ате, выкрикнешь: «Я сделал это!», но легче или радостнее не станет. Придется отвлечься на встречающих и на город, на людей, идущих мимо, шумы и дымы, коих, перемешанных с мусором и криками птиц, на перронах водится предостаточно.

 

Аральское море – Казалинск

(Расстояние 2462 км, общее время в пути 2 д. 3 ч. 53 мин.)

То есть, я все время думаю, чем все это (записки) может закончиться? Ведь нельзя же бросать на полуслове, на незавершенности сюжета, исчерпанного самой исчерпанностью. Хотя, если искусство отражает (пытается отражать) жизнь в формах самой жизни (путевых заметок), подобной незавершенности не избежать. Ничего странного: заканчивается один сюжет (промежуточный, подорожный) и начинается другой (алма-атинский), нужно ли их объединять?

С другой стороны, какая-то, хотя бы маломальская драматургия необходима для закрепления импрессионизма в устойчивых формах. Вот Люся прочитает «Невозможность путешествий» и скажет, что ей снова не хватило определенности. Сама всю сознательную жизнь воюет с «ангелом условности», но когда дело доходит до дела (оконченного худла), Люся требует качественного изменения героя в конце. Иначе не «зачОт». Де, писатель имеет право на внимание и время читателя, если перемену участи можно будет почувствовать, подержать в руках. Из грязи в князи, или кто был никем, тот станет всем. Изменения обязательно укладываются в схемы и в формулы, наперечет известные, заранее посчитанные. Ну, там, роман взросления или воспитания (или карьеры), или же road-movie, или же безостановочное томление духа (плоти), или какая-нибудь там «мысль семейная» или «мысль народная».

Дискурс как жанр требует немедленной поживы. Пожива выражается во внятности изложения и вытекающей отсюда оправданности ожиданий. Но где же тогда «правда жизни»? Тем правда и отличается от установочной (установленной) морали, что сидит на нескольких стульях сразу. Точнее, сразу между нескольких стульев. И ты надеешься на автоматическую символизацию происходящего в тексте, ибо читатель не может скользить своим курсором по строчкам просто так. Его путешествие по тексту (сквозь текст) должно прирастать внутренним пространством преодоленного. Иначе никак. Вот и получается, что (внешний) сюжет лишь мешает этому самому приращению, заставляя скользить по верху, а не переживать (пережевывать) бытийственный спотыкач, что складывается как бог на душу положит.

Но это и не туристические заметки, так как страсть не хочется туризма, выезжающего за счет фактуры (экстенсива). То, что ничего не происходит и не меняется, а в окне ничего не видно – принципиальное условие, да? Меняться (оставаясь при этом неизменным) должна внутренняя дорога в непонятно куда. Меняться сейчас, дабы остаться неизменной (когда все выветрится) потом. Пóтом выступающая и немедленно испаряющаяся со лба. Во-вторых, дневник есть нечто постоянное, изо дня в день набегающее, накапливающееся. У меня же теперь несколько иная задача – выхватить из постоянного потока всего несколько дней и расписать их по нотам.

Ограниченность мирволит насыщенности. Так получается концентрат. У меня уже сложился один такой текст – «Пятнадцать мгновений весны»: брал по порядку симфонии Шостаковича и записывал мысли и ассоциации, приходившие в голову пока звучала музыка. После финального аккорда запись обрывалась и более не обрабатывалась. Практически «автоматическое письмо» и «поток сознания», но без дегуманизированной остраненности, скрепленные сюжетом из расползающихся лейтмотивов. Так вот, нечто подобное затеял и теперь – пока поезд движется, то пусть вместе с ним движется и все остальное. И «мысль народная», и road-movie, и все остальное, чего не пожелается.

Голова раскалывается без боли. Она не болит, но раскалывается – как грецкий орех, ровно по шву внутренней спайки. Почти чувствую усыхание головного мозга, превращения ядра в труху. Закладывает уши. Вода из крана бежит тонкой струйкой. Хочется засунуть голову под холодную воду, но военный коммунизм не предоставляет возможности. Выходя на перрон, понимаешь, насколько одурел в замкнутой коробке со спертым, перекрученным воздухом. Отстраняясь, ловишь остатки рассеивающегося морока, межеумочного состояния, когда и явь не явь, и сна как не бывало. Накручиваешь на спидометре подкорки преодоленное расстояние, на перроне «де юре» и «де факто» замирают в относительном равновесии, но объявляют отправление и ты снова ныряешь в пыльную норку.

