КАРТИНЫ И ДЕНЬГИ
«Нет ничего нового под солнцем»
Экклезиаст, гл. 1, 8
Если нет духовной и стилистической связи «Авангарда 20-х» и «модернистов 60-х», или очень слабая (Фальк – Вейсберг), то на бытовом уровне общение было и остается постоянным и продуктивным. С одной стороны – бывшие новаторы на службе кровавой революции и сталинских пятилеток, с другой – подпольная фарца, чемоданные выставки на Западе и психушки за тунеядство.
С деканом знаменитого ВХУТЕМАСа, профессором В.А. Фаворским, я общался лет семь, и в мастерской, и в бане, и за столом, не разделяя его взглядов на искусство, как традиционное, семейное ремесло. Подлинный дар к искусству не распределишь по родству, это средневековый бред.
Наши современники, молодые художники: Иван Чуйков, Миша Ромадин, Володя Каневский во дворе Масловки с отцом конструктивизма В.Е. Татлиным лепили снеговиков, но не стали конструктивистами, потому, что, во-первых, старик отвергал свои «ошибки молодости», а во-вторых, на его последние, натуралистические декорации смотреть было тошно.
Советская власть основательно вправила мозги русским авангардистам.
И вот вам пример другого общения.
Лет пять назад, листая каталог парижских торгов в Отель Друо, я с удивлением обнаружил в продаже книжку стихов юного Владимира Маяковского с названием «Я», с десятком черно-белых иллюстраций Василия Чекрыгина. Очень молодым художник попал под трамвай, не раскрыв полностью свой замечательный талант, о чем свидетельствуют прекрасные литографии. Я не поленился зайти на торги и полистать книжку. И точно – в правом углу титульного листа синим карандашом стояла пометка «В.В.63».
В 1962-63-64, два с половиной года, на дачном чердаке графини Анны Ильиничны Толстой-Хольмберг-Поповой я раскопал в опилках и прочитал груду изданных в начале ХХ века книжек, брошюр и каталогов с дарственными надписями Любе Поповой, забытой, запрещенной, умершей в 1924 году художнице беспредметного направления. Первое издание В.В. Кандинского в синей обложке «О духовном в искусстве», каталоги выставок Гончаровой и Ларионова за 1913 год, самодельные манифесты Бурлюка, Хлебникова, Крученых, Розановой, покрытая плесенью подшивка журнала «Левый фронт» под редакцией Маяковского. Летом 63-го весь этот мусор забрал коллекционер Г.Д. Костаки, но до его появления владелец дачи Сергей Николаевич Хольмберг позволил мне взять часть чердачной библиотеки и три-четыре работы Любы Поповой (сейчас они в ГТГ) для украшения стен моей дачной мастерской. Такие книжки еще брали в «комках», но тянули с оплатой, а деньги нужны до зарезу, есть хочется. Тащить на книжную толкучку Кузнецкого Моста – при облаве арест и ссылка за тунеядство. Приятель Мишка Гробман предлагает обмен на пластинки Вари Паниной. Книжник Саша Флешин рыбачит где-то на Валдае. Фарцовщик Сашка Васильев лечится от запоя. Книжки берет поэт Генка Айги по трояку за штуку. И так у меня тридцать рублей, можно жить месяц по рублю в день.
Но как эта уникальная брошюра попала на парижский базар? Меня поразила не цена – десять тысяч евро! – а циркуляция вещицы, через пятьдесят лет настигшей меня в другой стране.
Начнем издалека. В 1935 году, по указанию Сталина, покойного поэта Маяковского объявили «самым великим поэтом нашего времени» и открыли в его честь музей-библиотеку, куда устремились любители его творчества. Этой лавочкой правила партийная подруга самой Надежды Константиновны Крупской, переброшенная в культуру из какого-то секретного учреждения. За место первого «маяковеда» дрались две ненавидевшие друг друга женщины, старшая сестра поэта Людмила Владимировна и одна из его подруг Лиля Брик. Старший научный сотрудник Николай Иванович Харджиев, знавший стихи В.В.М. от первой до последней строчки, благоразумно держался подальше от двух церберов.
Кто же он, этот скромный и мудрый ученый?
