Соседи
В зарослях дальнего парка, за изящной кованой оградой стоял небольшой старинный особняк с витой лестницей и высокими окнами. В восемнадцатом веке дом принадлежал купцам Куницыным, а теперь тут, в четырех квартирах, обитали соседи. Они подобрались не то чтобы совсем чокнутые, а все-таки чудаки.
Пыльная старушка, обрусевшая немка Агнесса Ромуальдовна, все лето сидела перед домом на скамеечке, вяжа длинные шарфы ядовитых цветов. Зимой она перемещалась на второй этаж, и всякий день за окном с занавесочкой можно было видеть ее голову в разноцветном платке, заколотом брошью с тяжелыми камнями. Из-под платка выбивались седые локоны, делавшие Агнессу Ромуальдовну похожей на одряхлевшего ангела. На хрупеньком носу сидели роговые очки. Муж ее был столетний еврей-ювелир, которого что-то никто не мог припомнить, видимо, он и помер уже давно. Завидев кого-то из соседей на улице, Агнесса Ромуальдовна подходила мелкими шажками и начинала вполголоса жаловаться на мужа: «Знаете ли вы, – с грустным пафосом произносила она, – что мой супруг уходит к другой женщине»? Старый ловелас даже после своей смерти ей изменял.
Напротив старушки жили молодожены. Оба худые, долговязые, и любили друг друга жутко. Анна варила суп. Фидель занимался наукой. В глубине парка, на пригорке, находилась могила знаменитого академика, и его бронзовый бюст, позеленевший от времени, соседи считали своим талисманом. Анна ухаживала за академиком – вытирала с грустного и гордого лица птичьи безобразия, прибирала могилу и оставляла растрепанные букеты цветов. Они с Агнессой Ромуальдовной регулярно посещали могилу, долго стояли там, отдавая дань уважения великому ученому.
Также в доме жил невыясненного рода деятельностии человек Геннадий. Милосердные молодожены, жившие в просторной наследственной квартире с паркетом и люстрами, сдавали ему комнату. Выпивши, он избивал кулаками стены, изводил хозяев, писая мимо, и только мимо унитаза, и смел нагло отрицать это. Если на него удавалось нажать, он принимал оскорбленный вид, дескать, его заставляют разбираться с чужим ссаньём, нахмурившись, брал тряпку и скучно возил ею по полу в туалете, грязно и длинно ругаясь себе под нос («ебтвамма, ебтвамма!»), называя Анну стервятницей, а Фиделя гнилым отродьем. На следующий день после этого унижения Геннадий становился обходительным и даже утонченным человеком и начинал рассказывать о своей «когда-то жене»-француженке и жизни с ней в Марселе, и все предлагал Фиделю взять у него парочку марсельских костюмов, которых у него «целый шкаф висит». К вечеру он вновь напивался и начинал «звонить в Америку»: громко ругался с молчащим мобильником на марсианско-английском диалекте. Его беседы с пустотой длились часами, особенно явственно он произносил «ес, ес, май фрэнд, ноу прондблемс, ноу прондблемс», и перемежал это своими «ебтвамма», и так – пока не падал на истрепанный диван, заставленный банками, из которых валились окурки, и не начинал горестно храпеть, сжимая трубку в руке.
Еще один жилец был молодой любитель оперы. Этот тронулся умом в армии из-за пацифистских убеждений: набросился на товарищей с безопасной бритвой, после чего попытался повеситься. Из армии его немедленно комиссовали, и он отправился в наш город спокойно любить оперу и наслаждаться жизнью тунеядца. Содержала его мать, живущая где-то вдали, на юге. Как-то раз он прогуливался, любуясь архитектурой, и вдруг услышал доносящееся из окна одного дома волшебное сопрано, и пошел на голос, будто в бреду (он действительно очень любил оперу), и дошел до квартиры, и нажал на кнопку звонка. Дверь открыли, и тихо взяли его за руку. Он увидел множество сидящих в кругу женщин бальзаковского возраста в легких юбках и с открытыми плечами, все они, взявшись за руки, раскачивались и закатывали глаза, и одна из них исполняла арию Травиаты. Мягко подталкивая, его отвели в круг. И он сидел в этом кругу, сжимая горячую женскую ладонь, и повторял какие-то странные слова, какую-то дикую молитву, и пел, и закатывал глаза вместе со всеми, и смог вырваться оттуда лишь спустя шесть часов, и уже на улице испытал изумление от случившегося. Позже он рассказывал об этом событии с восторгом. После этого он обрел Бога и посещал оперно-молитвенные собрания уже регулярно. Он там был единственным мужчиной. А больше ему ничего не надо было.
