УМЕР ИГОРЬ ХОЛИН
 

15 июня 1999 года в Москве умер Игорь Холин.
Игорь Холин –  один из тех редких людей, кто спас честь русской литературы второй половины ХХ века.
Около 40 лет назад в оболваненном и кастрированном советском обществе возникла маленькая группа людей, заговоривших на языке свободной литературы, свободной не только от страха перед властью, но и от советской лживой литболтовни, советской псевдоэстетики, а главное –  от зомбированного советского читателя. Не было и речи о том, чтобы эти тексты прошли цензуру, попали в печатный станок –  они распространялись устно и в списках. Так начиналась новая русская литература без подлости и пресмыкания.
И ведущей фигурой в этом новом литературном пространстве был Игорь Сергеевич Холин.
Русская литература тех времен базировалась на прогнившей эклектике, на бесконечной литературной тавтологии, на заимствованной и перешитой на карликов романтике. Холин создал новый русский язык, новые понятия, новую поэтическую философию. Холин был отцом и предтечей новой русской поэзии. Без Холина не было бы нынешней русской художественной современности. А в прошлом даже Николаю Заболоцкому было достаточно услышать одно стихотворение Холина, чтобы в его поэтическом сознании возникли неожиданные и иные строки. Но это уже другая тема.
Русская поэзия, так резко упавшая в патетическую провинциальность, в анахронизм и ничтожество, была выведена Холиным на те универсальные высоты, где она уже находилась однажды по праву Маяковского.
Запад был бы счастлив иметь такого поэта, но он родился в России, и его стихи опередили эпоху русского концептуализма. Система многовалентного говорения, открытая Холиным, еще долгое время будет являться неподъемной котомкой для подавляющего большинства тех, кто пытается оседлать конька-горбунка русской литературы.
Великий Игорь Холин умер. Русские телестанции, как и весь русский народ, даже не заметили этого мелкого события –  они были заняты тем, что обмазывали сладким юбилейным жиром имя и память Пушкина.
История повторяется.

Михаил Гробман
20 июня 1999 года, Тель-Авив.
 

Умер Холин. Умер, как жил. В гордом одиночестве. Достойно. Не утруждая никого своим возрастом и болячками. К смерти относился либо равнодушно, либо с иронией.
Умер чуть-чуть раньше. Очень его занимало третье тысячелетие: «Я думаю, что надо забыть все, что было до этого. Вступить в третье тысячелетие совершенно голыми, без памяти о культуре, не отягощенными всем этим барахлом», –  говорил он.
Холин был эталоном. Им можно было мерить. Правда, он оказывался всегда выше. Рядом с ним сразу были видны пошлость или мелкость, или интересы, или зависть.
Он был больше, чем поэт. Говорить о нем как о поэте, цитировать его стихи,  размышлять о значении его творчества можно и нужно, но не хочется. Он вообще в поэзию не «влипал». Смотрел свысока и на стихотворство, и на славу, и на суету вокруг печатания. Безразличен был и к своим собственным публикациям. И поэтому, тоже поэтому, так ничтожно мало вышло: в 1989 году Виталий Стацинский в Париже издал домашним способом в количестве 50 экземпляров книжечку «Стихотворения с посвящениями», и в том же году Толя Лейкин выпустил в Москве со многими погрешностями тоненькую книжечку «Жители барака», в 1993-м издатель С. Ниточкин в своем издательстве «Раритет» напечатал в библиофильской серии сборник «Воинрид». Это все. Разумеется, были по всему миру разбросанные публикации отдельных стихотворений и рассказов. Практически же основной блок его поэзии и прозы остается неизданным.
Его «невлипание» в поэзию, взгляд свысока делали его необычайно свободным. В русской поэзии нет более свободного поэта, чем Холин. За несколько дней до его смерти мы обсуждали с Холиным судьбы наших друзей-художников, большинство из которых оказалось в плену либо каких-то бредовых идей, либо художественных предрассудков, либо собственного величия, и Игорь сказал: «Я считаю, что художник, поэт, должен быть абсолютно свободен, свободен от всего, абсолютно от всего. Только тогда его деятельность имеет смысл».
И Холин был таким свободным человеком, он действительно не был связан предрассудками и условностями, чем часто ставил в тупик окружающих. Но никогда он не распространял эту свободу на нормальные человеческие отношения. При всей своей внешней сухости и строгости он был человеком высшей пробы. Я помню, как он возил сумки с продуктами старенькому, уже одинокому Евгению Леонидовичу Кропивницкому, своему поэтическому учителю. Когда его подруга умерла при родах и осталась маленькая Арина, Холин на семнадцать лет исчез, перестал писать, встречаться с друзьями. Просто воспитывал дочь. Покупал продукты, варил еду, ходил в школу. Когда Арина выросла, Холин вернулся. Стал снова писать, выступать с чтением на вечерах, ходить на вернисажи.
В последние годы жил Холин почти затворником. Изредка и весьма неохотно читал публично свои вещи. Вдруг стал культовой фигурой среди молодых людей. Овладел компьютером. Несмотря на преклонный возраст, никакого старческого маразма. Работал до последних дней. Умер 15 июня, не дожив полгода до своего восьмидесятилетия.

