Дмитрий Бавильский

 

Красная точка

Главы из романа

 

Действие этой книги происходит в провинциальном Чердачинске с 1979-го по 1999-й год, захватывая последние годы застоя, начало и развитие перестройки, а также похмельные годы ельцинского периода – последние дни ХХ века. «Второй микрорайон» Северо-Западного района («Коробка», если в просторечии), состоящий из пятиэтажек – сцена и среда обитания последнего советского поколения, к которому относится и автор, одной ногой стоящий в этом, социалистическом прошлом, а другой – соответственно, в настоящем, сначала капиталистическом, а теперь и вовсе непонятно в каком.

Истоки нынешнего безвременья находятся именно там, в историческом периоде, который так и не торопится закончиться вместе с обрушением СССР. И для того, чтобы понять, что с нами происходит сегодня, следует вновь оказаться в советском «тогда», чем «Красная точка» и занимается, имитируя работу машины времени.

Однако, вот что важно: это не еще один ностальгический текст об «эпохе застоя», это роман о движении времени и о том, как исторические события проходят сквозь людей обычных и даже заурядных, поначалу, подобно радиации, не оставляя никаких следов…

Для нынешней публикации редакция «Зеркала» отобрала главы из первой части книги – самой медленной и бессобытийной; главное здесь – атмосфера «последнего лета детства», совпавшего с подготовкой к московской Олимпиаде-80 и XXV съездом КПСС. Две другие части романа заметно отличаются от начальной: его темп ускоряется вместе с переменами, а событиям и героям становится тесно в рамках, установленных автором и российской историей.

 

 

* * *

Мимо щебечущих учениц первого подъезда проходит мама Янки, обвешанная рулонами туалетной бумаги. Теть Люда – товаровед, ей подвластно магазинное закулисье, из-за чего она буквально купается в дефиците и может отовариться всем, чем только угодно. Другие соседи шастают по магазинам и караулят, пока выбросят, ну, хоть что-то дефицитное (а это, считай, весь продуктовый или промтоварный ассортимент), а теть Людина квартира, говорят, полная чаша – даже в туалете она давно не нарезает бумагу или газеты, а носит с какого-то таинственного склада (Васе он представляется сказочным замком) рулоны туалетных изделий высшего сорта.

– Живут же как белые люди…

Проглатывая слюну, Ленка Соркина говорит явно чужими словами. Та чувствует ее взгляд (с той стороны стекла, он Васе кажется особенно тяжелым) и свою власть, оборачивается и зовет Яну домой. Учить уроки. Янка – отличница, ей не нужны приказы и руководства, но все ж понимают, что сегодня теть Люда – королевишна, вот она и ставит, почти обязана поставить эффектную точку своего прохода мимо, а про уроки учить – просто к слову пришлось.

 

Кланчик первого подъезда

…Маруся, две Лены, Янка с четвертого, тихие близняшки Зайцевы, для толпы – Васины подружки по играм, позволяющим максимально приблизиться к чужой жизни или же приблизить ее к самому своему лицу, чтобы с близкого расстояния рассмотреть во всех деталях.

Кое-что Вася, между прочим, уже понимает. Дорос. К примеру, чем человек недоступней (закрытей), тем интересней. Хотя бывает и дистанция-обманка: девочка держит себя в школе букой и воображает бог весть какие бездонные тайны, хотя на самом деле ничего из себя не представляет.

У Васи в классе полным-полно таких мнимых тихонь. Как правило, они – троечницы, поскольку основным критерием школьной успешности (и общественного авторитета) в пространстве советского равенства считается учеба. Отличницы выглядят краше одноклассниц – они и ухожены больше, и как-то странно степенны, точно знания накладывают на них дополнительные обязательства и осанку. А еще они же могут спасти – дать списать, поэтому ими можно лишь любоваться. Бесконфликтно внимать.

Кажется, Лена Пушкарёва именно такая – меньше всех ростом, а учится лучше всех, почерк у нее округл, хвостики на голове торчат в разные стороны, но не озорно, а как-то осмысленно, точно слушают космос и извлекают из него питательные вещества, помогающие при подготовке домашних заданий.

 

Преддверье

Пушкарева – самая таинственная из всех Васиных соседок: у всех девочек, так или иначе, он уже побывал в гостях. Кого-то звал во двор и был приглашен в коридор подождать, к Тургояк он проникал уже даже на кухню и в их со старшей сестрой Светой (похожа на Софию Ротару) будуар, а Пушкарева, которая еще и не всегда выйдет, когда ее зовешь, не пустила дальше щелочки в двери, которую прикрыла за собой ее мама, тетя Галя.