– Семучки, семужка, сникэрсы, пыво, пэпсия, вода «миныралка», водочка? Рыбка жаренна, копченна, рыбка бырем, гиена огненная, плывем, мальчики-девочки, шашлыки-мастерки с начесом, сухарики-кириежки, жевачки, бырем, нарды, нарты, наряды неяды, крапленые карты, шарады, ребусы, комические куплеты, бырем быстрей, пока поезд не уе…

 

Казалинск – Тюратам

(Расстояние 2557 км, общее время в пути 2 д. 5 ч. 36 мин.)

Полустанки, которые мы проезжаем и на которых останавливаемся, состоят из зоны отчуждения. Привычные российские станции состоят из вокзала и зоны отчуждения вокруг, а дальше, за площадью, начинается поселок или город. Здесь не так: зона отчуждения – и все, ничего более. Возможно, дальше будет больше. Но пока все сотворенное выглядит нелепым, словно бы воткнутым на скорую руку, и цельности не создает. Так же, как и люди, не существующие отдельно от пейзажа, они здесь и есть пейзаж.

Потом станет ясным: Казахстан – чего, не возьмись, конспект российского состояния: все то же самое, но в заостренном, концентрированном виде, касается ли это экономики, политики или культуры. Торговки не суетят: первая станция с чередой киосков, похожих на перестроечные киоски в российских городах. Одинаковый ассортимент (соки, лапша, сигареты). Скучающие продавцы (миленькая чернявая девчушка в одном, мужик в шапке в другом). Рубли принимаются.

Поезд стоит, покрякивая и громко вздыхая, потягиваясь и отдыхая. В столовой прикупил беляшей; в витрину, между горкой расставленных пакетов с яблочным соком, воткнута раскрашенная фотография продавщицы с маленьким сыном. Пара сортов пива (позже насчитал 14) и до десяти водки. Водку продают везде – в киосках, на самопальных лотках, у торговок. Обязательная собака с поджатым хвостом. На перроне свет, возле вагонных лестниц обязательная суета, но подними голову – вверху темнота и звезды, безоблачное небо, «нет сигнала сети», отчетливая половина луны.

Материя не истончается даже, распыляется. Всех нелюбителей гламура нужно срочно отвезти сюда, в непроходимую хтонь и посмотреть, сколько они выдержат. В России победила «почва», а здесь «кровь». И не то, чтобы боролась и победила, хтонь изначальна, несокрушимая и легендарная.

Между тем, меняется психологический климат: многое из того, что казалось бы непереносимым дома (обеспечив разговорами на полдня), переносится со стоической легкостью, демонстративным незамечанием. Я не о состоянии туалетов.

Вот только сейчас растворился и пропал запах копченой рыбы. Пошел к проводнице забрать зарядившийся телефон, а у нее полное купе народа. Тетки с китайскими сумками. По-русски не понимают. Коммерция, однако: не только вещи, но и люди. Помощь за копейки. Время от времени коридор заполняется безбилетниками. Более не прячут. Используют скорый поезд «Казахстан» как пригородную электричку, порой не протолкнуться. Выходишь за кипятком и словно в арабский квартал попадаешь. Те же теснота, аляповатость, избыточность товаров, запахи.

И если это в СВ-вагоне так, что ж говорить про остальные?

Но и это еще не все. Когда я отдавал хозяйке контрабандные вещи, то она потянулась и к г-же Мураками. Та извлекла женский костюм и отдала проводнице. Плюс пара картриджей из сумки. Не только меня загрузили. Мне кажется, все пассажиры международного маршрута работают на личное обогащение обслуживающего нас персонала.

Я заварил пиалу успокаивающего ромашкового чая.

 

Тюратам – Джусалы

(Расстояние 2634 км, общее время в пути 2 д. 5 ч. 50 мин.)

С утра время тянется, но во второй половине часы мелькают верстовыми столбами, день легко катит под откос. Приходит ночь, свет становится еще более тусклым, кумар рассеянным. Без того нечастые остановки становятся еще реже. Оттого и открываешь заветный томик с вылетающими страницами. Полюбил дешевые издания классики (покетбуки), что и в дорогу брать не накладно и в которых черкать не стыдно. А я люблю черкать и загибать уголки страничек…

…И вовсе не потому, что сейчас в поезде, но так действительно есть и я об этом еще много лет назад писал: строение «Бесов» напоминает структуру купейного вагона. Персонажи сидят по своим нычкам с плотно закрытыми дверьми, там между ними происходит многое (о чем мы не догадываемся и не знаем), а после выходят в узенький коридор – то все вместе, а то и попарно, или в тамбур перекурить, сталкиваются в очереди за кипятком или у туалета, где и начинают выводить арии и пропевать карикатурные (как на котурнах) диалоги.

