Валентин Воробьев

КНУТ И ПРЯНИК

Посвящаю Алексею Щульгину

Следовательно, привет от всех.
А. Т. Зверев.

Осенью 1993 года в Париже ко мне пришел оригинальный покупатель. Господин Яков Баргера из Кельна. Он посмотрел десяток моих картин и сказал:
– Вижу – у вас дорогие французские краски, мне они не по карману. Нет ли у вас картин с русскими красками?
Ишь,чего захотел, оригинал! Я пятнадцать лет в Париже крашу местными красками, укандохал на них кучу франков, а ему нужна валдайская охра! Поскольку я не люблю упускать покупателя, то для самых капризных пару коричнево-синих картин питерских красок «Черная речка» я держал в одном укромном месте Москвы. И гость не шутил. Записал московский адрес на клочке старой газеты, а как перевез три картины в Германию – ума не приложу. Статья 226 УК РФ – «контрабанда» – работала вовсю, но репродукции этих картин я видел в толстых каталогах его коллекции.
Мой гость, не отрываясь, осмотрел и черно-белую фотографию, висевшую над камином – народные массы на поляне, ярко освещенной солнцем. И таких снимков толпы с выразительными лицами советского покроя у меня оказалось штук тридцать.
Он спросил:
– А это что за базар?
– Это не базар, – говорю, – а выставка нелегальных художников в московском парке культуры и отдыха 29 сентября 1974 года.
– Ну, это так замечательно и невероятно! Очень много народу, у нас в Кёльне на выставках хоть шаром покати, а тут давка у картинки!
– Это не давка, а победа света над тьмой, в тот день нештатные формалисты собрали десять тысяч зрителей! Шизофреники, алкаши, дипы, коры, отказники и диссиденты.
– Одолжи мне эти снимки для выставки, – сказал гость, и я охотно одолжил.
Баргера хорошо заплатил за картины, а снимки в отдельном стенде лет семь выставлялись по городам Европы, в русском городе Самара включительно.
Nonkonformisten!
Этот московский базар мне показался невероятным сразу, как только меня выгрузили из автомобиля. Когда сошлись народные толпы на огромной зеленой поляне, чувство прямого соучастия в уникальном спектакле не покидало меня все три часа, а потом, со временем, стало еще острее. Западные наблюдатели, враги мира и социализма, сразу обнаружили выдающееся значение этого странного сборища, окрестив его «русским Вудстоком», но советское общественное мнение хранило гробовое молчание (две-три фальшивых статейки в газетах я не считаю) и хранит его до сих пор. Года через три эмигрант А. Л. Глезер составил короткий рапорт о выставке, кое-что в своих мемуарах вспомнил художник О. Я. Рабин (1980) и это всё. В 1994-м (перестройка в разгаре!) в Москве храбрецы из телевидения устроили вечер воспоминаний, пригласив трех участников события – Немухина, Боруха и Бордачева. Им позволили критику эмиграции вместо достоверных воспоминаний. В 2004 году знакомый советский корреспондент «Известий» в Париже Юрий Коваленко сказал мне, что вышла капитальная книга воспоминаний знаменитого живописца Анатолия Слепышева. Часть воспоминаний он мне дал почитать.
Анатолия Степановича Слепышева мне довелось видеть не только в Париже, куда он приехал искать деньги и славу в 1987 году. Я его запомнил и в 57-м. В тот год летом я ночевал в пустующей общаге художественного института «Сурик» на Трифоновке. В одной из мастерской с кривым полом выпускник Слепышев работал над картиной с изображением молодого Ленина. Затем, судя по бесчисленным заказам монументального характера, этот Слепышев удачно пристроился у казенной кормушки. В Париже он пришел ко мне с искусствоведом Ольгой Соболевой, с места в карьер принявшей меня учить, как на первом курсе училища, настоящему рисованию, а не абстрактной мазне. Сбросить ее с седьмого этажа мне не позволял жизненный опыт и лицемерие. Я с улыбкой поблагодарил их за визит и потом мы уже не встречались, хотя о возвращении Слепышева на родину без денег и картин я узнал от того же Коваленко, не пропускавшего парижских вернисажей. И вот в своих мемуарах Слепышев сообщает читателям, что он был организатором знаменитых нелегальных выставок в Москве, лукаво выделяя двух художников – Тяпушкина и Кабакова. Я навел справки, и выходило, что на бульдозерное побоище он опоздал и вернулся домой, не солоно хлебавши, а на измайловской поляне прятался в кустах, наблюдая, когда начнется драка. В тех же кустах сидел и ныне знаменитый Илья Кабаков.
Поразительно, что на лживое и пустопорожнее словоблудие, словно пишет не художник, а кладовщик овощной базы со станции Чухлома, никто не откликнулся, не заклеймил, хотя живые свидетели тех событий ходили рядом. Большой и доступный тираж прошел незамеченным.