И вот однажды жители нашего дома получили странные письма от администрации города. Сообщалось, что в виду непригодности к эксплуатации дом подлежит сносу в ближайшие месяцы. Сначала никто не обратил внимания, письма разорвали, хихикнув. И не обращали дальше, пока письма не пришли во второй, в третий и в четвертый раз. И сроки в письмах все сокращались, сокращались, и в последнем письме уже говорилось об одной неделе, оставшейся до сноса. Жителям предлагалось расселяться на приготовленной для них жилплощади где-то далеко за городом, в бескультурных провинциях. И, наконец, в доме начали осознавать весь ужас происходящего, но было уже поздно – в дом постучалась Комиссия.
На рассвете во все квартиры начали звонить, неприятными голосами крича из-за дверей: «Общее собрание жильцов дома! Всем собраться в парке! Всем спуститься в парк!» Растревоженные, сонные жители сгрудились перед входом. Парк был покрыт туманной дымкой, пели первые птицы. Перед ними стояла Комиссия. Состояла она из двух граждан любопытной внешности. Один из них, очень упитанный, был закован в черное драповое пальто, такое длинное и узкое, что он вынужден был передвигаться маленькими, как у японской гейши, шажками. На лице блестели вдавленные в глазницы очки без стекол. Рот и нос он имел крохотные. Вместо речи у него выплескивалось какое-то кашлянье, которое он перемежал долгими «э-э…» и «мэ-э…».
Видимо, для уравновешивания второй член Комиссии был стройного телосложения и маленького роста, весь неуловимый и трепещущий, будто стрекоза. Одет он был в модный тренч телесного цвета. Его блестящие, омытые слезой глаза отличались выпуклостью и внимательным, льстивым выражением. Под глазами располагался длинный горбатый нос. Рот постоянно двигался, говоря ладно и быстро. Он служил переводчиком своему косноязычному коллеге.
– Жильцы! Мэ-э-э… – начал человек в пальто.
– Ввиду аварийного состояния данного дома, а также ввиду планируемой реконструкции парка и установления здесь монументов в честь памятных дат истории нашей Родины, дом подлежит сносу. Всем проживающим настоятельно рекомендуется собирать вещи и переселяться в новые дома, предоставленные администрацией города, находящиеся в уединенном частном секторе нашей области, рядом с рекой, озерами, полями и лесами. Рядом проходит железная дорога, имеется автобусное сообщение (два раза в неделю), а также иногда ходит катер через реку. Расстояние до города преодолевается за время не более четырех часов. Все дома снабжены современным печным отоплением, заменены печные трубы, почищены колодцы во дворе, починены деревянные части домов, такие как крыльцо. Рядом находятся детский сад, школа, Дом культуры, кружки вязания и плетения из бересты, все для гармоничного развития вас и ваших детей. В качестве поддержки от администрации вам может быть предоставлен мелкий рогатый скот, такой как коза, овца, в количестве одна штука на человека, – быстро заговорил второй.
– Да! И э-э-э… – сказал человек в пальто и поднял палец.
– Как вы можете заметить, администрация делает все для того, чтобы обеспечить вам высокий уровень жизни, к которому вы привыкли, и даже выше! Уважаемые жильцы, просим вас освободить помещения от ненужного хлама и готовиться к переезду. Автобус отойдет сегодня в девятнадцать часов прямо отсюда, из парка. На новое место жительства вас доставят бесплатно, за счет любезной администрации. С этой минуты дом опечатан и должен быть полностью освобожден к вечеру для эффективной работы наших служащих по подготовке к сносу, – перевел человек в тренче.
– Так! Мэ-ээ… – сказал человек в пальто и его очки блеснули угрожающе.
– Администрация надеется на ваше понимание и сотрудничество и желает вам счастья в личной жизни и успехов в работе, не то хуже будет! На этом все. До новых встреч!
– Э-эээ… – вяло сказал человек в пальто. Было видно, что он устал.
Жители стояли и хлопали глазами, глядя вслед двум удаляющимся в туман фигурам – понурой черной и вертлявой телесного цвета. Первым очнулся Геннадий: «Какой еще рогатый скот, ебтвамма, мы здесь всегда жили!» Остальные заговорили, перебивая друг друга. Никто не мог поверить глазам и ушам. Побежали к себе, в свои квартиры и разыскали письма от администрации. Всё так. Сомнений быть не может. Дом сносят.