Достоевский, конечно, зимний писатель (как Шостакович и Бетховен зимние композиторы): большая форма подморозки требует. Зимний, в том же самом смысле, что и «ночной» или «поездной»: протяженность важна, протяжность. Необходимы время и место для возможности выпасть. Когда первый раз читал «Братьев Карамазовых», вприпрыжку бежал поскорее домой, чтоб узнать, что ж там дальше. Настолько густ замес, что не отпускает, держит, пока читаешь, оседает осязаемым послевкусием, мякотью сока. У правого уха открывается параллельное пространство (коридор), где постоянно суета и вспыхивают словечки, скандалы и происшествия.

Чтение, напоминающее путешествие, – очередной приступ «Идиота» или «Игрока» выгораживает внутри большой жизни маленькую жизнь, минисезон – как во время болезни или влюбленности.

Я всю жизнь перечитываю «Бесов», с тех пор, как ныне покойный Алик Коновалов подарил родителям огоньковскую подписку на с/с классика. Черные томики с позолотой, лупоглазые иллюстрации Ильи Глазунова. Я бегал выкупать книжки как только приходила открытка, особый ритуал, ныне безвозвратно утраченный.

Перестройка, в которую «Бесы» (с тяжелой руки драматурга М. Шатрова и демократа Ю. Корякина) воспринимались политическим памфлетом (Пелевиным ХIХ века), придет позже. А пока, постигающий самостоятельно (или с помощью Макаровой), читаю «Бесов» как драму абсурда (жизнь в купе нам не показывают, только верхушку айсберга, только ее одну). Драму провинциальной российской жизни (впрочем, в больших городах жизнь еще более запутана и непонятна), абсурдную по определению.

Воспринимать «Бесы» в качестве политпамфлета – немилосердно сужать их смысл, лишать пресловутой полифоничности. Бесы это же не маньяки-революционеры, но галерея аллегорий. Банального, бытового бесовства да и небанального тоже. Весь комплект. Полный набор. От ложного любомудрия до пафосного сластолюбия. Одна «кадриль литературы» чего стоит! Очень вневременная и смешная (остроумно написанная) книжка.

 

Джусалы – Джалагаш

(Расстояние 2706 км, общее время в пути 2 д. 8 ч. 5 мин.)

Особенно веселил нас с Макаровой один прием Достоевского, точнее, рассказчика из «Бесов», Антона Лаврентьича Г-ва, который любит отвлекаться от основной мысли в сторону всяческих второстепенных деталей. Более того, человек увлекающийся и, как все прочие персонажи «Бесов», мгновенно входящий в раж, Г-ев не может остановиться и продолжает добавлять к вспомогательному аппендиксу ненужные подробности, городить детали одну на другую, еще и еще.

Вот, скажем, в первой части приводит он разговор между двумя дамами про сердечные дела своих детей, но соскальзывает на разговор о здоровье и ломоте зубов, затем совершенно неочевидно переходит на Женевское озеро.

«Заметила она, что тот с Дашей иногда говорит, ну и стала беситься, тут уж и мне, матушка, житья не стало. Раздражаться мне доктора запретили, и так это хваленое озеро ихнее мне надоело, только зубы от него разболелись, такой ревматизм получила. Печатают даже про то, что от Женевского озера зубы ломит: свойство такое…»

После чего импровизация заканчивается, и разговор возвращается в конвенциональное русло. Разговорная интонация per se, воздух, выдыхаемый из обеих ноздрей, создающий простор и атмосферу.

Так Кириллов, сочиняя в финале предсмертную записку, предлагает пририсовать рожицу, хулиганское словечко, не может остановиться и пишет «Свобода, равенство, братство…»

 

Джалагаш – Кзыл-Орда

(Расстояние 2783 км, общее время в пути 2 д. 9 ч. 10 мин.)

Кзыл-Орда – Чиили

(Расстояние 2910 км, общее время в пути 2 д. 11 ч. 24 мин.)

