Об Александре Викторовиче Коваленском
Минувшей весною по поручению журнала «Зеркало» я разбирал архив Алексея Смирнова (1937–2009). Среди множества папок и разрозненных листков со стихами лежал самодельный машинописный сборник под названием «Отроги гор» и датой 1941 на титульной странице. Это был единственный сохранившийся сборник Александра Коваленского, друга семьи Смирновых, мистика и поэта, более известного в качестве переводчика или участника «дела Даниила Андреева».
Пожалуй, почти все, что можно прочитать о Коваленском, было написано самим Смирновым в его воспоминаниях и эссе, опубликованных в «Зеркале», включая два стихотворения из «Отрогов гор», и в парижском журнале «Символ»1, где среди пестрой галереи фриков, сумасшедших и обломков империи Смирнов несколько раз касался личности Коваленского. Мелькает Коваленский и в примечаниях к воспоминаниям Д.Л.Андреева2.
Краткие сведения о Коваленском можно найти на сайте «Век перевода» Евгения Витковского3.
Все известные данные сводятся к следующему: Александр Викторович Коваленский (1897–1965) происходил из богатой дворянской семьи. Был троюродным братом Александра Блока и старшим другом Даниила Андреева, оказавшим на него большое влияние как поэт и духовидец. В автобиографии, которую красноармеец Андреев, боец похоронной команды, составил на фронте в 1943 г., он называет Коваленского пятым в списке родственников – после своей двоюродной сестры Александры Филипповны Добровой-Коваленской, и указывает тот же адрес, по которому проживал сам: Москва, 34, М. Левшинский пер., д. 5, кв. 4. Об этом доме и семье Добровых написала и Алла Александровна Андреева, вдова Даниила:
«Весьма типичная для старой Москвы семья Добровых жила в Малом Левшинском переулке. До начала 60-х годов там стоял двухэтажный домик, ничем не примечательный. Был он очень старый, пережил еще пожар Москвы и приход Наполеона. Такие дома в Москве так и назывались: донаполеоновскими.
Добровы занимали весь первый этаж, а кухня и всякие подсобные помещения были в подвале, куда вела крутая и узкая лестница. Вход в дом был с переулка – на двери была медная табличка: «Доктор Филипп Александрович Добров». Войдя, надо было подняться по нескольким широким деревянным ступеням, а встречало всех входящих огромное, во всю стену, очень красивое зеркало. Дальше большая белая, со стеклами, дверь вела налево, в переднюю. Направо была дверь в кабинет Филиппа Александровича, где потом жил его сын, Александр Филиппович, а позже это была комната Даниила Леонидовича, а еще позже – наша с ним, любимая, которая в книге «Русские боги» осталась в названии одной из глав: «Из маленькой комнаты».
Кроме «стариков» и Даниила, в третьей комнате, принадлежавшей семье, жили дочь Добровых, Александра Филипповна, и ее муж, Александр Викторович Коваленский, очень интересный человек, большого, своеобразного, какого-то «холодно-пламенного» ума. Переводчик Конопницкой, Словацкого, Ибсена, он сам был незаурядным поэтом и писателем. Не печатался. Читал написанное немногим друзьям. Все его произведения уничтожили на Лубянке – он и его жена были арестованы по нашему делу. В молодости Даниила Александр Викторович имел на него большое влияние, подчас подавляющее»4.
Литературные произведения остались ненапечатанными и погибли5. Жил переводами и сочинениями детских книжек. В 1944 году была издана книга его переводов из Юлиуша Словацкого, а также перевод поэмы Адама Мицкевича «Гражина»; в 1946-м – книга стихотворений Марии Конопницкой. После войны был арестован, прошел тюрьмы и выжил. Освобожден в середине пятидесятых. В последние годы опубликовал перевод пьесы Ибсена «Бранд», значительно уступающий, по мнению, выраженному Е. Витковским, его ранним работам. По свидетельству В. Г. Адмони, ему пришлось подписать своей фамилией часть переводов Коваленского из лирики Ибсена в собрании сочинений последнего.