Юноша армяно-греческого происхождения в двадцать два года покинул родную Одессу и осел в Ленинграде в качестве студента ГИНХУКа – Государственный Институт Художественной Культуры – где быстро освоился с культурой самых крайних течений в искусстве и литературе. Чем привлек молодого ученого опальный и больной художник Казимир Северинович Малевич – трудно сказать, но он уверовал в утопическую идею «вечного покоя» (слова К.С.М.) простых геометрических форм, и тот в знак признательности дарил студенту свои рисунки, манифесты и книжки. В 33-м, перебравшись в Москву на жительство, Харджиев постоянно навещал своего учителя в деревне Немчиновка, пытаясь составить его никогда не опубликованную биографию.
Советский народ поворачивал реки и возводил гигантские плотины, рыл каналы и валил тайгу, а Коля Харджиев в коммунальном жилье Марьиной Рощи разбирает по слогам никому не нужные стихи футуриста Велимира Хлебникова. Обладая невероятной прозорливостью на опасность, он тихо пережил смутные времена арестов и ссылок в Сибирь врагов народа. В годы Великой Отечественной войны, в азиатской Алма-Ате, по доносу фиктивной жены за ним приставили топтуна НКВД некоего Николая Горина, но предприимчивый Харджиев первый накатал грамотное донесение «куда надо», и неловкого и болтливого агента арестовали и по законам военного времени расстреляли как японского шпиона.
Бдительность прежде всего!
В музее-библиотеке Маяковского – Гендриков переулок, дом 13-15 – сходки возобновились после победного 45-го года. Правоверная коммунистка Людмила Владимировна, правившая хозяйством музея, сумела уволить с работы всех «сионистов» и «космополитов» во главе с Лилей Брик, так что единственным знатоком бумаг революционной эпохи оставался Харджиев. Посещаемость музея была нулевой, но после выставки Пабло Пикассо в Москве (1956) у молодых литераторов возник интерес к различным артистическим группировкам начала века. На литературные вечера приглашали свидетелей той бурной эпохи: Сергей Бобров и Борис Пастернак, Семен Кирсанов и Алексей Крученых, молодых поэтов: Холин и Сапгир, Вадим Козовой и Генадий Айги, Всеволод Некрасов и Михаил Гробман. К выходу юбилейного издания сочинений Маяковского с комментариями Харджиева (1959) в большой гостиной повесили плакаты «Окна Роста» – пропагандистские лубки телеграфного агентства, сделанные по трафарету в две-три краски. Работы Малютина, Волпина, Нюренберга, Черемных, Малевича и самого Маяковского.
Художников той эпохи Харджиев делил по армейскому принципу – генералы, офицеры, солдаты. Столбовым «генералом» авангарда он считал Михаила Ларионова.
Эмигрант с 1915 года, М.Л., действительно лет пять-семь буйствовал на российских выставках с эксцентрическими предприятиями, то «Бубновый валет», то «Ослиный хвост», шокируя буржуазную публику всевозможными «измами»: примитивизм, футуризм, лучизм. Харьковская художница Мария Синякова, сохранившая у себя работы этого буяна, продала их музеям.
Мне удалось посмотреть работы Ларионова, сделанные в Европе. Это были примитивные пейзажи на базар и неуклюжие портретики без всякого характера. Его декоративный талант угас со смертью его покровителя Сергея Павловича Дягилева в 29-м году. Последние лет тридцать Ларионов «болел», то есть ничего не делал, а протирал штаны в парижском кафе «Ля Палет», вспоминая былое с горемыками эмиграции. Сейчас цены на его произведения достигли внушительных величин.
В 1935 году в советской России умер главный новатор Казимир Малевич.
Княгиня Чегодаева Мария Андреевна (историк искусства и полемист) считает лауреатов сталинских премий благородными и честными слугами, а авангардистов без чинов и титулов – дилетантами и жуликами, в конечном счете врагами народа.
Кто у нее Малевич? Сектант и мистификатор! Он своим дурацким «иконостасом» из черных крестов и красных квадратов решил заменить настоящую русскую икону, которой поклоняются миллионы православного люда.