Итак, точных сведений о выставке нет, не говоря о фундаментальном исследовании о той эпохе. Ученым нет желания бесплатно копаться в темном, заросшем мифами прошлом.
Моя творческая встреча с народными массами начиналась так. 24 сентября зачинщики необычного явления на пленэре – пять человек уже во главе с героем таковых боев
А. А. Тяпушкиным – составили прошение на выставку подпольных формалистов, и всемогущий Моссвовет, как водится, заявку попытался положить под сукно. Но бунтовщики угрожали повторить «беляевский вариант» – драка вместо выставки! – и бюрократы пошли на уступку: «А какой парк вы хотите?» Разрешили трехчасовой пленэрный показ нелегальных произведений в парке Измайлово с тайным расчетом – осень, хлынет дождь и разгонит наглых тунеядцев с их мазней. В Моссовет я не ходил. Художник
В. Н. Немухин сказал, что косноязычен и плохо одет для встречи с начальством. После погрома в Беляево встречи заводил выставок с чинами Моссовета проходили тайно. Толков и пересудов было много. Сидя в подвале на Садово-Сухаревской, я слушал, как враждебные «голоса» звонили по всему миру об аресте Рабина, Рухина и Воробьева и о дикой расправе советской полиции над кучкой несчастных самоучек и недоучек.
Коротко о моем особом положении на подпольном дне. Я стал знаменит очень рано, в двадцать три года. После бесцензурной выставки в Тарусе в 1961 году советские газеты меня зачислили в «формалисты», а главное – зашипели западные «голоса». Так что и в 66-м и в 67-м меня все знали и приглашали выставляться в клубах и библиотеках. В 74-м я уже числился в «старой гвардии» наряду с Ситниковым, Свешниковым, Рабиным, Зверевым. Других я не знал и знать не хотел. Подпольная гордыня. Телефона у меня не было. Я мог звонить из дворовой котельной, но позвонить мне туда было невозможно, кочегар топил печи, а не бегал по подвалам с новостями.
Моим инструктором и контролером был один человек, барачный художник «лианозовец» Оскар Яковлевич Рабин. Эта связь была так значительна, что я, «бестелефонный», получал от него телеграммы – «Срочно позвони АЕ 1 76 74, Оскар» – и звонил с улицы, получая необходимые сведения: что делать и куда направляться. Так было с «Дружбой», Беляево, так он мне сообщил об Измайлово: «29 сентября, в воскресенье, с 12 до 17 часов Моссовет разрешил нам выставку в парке Измайлово на поляне с пилонами».
Я очень сомневаюсь, что Моссовет предложил место и время для выставки нечести рода человеческого. Вне всякого сомнения, эту великолепную зеленую поляну пробили артиллерист Тяпушкин и Оскар Рабин, самые опытные «совки» среди нас. За десять дней вымотавшие все нервы ходоков с бюрократами, они вырвали у Моссовета три часа свободного показа!
И день выдался теплым и солнечным. С парой картин меня с сообщниками, супругами Серебряными, подвез американский консул Леонард («Лен») Вильямс. На огромной поляне с пилонами народ рос как из земли. Вся нечисть рода человеческого сходилась и сплеталась на ярко освещенной советской земле.
Я выбрал красивый пригорок и воткнул металлический мольберт с надписью «Воробьев». Пока Вовка Серебряный подвязывал картины, я успел обойти поляну и поздороваться со знакомыми тунеядцами, бездельниками и наркоманами.
Американский счетовод подпольного мира журналист Хедрик Смит насчитал 65 участников, что не соответствует фактам. На поляне было 40 мольбертов – у наглеца Боруха было две деревянных треноги – но артистов в огромной толпе было гораздо больше семидесяти. Судя по штанам, замазанным краской, думаю, не менее шестиста.
Ну, старым знакомцам Лиде Мастерковой с сыном хватало одного «Привет!», а вот в одной лощине я насчитал человек двадцать совершенно незнакомых мне нахальных шизофреников, назвавших себя «мухоморами». Позднее я узнал их имена.
…Абрамов, Алферов, Болдырев, Скерсис, Зевин, Рошаль, Туманов…
И – ни одной пьяной морды!
На меня эти молодцы смотрели, как на минутный сквознячок. Появление такой кучи молодняка ничего хорошего не предвещало, лишние конкуренты на жалком рынке сбыта. Предчувствие меня не обмануло. Через полгода эти молодцы официально пробили «валютный салон», своих предшественников смешали с грязью и выбрались за границу продавать «гениальные, концептуальные идеи» вместо надоевшей мазни.