Чиили – Яны-Курган

(Расстояние 2962 км, общее время в пути 2 д. 12 ч. 23 мин.)

Яны-Курган – Туркестан

(Расстояние 3068 км, общее время в пути 2 д. 14 ч. 10 мин.)

Туркестан – Тимур

(Расстояние 3122 км, общее время в пути 2 д. 15 ч. 17 мин.)

Скорее всего, все это похоже на эскиз, на набросок, незавершенный этюд. Творение не будет закончено. Оно давно уже не продолжается, застыло на определенном этапе, остановилось, все силы уходят на поддержание того, что есть. Люди не входят в обязательный репертуар, люди, все, как один с кавалерийской походкой, случайны, а вот такыры (трещины в земле) – нет.

Это же очень похоже на Россию, в смысле противоборства со средой, и там, и здесь положенный на обе лопатки народ располагается параллельно полосе отчуждения, черте оседлости и ослабленности. Похоже и не похоже, думаешь о различиях, но в глаза бросаются тождества – бог ты мой, как же грустен Казахстан при солнечной погоде!

Сейчас солнечно, как вчера, но уже не до обморока, ибо подготовлен. А проснулся от холода, что ж они не топят-то? Натянул все, что было. Заварил чай. Разговорился с г-жой Мураками. Правда, теперь она стала г-жой Кафка: посетовала, что нечем заняться и я предложил ей «Америку».

Точно – ровесница моей мамы, едет к родителям, у матери микроинсульт. Поговорили и об этом. Сама «с Казахстана», здесь училась, здесь познакомилась с мужем. Муж из Баку. Русский, но ревнивый. Трое детей. Последнего родила в сорок, и тогда муж сказал сидеть дома. Сидит. В доме достаток. Любит эвфемизмы («Погоду бросает то в жар, то в холод, как женщину после пятидесяти»). Если эвфемизмов не избежать, извиняется. Больше всего волнуют вопросы здоровья и проблемы в личной жизни детей. У дочек неудачные браки, младший (ему 19) встречается с Настей (ей 24), с родителями не знакомит, просит родителей почаще бывать на даче. В комнате, не стыдясь, держит презервативы. В частной и непринужденной беседе г-жа Кафка высказалась в том духе, что «пусть пар выпустит». Я говорю, ну, может, если хорошо им, так пускай. Лучше же, чем клей нюхать.

– Но их только секс связывает.

– Так что ж в том плохого?

– Но ему же только девятнадцать!

Впрочем, Настя, судя по всему, девочка умная (ну, раз предохраняется, то да), в аспирантуре учится, одно плохо – из бедной семьи, никто она по происхождению. Все сложности у старшей и у средней из-за того, что выбирали пару не своей социальной группы и без образования. Оттого и проблемы в общении, дикость в поведении, непредсказуемость. Нужно мужей в своем круге искать, в своей референтной группе.

А Настя, между прочим, культуролог и пишет диссертацию «про какие-то там музеи». Ну, говорю, тогда вам и беспокоиться не о чем, в ближайшее время ничего не ждите, не случится. Пока Настя не защитится и карьеру, ее устраивающую, не сделает. Была у меня такая. Зато что хорошо – приобщила сына к чтению. Любит читать и ему книги подсовывает. Мураками. Коэльо.

– А еще, говорят, есть такой Пелевин, так он в какие годы жил?

Коэльо попроще и с претензией на философию. Мураками депрессивен. А недавно прочитала «Парфюмера», хорошо написано, но такая гадость…

– Говорят, недавно фильм вышел, так вот я не понимаю, как же такой, про запахи, фильм можно снять?

Посоветовал найти книги Улицкой. Сын говорит, что если «Хроники заводной птицы» понравятся, то он у Насти еще Мураками возьмет, у нее этого автора целая полка. Так и есть, говорю, да только одна книжка похожа на другую. Дался же им этот японец. Великая сила маркетинга. Своих надо читать, или, вот, классику. Нет, дамские романы лучше. Проще и быстрее. Только потом в памяти ничего не остается. Ну, после Кафки точно останется. Притихла, посапывает. Говорит, нравится.

 

Тимур – Арысь-1

(Расстояние 3177 км, общее время в пути 2 д. 16 ч. 10 мин.)

Потому и не топят, что само разойдется. Разошлось. Летнее солнце, мы продвигаемся на юг, к районам, граничащим с Узбекистаном, где, говорят, зимы не бывает.