От Витковского я слышал, что кто-то ему говорил, будто бы в Тарусе были обнаружены недавно в чьем-то альбоме – вроде бы дальних родственников – стихи Коваленского, но ничего конкретного покамест не известно. Таким образом, складывается впечатление о практически неизвестной, незаурядной и трагической фигуре. Вот что писал о нем А.Смирнов:
«Коваленский был в родстве с Александром Блоком, который бывал в родовом имении Коваленских Дедово Звенигородского уезда. С Коваленским я несколько раз встречался после его возвращения из ссылки и у него дома в Лефортове, и в Перловке, куда он приезжал к моим родителям. Домашними учителями Коваленского были поэт Эллис (Кобылинский) и Б.Н.Бугаев – Андрей Белый, который однажды, зачитавшись, по неосторожности сжег библиотечный флигель в Дедове, о чем Коваленский сожалел и в преклонные годы. От Дедова после революции уцелел только один старинный дуб перед домом. <…>
Коваленский был человеком тени, несомненно, посвященным в тайны некоторых мистических европейских сообществ, ему было что скрывать. <…>
Таким же человеком – сосудом Грааля – был и Коваленский. Но Коваленский, в отличие от восторженного, увлекающего Даниила Леонидовича, был от рождения большой барин, чуть ироничный, чуть лукавый, он обо всем вспоминал с полуулыбкой. Революция застала его эстетом-денди, блестящим богатым молодым помещиком, одним из первых дореволюционных московских автомобилиcтов, человеком, посвященным с детства в высшие мистические тайны. В другую эпоху он был бы очень заметной фигурой. К большевикам он приспосабливаться не пожелал, оставаясь в тени ради самосохранения. Он вспоминал одного француза, который на вопрос: «Что вы делали в годы террора?» отвечал: «Я оставался живым». Зная несколько европейских языков, бывая с детства за границей, Коваленский зарабатывал в тридцатые годы переводами Ибсена, Выспянского и других предтеч символизма. Его переводы переиздавались даже когда он был в лагере. Жизнь и Коваленского, и Андреева сломало «дело Андреева», сфабрикованное бериевской Лубянкой из воздуха. <…>
Весь его архив был конфискован и сожжен, погибло все его творчество. В ссылке умерла жена Коваленского. Сам Андреев и Коваленский пережили в тюрьме тяжелые инфаркты и прожили после выхода на свободу очень недолго. Коваленский прожил дольше. <…>
Чем особенно ценны и дороги Коваленский и Андреев? Тем, что они как личности развивались в России в среде внутренней эмиграции, вне советской культуры, не вступая с нею в контакт. В этом их уникальность. <…> Когда Корней Чуковский, хорошо знавший семью Андреевых, хотел напечатать стихи Даниила Леонидовича, то говорил: «Два ваших подлинных стихотворения, а два –
подленьких», то есть угождающих советскому режиму, на что Андреев ему ответил: «А подленьких у меня нет»6.
Нимало не возражая вышеприведенным характеристикам, я считаю нужным внести некоторое уточнение, точнее, дополнительный – и далеко не самый важный для портрета Коваленского – штрих. Когда Андреев не был бойцом погребальной команды, он добывал скудные средства на пропитание ремеслом шрифтовика – писал вывески для всяких коммунальных служб – и был озабочен не их содержанием, а количеством знаков. У Коваленского же вовлеченность в систему была все же чуть более нагружена смыслом. Он сочинил, в стихах и прозе, как минимум 34 книги для детей: ровно столько значится в каталоге Российской государственной библиотеки. Многие книги на протяжении примерно пятнадцати довоенных лет выходили повторными изданиями. Разумеется, писание детских стишков было формой социальной адаптации – и одной из лучших при этом в то кромешное время. Этим занимались и обэриуты, а начинающий сионистский поэт Самуил Маршак именно как детский поэт и организатор советской детской литературы и прославился. Только вот детские стишки получались у разных поэтов совсем разные – иной раз вполне «подленькие», если использовать выражение Чуковского, которое он, ясное дело, употребил исключительно в качестве смешной аллитерации к «подлинные». Скажем, тот же Введенский написал в коллективной агиткнижке «Песня-молния»7 стихотворение «Враги и друзья пионерского слета», где были такие строки:
Это кто же с толстой рожей?