Я думаю, что Малевич – уникальное явление в искусстве ХХ века и достоин самого тщательного изучения. Пять или десять его последователей можно терпеть, а вот если пятьсот или пятьдесят тысяч «квадратных иконостасов» в одном месте, то посетителя надо выносить на носилках в психушку. К счастью, его «вечный квадратный покой» не стал общим течением в мировой художественной практике, и нас по-прежнему волнует и радует разнообразие жанров и стилей в искусстве. Но, куда ни крутись, а Малевич – это деньги! Охоту за доходными «малевичами» открыли американцы, а теперь, приобщившись к европейским культурным ценностям, на базар прилетели арабские шейхи, за один квадрат отстегивая десятки миллионов долларов!
Начинающий поэт Айги (Геннадий Лисин) перевел на родной чувашский язык поэму А.Т. Твардовского «Василий Теркин», получил хороший гонорар и стал домовладельцем. В 1961 году я с нашим общим приятелем Игорем Ворошиловым посетил его московское поместье в селе Семеновском. Поэт и две его убогие сестры, плохо говорящие по-русски, жили в курной избе русского средневековья. Центр жилья занимала огромная печь, где кто-то спал, завернувшись в тулуп. В «салоне» бородатая коза жевала солому. На колченогом столе возвышался грязный котел с объедками. Деньги за перевод давно проели. Айги устроился на работу в музей Маяковского, в его изосектор. Там он умудрился продержаться не менее семи лет. Под руководством Харджиева он устраивал кустарные выставки людей двадцатых годов. Им я продавал книжки с дачного чердака Любы Поповой. Все они оказались в личном архиве Харджиева, «шакала русской культуры», по грубому выражению вдовы Осипа Мандельштама, Надежды Яковлевны.
Благодетельное просвещение!
Недавно в музей Пикассо в Париже пришел семидесятилетний электрик Пьер Легенек и показал ящик, битком набитый работами (271 штука) самого дорогого художника мира. Эксперты осмотрели внимательно содержимое, признали их оригиналами лучших периодов Пикассо, оценили в сто миллионов евро и подали на электрика в суд – как к такому человеку попал ящик с шедеврами великого художника, и не вор ли электрик?
Н.И. Харджиев – не французский электрик, а признанный знаток русского авангарда, известный «маяковед» и уникальный документалист, всю жизнь собиравший в свой личный архив рукописи Хлебникова и Мандельштама, рисунки Лисицкого и Ларионова, картины Филонова и Малевича.
Духовная ценность этих архивных документов быстро превращалась в материальную, предмет изучения стал объектом вложения крупных капиталов.
* * *
В 1965 году, в славном городе Кельне (ФРГ) две уроженки Речи Посполитой, Кенда Баргера, супруга израильского бизнесмена, и Антонина «Тоня» Гмуржинская, студентка парижской Сорбонны, открыли коммерческий магазин для выставок современных артистов. Сначала коммерция шла со скрипом, – без запаса значительных имен искусства и хороших связей в обществе какая может быть торговля? – но когда вдова основателя «абстрактивизма» В.В. Кандинского, мадам Нина Андреевна согласилась показать свой заветный чемодан с рисунками всемирно известного мужа, престиж галереи значительно возрос, туда стали заглядывать не прохожие с тротуара, а настоящие эстеты и солидные покупатели европейской знати.
Биографы галереи не обращают внимания на комсомольское прошлое Тони Гмуржинской, на ее пребывание в Советском Союзе, когда в разгар хрущевской оттепели полячка писала дипломную работу о творчестве Маяковского, изучая записные книжки поэта в музее-читальне его имени. Тогда между ней и курировавшим читальню Харджиевым возникла взаимная симпатия и переписка.
В кельнскую галерею повадились ходить и нищие польские и чешские «слависты»: Ежи Ставинский (друг московского «дипартиста» Толи Брусиловского), Петер Шпильман, Карл Аймермахер, Арсен Погрибный, Мирослав Ламач, Иржи Падрта. Они увозили рисунки советских нонконфомистов, творивших на вечность.
С наплывом советских эмигрантов в Европу в начале 70-х подруги вживую увидели московских искателей свободы творчества. Первым приехал из солнечного Израиля. Виталий Стесин за ним. Из Парижа завалился с чемоданом, набитым акварелями супрематиста Ильи Чашника, Лев фон Нуссберг, из Мюнхена заезжали ваятели новой формации Вадим Космачев и Захаров-Росс. Это были ребятки с большими проблемами. Голодные, нетерпеливые, бесхозные, не говорящие по-немецки, они желали быстрого заработка, выставок и славы, а маленькая галерея не занималась «раскруткой» начинающих талантов, какими бы симпатичными они ни казались. Интересен был Нуссберг с чемоданом работ ученика Малевича, но несговорчивый парень не желал делиться выручкой с людьми, на всех обиделся и сбежал в Америку.