Перрон, заваленный дынями, айвой, арбузами, яблоками. Состав затаривается фруктами. Покупают, не задумываясь, ведерко за сто тенге, пропитывая вагон праздничной свежестью Из-под колес поезда вылезает девушка цыганистого вида с двумя ведерками.

– Берите яблоки или груши.

Сдержанно благодарю и отказываюсь.

– Я на вас обижаюсь. – Говорит она. – Лезла к вам под поездом через пути, а вы меня разочаровываете.

Гордо разворачивается. На ее спине (белая мохеровая кофта) остались следы копоти, поездного исподнего.

Деревья шумят стройные. Отчаянно ярко-зеленая трава. Сарай, окна которого забиты буквами, оставшимися от советских лозунгов – большими неповоротливыми кусками картона. К дереву прибита надпись «таксофон» и тут же, на столе, стоит телефонный аппарат. К нему очередь. Появляются газеты, продаются они вперемешку с продуктами. Татьяна Васильева рассказывает о роли в новом фильме. Жанна Фриске хищно сверкает глазами. От Олега Меньшикова ушла тайная жена. Коленька Басков дал скандальное интервью. Мужик продает домбру, дотошный пассажир пробует играть. Музыка.

Подъезжает велосипедист и спрашивает меня, как там в поезде, «лежать можно»? Другой мужик с огромной тяжелой сумкой спрашивает, как пройти на автостанцию.

На небе ни облака. Равнина, на горизонте холмы. Или неровная степь, вдруг, посреди пустоты, возникает маленькое кладбище. Беспризорный, будто сам по себе, скот. Пирамидальные, вытянутые в струну, тополя. Водонапорные башни, похожие на планетарии. Разбитые вагоны, недоенные, стоящие в стороне. Мы делаем мокрую уборку, выгребаем грязь, мусор. Предлагают купить сотовый или сим-карту. Или талисманы. Или мало ли еще чего (ходят постоянно, причем не только женщины). Наконец, появляется связь, звоню маме.

Деревья радикально меняют пейзаж. Прикрывают стыдливую наготу, делают мир более уютным, похожим на Россию, словно бы дорога лежит в Крым и скоро случится море. Поезд замедляет ход.

– Весна, разлита весна в воздухе, – говорит г-жа Кафка.

 

Арысь-1 – Чимкент

(Расстояние 3256 км, общее время в пути 2 д. 17 ч. 52 мин.)

– А из чего у вас котлеты?

– А из мяса! Думай быстрей, а то поезд уйдет.

Чем не одесский юмор?

Единственное, что этот ландшафт проглатывает безболезненно, – телеграфные столбы. За миллионным Чимкентом (обещанных небоскребов не увидел, зато многолюдный перрон жировал разнообразием продуктов и человеческих типов) пейзаж стал подробнее, складчатее. На горизонте появились небольшие горы с заснеженными верхушками.

Поезд поворачивает на север. Мост через реку, вместо реки – несколько полувысохших ручейков, измождено сплетающихся, точнее, расплетающихся, распадающихся узором; на глиняном берегу долгое кладбище, алюминий блестит на солнце. Лето продолжает бурлить, и когда г-жа Кафка угощает яблоками с дачного участка («экологически чистые, ничем не брызгали»), собранными в октябре, мозг возмущается: ну, какой октябрь, лето ж на дворе!

Ничего себе лето, новый год на носу, вернешься в столицу, а там уже торговая истерия началась, в магазинах елки наряжают, витрины гирляндами расцвечивают. Здесь, между прочим, тоже очень любят гирлянды – на многих полустанках видел – блестят и мигают вечерами, искрятся, зависая в пустоте.

Чимкент – Манкент

(Расстояние – 3283 км, общее время в пути 2 д. 18 ч. 47 мин.)

Жизнь на фоне гор. Вечность задарма. Межумочность – вот что тревожит. Ныне Казахстан кажется удаленнее Арабских Эмиратов или Туниса, где отдыхали с Ольгой год назад. Там все понятно – традиционный мусульманский строй жизни, белая архитектура, нравы, едва разбавленные европейским влиянием, чужая жизнь. А как быть с этой, почти родной, или, скорее, двоюродной прорехой пространства?