Вася стоит на площадке пятого этажа (выше некуда), ждет перед дверью, пока Лена появится, в щель, сквозняком из квартиры, тянут таинственные запахи чужого существования. Пахнет большими оцинкованными кастрюлями (даже баками) на кухонных полках, балконом, открытым в придорожную полынь, растущую с восточной стороны дома, но больше всего кошками или даже, скорее всего, хомячками, что еще термоядернее и экстремальней.

Впрочем, может, именно эта резкая вонь (рука не поворачивается написать «запах») и привораживает, как зелье, сваренное из легендарной поебун-травы?

 

Слепая курица

Первый раз Вася попал к Лене внутрь с историей, оставшейся с ним насовсем и, незаметно для других как бы подсвечивающей все его визиты на пятый этаж невидимым, но ощутимо пронизывающим излучением, когда повышено стыдливому отроку каждый раз нужно прикладывать усилие, чтобы перешагнуть не только настоящий порог, но и психологический.

Немного, что ли, не рассчитал момент, забежав к Лене прямо после игр во дворе (попросили позвать на улицу для комплекта – играли же тогда, кажется, опять в Слепую курицу? Пушкарева считалась в ней общепризнанным асом), взлетел наверх, запыхавшись, а она его опять долго у двери мариновала, собираясь да прихорашиваясь – сначала в подъезде, затем милостиво пригласила в прихожую. Вася резко захотел в туалет, причем по-большому, что добавляло конфуза, мялся в одиночестве, не решаясь уйти или протиснуться в кабинку, щелкнуть выключателем в темноте чужого коридора (когда любые звуки разносятся сильней), на незнакомой территории, хорошо еще, что на шум его внутренних чувств не выглянули родители, ну да, хоть какое-то смягчающее обстоятельство.

Поняв, что уже не держит, ломанулся в сортир, с облегчением упал на чужой стульчак (съемный, то есть ходуном ходивший, шершавый по краям), корчась от собственных миазмов, поначалу отгонявших запахи незнакомого отхожего места, а потом смешавшихся с ними в густую симфонию. Вместо бумаги увидел аккуратно нарезанную газету, как у многих тогда было принято, значит, надо растирать ее пальцами до слома внутренней структуры листа, когда поверх типографской краски начинает проступать бархатистая сущность «Труда» или же «Советской России». Лучше, конечно, размять бумагу заранее, чтобы времени на зияющее отсутствие (разумеется, все же сразу увидят, что его нет на месте и сразу же все и поймут) ушло как можно меньше.

 

Но и это еще не все

Вода в бачке отсутствовала. Вася жил на первом и не знал, что водопроводной тяги до пятого хватает не всегда – у Пушкаревых это типичный бытовой момент, ничего особенного.  Но для него, первача, разверзлась бездна, наступила катастрофа. Подталкивал какашки газеткой, подтирал разводы на бетонных сводах, размазывая их в туше, наводил порядок, забыв о времени и пространстве, пока Лена не постучалась.

– Все там у тебя в порядке?

Точно кислородный шнур скафандру перерубила. Пришлось мычать в ответ, тихариться, стараясь не производить никаких звуков, пока она, по-хозяйски, не пнула дверь, демонстрируя четкое понимание ситуации, показавшееся Васе проявлением аналитического ума.

– Кастрюлю с водой возьми, пожалуйста. Иногда у нас так бывает.

Он уже не помнил, как закончил наводить порядок, почему-то стараясь тратить воду по минимуму, точно это могло хоть как-то восстановить репутацию. На шум в коридор выглянула тетя Галя с энциклопедически широким пониманием во взгляде и с таким же стоическим русским смирением. Поразительно, что Пушкаревы никогда ему этот конфуз не вспоминали (даже годы спустя, за которые накопились размолвки и ссоры), словно бы они ничего не заметили.

Так, значит, и свел знакомство с соседями.

 

Последний становится первым

Вася стоит у окна, тренируется с красной точкой на вдох и на выдох. Если на девичьем выводке, табунящемся у подъезда, алеют галстуки – значит, дело происходит весной, причем, после Дня пионерии, когда лучших из лучших на торжественном собрании принимали в кинотеатре «Победа» в «ряды членов». От каждого класса (а их в параллели пять, Вася учится в самом последнем, «д», тогда как Маруся с Леной – в «а», и почему-то ему кажется, что в «а» скапливаются лучшие, сплошь будущие медалисты, в «б» определяют ребят похуже, в «в» еще чуть слабее, в «д» же спихивают что остальным негоже) отобрали не больше десяти кандидатов, в основном отличников.

Вася тогда уже отличником не был – по всем, даже самым оптимистичным раскладам у него вырисовывалось четыре четверки; а все оттого, что первые два класса он отучился в одной школе, где был отличником, а после второго родители переехали сюда – на улицу Куйбышева (бывшую Просторную), значит и школа у Васи вышла новая – с иными правилами и критериями, нет, не знаний, но соответствия здешней системе.