Часто задают вопрос: откуда такой замечательный чемодан у эмигранта?
Знаток питерских дел, легальных и нелегальных, Константин Кузьминский (США) объяснил мне: «Старик, приехал в Питер модный москвич, кинетист Нуссберг, взбаламутил наше болото выставками, светом и движением, и все завалили его подарками и картинами».
И питерцев он не надул. После выставки Ильи Чашника в Германии (1979) его наследники получили афишу и каталог и цены подскочили на рынке сбыта.
В лихорадочную перестройку на Запад хлынули гастролеры иной формации. Они не покидали насиженные места на родине, квартиры, дачи, семьи, и внимательно присматривались, где урвать побольше и вернуться домой. Эту компанию возглавлял «патриарх» подполья Володя Немухин, спокойный, рассудительный мужчина, похожий на бревно с усами.
Законный и правильный вопрос: а где тусуется главный диспетчер нелегальной Москвы Анатолий Брусиловский, Брусок или Брусила в дружеском обиходе?
Загорает в Крыму? Охотится на тигров? Собирает матрешки?
Артист шел по жизни особым путем. Личность Бруска гораздо сложнее, чем простой автор коллажей, как он себя выставляет. Его супруга Галя Арефьева много лет занимала должность администратора в Клубе иностранных журналистов. Ничтожный подпольный рынок в Москве они держали в своих руках, распределяя мало-мальски значительного фирмача по регламенту «цеховой солидарности», как выражается сам Брусок. В шайке гастролеров он выделялся высокой общей культурой, знанием языков и большим подпольным опытом. В «совке», как сейчас выражаются, он постоянно стремился приподняться над унылым советским бытом, искал любой способ выбраться к лучезарным вершинам цивилизованной и красивой жизни. Модно одетый джентльмен с сигарой во рту много лет подряд в своей «студии» держал посиделки с чтением стихов, показом картин и деловыми встречами. Еще в середине 60-х, минуя официальные жюри и свирепую цензуру, он собирал картины московских модернистов для выставок на Западе. В 1970 г. кельнская галерея хорошо заработала на их продаже. В служебном донесении советского дипломата в МИД СССР пишется, что «галерея Баргеры-Гмуржинской за 145 графических работ московских модернистов заработала 120 тысяч марок ФРГ».
«И московские друзья, и немцы оказались суками», – с горечью заключает Брусок о результате «чемоданных» выставок.
В мою компетенцию не входит оценка художественного веса этих модернистов, пусть решат профессионалы «славы и цен», но советская власть стала считаться с ними и на таможне тщательнее проверять чемоданы туристов.
До переезда в Германию семейство Брусиловских – жена Галя Арефьева с сыном – попытали счастья в Америке, но вернулись не солоно хлебавши.
«Я переправил всяких вещей миллиона на полтора, чтобы иметь запас на всякий случай там, и весь запас украли», – жалуется мне Брусок.
Разбойники, воры, управы на вас нет!
Ну, а кремлевские сыщики?
«Я их просто не замечал!» – отрезает А.Б.
В начале 90-х хитроумные немцы придумали «еврейскую программу», ее содержание знают не все, но кое-что я узнал от моего свояка Мишки Дымшица, бывшего адвоката Камчатского пароходства. Нежданно-негаданно он получил из Берлина гербовую бумагу, где значилось , что ему причитается миллион дойчмарок за сожженную в 43-м году родительскую хату. Не долго думая, Мишка бросил Камчатку, взял миллион, устроился кладовщиком на вокзале в Нюрнберге и навестил меня в Париже. Теперь он с женой Риткой живет в Германии в просторной квартире с проточной водой, отдыхает с детьми и внуками на новой брянской даче, где еще есть лес, грибы и ягоды.
У Бруска в Одессе «хату» с предками сожгли румыны. Но великодушные тевтоны оплатили проказы союзников в истребительной мировой войне. Семья Бруска осела в Кельне, город знакомый по прежним туристическим визитам.