Дело же не в имперском мышлении, пусть живут как хотят и уносят суверенитета столько, сколько смогут унести, а в том, что странная страна, тянувшаяся вслед за «старшим братом», замерла на полдороге, ни туда, ни сюда; начинаешь подмечать восточные приметы в архитектуре и структуре города, но спотыкаешься о кириллицу или березки; вспоминаешь о «новой волне» казахского кино, но как обойтись без «Ночного дозора»? Все противится обобщениям, отдельные впечатления не складываются в стройный ряд. Я просто записываю, кажется, Надежда Мандельштам советовала – когда не умеешь оценить явление, просто начинай описывать, а там видно будет – письмо само выведет тебя на правильную дорогу.

В Тунисе туристическая инфраструктура существует отдельно от страны. На берегу Средиземного. Смеялись с Ольгой над подчеркнутым, стилизованным колоритом. Выморочный, искусственный мир, построенный специально для бесчувственных приезжающих, шаг в сторону – и хтонь проглотит, не поморщась. А тут… Самая что ни на есть толща народной жизни, оттого и бежит определений, оттого и прячется, вещь-в-себе.

 

Манкент – Тюлькубас

(Расстояние – 3340 км, общее время в пути 2 д. 20 ч. 1 мин.)

С одной стороны поезда – горы, пути проложены возле самого распадка, с другой – мятая, а после разглаженная степь. Розовые породы, выступающие на поверхность, поросшую травой и мхом. «Над вечным покоем» нужно было писать именно здесь.

Я думаю об Ольге, о том, почему вместе, без любви, но в согласии и полном взаимопонимании. Незадолго до отъезда спросила, оторвавшись от компьютера.

– А почему мы живем вместе?

Растерялся, пожал плечами. Нужно было сориентироваться на местности. Выставить очередную галочку.

– Потому что я самый лучший.

Но возможность выставить упущена. Первое время еще говорили о чувствах, да быт съел пустопорожние разговоры. Самих разговоров стало меньше. Тоже ведь съели. У кого это я встречал фразу о том, что они (он и она) сходились, как скрипач и скрипка, для того, чтобы сыграть сонату. Тогда мы с Ольгой, скорее, джазовые импровизаторы – кто в лес, кто по дрова, но со стороны, если вслушаться, звучит складно.

Обязательно ли должна присутствовать любовь? Все только и делают, что говорят «любовь, любовь», песни поют, кино, опять же, сериалы. Зомбируют народонаселение. А если ее нет, тогда что? Как? Если нет вообще. В мире. Или, все-таки, есть? Ибо как же это миру совсем без нее. И что же это такое – любовь, дал бы кто определение. Но не отвечает, продолжая мучить. Конечно, хочется. Но значит ли это, что если нет, то следует жить бобылем, ужинать и ложиться спать в одиночестве?

Наспишься еще. В гробу. А пока жив (над горной грядой зависает гряда облаков, выпуклых, что твои склоны), нужно чтобы кто-то сопел рядышком. Обязательно нужно спать вдвоем.  И не только, кстати, спать.

Долгими осенними вечерами, переходящими в бесконечные зимние ночи, мне важно твое присутствие, ибо даже диетическая телевизионная кашица кажется совершенно несъедобной без тебя. Уже не говоря о желании сходить в кино или в ресторан, наконец, съездить вместе в отпуск.

Особенно отвратительно есть в одиночестве. Пока готовишь, то еще ничего, вовлечен в процесс, но вот стол накрыт, сервирован, а дальше тишина. Даже если музыка или телевизор на полную громкость. Полная громкость лишний раз подчеркивает одиночность и неуют.

Есть, конечно, секрет – бутылка хорошего красного. Пока готовишь, разминаешься, прикладываешься время от времени к пузатому бокалу, так что трапезу встречаешь окончательно разогретым. И тогда уже и еда неважна, и все прочее человечество. Груда грязной посуды ждет завтрашнего пробуждения. Моешь ноги и ложишься спать. В полной уверенности, что на этот вечер удалось превратить одиночество в уединение.

Главное, чтобы в этот момент никто не позвонил. Иначе столь тщательно лелеемый настрой рушится в един миг. В един миг!

 

Тюлькубас – Бурное

(Расстояние – 3395 км, общее время в пути 2 д. 21 ч. 25 мин.)

Раньше я не разделял «любовь» и «страсть», для меня они были едины. Позже понятия разошлись, как «лево» и «право». Что же лучше для семейной жизни – равномерность спокойного сосуществования или бурный поток непредсказуемости? Кто знает, Ватсон, кто знает. В конце концов, мы же взрослые люди и понимаем, что этот остров необитаем.  А ты сидишь на берегу, тебе тепло и скучно, и ты толстеешь, пухнешь не по дням, а по часам.