Как издавна повелось, какие-то противообщественные элементы скрывались в кустах. Отборная сотня «искусствоведов» следила за передвижением иностранных агентов.
В одном месте стояла красивая, но грустная женщина с абстрактной мазней в руках. Я спросил: «Это вы нарисовали?», а она в ответ: «Нет, это работа моего мужа, его фамилия Леонид Ламм. И сидит он в тюрьме за свободу творчества. В прошлом году он замазал краской памятник Маяковскому. Власти расценили творческий акт не перформансом, а хулиганством. Сначала его посадили в дурдом имени Сербского, а затем сослали на общие работы в Сибирь».
«Ваш муж чист, как чекист, и кристаллен, как Сталин», – восхитился я фразой Зверева. Женщина с удивлением промолчала. Я двинулся дальше.
Рядом с ней стоял могучий армянин, заросший густой щетиной. Бывший зек Корюн Нахапетян. Он рисовал ландшафты в геометрическом стиле. Позднее, в 1999-м, его убили бандиты по заказу какого-то кавказского пахана.
На насыпи с гигантским пилоном сидело человек тридцать известных иллюстраторов во главе с Виталием Казимирычем Стацинским. Они не выставлялись, а составляли взвод моральной поддержки. Все имена перечислять нет смысла, но на поляне отметились Кабаков и Пивоваров, Гороховский и Дорон, Эдик Штейнберг и Галя Маневич. Между прочим, она вспоминает: «Поляна, окруженная багряным лесом, была наводнена народом. Царило настроение долго ожидаемого, но вдруг свершившегося чуда».
И таких артистических групп, составивших праздник нелегальщины, было множество.
В один клубок сплелись темные силы империализма и модернизма!
Фестиваль «таинственных сил», как острил журналист Игорь Дудинский!
Одни – актеры, другие – статисты. Каждый мольберт считал себя гвоздем мировой славы. Осиновые палки, дешевая мешковина, гнилая фанера и глас вопиющего в пустыне. Прекрасный трамплин для мировой славы!
Подпольные каракули на всенародном просмотре. Такому место не на выставке, а в больнице для душевнобольных граждан.
Спрашивется – как такие толпы собрались в парке кульуры без официального объявления?
По слухам! Вот что значит тлетворное влияние американской радиотехники.
Мне до сих пор попадаются всевозможные глупости искусствоведов, и западных и советских, об отсталой «стилистике русского искусства». Этот фальшивый шаблон неприменим и к легальным и нелегальным артистам России (исключение составляет мнение Игоря Голомштока, отметившего особые национальные тенденции в творчестве россиян, несовместимые с западными «измами», но кто будет слушать эмигранта!).
Такие букварные понятия, как «богема», «нонкорформизм», «андеграунд», совсем не подходят к советской действительности нашего времени. Уже в 20-е годы свободного артиста буржуазной России большевики загнали в глухое и уголовно наказуемое подполье. Перечислять уничтоженных и умерших от голода не хватит бумаги. В ожидании ареста и расстрела жил и творил Казимир Малевич, изгибаясь и прикидываясь своим. Нельзя сравнивать советского, загнанного в подвальную щель вечного страха преступника, с парижской богемой начала ХХ века, ночи напролет гулявшей по кабакам, протестантскими нонконформистами Англии, открыто вещавшими свои доктрины, или американскими модернистами, валявшими салонного дурака при полной свободе творчества.
Теория «глобализма», принятая современным искусствознанием, начисто отрицает существование национальной особенности. По шаблону глобалистов особого русского искусства нет, как нет американского или немецкого. В 1954 году умер Анри Матисс и вместе с ним и французское искусство.
А россияне шли и идут своим путем. И когда они впрямую соприкасались с западным, и когда уходили в иную даль. Об ученичестве русских у Запада от икон до новейших течений высоколобые писаки много потратили чернил. Русские научились у греков рисовать иконы и быстро ускользнули от шаблона. Ну с кем можно сравнить Андрея Рублева XV века? Не с кем! Он уникален. И супрематизм Малевича явление не европейское, а сугубо русское. Если Мондриан «буги-вуги», то Малевич «икона», куда ни крути.
Наши инакомыслящие из поселка Лианозово держались своей семейной кучкой – Валя, Оскар, Сашка Рабины. К ним прилепилась храбрая красавица Надя Эльская. Это она 15 сентября под дождем грудью прижала бульдозер с криком: «Не покоришь, выставка продолжается!» И бульдозер забуксовал в грязи. Рядом пристроились Мастеркова и Немухин, Жарких и Рухин. Начинающий коллекционер проворный Сашка Глезер умел говорить с народом на его языке и стал необходим в этой команде. Группу моральной поддержки им составляли известные люди: философ Леонид Ефимович Пинский, поэты Сатановский, Сапгир, Лимонов, Аида Сычева. Вожак клана Евгений Леонидович Кропивницкий в своем красном берете толкался то там, то сям, но работ не показал. Лианозовцы ухитрились отовариться ящиком пива и устроить пикник на траве.