Это римский папа Пий.
Молит бога – боже, боже,
Ты Советы потопи.
Пусть эти стишки были порождены жуткой жизнью, но стоит задуматься над тем, насколько бесследно и безобидно они проскакивали через детское сознание. А ведь, например, Софья Федорченко, фронтовая – в Первую мировую – сестра милосердия, составившая потрясающую книгу в трех томах «Народ на войне», работая ради добывания хлеба для своих детей, ограничилась только книжками про животных. Что же касается Коваленского, то хотя большая часть его книжек была про природу (или уничтожение мух), он, тем не менее, не чурался писать и про железную дорогу8, и про крестьянского мальчика:
Отца застрелили в борьбе за свободу,
Село погорело дотла;
От тифа, должно быть, в голодные годы
Ванюхина мать померла9.
Можно только догадываться, что приходилось претерпевать светскому барину, да еще розенкрейцеру, чтобы писать такие стишки. Сочинил он и толстую книжку (в соавторстве с известной детской писательницей Ольгой Гурьян) под названием «Октябренок первый»10. Книжка скучная, изредка встречаются милые шутки, но без сколько-нибудь заметной фиги в кармане.
В ряде книжек у него сквозят ощутимые мотивы страха и бегства – например, в книжке, относящейся в весьма популярной в те годы категории детских книг о транспорте, «Кто как ездит». Пассажиры на пароходе говорят капитану:
– Капитан, капитан!
Ветер не на шутку.
Справа, слева лег туман,
Стало очень жутко!
– Что вы, что вы, братцы,
Нечего бояться.
– Капитан, капитан!
Мы сейчас потонем.
Разозлился ураган,
И ревет, и стонет.
– Что вы, что вы, братцы,
Нечего бояться11.
Любопытно отметить, что тот же самый мотив – страха и бури на море – заметен и в вышедшей годом ранее книжке А. Введенского «Путешествие в Крым», где капитан успокаивает перепуганных пассажиров: «Ничего, как-нибудь доплывем»12.
В другой книжке Коваленского под названием «Волки»13 крестьянские дети едут ночью через лес, убегают от волков, и, чтобы спастись, бросают им в критический момент поросенка на растерзание. В иллюстрациях (даже не в одном, а в двух рисунках) художника Д. Мельникова подробно и реалистически показан швыряемый с саней в середину волчьей стаи и потом разрываемый на части поросенок. Стоит ли толковать эту сцену как сублимацию страшных советских кошмаров и принесение кровавой жертвы? Вряд ли так уж прямолинейно изложил автор свою тайную программу, но это могло отразить его жуткий душевный настрой.
Или взять одну из лучших детских книжек Коваленского – «Гуси летят», оформленную Петром Митуричем. Эта довольно длинная поэма, написанная отнюдь не детским размером и лексиконом, рассказывает о вольных перелетных гусях и тоске их домашних родичей, не способных летать.
… в небе над полями
в недостижимой высоте,
шумя могучими крылами,
играя в солнечном луче,
на север, с дальнего зимовья,
несется птиц тяжелых ряд, –
то гуси дикие к гнездовью
назад, на родину, спешат.
На земле в это время происходит следующее:
А по деревне там и сям,
по грязи ковыляя жалко,
задравши клювы к небесам,
торопятся, бегут вразвалку –
стада домашние гусей.
И все – от мала до велика,
приветствуют тоскливым кликом
воздушный путь своих друзей.
Вон там – гусак спешит, гогочет,
Стремится крылья развернуть,
лететь он вольной птицей хочет,
манит его далекий путь!
Но бесполезны все усилья,
и смотрит он тоскливо вслед, –
подрезанные слабы крылья,
подняться в воздух силы нет!