В коллектив мальчик вписался сразу, а вот в стандарты местных учителей – не очень. Но шлейф «ударника коммунистического труда» по инерции еще озарял какое-то время его светлый путь. Ну, или мальчиков, способных участвовать в «публичном мероприятии» в «д»-классе оказалось не так, чтобы много, за что его, вместе с Андрюшкой Романовым (который, кстати, учился еще хуже, но был зачетным легкоатлетом и уже в третьем классе представлял район на соревнованиях повышенной важности) да вихрастым Гришкой Зайцевым включили в самую почетную, первую очередь. Позволили представительствовать.

 

Обратила внимание

Вася чувствовал себя на этом празднике добрых и честных людей слегка самозванцем. Вот и смущался немного, робел. «Перед лицом своих товарищей» был бледен. Районо (районный комитет народного образования) откупил малый зал близлежащего кинотеатра «Победа», заполнившийся учащимися средней школы («ученическим активом») под завязку.

Разнаряженных кандидатов в пионеры вывели на невысокую авансцену прямо перед большим белым экраном и какое-то время потратили на то, чтобы расставить всех по росту, невзирая на чины и звания принадлежность к «а» или к «д». Так Вася оказался в самом конце «лесенки дураков», но зато рядом с молчаливой соседкой – Леной Пушкаревой, раскрасневшейся от оказанной чести, первой публичности, напоминающей ей бал и от буквального дебюта на сцене.

Вася видел, как Лена старается не выдать собственных чувств, с каждым вздохом как бы погружаясь внутрь себя глубже и глубже. Точно смотрела там, внутри, кино, все сильней и сильней увлекаясь сюжетом. Правда, на пару секунд она вдруг точно вынырнула из кинотеатра изнанки лобной кости, осмотрелась по сторонам, увидела рядом оторопелого Васю (для него это наблюдение за ситуацией и за соседями как бы со стороны стало собственным способом защиты) и, что мальчику показалось крайне важным, опознала его. Не узнала, но именно опознала, включив логику, косвенным образом как бы признав за Васей соседство. Потому что дальше она сорвала с себя уродливые очки в дешевой роговой оправе и протянула их мальчику.

– У тебя же есть карманы в костюме? На, положи, потом отдашь.

И тут же интерес к Васе утратила, вновь обратившись внутрь – к своему немому кино обязательно про любовь, оставив мальчика в потной гордости (оказала доверие!), перебившей главное волнение. Так, что даже позабылось, что стоишь перед лицом своих товарищей, перед всей пионерской дружиной, подгоняемой учителями в сторону светлого будущего и вот уже совсем скоро, вслед за прочими передовиками, Вася выкрикнул свои имя и фамилию, как бы навеки примкнув к этой общности – советский народ.

 

Киностудия имени Довженко

Учителя, между прочим, тоже люди; им тоже хочется, чтобы обязаловка поскорее закончилась и показали кино. Да, хоть какое, любое, в темноте можно закрыть глаза и уснуть на время, хотя, кажется, педагоги умеют спать и с открытыми глазами.

Поэтому церемонию максимально сократили, заставив произносить клятву верности хором. Сначала, по цепочке, каждый из стоящих на авансцене, выкрикнул себя, после чего «зазвучал нестойкий хор» двух или трех десятков обращенных.

– Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу…

Во всю мощь, словно бы раздувающую простор зрительного зала, врубают гимн Советского Союза и все начинают вставать. Дерматиновые сиденья кресел хлопают о дерматиновые спинки, из-за чего кажется, что в честь только что принятых пионеров дают праздничный салют или стреляет залпом почетный караул. Вася закрывает глаза, чтобы мир на миг погрузился во мглу.

Потом держит речь директор школы Чадин А. А., над которым у старшеклассников принято смеяться: однажды по-черномырдински косноязычный А. А., преподававший в старших классах обществоведение, пришел на урок с расстегнутой ширинкой. Теперь его ученики забиваются каждый раз, в каких трусах он придет на урок – в розовую крапинку или в голубую полоску. Хотя есть и другая партия знатоков, объясняющая директорский конфуз не открытым зиппером, но брючными швами, треснувшими на изгибе бедра.

 

Бледный пламень

Вася, как и вся пионерская дружина, терпит начальственную речь. Пушкарева рядом стоит и точно не дышит. Вася украдкой наблюдает за Леной, после переводит глаза на вдохновенного Чадина А. А., махающего руками и брызгающего слюной. Шов на его брюках и вправду расходится все сильнее и дальше. Исподнего не видно, вглядываться неловко (все обязательно поймут, куда он смотрит): в свете пюпитров Чадин А. А. похож на памятник революционному герою, вырезанный из необработанного гранита.