А кого тащить в вытрезвитель?
Поражало отсутствие пьяниц и дебоширов, хотя попытки провокаций были у пивного ларька.
Корявые, мрачные вещи западный зритель не примет и не поймет. Это особое сознание советского барака без проточной воды в эпоху строительства коммунизма. Надо быть и жить в бараке, чтобы оценить мрак тех времен.
Описывать стилистические данные участников праздника не мое дело. Все сорок мольбертов и подпорок не соответствовали кредо советского изофронта и, следовательно, подлежали запрету к публичному показу. Такие замечательные вещи, как «Собака Лайка» Виталия Комара и Сашки Меламида, несовершенные технически, примитивные по цвету и со скрытым смыслом, сделает только русский художник и поймет только русский зритель. Советские критики мгновенно находили антисоветчину в их произведениях, а выставлять с такой аттестацией всенародно запрещалось.
В известных «измах» русские не хуже американцев. Опора на злободневные советские сюжеты. Мы в Москве, а не в Чикаго. Дело до «толчка» Дюшама не пошло, народные массы отлично пользуются бетонной сральней, и русский дух неистребим в произведениях двух концептуалистов. Супруги Герловины, Римма и Валерий, принесли авоську березовых поленьев и красиво разбросали их на поляне к удивлению просвещенного дипкорпуса.
Чем не инсталляция в русском духе?
В традиционном искусстве масляной живописи москвичи не отстают, а далеко обходят западных коллег.
Лида Мастеркова, на редкость верная своему выбору в искусстве – экспрессивная абстракция, – видела один выход из нищеты и житейского тупика – эмиграция на Запад и говорила об этом открыто и всем. О ней много наплели вздора. Еще никто не решился громко сказать, что она превосходный художник высочайшего класса.
Немухин со своими особого покроя натюрмортами несет свой уникальный опыт, гнет свое, а не лакействует – «Чего изволите?» – у кремлевских заказчиков. От природы лукавый неуч, в 1965 году он ввел в свои композиции «игральные карты» и с тех пор доил инострашек и местных заумников. Где-то состряпали вздор о высоком колорите его живописи. Для меня он остается примером коварного собутыльника, копившего заработки сортировкой колоды карт.
С 1972 года я рисовал буквы, звезды, кресты в разнообразной расстановке, коряво и мрачно, что вызывало особую ненависть советской критики. У них считалось, что изображение пятиконечной звезды красного цвета, обязательно стоящей на двух концах, – правильный советский знак, а опрокинутая звезда, да еще белого цвета – вражеский выпад! Крест на церковном куполе допустимо, крест, намазанный отдельно, – плохо, издевательство над православием!
На моем мольберте висела картина маслом с изображением лошадиной головы и парой греческих букв по бокам – «альфа» и «омега». И картина с опрокинутым пентаклем и буквой «G» в середине. Все эти изображения – антисоветская пропаганда с употреблением эзотерических символов, запрещенных в стране советов.
«Открытый антисоветский выпад», – написал критик журнала «Творчество».
Статьи советских критиков не были рассчитаны на полемику, а спускались в читателя как бесспорная директива.
Знакомые формалисты, работавшие с геометрическими элементами, – Леонов, Синявин, Трипольский – могли проскочить в официальный салон, но только в отдел текстиля, где официоз беспредметные композиции называл «орнаментальные эскизы».
Питерские авангардисты привлекали множество зевак, «дипов» и «кόров». Сибиряк с рыжей шевелюрой, Эдик Зеленин, отдувался за всех. Со своим особым сюром – тщательно отделенный Христос среди груды яблок и травы – привлекал большую толпу любопытных.
Даешь мировую славу!
«Академию Васьки Ситникова» – учреждение абсолютно нелегальное и уголовно наказуемое (учитель никогда не платил налогов в фининспекию!) – представляли ряд ее учеников: Шибанова, Ведерников, Титов, Паустовский, Савельев, Калугин, Демыкин.
«Духовка и нетленка», фантазеры в чистом виде!
Слева от моего стойбища огромные картины развернул незнакомый тип – Семен Мариенберг, о существовании которого я не подозревал еще час назад. Композиции экспрессивной работы, и не кистью, а метлой. Этот Семен кричал и размахивал руками, зазывая иностранцев. Я смекнул – отказник! Столпился народ, и Хедрик Смит записывал на магнитофон все глупости, что он выкрикивал о разгроме арабов в сирийской пустыне. Инженер с какого-то секретного завода, он рвался на историческую родину, в Израиль. На мусоров и организаторов ему было плевать. И настоящий погром начался с этого крикливого соседа.