Какое-то время жители нашего дома погоревали, Анна всплакнула. Оказалось, что жителям совершенно не к кому обратиться, они все, так сказать, круглые сироты и никого ближе соседей у них нет. После этого все, включая Агнессу Ромуальдовну, решили протестовать – разбить вокруг обреченного дома палаточный лагерь и держать оборону. Фидель заявил, что этот инцидент нужно предать гласности и что средства массовой информации на их стороне.
К обеду в квартирах жителей возникли люди в униформе. Под строгими взглядами этих людей жителям пришлось распихать свое имущество в чемоданы, тюки, рюкзаки и сумки. Вдыхая и глядя печальными глазами на свои бывшие окна, жители вышли из дома. У Анны и Фиделя нашлась огромная допотопная брезентовая палатка. До вечера мучились, устанавливая ее и привыкая к новым условиям жизни. После сидели в палатке, укутавшись одеялами, под светом керосинок, и слушали шелестение парка. Люди в форме опечатали их дом специальными лентами, и теперь он был похож на разноцветный подарок.
– Ну что ж, – сказал любитель оперы. – Что будем делать, господа?
– А чё делать, твамма, че делать, надо им дать просраться! – сказал Геннадий. Он уже успел куда-то сбегать и там принять на грудь.
– Геннадий, помолчите! – сказала Агнесса Ромуальдовна.
– Надо связаться с телевидением, с журналистами, – сказали Анна и Фидель.
– Как связаться? Как прорваться на телевидение? – спросил любитель оперы.
– Надо ждать, они сами подъедут, – сказала Анна.
– Хрена дождесся, подъедут! – сказал Геннадий.
– Геннадий! – сказали все.
– Надо это предать гласности. Нас выселяют, без суда и следствия! – сказал Фидель. – Это возмутительно!
– Они будут наказаны судьбою, – сказала Агнесса Ромуальдовна.
– Они образумятся, – сказал любитель оперы, – и все вернется на круги своя.
– А если нет, ах, если нет? – воскликнула Анна. – Я надеялась провести в деревне старость! А не юность… Я всю жизнь жила здесь, в городе, в парке.
– Не отчаивайся, – сказал Фидель. – Это не может произойти. Жители города встанут на защиту. Это дурной сон.
– Проспаться надо, твамма! – захохотал Геннадий. Никто не сказал: «Геннадий!»
В девятнадцать часов к парковой ограде подъехал автобус, который должен был увезти жителей прочь, в «просторы области», к колодцам и козам. В автобусе никого не было, кроме водителя, который сидел за рулем неподвижно, погруженный в глубокую задумчивость. Он не покинул транспортное средство. Через стекло автобуса жители наблюдали склоненный нос и печальную клетчатую кепи. Один раз водитель протяжно, без надежды, посигналил в темноту. Жители встрепенулись, но не отреагировали. Они решили сидеть, не высовываясь – авось, сам уедет, когда устанет или проголодается.
Как всегда, наступала ночь. Жители разместились на ночлег.
Я лежала в палатке с Геннадием и молодоженами. Геннадию велели лечь с краю и не выступать. Он немного поговорил сам с собой и захрапел. Чувствовалась неприличность и злая ирония ситуации. Пахло походом, геологами и смрадным Геннадием. За брезентовыми стенами палатки шуршала ночная жизнь – что-то шевелилось, потрескивало, иногда слышались голоса одичавших парковых котов. Меня охватило чувство неповторимости всего происходящего с нами. Как прекрасен был этот сухой предосенний парк, в котором мы жили так долго и счастливо! Как сладостно поскрипывала земля под ногами ночных существ! Как безмятежно пели насекомые, как таинственно шумели листья деревьев!
Я вспомнила о будущем, об автобусе и неотвратимо-покорном водителе, о вежливой, удущающей неизбежности, о необъяснимости и непреодолимости предстоящих нам мучений. Мы прежде не сталкивались с этой неизбежностью, а, оказывается, всегда жили в ней, плавали как рыбы в воде. Мне подумалось, что мы непременно отстоим наш милый дом, наш парк, и, когда придут официальные люди, мы крикнем им в лицо о наших правах, а если они не услышат, то мы в ярости бросимся на них и будем драться, и все неофициальные люди мира будут на нашей стороне. Где-то там, на полянке, бюст академика печально вглядывался в темноту. «Академик, милый, – сказал мой внутренний голос, – умоляю, спаси нас!» Но мог ли он что-то сделать? Теперь он был таким же неофициальным, как и мы.
Наутро ничего не изменилось. Автобус по-прежнему стоял на дорожке у ограды. Водитель в нем сидел, как и вчера, понурившись. Фидель с Геннадием, робея, подошли к автобусу и постучали в дверь. Остальные жители стояли поодаль, внимательно слушая. Дверь открылась, водитель обратил на делегатов взгляд. Он оказался совсем молодым человеком, на его одутловатом после неудобного сна лице проступила щетина.