Дальше всех принятых отсылают к соученикам, единый строй рассыпается, но гасят краткий свет, начинается выцветшее кино «про войну», алый галстук жжет грудину, точно в темноте жует ее, но не сплевывает. Вася слегка забывается фильмом, захлебнувшись смесью гордости и волнения, из-за которых суть события раскрывается ему не сразу и не до конца. У него почти всегда так бывает с важными вехами: к ним долго готовятся и торопливо ждут, пока, наконец, изменения приходят, обманув ожидания своей непохожестью на предвкушения и предчувствия.

Рядом посапывает Гриша Зайцев. Вася теряет Лену и глазами, и сердцем, так как у него в голове сумбур вместо музыки и широкоэкранного фильма. Скорее всего, точно так же и Лена теряет соседа в складках сладких переживаний, не подверженных даже ацетону советского кинематографа.

 

Пионер-герой

Домой Вася бежит один. За «Победой» обгоняет близняшек Зайцевых, они молча и как-то сосредоточенно лыбятся: рады, мол, за тебя. Ранец за плечами, курточка распахнута настежь, чтобы все, встречные и поперечные, могли видеть, как алеет галстук и что сегодня он – избранный.

Новое знание (точнее, осознание), впрочем, настигает его не сразу, практически возле дома, когда Вася заворачивает со школьного двора в сторону их родной «коробки», как старшеклассники называют свой второй микрорайон, замкнутый девятиэтажным кооперативом (все прочие дома квартала – пятиэтажки, стоящие прямоугольником, внутри которого – двор с площадкой для игр).

Это же очень удобно – жить в пяти минутах от школы, некоторые одноклассники ездят с другого конца Северо-Запада, а у Васи есть хотя бы гипотетическая возможность (правда, почти не срабатывающая) никогда не опаздывать. Или успевать перед физкультурой переодеваться не в вонючей раздевалке, но дома (Вася так и поступал в старших классах, после одного вопиющего случая, о котором ниже).

Собственно, сейчас он как раз и проходит мимо брандмауэра кооперативной многоэтажки, тылами стоящей к школе и уже видит торец собственного подъезда. В этом месте всегда ветрено и, поскольку курточка не застегнута (пионерский галстук торчит из ее глубин точно букет хризантем – Вася особенно тщательно следит за тем, чтобы кончики алого треугольника, купленного накануне в магазине «Спорт» за 70 копеек, ничем не придерживались, но развевались свободно) его пробирает до костей. Машинально он тянется к пуговицам (или к молнии?), но тут же мысленно бьет себя по рукам, поскольку весь он все еще под влиянием школьного торжества. И ему хочется, чтобы алый стяг видели все случайные встречные.

Пробуждение

Тут-то и случается самое главное, что делает день приема в пионеры точкой отсчета самосознания одной, отдельно взятой личности маленького роста. Мельче в «лесенке дурачков» вышла лишь Лена Пушкарева, очки которой он держит в кармане, не допуская до пошлости ранца и согревает рукой, точно подпитываясь чувством двойной исключительности.

Конечно, ему приятно, что Лена попросила защиты именно у него (как будто даже чуть выше ростом из-за этого стал), но гораздо важнее, что теперь он – пионер, всем ребятам пример. Вдруг он видит себя точно со стороны (чуть сверху) и слышит собственный голос, звучащий откуда-то изнутри. Может быть, из того самого места, которого касается шелковый узел.

– Чего это ты так раздухарился? Это же только ты знаешь, что тебе сегодня повязали алый галстук, а со стороны, сам подумай, ну, откуда и кто знает, что ты, ученик третьего «д» класса, принятый сегодня в пионеры? Может, ты носишь его уже не пойми сколько лет и тебе просто никто не дает твой собственный возраст, а на самом деле, ты, может быть, давно старшеклассник, но просто куришь и, оттого, не растешь, как следует, вместе со всеми. Вокруг таких красногалстучников – пруд пруди, так что постарайся выделиться, пожалуйста, чем-нибудь другим.

 

Внутренний голос

 – Да я ж не курю…

Вася возражает внутреннему голосу. Он мог бы сейчас даже рассмеяться от неожиданности (где – я, а где – сигареты), если бы не важность момента: так бывает порой, редко, но метко, в трудные дни, перенасыщенные событиями, когда из-за превышения обычной скорости существования, вдруг открывается что-то вроде параллельного коридора, уходящего вдаль прямо сразу от правого уха, в котором (коридоре, хотя и ухе, наверное, тоже) складывается, неожиданно проливаясь в полноту сознания, новая конфигурация знания о себе и о мире вокруг. О том, что ты смертен и одинок.

На какие-то доли мгновения, точно лунная дорожка, уходящая далеко в море, или край отклеившихся обоев, за которые теперь возможно заглянуть, приоткрывается вся твоя будущность – жизнь через десятилетья ежедневных пыток быть собой.