Справа устроился Алексей Тяпушкин, матерый и штатный мазила. Я познакомился с ним неделю назад, на дождливом пустыре в Беляево. Одного садовника, вооруженного лопатой, с криком: «Вы хуже фашистов!» он двинул по уху. Бойца скрутили и отправили в участок выяснять, кто он и как посмел помянуть фашистов на советском воскреснике. Обнаружив, что это не валютчик, а Герой Советского Союза, его отпустили. Герой стал появляться на многолюдных сборищах в «хрущобе» Рабина. Там разговорились. Художник. На мое «Посмотреть можно?» пригласил к себе в гости. Опасаясь провокации, я увлек на просмотр и Немухина, тоже не видавшего его работ. Коротко стриженный мужчина лет пятидесяти. Выразительное лицо с монгольским прищуром. Сразу поражал дом на улице Горького, 27–29, где он творил: гранитный подьезд, охранник, лифт, седьмой этаж, вид на кремлевские башни. Один сосед – академик живописи Александр Лактионов, гроза всех модернистов страны, другой – какой-то посол «защиты мира».
Провокатор или романтик?
Я, безродный босяк из гнилого подвала, не понимал – зачем владельцу роскошной мастерской с видом на Кремль опускаться на нелегальное дно?
На столе бутылка портвейна, баранки, яблоки. У стены ряд холстов в манере русских футуристов вперемежку с портретами доярок. Видеть абстракцию рядом с дояркой с ведром молока было и смешно, и горько, но таково было творчество героя танковых боев Тяпушкина, и не его одного. Такая мешанина стала спецификой советских мыслящих артистов.
Тихая и мирная беседа о сущности свободного творчества. Уходя, я мигнул Немухину: «Старик, что творится в стране советов, у нас есть свой коммунист с человеческим лицом. Не выдумка чешских писателей, а живой пример и в центре Москвы!»
Падение Тяпушкина на подполье шло постепенно и началось задолго до «бульдозерного погрома», где он открыто вышел из анонимной толпы зрителей на выручку арестованным чудакам. До этого у него было героическое советское прошлое. Истребительная мировая война. Нашествие немцев. Артиллерист Тяпушкин все пять лет прошел со своей пушкой от Москвы до Берлина. Истребил десяток немецких танков на глазах начальства, получил звезду Героя и кучу медалей. Рисованию учился в знаменитом «Сурике». С виду молчаливый простак, он отлично знал, в какое окошко постучаться, чтобы получить ключи от улицы Горького.
Лично я боялся воды, толпы, от стука в дверь прятался под стол. И нормально мыслящие люди опасались потери казенных заказов, рабочего места в издательстве, связи с иностранцами и валютчиками. А вот один бесстрашный артиллерист лезет добровольно на рожон, не боясь, что отберут квартиру и золотую Звезду героя.
Его появление в Моссовете с высокой наградой на груди производило замешательство среди чиновников, они сразу переходили на доверительный разговор с ним, не обращая внимания на его спутников.
Одного официального двурушника я знал: Виктор Попков. Он получал медали из Кремля и крупные деньги, но был способен купить нелегальное произведение, как у меня в
65-м году. Своим критическим умом он допер, что рисовать можно не только сталеваров и доярок, но и черные квадраты. Старше Попкова лет на десять-пятнадцать, Тяпушкин не подкармливал формалистов, а сам стал формалистом.
За кустом на складном стульчике сидел мясистый и рябой малый, похожий на знаменитого актера Пуговкина. Я его знал с давних пор. Ну да, летом 1957 года в гнилой общаге Сурика, где он, выпускник института, создавал живописную картину «Ульянов в Казани». Звали дипломника Толя Слепышев. Уверенный рисунок. Прямая перспектива. Широкий репинский мазок. Крутой поворот от академизма к модерниизму меня не удивил, О таких зигзагах я знал. Его сделал сталинский лауреат Валька Поляков – «Поет Поль Робсон», 1952 год. Поражало присутствие академиста среди нелегальной шпаны и нештатных шизофреников.
Праздный вопрос: почему Тяпушкин и Слепышев пришли на нелегальное дно, а Свешников, Кабаков и Брусиловский лукаво отказались?
Из гуманизма и солидарности или по ошибке?
Зачем притыкаться к банде сомнительных дарований бесплатного положения?
У картины Слепышева, намазанной в духе покойного формалиста Древина, толкались люди. Через три часа просмотр кончился, и двурушника я больше не видел.
Выразительны были женщины, и каждая замечательна в своем роде.
Римма Заневская по праву считалась «амазонкой» новой волны авангарда. И героиня «бульдозерного погрома», и блестящий мастер оптической абстракции. Школа кинетиста Льва Нусберга.