– Что вам? – сказал он.
– Ваши услуги не требуются, – сказал Фидель. – Мы никуда не едем.
– Уезжай давай, братан-на! – сказал Геннадий.
– Я не могу, – сказал водитель. – Видите ли, я не могу уехать без вас.
Фидель с Геннадием переглянулись.
– Но мы не едем! Это наш дом. Мы будем привлекать общественность к этому инциденту!
– Не поедем никуда, нна! – сказал Геннадий.
Водитель вздохнул.
– Я буду ждать вас, – лирически произнес он.
Фидель и Геннадий пошли восвояси.
Вторая ночь в палатках прошла без происшествий. Водитель по-прежнему сидел за рулем, и жители видели, как он вдумчиво жевал что-то из пакетика.
Любитель оперы проснулся, причесался маленькой расчесочкой и двинулся к выходу из парка в надежде связаться с общественнностью. Однако сегодня широкие кованые ворота, через которые обычно выходили и входили жители, выглядели не так, как всегда. Они были опутаны мерзкой желтой лентой. Снаружи на них висел железный замок. Любитель оперы замер перед этим новым обстоятельством. Он стал бегать по парку, извещая жителей, которые к тому времени разбрелись по разным тропинкам, думая, как быть, вдыхая прохладный воздух и греясь в нещедрых лучах осеннего солнца. Ограда вокруг парка была очень высокой, но все-таки через нее с некоторым усилием могли бы перелезть все, кроме Агнессы Ромуальдовны, разумеется. Жители планировали выпустить старушку, сорвав замок.
Первым одолел ограду и обрушился в листья по ту сторону Геннадий. Когда он поднялся и отряхнулся, к нему из кустов выступил официальный человек в черной форме, с длинным, вроде палки, оружием в руках. Этим оружием он молча ткнул в Геннадия, заставив его лезть обратно в парк, и Геннадий перелез, до крови ободравшись об острые зубья ограды. Он приковылял к палаткам раненый и опозоренный, и Агнесса Ромуальдовна стала лечить его средствами из своей «чрезвычайной аптечки». Она была ветераном тыла, но очень много знала о войне.
Фидель придумал влезть на дерево и с высоты оценить ситуацию. Спустившись, он сообщил остальным, что официальные люди оцепили территорию и что их великое вооруженное множество стоит за оградой по всему периметру парка. Так жители попали в капкан.
В решающий день появилось множество официальных людей, а также огромное орудие, похожее на инопланетное чудовище, – экскаватор.
Самым ужасным у этого существа был ковш – глубокая нечистая лапища, жадно раскрытая над домом.
Жители выскочили из палатки и встревоженно смотрели на чудовище. Анна едва сдерживала слезы, Фидель и любитель оперы лихорадочно двигались вокруг дома, как бы защищая его от вторжения. Геннадий, пьянее пьяного, сидел на крыльце и курил сигарету, придав своему лицу нахальное выражение. Он то и дело сплевывал, как бы пугая и предупреждая пришельцев-разрушителей.
Агнесса Ромуальдовна семенила вокруг дома с нарастающим беспокойством. Внезапно она поднялась на крыльцо и решительно направилась в свою квартиру, впопыхах приговаривая: «Забыла, ох, забыла». Официальные люди в громкоговоритель предупредили ее, что она совершает беззаконие. Соседи побежали за обезумевшей старушкой. Она открыла дверь в свою маленькую квартиру и, пройдя в единственную комнату, сняла с крючков пыльный ковер на стене, за которым обнаружилась дверь. Агнесса Ромуальдовна, ни на кого не глядя, маленьким ключиком открыла дверь и перед нами оказалась еще одна комнатушка со своим ковром, холодильником, старым шкапом, столом и стулом, на котором сидел заросший седыми кучерявыми волосами длинноносый и черноглазый старичок и посасывал размоченную в чаю баранку. Вид у него был потерянный и безмятежный. Увидев нас, он поднял скрюченную руку и приятным театральным баритоном произнес: «Здравствуйте, молодые люди!».
– Ёмана, ты кто, дед? – ответил Геннадий.
Агнесса Ромуальдовна представила нам своего мужа Иосифа Карловича.
– Ёся, – приказала она, – быстро собирайся, дом подвергают сносу, необходимо тебя вывести.
Иосиф Карлович причмокнул и переспросил: «Что-что, мамочка?»
– Ёся, – крикнула Агнесса Ромуальдовна, – вставай, дом сносят!