– То, что ты не куришь, это только твоя проблема, – опять говорит тихий скептик с интонациями всезнайства по типу «мы все умрем», – посмотри по сторонам: видишь людей? Все они когда-то носили или носят пионерский галстук. Их этим не удивить. И ты ничем от них не отличаешь, понимаешь, малыш? Поэтому им непонятна твоя сегодняшняя радость, запахни лучше курточку, иначе замерзнешь и заболеешь…

 

Тайная комната

Вася не застегивает молнии, не берется за пуговицы лишь по одной причине – до родного подъезда остается не более десяти метров. Не то чтобы на финал он чаял чудесной встречи и возможности отразиться в чужих очах, исполнив тем самым заложенную в нем кинотеатром «Победа» обязательную программу. Ведь это – первое крупное торжество в его жизни, свершившееся вне отеческих стен и семейного круга. Инерция праздника столь велика, что не поддаться ей целиком на какое-то время почти невозможно. Да и зачем сопротивляться этой радости быть со всеми?

К тому же, важно быть верным себе, даже в отчаянных, демонстративных заблуждениях, казавшихся незыблемой истиной лишь пару минут назад. Тяжесть нового зрения ошеломляет, переключая внимание на какой-то иной, заоблачный регистр, так что теперь не до галстука, не до пионерии: в подъезд Вася входит совершенно другим человеком.

Занести Лене очки – хороший повод подружиться еще ближе, вне уличных игр на свежем воздухе. Когда посиделки у Пушкаревой войдут в привычку, Вася вспомнит, как он, на вытяжку стремился проникнуть в чужую квартиру, прикидываясь рассеянным, но верным, ненастойчивым соседом.

В подъезде он сталкивается с аполитичной прогульщицей Соркиной, выносившей мусорное ведро и молча (даже без привычного «привет – привет»), точно тень, просачивается мимо. Почему-то важно скрывать от посторонних (даже родителей) истинные мотивы поступков, казаться на поверхности поведения понятным и легко просчитываемым, но в глубине сознания быть немного иным. Точно есть в груди тайная, темная комната, дверь куда закрыта, а ключ потерян.

 

Советские переплеты

Комната Лены одета в корсет книжных шкафов, над которыми спят дополнительные книжные полки: вот зачем ей столько?

Вася уже знает, что тетя Галя работает в библиотеке (последний подъезд этой же пяти­этажки, где одна из квартир первого этажа освобождена для общественных нужд. Вася там уже был: на входе, там, где кафедра выдачи, висит огромный плакат, на котором нарисовано дерево, вместо листьев у которого – портреты русских классиков, заключенных в привлекательные овалы), но как-то связать библиотекарство с обилием книг в Ленкиной квартире он пока не в состоянии.

Еще Вася знает, что Ленкин отец, дядя Петя (небольшого росточка, с щеточкой аккуратных усов, похожий на деревянную, оробелую игрушку, прячущий свою доброту за толстыми линзами «очков для близи», способных даже самого злобного монстра сделать пушистиком, ну, а дядя Петя и был таким, немного нелепым и бесконечно мирным) занимается переплетными работами: увлечение, весьма распространенное в условиях товарного дефицита и больших тиражей литературных журналов, которых все равно на всех не хватает. Потому что в библиотеках на «Новый мир» или на «Иностранку» с очередным громким романом, который одновременно читает вся страна, всегда очередь, а подписаться на нужный журнал практически невозможно.

 

Самая читающая в мире

Все популярное в этой стране нормировано и подлежит строгому учету. Профком родительской больницы распределяет дефицит, прежде всего, среди врачебного начальства, оставляя простым служащим лишь остатки газетно-журнальной подписки, которую можно купить только на год, да и те разыгрывает в лотерею среди желающих причаститься. Желают практически все, из-за чего с какого-то времени отец Васи тоже увлекается переплетами, но не сам, а находит себе персонального мастера, раз в месяц приходящего за очередными подборками, которые отец составляет, раздирая подшивки старых журналов. Такие импровизированные книги, сформированные по авторам или по темам, пользуются большой популярностью у знакомых и постоянно гуляют по чьим-то рукам, совсем как в настоящей библиотеке. У отца есть целый шкаф разорванных журналов, ждущих очереди на трансформацию в отдельные сборники (некоторые подборки вызревают годами) и специальная тетрадка, куда он заносит книжных должников, потому что на некоторые подборки, переплетенные в дерматин, тоже образуется очередь.

Дядя Петя ему не конкурент (в СССР вообще нет конкуренции), но Вася, тем не менее, чувствует себя засланным казачком, чуть ли не шпионом, призванным разведать тайны чужого переплетного хозяйства, которое сосед разместил в кладовке между двумя комнатами (в одной живет Лена, в другой – он сам с тетей Галей), за холодильником.