Татьяна Левицкая умело распоряжалась автомобильными лаками. Они расползались сверху вниз как теаральные шторы.
Римма Герловина в паре с мужем Валерием притащили и развернули удивительный концептуальный холст. Я пытался найти хоть один устарелый мазок на белоснежном полотне – ничего! Белое на белом, не хотите ли?
У питерских модернистов кочевала огромная толпа. У москвичей были самые приблизительные понятия о лениградском подполье. Это был их первый показ в Москве. Питерцы серьезно готовились к эмиграции на Запад, набирали очки политических бойцов и один за другим покинули страну, за исключением Евгения Рухина. В 76-м его заперли в питерской мастерской и сожгли живьем.
Ходячая легенда московской богемы Володя Пятницкий! Он разгуливал вокруг своего мольберта с картинкой символического содержания. «Примитив» привлекал народ мягким колоритом и юмором. Володя ухмылялся и молча дымил самокруткой. На вопросы отвечала бойкая Лорик Кучерова, месяц назад ставшая его женой.
Художник Илья Кабаков, легализованный издательской работой и внимательно следивший за развитием событий, мечтательно сказал: «Мы живем и работаем на четвереньках, а вы встали на ноги, за что вам вечная слава и уважение».
С тех пор прошло сорок лет, но никто так ярко не обозначил это удивительное событие во всем объеме.
В моей группе поддержки выделялись Игорь Снегур и Заур Абоев, Генка Валетов с дочкой, Коля Румянцов с подругой, лингвист Татьяна Бегичева с мужем-писателем. Друг детства Вовка Серебряный с новой женой. Верные и неверные друзья.
Все наши разговоры состояли из одной темы – кого уламывать, с кем пить, кого топить. Меня удивил доверительный тон американского консула: «Старик, пора сматывать удочки, время выставки истекло».
Мой московский подвал, где я творил и нелегально ночевал почти десять лет, числился на слом с начала шестидесятых годов. В нежилое помещение я вселился в конце 1965 года. Купеческий особняк в два этажа без архитектурных излишеств я оценил сразу при первом осмотре. Идеальная география. Четыре окна по фасаду, два входа, в проходном дворе могло разместиться сразу шесть автомобилей, не считая крытого гаража певца Марка Бернеса. Помните его «Шаланды, полные кефали»? И такое преимущество оценил мой первый посетитель, австралийский посол. Со времен царя Гороха парадный вход не охранялся и не запирался, а зимой дверь примерзала и часто забегали прохожие по малой, а то и по большой нужде. Так что парадным я не пользовался, а открыл дверь со двора. В этом доме на слом кто-то жил на чистом этаже, но за десять лет я не видел жильцов в лицо. Не будь угрозы слома, я бы оттуда не двинулся. Бывшие подвальные жильцы оставили мне в наследство огромный резной шкаф, толстый справочник с телефонами Сталина и Бухарина, дырявый тульский самовар и сломанный граммофон с запасом дисков. Такие громоздкие вещи в новые «хрущобы» никто не брал. Соседнее помещение с двумя окнами сняла пара спекулянтов артистическим товаром.
Сто лет мой дом стоял без ремонта, постепенно догнивая, и никто меня не беспокоил, кроме дворника, просившего на опохмел, что не считается серьезной угрозой для существования.
30 сентября 1974 года, направляясь в подвал на работу, я увидел на углу моей улицы Актера Щепкина огромный бульдозер, сгребавший строительный мусор. Стальная махина, как две капли воды походившая на мастодонта «беляевского пустыря», неуклюже развернулась, зарычала и своим гигантским задом села в мой подвал. Полетели оконные рамы и кирпичи. Машинисту я храбро закричал: «Осел, ты что, ослеп?» Грубиян осклабился: «Подумаешь, случайно зацепил дом на слом, чего ты волнуешься?»
А то, скотина, что я живу в этом доме, здесь моя жизнь и багаж!
Сторож Боря Мышков, бездомный цыган из Бессарабии, спал на другой половине помещения и не получил кирпичом по кумполу. По совету изобретательного А. Т. Зверева, прятавшегося в просторном сундуке, я достал по блату четыре листа нового кровельного железа и забил ими пострадавшие окна, просверлив дырки для свежего ветерка.
Мою оборонительную архитектуру высоко оценил В. Я. Ситников: «Воробьев, вы растете на моих глазах!»
Случайно или нет, но кто-то решил меня выкурить из подвала, завалить мусором и затоптать подпольное логово дипартиста.
Подошедший живописец И. А. Вулох многозначительно промычал: «Идем на повышение!»