После кончины Тони Гмуржинской (1986) и болезненного раздела галерейного имущества на две части, Брусок благоразумно поддерживал отношения с парой горячих женщин, с Кендой и дочкой Тони, решительной и дальновидной Кристиной Гмуржинской.
С ними главное – не качать права и не лезть на рога!
Кенда ограничилась беспокойными нонконформистами, а Кристина открыла серьезную охоту на русский авангард 20-х годов.
Как рядовой участник выставок «Нонкорформисты» по музеям Европы и России могу удостоверить, что они делались при авторитетном участии и наблюдении Брусиловского. Это подтверждают и предисловие, и архивные материалы к толстым, увесистым каталогам.
С прекращением деятельности нонконформизма Брусок стал горячим сторонником Гмуржинской, полезным связным галереи в культурных отношениях Востока и Запада.
У русских людей постоянная, историческая задача – кого-то догнать и перегнать во всем.
Русский державник – «гнилой Запад шапками закидаем!» – считает любые попытки европеизировать Россию рядовой провокацией, а возню с искусством – жульничеством и грабежом.
В конце 70-х с благословения кремлевских мудрецов сколотили «зондеркоманду» (злое и сочное определение Савелия Ямщикова, работавшего на учете и регистрации гигантской, – более двух тысяч номеров – коллекции Г.Д. Костаки) из начальников спецхрана, комбината, Минкульта по европейзации советского искусства, то есть чистка провинциальных музеев от «формалистического мусора», популярного на Западе, учет и контроль частных коллекций. Вот имена на официальном виду: Александр Халтурин, Генрих Попов, Евгений Сидоров, Павел Хорошилов, Михаил Швидкой. В переходное время от коммунизма к капитализму, 1985-91, к ним примкнули иностранные специалисты культуры: Жорж Сорос, Иван Самарин, Джеймс Стюарт, Никлас Ильин и сотня сотрудников всех наций и народов.
Я не собираюсь проклинать или восхищаться делишками «зондеркоманды», но ее суетливой садомазохизм в подготовке первого аукциона Сотбиса в Москве (1988) очень далек от просветительной деятельности. Стоит только вору в законе, ставшему олигархом, пригрозить поколеванием, как пацаны «зондеркоманды» поджимают хвост и лижут сапог верховного пахана. Такие люди не способны цивилизовать Россию и потому, что это невозможно, и потому, что сами в это не верят.
Художники-участники этого аукциона, Ирина Нахова считает мероприятие «цирком», Эдик Штейнберг видит иначе – «туда лезли по головам кому не лень», и то и другое мнение лишь частично отражает действительность. Точнее и живее сущность аукциона описывает фотограф каталога Юрий Желтов.
«В список попало тридцать четыре фамилии – двадцать девять модернистов страны и пять классиков авангарда. Академист Илья Глазунов, со своим надоевшим «Сельским храмом в сугробе» затесался первым, угрожая пересажать устроителей, если его не запишут под валютный «молоток». С наследием Александра Родченко дело было решено заранее. Им занимался опытный деловик, товарищ Терентьев, давно фабриковавший фальшаки на западный рынок. Он и его человек на побегушках Васек Ракитин взяли на себя отдел «двадцатых» и как следует потрясли наследников Густава Клуциса и Надежды Удальцовой. Конечно, выручку от продажи – а это 999.790 долларов – хапуги положили в свой карман, а не в кассу Госбанка, в то время как начинающие и беззащитные модернисты не получили ни одной копейки, а продались все и за хорошие деньги!
Россия, знай своих героев!
В начале 90-х на Западе погоня за русским авангардом приняла внушительные размеры. В одном Париже открылся десяток «русских галерей». Я туда заходил. В одной висело сразу штук сорок гуашей «солдата» авангарда Нины Коган, в другой афиши и фотографии из «фонда Родченко». У влиятельного арт-дилера Жана Шовлена выставили не только «малевичей», сфабрикованных во дворе магазина, но и возвышалась «Башня Коминтерна» Владимира Татлина аккуратной европейской работы. И лишь галерея Гмуржинской, располагая прямой связью с Москвой, выставляла подлинных «малевичей».