Как бы невзначай, совсем мимоходом, Вася уже сунул нос в этот темный, глухой уголок с полками на которых громоздятся стопки белой бумаги, со временем превращаемые в тома новых книг. Эта таинственная метаморфоза волнует Васю не меньше Ленкиных косичек, хотя до созревания еще далеко и интерес к другим людям бескорыстен, лишен пола, а значит, бесцелен, бездонен.

 

Логика страсти

Кстати, Вася знает уже про неумолимую логику страсти, из которой не вырваться, пока не заездишь ее колею, но сейчас все его сильные чувства касаются вещей и явлений, а не отношений и тел. Возможно, оттого и хитрит, как умеет, скрывая подкладку желаний: ведь тогда получается, что Лена – лишь средство достичь чего-то другого, лежащего вне ее теплых и мягких границ.

Это именно страсть толкает его на преступление: заглянув в кладовку, пока никто не видит (сделав вид, что интересуется банкой со зловонным хомяком), Вася импульсивно хватает первые попавшиеся в руки куски подборки, собранной дядей Петей из журнальных публикаций Владимира Амлинского – был ведь когда-то такой преподаватель в литинституте, лауреат премии Ленинского Комсомола за роман «Нескучный сад».

Потом выяснится, что Вася схватил тексты из его сборника «На рассвете, в начале дороги», так как не смог совладать с соблазном. Схватил, не думая, что делать с этим дальше. Не рассчитывая возможных последствий.

Но – пронесло. Мгновенно, тигриным прыжком, кинулся в туалет, чтобы спрятать уворованное под рубашкой. Потом сидел еще пару часов, вел разговоры с умным видом под чай и прел от стыда (этот стыд, похожий на горчичники, которыми обложили лицо, ему, кстати, нравился) и бумаги, собиравшей и впитывавшей в себя весь его пот (уже топили).

К концу визита Васе казалось, что в бумаге уже завелись черви, извивавшиеся втихомолку под бумажными латами – точно он рыцарь, правда, непонятно какого ордена.

 

Понедельник начинается

Когда Пушкарева первый раз вошла в комнату Васи на первом этаже и осмотрела стеллажи во всю стену, она гордо, даже нахально констатировала.

 – Ну, у нас-то книг поболее будет…

Чем на всю жизнь поразила Васиного отца, привыкшего к невысказанному интеллектуальному превосходству над всеми. И правда, книг в комнате Лены было очень много (все они, в основном, детские, яркие и оттого не сильно интересные), а вот в родительской зале, дверь куда держат закрытой, книг оказалось еще больше. Сквозь стекла в двери видны полки от пола до потолка: родительские покои больше детской, из-за чего кажется, что и потолок там гораздо выше.

Раз за разом Вася проникает на запретную территорию (Лена пошла за яблоками на балкон и забыла закрыть за собой дверь или же зазвонил телефон, она зовет к трубке маму, стряпающую на кухне пирожки), будто случайно застревает у полок, почти мгновенно осознавая степень пушкаревского богатства: дядя Петя собирает (но как? откуда?) фантастику, а это уже даже не собрания сочинений классиков, доступных в любой интеллигентской квартире, но высший, запредельный какой-то класс соблазна!

Да, сейчас, в наши-то времена, это может показаться странным и даже смешным: ну, в самом деле, к чему это взрослый, не лишенный солидности, дядька все силы и деньги тратит на юношеские, по сути одноразовые в большинстве своем книги?

А тогда объяснять ничего не надо было – все эти непомерные сокровища, нажитые непонятным трудом, звучали статусной данностью: фантастика – это не только важно (значит, соседу любые обмены доступны, как книжные, так и товарно-дефицитные), но и крайне престижно. Глядя на неопрятного дядю Петю, никогда не скажешь, что этот подпольный миллионер Корейко обладает столь безразмерным кладом – ведь это все равно как все полки пачками багряных червонцев забить! Ну, или зеленоватыми трояками как минимум…

 

Базовый инстинкт

Кстати, кем он работал? Слесарем? Технологом? Тихонечко пил горькую, но без видимых эксцессов и особого надрыва, сложно шел на контакт, в чем Вася убедился уже очень скоро, хотя и был легок в своей меланхолии. Тетя Галя однажды сказала Васе непонятную фразу, значенье которой он осознал лишь годы спустя: «А ведь Петя со мной очень мало был ласков…»

Почему она выбрала для откровения именно соседа-недоросля? Какая бездна встает теперь за этими простыми словами, омут пустой квартиры, где кроме книг нет никакой особенной жизни, но – умозрительная пустошь и только. Даже дочка Лена, сидящая в тесноте своей светелки на особицу, не способна разрушить хрусталей семейной безвоздушности, даже зловонные хомячки, которых Пушкаревы заводили постоянно, одного за другим, совсем как бездетная пара, замещающая звон одиночества возней бестолковых живых игрушек.