Потом, когда дикие гуси остановились передохнуть на озере за деревней, к ним, тяжко переваливаясь, добрались кое-как домашние. И
… дикий гусь гусей домашних
встречает, мирно гогоча,
своих сородичей вчерашних
в закатном отсвете луча.
Но как только начинается вольное общение перелетных и их бескрылых родственников,
Вдруг там, где берег скрыл камыш,
охотник выстрелом зловещим
вечернюю нарушил тишь.
Блеснула молния из дула,
над водной гладью дым повис…
В итоге – дикие гуси улетают, а бессильные домашние возвращаются в деревню:
Тоскливо, грустно, вперевалку
они бредут в своим дворам,
а там хозяйки длинной палкой
их загоняют по домам.
Грустная история. И не шибко детская. Кстати, от «Чудесного путешествия Нильса с дикими гусями», которое начинается со сходного мотива, развитие сюжета и общая тональность отличаются радикально. Зато как раз те, кто работали в советской детской литературе, понимали мотив домашних гусей однозначно. Известно, как отозвался Маршак о песне советских композиторов «А я остаюся с тобою, родная моя сторона»: «Это же песня домашнего гуся», – воскликнул он. Коваленский вряд ли был похож на домашнего гуся. В силу каких причин он остался в России, сказать теперь уже невозможно. Жизнь его была раздавлена, книги не написаны, а написанное – уничтожено. Найденная в архиве Алексея Смирнова тетрадка стихов – 24 страницы формата А4, сложенные вдвое, первый машинописный экземпляр – это все, что осталось от его творчества (не считая переводов и детских книжек). Спустя семьдесят лет после составления «Отрогов гор» этот сборник печатается сейчас в полном виде впервые14.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 А.Смирнов. «Угасшие непоминающие в беге времени». Символ (Париж), № 40, 1998, сс. 193–94, примеч. 73.
2 См., например, примеч. 10–12 к «Некоторым заметкам по стиховедению», опубл. в томе Даниила Андреева (М., Урания, 2000).
3 См.: http://www.vekperevoda.com/1887/kovalen.htm
4 http://roza—mira.narod.ru/Andreev_D_L.htm
5 Вот что, например, писал в воспоминаниях В.В.Налимов: «Александр Коваленский… –
выдающийся писатель и поэт, чьи произведения, кажется, безвозвратно погибли, оставшись мало кому известными, – был осужден по делу Андреева, также вышел из тюрьмы больным и вскоре умер». (Налимов В.В. Канатоходец. М., Прогресс, 1994, из инернета.)
6 Смирнов А. «Предтеча нового московского мистицизма». Зеркало, №1-2, 1996.
7 А.Введенский, С.Кирсанов, С.Маршак, В.Маяковский, Б.Уральский, Д.Хармс, Э.Эмден. Песня-молния. М.-Л., Госиздат, 1930.
8 Коваленский А. Железная дорога. Киев, Культура, 1930. Илл. Б.Крюкова. Кстати, о Крюкове, крепком представителе бодрого среднеконструктивистского стиля. В конце войны он предпочел больше не участвовать в строительстве, стал перемещенным лицом и сумел выбраться в Аргентину, где и дожил до 1967 года.
9 Коваленский А. Дружок, выручай! М., Госиздат, 1926. Илл. П. Бучкина.
10 Коваленский А., Гурьян О. Октябренок первый. М.-Л., Молодая гвардия, 1931. 144 сс. Илл. В.Ивановой.
11 Коваленский А. Кто как ездит. Киев, Культура, 1930. Илл. Б.Крюкова.
12 Введенский А. Путешествие в Крым. М., ГИЗ, 1929. Илл. Е.Сафоновой.
13 Коваленский А. Волки. М., ГИЗ, 1928. Илл. Д.Мельникова.
14 Два стихотворения были напечатаны ранее в эссе А. Смирнова «Предтеча нового московского мистицизма». Зеркало, №1–2, 1996.