Тогда Ёся начал хныкать и при этом постоянно улыбался, приговаривая: «Ну мамочка! Я не буду, мамочка! Ёся не будет баловаться!». Из его лучистых глаз покатились слезы. С Иосифом Карловичем все было понятно. По всей видимости, когда-то он действительно разбивал Агнессе Ромуальдовне сердце, но много лет провел у нее в рабстве, впал в детство и окончательно свел ее с ума. Все присутствующие тоже расчувствовались и зашмыгали носами. Иосиф Карлович потонул в слезах и был неспособен к передвижению. Геннадий и Фидель понесли его на улицу, подсадив на скрещенные руки. Иосиф Карлович болтал ножками, обняв их за шеи. В это время громкоговоритель велел жителям покинуть внутренности дома и отойти от него на безопасное расстояние. Начинался снос. На крыльце стояли официальные люди со своими палками. Один из них, словно шутя, ткнул палкой старичка. «Ох-хо-хо, молодой человек!» – запричитал Иосиф Карлович, а официальные люди засмеялись и передразнили его.
– Это что еще, твамма?! – крикнул Геннадий. – Чего обижаете деда? Он вон контуженный, может!
В ответ палкой ткнули и Геннадия. И не один раз, и не два.
– Вы не имеете права причинять вред! – закричали жители. – Вы нарушаете права человека! Мы здесь живем! Это наш сосед! Что вы творите?
Геннадию пришлось выпустить старичка и подвергнуться ударам, которые посыпались на него со всех сторон с неприятным звуком, будто колотили по стволу дерева. Жители пытались вступиться, но их отгоняли, словно собак. И вот Геннадия ударили палкой по голове, и он упал на крыльцо, а официальные люди принялись плясать на нем тяжелыми ботинками.
– Папа! – закричала Анна. – Папа! Отпустите его! Не трогайте! Что же вы делаете, свиньи? А-а-а!
– Заткнуть рот! – приказал один из официальных людей и дернул Анну за ее красивые пушистые волосы так, что ее подбородок подскочил вверх, а из глаз, как из прыскалки, брызнули слезы.
Фидель бросился на это официальное лицо, и получил несколько беспорядочных ударов по телу и один – в пах. Так мы узнали, что Геннадий – отец Анны.
В конце концов, официальные люди подняли полубездыханного Геннадия и швырнули его в кучу опавших листьев. Там он лежал, окровавленный, и приходил в себя. Больше никто из жителей не протестовал и не сказал ни слова.
Ограда оказалась распахнутой настежь, и водитель автобуса, будто бы почувствовав подходящий момент, засигналил вежливо и умоляюще. Жители, не глядя друг на друга, начали молча втаскивать в автобус вещи.
Геннадия подняли и положили на пол автобуса. Иосиф Карлович перестал плакать и счастливо улыбался, беседуя с водителем. Жители расселись по местам.
– Ну, в путь! – промолвил водитель, трогаясь с места.
Так жители покинули парк.
В воздухе качнулся ковш экскаватора, и в доме со стороны квартиры молодоженов образовалась первая дыра, кирпичи закрошились, посыпались вниз, как выбитые ударом зубы. Жители не услышали, как ныли от боли стены, разбиваемые экскаватором, не увидели, как страшная лапа обрушивалась на сервант Агнессы Ромуальдовны, наполненный фарфоровыми собачками, как у них вылетали бусинки-глаза и отламывались хвостики, как эти собачки превращались в сахарную труху, как лопнул потертый диван Геннадия, как надвое разрубило кровать молодоженов, покрытую новым фиолетовым покрывалом, как из шкафов вываливались вещи и грохоча, словно горная река, все текло вниз, как взрывались и выплескивались стекла и скрежетал разбиваемый кафель, как зияли открытые переломы паркета, как из холодильников на пол валилась оставшаяся еда, текли лужи супа и молока, как падала со стены фотография моего юного отца, улыбающегося мягким щербатым ртом, с прической в стиле группы «Битлз», в рубашке с закатанными по локоть рукавами, с гитарой в жилистых руках; как все, наконец, смешалось в огромную кучу осколков, мусора и грязи, и дом, когда-то живой, теперь лежал растерзанный и уничтоженный, и походил на груду мяса и костей, в которой едва угадывалось что-то знакомое, и над его свежим трупом висела штукатурная дымка.
Прошло немного времени, и официальные люди вывезли все останки, сровняв с землей руины нашего особняка. Теперь на его месте воздвигнут мемориал, захолустный парк превратился в популярное место прогулок, там открыли кафе и летнюю сцену и обновили ограду на могиле академика. Соседи с тех пор тоже, ясное дело, зажили совсем другой жизнью.