Поэт Геннадий Айги, посетивший Париж, сказал, что матерый 85-летний холостяк Харджиев, сам стиравший рубашки в корыте, женился, связал свою судьбу с Лидией Васильевной Чага – мастером театральной бутафории. Просторная мастерская на улице Кропоткина. Бронированная дверь и сигнальная система. На стенах картины Фалька, Татлина, Тышлера, Вильямса, Митурича, Митрохина. Обширные связи в столице. Постоянно толкутся иностранцы.
«Карбонат, мармелад, айзеншницель, кольсалат!»
Наблюдение за колоритным архивом Харджиева установили еще во времена грека Костаки. Перед эмиграцией в Грецию (1977) подпольный коллекционер в знак «любви к русскому народу» оставил три четверти своего двухтысячного собрания. Бежать на Запад Харджиев не собирался, отдавать годами нажитое «народу» значит выбросить на ветер, но и жить на «святой Руси» стало небезопасно.
В 1989 г. в московской котельной, как охапку дров, сожгли парижского галерейщика Гарига Басмаджана. На Кавказе режут армян. В Прибалтике танками давят прохожих. Уголовники по кличке «япончик» и «тайванчик» в парной бане решают проблемы мировой политики, экономики, эстетики. В России полный беспредел, рынка нет и ничего не продашь. Пора валить, но куда и как, да еще в девяносто лет?
В замечательном интервью (1991) израильскому журналу «Зеркало» (редактор Врубель-Голубкина) Харджиев красочно и парадоксально освещает качество литературного и артистического авангарда двадцатых годов, совсем не касаясь судьбы своего драгоценного архива, а это было его первостепенной заботой в то время.
О высокой коммерческой стоимости своих «малевичей», – я влагаю в это емкое понятие всех авторов авангарда, от «генералов» до «солдат», лежавшие под кроватью в плетеной корзине, – Харджиев отлично знал.
Значит, остается Запад.
Осенью 1993 г. в дом явился представитель Минкульта и вручил супругам приглашение амстердамского университета на участие в конференции, посвященной столетию Маяковского. Молчаливые «ямщики» ловко уложили архив в двести восемьдесят ящиков и смылись в неизвестном направлении. Естественно, кое-что «пропало» по дороге в Европу. На одном вокзале посеяли «иконостас» Малевича в двадцать пять работ, на другом кто-то украл чемодан с плакатами Лисицкого, но в общем драгоценный багаж доставили в два пункта, в Кельн, в галерею Гмуржинской, и в Амстердам, в хранилище университета.
Супруги Харджиевы, очутившись в дождливой Голландии, недолго вкушали европейский комфорт и один за другим скончались. Она в 1995 г., и он через год.
В начале нового тысячелетия в команде появился отдел «наследников», эфемерных потомков «генерала» К.С. Малевича, о котором они впервые услышали на курсах военно-политической подготовки. Их экстерриториальность лишь внешняя (контора в Лондоне), их специфика – юридическая атака западных музеев. У них была и робкая попытка ободрать Русский музей (СПб), присвоивший главную часть творчества Малевича, но их так припугнули, что они разбежались, как зайцы, при первом выстреле карабина. Американцы сдались первыми. «Наследники» отсудили пять картин и перепродали МОМА по десять миллионов за штуку. Сдался и Амстердам, откуда сняли один холст, но с хорошей выручкой – шестьдесят миллионов долларов! Может быть, праправнучке Малевича, живущей в Ташкенте, за родство с гениальным предком выдали сто долларов на ремонт калитки? – Нет, конечно!
«С одним наследником я говорил по-польски в галереи Гмуржинской», – сообщает мне А. Р. Брусиловский.
Потребители русского авангарда, очнувшись от вековой спячки, желают видеть «малевичей», и как можно больше и дороже.
Тому, кто скажет, что «генерал» Малевич нарисовал один квадрат – плюньте в морду!
По фабрикации фальшаков русские мастера не уступают западным, а уж черный квадрат Малевича артель «комбината» Славки Потешкина скопирует в любом количестве и не только для олигархов, засевших в бухте Монте-Карло, но и обеспечит все музеи аравийской пустыни.
Все встают. Бурные продолжительные аплодисменты!
Если хотите, продолжение следует.
5 мая 2014, Париж