Виктор Пивоваров
26 июня 1999 года, Прага.

Умер один из самых замечательных людей, мне известных, –  Игорь Сергеевич Холин. Я знал его, как мне представляется, всегда, то есть с раннего детства. Будучи близким другом моих родителей, он постоянно присутствовал в жизни как нечто неотъемлемое. Я помню его в Коктебеле обритым наголо, совершенно коричневым от загара, неподвижно возлежащим на пляже, как худой и длинный йог. Я помню его в Москве, наливающим мед на черный хлеб (дети фиксированы на еде, я был тогда маленьким ребенком), помню его читающим стихи и веселящимся в компаниях с моими родителями, Сапгиром и другими друзьями. Холин всегда казался абсолютно прочным и прямым, как алмазный стержень. Он был невозмутим и создал поэзию совершенной невозмутимости.
Эта подлинная невозмутимость являлась в Холине к тому же необычайно импозантной –  Холин был человеком безупречного стиля. Сидя дома в валенках или же выступая на чтении в Германии в джинсовом костюме, он одинаково походил на американского миллиардера. Он отчасти напоминал также Уорхола, которого я видел на фотографиях, но только Уорхол кажется более влажным и мучнистым, тогда как Холин был тверд и четок, как вождь индейцев.
Холин был мастером совершенно прямого взгляда на вещи. Я всегда воспринимал его как дзен-мастера высочайшего ранга, твердо знающего, что истинная природа Будды это навозная куча во дворе. В своих стихах он, первый в русской поэзии, стал называть говно говном, мочу мочой, хуй хуем –  и делал это без всякого к тому отношения, без психологизма, без юмора, без желания рассмешить или шокировать. Он называл эти вещи так просто потому, что так они называются. Продолжая аналогию с дзеном, я сравнил бы его стихи с «пробуждающим» ударом палки дзен-мастера. С помощью таких ударов мастер не дает своим ученикам погрузиться в поток грез. Я сказал, что в его стихах нет юмора. Тем не менее, освобожденные от отстроумия, эти стихи все же вызывают смех. Это –  смех облегчения. Поскольку, если смотреть прямо на вещи, становится ясно, что они ничего не означают. Они – не знаки. А освобождение от груза значений – это великое освобождение, сопровождающееся блаженным смехом. Сам Холин, когда происходило что-то приятное или забавное, смеялся очень весело и простодушно, явно довольный. Ему нравилось быть демистификатором и разрушать очаги пафоса. Одна из последних встреч моих с ним произошла в Переделкино, где я как-то раз навестил его с друзьями, когда он жил там в доме творчества. Мы гуляли, беседуя о войне. Холин рассказывал, как, будучи офицером, принимал участие в форсировании Дона во время сталинградской кампании. «Все, что говорят про войну, –  это полная, полнейшая ерунда! –  повторял он с удовольствием. –  Про всякий там героизм, про любовь к Родине и прочее. Все мы думали только об одном –  как бы пожрать, поспать да на какую-нибудь бабу залезть». В общем-то в глубине души я всегда полагал, что Холин это даосский святой (Холин от английского «holy»). Можно сказать, что он предвосхитил тот тип сознания, который стал эталоном молодежного сознания и поведения 90-х годов. В романе «Мифогенная любовь каст», который мы написали с Сережей Ануфриевым, мы наделили чертами Холина двух «магических учителей» –  Холеного и Бессмертного. Для меня лично Холин остается Бессмертным (в даосском смысле этого слова), его же стихи напоминают пилюли бессмертия. В них написано только то, что в них написано: они ничем не замутнены. Я полагаю, что в иерархии русской литературы Холин со временем займет очень высокое место. Но сам он, в отличие от его стихов, уже более не доступен для живущих.

Павел Пепперштейн
19 июня 1999 года, Тель-Авив.