Из подвала я удрал. Снял конуру в Уланском переулке и там прятался от людей и отсыпался. Правда, раз ночью в дверь кто-то постучался. Я спрятался под кровать, но стук, к счастью, удалился. Начался кочевой образ жизни – ночь у Фредынского, ночь у Лобанова, ночь у Румянцева.
10 ноября того же года в квартирке О. Я. Рабина собрался очередной сходняк новаторов и трепачей от искусства. Как всегда стоял гам, гул и дым. Кричали бульдозерные стратеги – Глезер, Рухин, Пятницкая, Тупицын, Киблицкий, что-то мычал Немухин. Заседала большая кодла нештатных заговорщиков. Групповщина и отрыв от масс. Независимый счетовод подполья Лёнька Талочкин на клочке засаленной газеты составлял списки валютных художников. Шестьсот кандидатов. Рекордный надой для начинающего коллекционера. Слово взял высоколобый мистик Отари Кандауров, друг самих Шагала и Костаки:
– А кто такие «мухоморы»? Свен Гундлих, Евгений Зевин, Сашка Юликов, – и небрежно ткнул пальцем в список. – Никогда о таких не слышал!
Огонь по своим!
С бутылкой водки ввалились Зевин и Юликов и громко заявили, что после показа в Измайлово на Семена Мариенберга в метро напали бандиты, набили морду и порезали картины. Теперь ему нечего показывать в валютном салоне.
«Ну, ты видишь, Отари, убрать «мухоморов» нельзя, в валютном салоне они достойны хорошего места!» – защитил товарищей Оська Киблицкий.
Шутка сказать – валютный салон!
За высокомерие Кандауров дорого поплатился. «Мухоморы» безжалостно затерли и упразднили его с валютного горизонта в небытие.
В сходняк затесался кряжистый модернист Э. Л. Зеленин и, глупо ухмыляясь, сказал: «А мне сожгли чемодан!»
Зеленин приехал из Сибири с семьей. Снял в подмосковных Мытищах деревянную будку для жилья и творчества. В его отсутствие народные мстители подожгли строение вместе с документами на эмиграцию. Погорельцу предстояло нешуточное возвращение в Иркутск, хлопоты с восстановлением паспортов для капризного ОВИРа.
Эдик, рви когти из Мытищ!
О, страна маразма и дурдома!
После такого пожарного происшествия я заткнулся со своим разбитым окном. Составление списков валютных гениев мне показалось ничтожным и глупым занятием. Я попросил Талочкина вычеркнуть мое имя из всех списков и тихо покинул сборище.
Удрать на Запад я задумал давно. Сначал, по-детски, как все – прибить щит на воротах Царьграда – для такой экспедиции годилась наша речка Десна, впадаюшая в Днепр, ну, а там море по колено! Позднее – «посмотреть иные страны». Примеры, как это сделать, были. Один грамотный солдат перешел границу в Выборге, в другом месте студент переплыл море на челноке, третий случай – украли самолет. О природной силе и профессиональных возможностях я просто не думал. Сплошной книжный идиотизм.
Слух о моей эмиграции распространился с легкомысленного трепа поэта И. С. Холина еще в 1967 году: «Валя, вот тебе француженка, уезжай с ней в Париж!»
Легче сказать, чем сделать! Восемь лет я ухлопал на хлопоты с поездкой в Париж. Заболел и чуть не откинул тапочки.
Стоит тебе появиться в жилищном управлении за справкой о месте жительства, как «вся Москва» уже знает, что Воробей-Борода рвет когти на Запад, хотя на самом деле я пытался выбраться за границу обыкновенным туристом. Ведь летят туда Боря Бродский и Павлик Катаев, а почему мне нельзя? Отказали шесть раз, так что в курсе моих административных хлопот были и Холин, и Зверев, и Плавинский, и Фредынский, и Серебряный, и Толька Шапиро, и Ястржебский, и Антонченко, и Лобанов, и Крынский, и Вулох, и братья Штейнберги и еще сотня малознакомых проходимцев.
Теперь моя государственная граница располагалась не в Царьграде, а в Москве, на Ордынке, в ОВИРе.
Отдел Виз и Регистраций!
Там людям в голубых мундирах я сдавал кучу справок, там же получал отказы на карточке, мной же купленной в этом отделе.
Известный культуролог и «глыболист» Игорь Дудинский считает, что появление нонконформистов в начале семидесятых организовано самым высоким начальством, и не только кремлевским, но и хозяевами Уолл-стрита, по древнему плану – «кнут и пряник», что походит на правду, хотя и нет прямых улик. Советская пресса кнутом лупила тунеядцев от рисования, смешивая их с говном американского империализма и тут же власти совали пряник – командировки на стройки коммунизма, золотые горы и загранпоездки.
Здание на Малой Грузинской, 28!
Главное в жизни человека – деньги!
А я, беспартийный единоличник?