В «Бесах» наткнулся на рекомендации Варвары Петровны. Выпишу, а то потеряется. «Не доводи до последней черты – и это первое правило в супружестве…» Ага, плавали, знаем, да только где она, «последняя черта», когда все начисто пишется, методом проб и ошибок, новых проб и новых ошибок.

У Джулиана Барнса, отобранного у Оли, вычитал другой совет старой женщины своей дочери, заплутавшей в браке. Та вопиет о покое и ясности, де, когда ж, наконец, настанет счастливый миг успокоения, а мудрая матрона вороном ей и ответствует: «Никогда». Нет и не может быть в супружестве зоны покоя, когда все акценты и точки расставлены, покой лишь снится, любой момент может оказаться для семейных отношений роковым. Мало ли какая коса найдет, мало ли какой камень. Так что сиди и слушай, анализируй и не расслабляйся, продолжай вести наблюдения. Как некогда пел герой первого казахстанского боевика: «Следи за собой, будь осторожен…»

Бурное – Джамбул

(Расстояние – 3465 км, общее время в пути 2 д 22 ч 43 м)

У Оли горный профиль. Она любит танцевать и неплохо водит машину. За ней как за каменной. Супружество есть дружество: важно не бороться за первородство, но вовремя подставить плечо. Еще до того, как попросят. Для того, чтобы не попросили.

Когда она вдруг заболела, я волновался. Вызвал гражданке Украины скорую московскую помощь. Оля была против, но особенно не сопротивлялась: силы иссякли. Через полтора часа приехали два нетрезвых обормота, спросили денег, «сколько не жалко». А не жалко, ибо покой покупали. От болезни откупались внезапной. К утру и прошло, жар спал вслед за волнением.

– А что будешь делать, если со мной приключится беда, если, например, я обезножу?

– Во-первых, я связываю твои слова, а, во-вторых…

Важно, чтобы существовал человек, которому можно задавать такие вопросы. Хотя бы задавать. Раньше, не задумываясь («а, во-вторых») отвечала, что немедленно отправит к родителям на Урал, теперь молчит. Что-то там себе думает: не поле же перейти. Не пюре в блендере приготовить.

Блендер, кстати, вместе покупали. Сразу после возвращения из Туниса. Подсели там на овощные супы-пюре («все включено»), несколько раз честно пытались соответствовать. Еще пару раз Оля готовила молочные коктейли. В выходные, когда не надо рано вставать. Теперь стоит на холодильнике, пылится. К быту совершенно равнодушна. Посуду моем по очереди.

 

Джамбул – Луговая

(Расстояние – 3582 км, общее время в пути 3 д. 55 мин.)

Г-жа Кафка рассказывает о том, что муж ее содержит. И это правильно (в отличие от семейного расклада у дочерей, которым «супруг и шмотки не подарит»): мужик должен семью содержать. Переспрашиваю – что значит должен?

C Ольгой таких вопросов не возникает. Вот выправим ей гражданство и купим домик в деревне. То-то жизнь начнется! Перед сном, насидевшись за компьютером, хочется прогуляться. Но она приходит вымотанная и совершенно неспособная к моциону; так, какие у нас еще субъективные трудности? Эта, как ее… корабль-призрак…любовь…что это за слово, которое знают все?!

 

Луговая – Чу

(Расстояние – 3697 км, общее время в пути 3 д. 2 ч. 56 мин.)

Ольга ревнует к прошлому, к воде воспоминаний, из них состоит мое тело. Раньше я постоянно ссылался на предыдущий опыт. «Как говорила Таня…», «Как делала Марина…» С помощью отсылок наводил мост между тем, что было, и тем, что будет в нашей совместной жизни. Я как бы говорю ей – видишь, ты встроена в поток жизни, ты стала его частью, именно поэтому и важно знать «откуда есть пошла земля русская». Ведь таким, какой я есть рядом с тобой, я обязан всему тому, что случалось, происходило, мучило или восхищало.

Ольга ревнует меня к литературе. Она думает, что это хороший способ спрятаться от действительности, в которой, помимо всего прочего, находится и она. И она тоже. Еще она считает, что писатель обязан воровать сюжеты и образы из реальности, опасается за приватность. Она принципиально не читает моих текстов, видимо, боится расстроиться. Кажется, она опасается увидеть там совершенно иного, непредсказуемого человека. Это же так страшно – жить рядом, не знать, с кем живешь, и однажды столкнуться лоб в лоб с тем, чего не понимаешь.