Вася знает, что фантастика – дело не совсем, что ли, серьезное, есть ведь более важная и настоящая литература высокого полета, ему пока не доступная, тогда как дядя Петя выказывает что-то вроде рецидива инфантильности, несвойственной его возрасту (кстати, сколько ему, из-под майки выглядывает татуировка со Сталиным?) и внешности.

Даже Вася уже, кажется, понимает – Ленкин отец хоть и пользуется приоткрывшимися возможностями (какими?), но идет на поводу не у своих коренных интересов (чудится ему – дядя Петя этих книг не читает), а у моды и общих мест советской культуры, навязывающей ему предпочтения точно так же, как начинающий писатель, ну, или много думающий о себе интеллигент (словечка «продвинутый» и, тем более, «интеллектуал» тогда в хождении не водилось) был обязан хранить на антресолях подпольные распечатки Шестова, Розанова, Шри Ауробиндо, Кьеркегора и что-то вроде Камасутры или секретного доклада ЦРУ, посвященного визитам НЛО.

Следование чужой траектории было у дяди Пети столь выраженным, что под это его поле легко попадал и беззащитный (не умеющий выставить стен) подросток, начинавший точно так же подделываться под гипотетические возможности и общепринятые представления о прекрасном, как если это поможет ему выглядеть в глазах соседей «своим» и «нормальным» парнем. Зачем ему это нужно? Пока не осознается, но почти факт, что нужно.

 

Рыбак рыбака

Вскоре к нему привыкли; то, что он зависает у Лены до вечера (вспомнить бы сейчас, о чем они говорили тогда часами, чем занимались, невинно коротая сумерки), если уроки исполнены, а на улице дождь или снег. Иногда Вася просачивается к стеллажам, желая одного: чтобы таинственный дядя Петя застал его врасплох, чтоб обнаружил существование маленького человека, проявил его, сделал видимым. Разумеется, так оно, рано или поздно, случилось. Совсем по-книжному.

– Фантастикой интересуешься?

Причем, сам же спросил, не подозревая, в какую ловушку угодил, никто его не подталкивал к этому, за язык не тянул. Нужно было что-то сказать настырному школьнику, явно вышедшему из своих берегов и Вася не мог упустить такого шанса.

– Не то слово.

К тому времени Вася был уже серьезно начитан и мог невзначай сыпать доступными ему именами. Герберт Уэллс, Жюль Верн, Александр Беляев, Иван Ефремов. Главное, чтобы не останавливали. Станислав Лем. Братья Стругацкие.

 

Скорость света

Но сосед и не думал останавливать соседа: кажется, он тоже был застигнут врасплох несоответствием между возрастом и содержанием. Решил проверить смышленыша (на мякине его не проведешь, хотя никто и не думал хитрить: Вася изо всех сил изображал простодушие, обеспечиваемое золотым запасом непрожитых лет), он спросил его, взяв с полки первый попавшийся том, который открыл наугад, а там сноска внизу у самой что ни на есть случайной страницы.

– Если ты любишь фантастику, то какова скорость света?

В этот момент Вася выдохнул, поняв, что экзамен сдан и он принят в лигу книголюбов, так как, практически рояль в кустах, точно знал про пресловутые 300 000 километров в секунду. На полмгновения он даже мысленно поразился простоте вопроса, Пушкарев мог бы и позатейливее что-нибудь придумать, более иезуитски запутанное – про онирофильмы или бластеры из очередного романа Гарри Гаррисона, доступного советскому читателю по выпускам остродефицитной серии «Библиотека современной фантастики» издательства «Молодая гвардия». Вася выменял пару ее разрозненных томиков у Генки Живтяка и у Темы Смолина, одноклассников, точно так же, как и он, зараженных вирусом собирательства, уж и не вспомнить на что, хотя, конечно, про скорость света – это что-то совсем уже устарелое. Для двоечников.

Такие киношные совпадения (словно неумелый сценарист левой ногой ваял) казались Васе, выросшему на приключенческих романах, естественным проявлением а) реальности, время от времени прорывающейся через быт; б) вселенской справедливости, привычно и легко помогающей маленькому человеку встать на правильную (свою) лыжню. Куда он по ней зарулит – дело сто десятое, важно нежно, но по-родительски упрямо подталкивать ребетенка в сторону светлого будущего.

 

Утопия на марше

Попадая в подобные совпадения, когда обстоятельства, словно бы смазанные маслом, скользили в нужном ему ключе, Вася слышал беззвучный щелчок судьбы, распахивающей перед ним очередные двери. Тогда, в пубертате, казалось: так будет всегда, дверей у его биографии – совсем как лампочек в новогодней гирлянде или книг в
библиотеке – бессчетное множество.