Как я и предполагал, интерес к моему душевнобольному творчеству не иссякал, а возрастал. И в 1974-75 годах достиг пика заработков.Участие в двух актах опасных представлений – под дождем в «Беляево» и на солнцепеке в «Измайлово» – хватило, чтобы фирма повалила в мой закованный в броню подвал.
…Америкашки, итальяшки, канадцы, франки, фрицы…
Пришлось повысить таксу от ста до ста пятидесяти рублей за «масло».
Мои коллеги лопались от зависти.
Пасквилянты и завистники всех степеней, склочники и валютчики составляли идиотские списки, а я тихой сапой продавал свой творческий мусор, начиная с наивного студенческого производства, и сдуру готовил неприкосновенный резерв для Лувра. Фотограф Игорь Пальмин сделал не менее сотни снимков по требованию таможни и хитрожопого Минкульта, а тот решил подзаработать на моих вещах, собрать налог по двести рублей за штуку «без эстетической и коммерческой ценности». У меня был выход – бросить картины на произвол судьбы, и я их бросил.
Вот, суки, не вам и не мне!
Но я, жопа, рано ликовал. Пара хапуг и наглецов Шварц и Герасим, засевшие в моем доме на слом и наблюдавшие за моей беготней и суетой, срезали два амбарных замка, сняли с петель бронированную дверь и вывезли все картины и сломанный граммофон.
И мой цыган оказался хапугой и жлобом. Под шумок он присвоил 125 моих произведений и «музей друзей».
Ну, а деньги?
За сотню картин и гуашей я не получил ни одной копейки.
«В подвале возвышалась куча мусора, когда я пришел», – сообщил мне новый квартирант из Питера, живописец Юрий Жарких.
Бытует литературная версия о святости и альтруизме подпольного творчества. Из подпольщиков лепят блаженных бессребреников, какими они никогда не были. Верность своим творческим принципам не исключает любовь к хорошим заработкам.
Кыш, кыш, Сатана!
Можно полгода просидеть в своей норе, не вылезая на люди, но кушать надо. В булочной на Сретенке тебя обязательно ткнет кулаком в бок Сашка Завьялов или Володя Фредынский: «Старик, да ты не в Лувре, а на Сухаревке?»
Тогда ловили и били не по списку, а людей с краской на штанах.
Доходный подвал числился за мной, но там хозяйничал Боря Мышков. И сумасброд, и мошенник. Образовался проходной двор. Толкались и ночевали «фольксдойчи» из Ташкента, еврейские невесты из Кишинева, тихие китайцы, выдающие себя за евреев.
Я ждал ареста или убийства, но мудрые зигзаги судьбы вынесли меня из Шестой Части Света. Если не считать всемогущего Сатаны, постоянно правившего миром, зловещих признаков погрома никто не замечал, а он шел, и в самых разных углах.
Мастеркову вызвали к фининспектору на допрос о незаконных заработках.
Героя Тяпушкина попросили покинуть улицу Горького.
К работе подключились и райвоенкоматы. Они загребли кучу молодых прохиндеев и погнали в Казахстан на армейскую переподготовку.
Виктор Зюзин в «Белых Столбах». Борух арестован с валютой в кармане. В квартиру юмориста Сысоева бросили бутылку с зажигательной смесью.
Уверенная поступь коммунизма!
Бесстрашная и многодетная мать Аида Сычева растрезвонила по Москве, что Воробьев улетел на Запад и доверил ей картины для продажи иностранцам. Мой подельник той поры Вова Фредынский донес: твои картины висят на стенах Аиды. У знаменитой торговки краденым постоянно толкался зарубежный потребитель, по дешевке скупавший диссидентский товар. Иностранцы к ней ломились. Валютный салон на дому она открыла первой.
Валюта мне не капнула, ни одного цента. До сурового постановления 1961 года, до расстрельной статьи 33 скупка дутого арабского золота и валюты не считались серьезным преступлением, иностранные студенты вузов менялись с нами деньгами по курсу черного рынка. У оборотистой Аиды разбазарили мой неприкосновенный запас для Лувра. Пару картин она привезла во Францию. Мне пришлось их выкупать.
Лишь в 1976 году закончилась моя волынка с советским государством. Меня выписали из Москвы с ликвидацией девяти метров жилплощади, предписанной гражданину советским законом. Моя курная изба под соломой попала под ядерный ливень Чернобыля и навсегла пропала с баней и утепленным сортиром. На месте бронированного подвала немцы возвели величественное здание «Дойче банка».
Следы моего пребывания на Шестой Части Света смыло время.
Да здравствует Аида Сычева!
Да здравствует фотограф Игорь Пальмин!
Да здравствует Валя Воробьев!
Все встают. Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию.

14 сентября 2015 г., Экс-ан-Прованс