СТИХОТВОРЕНИЯ ДЛЯ ГРЕЧЕСКОГО ТЕАТРА И НАРОДНЫЕ ПЕСНИ
* * *
Дифрис восковань через сцену,
де Кацухидис – ирэ нэму,
маслична ветка – гнет ему,
но сяют звездочки в дому.
Кротенок, жалкая медведка
спросить лишь могут: где монетка?
Де Кацухидис в одеяниях
небесных, яростных спряганий
стоит на сцене распрямившись:
маслична ветка его лопаток не согнет,
в кариатиды облик мерзкий актера не переведет.
Он – кит, сочащий спермацетом
во тьме, как ствол перед рассветом,
пандит и воин в одном лице,
в одном ромашковом венце.
Стеклянный фриз, кошачья нежить,
де Кацухидис! не прорежешь! –
лишь ягодицею на пятки ты опустись,
глаза в охапки позволь себе ты возвеличить
и сердцу дай караманлисить.
* * *
Там на диване волк лежит,
он помирает –
толпись ли, не толпись ли
с приношениями пред ним, –
он помирает.
Его кораблик, его скорлупка грецкая
уже отплыть готова к сервантесной воде:
он помирает –
руку правую за голову закинув,
как делал он в лесу в августный зной,
здоровым хищником валяясь на подстилке сосновых игл,
но это не обманет.
Недели две толпились с подношениями,
тянулись нити смерти параллельно,
потом он умер – это не обманет.
* * *
И пипюси Геракла – огонь, огонь,
и лев его – сталь, сталь,
и бедра его – трон и Крон,
и брови вниз, как стихарь.
И хребет Геракла – доись, доись,
зябликом копчик в пыли –
на костер можно завтра, потом, обойдясь,
ведь товарищей нету: и-ии!
* * *
Черт возьми! Господин Зиберли! Уже венчают холода!
Все мы знаем песню про железную дорогу –
Олонецкая губа, Селенецкая губа –
и что с ней станется, когда венчают холода,
но чтобы в центре, России центре, в зипуне махровом,
и все венчают холода?!
О, что нам делать, что нам делать?
Господин Зиберли, ты оперный король – изволь ответить!
Ах, ты король балетный? Все равно изволь!
Ну расскажи нам, ну нагнись на сцене
в сапожках мягких, как Раймунд,
ну что нам делать – наш мышиный крик!
Да, господин Раймундо, ты сапожник,
ты плотник, ты француз-революционер,
так научи наш толоконник,
пока в кедру не вдарили совсем.
И Кремль – опять вокзал убогий, вокзал замерзший –
Сереге нет проходу –
Сибирь на кочки грая
бросает ком земли,
несчастия бесконечны.
Все снова рухнет в проруби московской,
во вновь открывшемся очке,
как в лапочке дедовской.
Ну, господин же Зиберли, Раймундо –
будь хоть полковник польский иль турецкий,
вздохни на голенастых ножках –
скажи, что делать потерпевшей.
Опять ободранной, затертой,
покляканной и покривевшей
желездороге-карабоче –
ее ведь строил посиневший
крестьянин всяческих усилий,
а тут седьмой распад, сопелки
все покрывают ледяные.
* * *
О, знаю я – подлинный-неподлинный,
но морем следует сюда Оркиш.
Готовь же, лань, подарки!
Да, шкуру разотри!
Порви дистанцию –
как пальцы в рот, что крокодилу,
и на глаза давить,
пусть лопнут кожи плотные щитков!
Оркиш, мой смалец, ты идешь с лесов,
горлинка взора бьет орлиной прямотой,
но нежной как Оркиш:
движения Маши и движения куклы приравнены
(и локоны на лбу).
* * *
Вот Зевс притягивает хуй к бедру –
он Диониса пряжкой золотой,
а Петр Первый – к сапогу.
Плющом увитый Петербург,
плющом обтянутый носок,
на готовальне крик «Пся крев!» –
тихонько, как обручена,
кусочек за кусочком мышь
проглатывает гору – крох
гигантский сыпется с небес.
Старик Евсей
возможно знает все,
работая при душевой
на фабрике, – до двадцати
орудовали там без ног,
потом к ним привязали хуй,
возникли город и сапог.
* * *
Весь Петербург торжественно и с фейерверками
справляя выезд короля,
но никакого короля там не было –
столпотворение и с фейерверками,
туда полиция пробиться не могла.
Лишь по каналам сыска мелкого
они ловили всяку шваль,
которую и «королем», и «дамой» кликало
их окружение пьяное, ничтожное,
однако ж сами главари на эти шутки глупые
не отзывались никогда.
А по каналам высшие, секретные –
полиция вышла на Его Величество,
что на досуге табакерки резало
в своей слесарной тайной мастерской,
и ничего о празднестве не знало,
да и отчитываться было не должно…
Его семейство, соответственно,
на тайной даче пребывавшее инкогнито под Петербургом.
Прочее, и прочее…
Так что полиция сбилась с ног туда-сюда,
и не могла уразуметь, чей выезд
торжественный она охрана,
и что столпотворениями и фейерверками
танцует город Петербург…
История, история, история,
шныряться у вершин великих –
хотя б шныряться у вершин великих.
Ни в чем не должен увладать размера
(он государь!), и вся история
оправлена в сребро.
* * *
Я – кляный волк.
Я ничего такого и не говорю, заметь,
лишь ожидаю,
когда оно само покажется как «есть» –
антикузаны-чебрецы,
один дурайт, другой – и клеть,
расталкивающая взгляды.
Так вот, Россия нынешняя мне напоминает
огромную, чудеснейшую вазу, стоящую в снегу,
с картинкой, может быть, рельефом –
два мужика, ебущие друг друга.
Картинку, впрочем, закрывает снег.
Уж ёри Енисей,
вестимо ночь,
алихаварь, товарищ, краснопев –
все восхищаются прекрасной вазой, –
вместительной, погонной, каракуль,
сова, хранить, поляна, чистотел.
Но стает снег,
картинка вылезет, как хлев,
и обратишь внимание на картинку –
на жопу голую и задранную – плевь! –
на мысодрание и затирку.
2008