Отчасти, она права. Издержки производства и все такое. Стараюсь не грузить ее профессиональными подробностями, взаимоотношениями с коллегами, тем более, что она воспринимает их болезненно. В оправдание говорю, что стараюсь не смешивать жизнь и работу. Вот именно – стараюсь…

У нас нет детей, поэтому у нас есть только совместное настоящее и раздельно нажитое прошлое, отекающее воспоминаниями, приходящее в снах, которые я уже давно прекратил пересказывать.

 

Чу – Отар

(Расстояние – 3852 км, общее время в пути 3 д. 6 ч. 19 мин.)

Постепенно подъезжаем. Настроение приподнятое, несмотря на усталость, накопленную вместе с грязью. Одежда превратилась во вторую кожу, в убитого на охоте бизона, кажется, она тоже дышит, тоже потеет, тоже пахнет. За окном растекается натюрморт ночных микрорайонов. Г-жа Кафка штудирует «Америку», торопится дочитать, еще не зная, что роман окажется незаконченным. Тушуясь, пряча глаза, ко мне подошла проводница. Долго, сбивчиво объясняла. Жестикулировала. Не сразу, но понял, что для отчетности ей нужен пассажирский отзыв, тогда к концу года (а ведь уже конец года!), возможно, ей выплатят премию.

Протягивает замызганную книгу с разлинованным страницами, похожую на украденный классный журнал. Оторопев от наглости, соглашаюсь. Проводница мгновенно исчезает. Сижу задумчиво. Листаю замусоленные страницы. Читаю нелепые благодарности, одни выведены каллиграфическим твердым почерком, другие каракули и не разобрать. Почему-то вспоминаю Солженицына, его мнение о важности обустройства Казахстана в новом российском раскладе. Перед лицом встает по-ленински ласковый прищур Нурсултана Назарбаева. Чувствую ответный прилив ответственности.

 

Отар – Алма-Ата-1

(Расстояние 4008 км, общее время в пути 3 д. 8 ч. 54 мин.)

Дорогие казахские друзья!

Радостно приветствовать народ братского Казахстана на гостеприимной и плодородной казахской земле. Многовековая дружба казахов и русских подает нам великое множество примеров взаимодействия двух великих народов. Приятно ощущать, что на родине великих Джамбула и Абая живет и процветает творческий дух народа-строителя, народа-победителя, народа-землепашца и земледельца. Тысячей невидимых нитей наши страны связаны в единое и нерасторжимое целое. Сложная геополитическая ситуация хорошо показывает, кто в этом мире друг свободному Казахстану, а кто враг. Наше общее будущее обязывает жить в мирном соседстве, взаимно обогащая друг друга в экономике, искусстве и спорте.

Да, не станем скрывать, в отношениях двух наших стран случались и сложные, противоречивые моменты. В Советском Союзе именно казахские степи являлись южными рубежами страны, мягким и ласковым подбрюшьем, на котором величаво раскинулась матушка Россия. Годы коллективизации и сталинские репрессии не прошли даром для великого казахского народа. Многие семьи потеряли кормильцев во время Великой Отечественной Войны. Но и в оттепель, наступившую после ХХ съезда КПСС, и в перестройку, коренным образом изменившую характер наших отношений на государственном уровне, мы вступали вместе, плечом к плечу. Наступили годы размежевания. Казахстан избрал для себя особую стезю и стал независимым государством. Несмотря на это, наша дружба не ослабла, но стала еще крепче и, как хорошее казахское вино, с каждым годом становится все крепче и крепче.

В заключение хочется высказать слова благодарности всем людям доброй воли, которые сделали мое нынешнее пребывание на гостеприимной казахской земле комфортабельным и плодотворным.

Благодарю за внимание.

Конечно, «казахское вино» кажется перебором. Но «водка» не обладает представительской респектабельностью, нужно было бы упомянуть кумыс, но кумыс, понятное дело, не может стоять и крепнуть (как дружба между народами) долгие-долгие годы.

 

Алма-Ата-1 – Алма-Ата-2

(Расстояние 4017 км, время в пути 3 д. 9 ч. 29 мин.)

В Алма-Ате дождь. На заплаканном перроне меня встречает Ольга, прилетевшая накануне.