Наивность соседа вышла вопиющей. Вася, окажись он на месте дисциплинированного (внутренне равнодушного, будто изнутри выстуженного) дяди Пети, одним вопросом не ограничился бы. Поначалу он так и думал, что про скорость света – только начало, разминка перед «самым главным», которое он настроился мужественно выдюжить, да так и не дождался. Соседский экзамен, как любая советская процедура, вышел выхолощенным, как и осведомленность дяди Пети в сфере литературного фантазирования, протянувшего Васе растрепанный том про сложности строительства коммунизма на Марсе.

Захватив первую высоту, Вася решил не останавливаться. Тут он выдохнул, но затем вновь набрал воздух, попросив иногда, время от времени, ну, то есть, не системно, разумеется, не в системе, брать некоторые, гм, новинки и читать, читать, читать…

Словно бы услышав потаенные Васины размышлизмы, дядя Петя задумался, а потом, как раз и спросил про скорость света, а потом еще, видимо, для «контрольного выстрела», сколько человек погибло в Челленджере. Семерых одним ударом, ответил Вася. Остроумно, как ему тогда показалось. С подтекстом.

 

Контрольный про Челленджер

За всем этим, стоя в дверях, наблюдала Лена Пушкарева, которую происходящее не слишком-то устраивало: потаенно, она была властной девочкой, просто пока ей не над кем было королить, из-за чего, конечно же, ей нравилась власть над соседом, робким и умным (да еще отчего-то интересным подруге Тургояк), а тут, значит, влияние ее ускользало, переходя под юрисдикцию более высоких инстанций родительской воли. Впрочем, и она ведь была не промах – непонятно откуда, видимо, интуитивно, от рождения, опытна и искушена. Когда они остались вдвоем в девичьей, Лена сразу взяла быка за рога.

– Хорошо, я позволю тебе брать у отца книги, но только с одним условием: у тебя же есть заграничные марки. Так вот за каждую книгу их хочу.

– Что именно, Лена?

– Я хочу пару штук про животных или цветы…

– Снегопад-снегопад… Если женщина просит, бабье лето ее торопить не спеши…

 – Не смеши меня, Васька… Но очень-то уж на Нани Брегвадзе у тебя получается похоже, ага…

– А я и не спешу. Брегвадзе копировать очень просто. С таким-то акцентом.

– Да ты просто кривляться любишь. Хлебом тебя не корми.

– Ну, и не корми, все равно не в коня корм.

– Короче, я тебе свое условие выставила. Хочешь налогом это считай, хочешь пошлиной.

 

Облатка по-советски

Марки Вася собирал с отцом. Коллекция у них была большой, так как отец не скупился на приобретения: и пока папа еще только выходил на «магистральную тему» собрания, решив, что им с сыном интересны марки про почту и про изобразительное искусство, он успел наменять массу экземпляров с изображениями растений и зверей, яркие, сочные серии, происходившие из экзотических стран и недоступные ни в киосках, ни даже в единственном филателистическом магазине города.

Как-то Вася хвастался запасным кляссером перед соседками и, вероятно, тогда Пушкарева положила глаз на пару зарубежных серий, а теперь в наглую вымогала, угрожая перекрыть кислород сладкому чтению почти до утра, всем этим часам, лишенным часовой стрелки, когда время останавливалось, а пространство, раздвинув границы, становилось бескостным. Почти бесконечным. Чтение, словно бы заботливо подтыкавшее одеяло со всех сторон, амортизировало реальность, а также сами эти границы запойного погружения в чужой вымысел, накладывающегося на свое собственное внутреннее кино.

– Хорошо, Лена. Договорились.

Уже в следующий раз Вася принес Пушкаревой пару глянцевых лоскутков с обраткой, намазанной клеем, из-за чего, пока мчал на пятый этаж, марки пристали к потной ладошке, будто не хотели расставаться. Но Васе их было не жаль, ведь извлекались они из запасного, обменного альбома и большой роли в его судьбе не играли. Да и папа вряд ли заметит исчезновенье пары-другой раритетов «из Занзибара» и «из страны Гваделупы», ведь они же не про картины и тем более не про царей (царские марки тогда ценились особенно, примерно так же, как и фашистские, с Гитлером в профиль).

Вася понял тогда, что женщины – непостижимые, странные существа, лишенные бескорыстия и что, общаясь с ними, всегда нужно быть начеку, знать цену не только себе, но и им, поскольку за все (ну, или почти за все) важно платить.

 

Уроки мiра

Списывая у отличниц и помогая им в том, что умел сам, Вася знал, что отношения между людьми подразумевают какую-то выгоду, однако школа – это одно, одноклассники – по определению, случайные и чужие человеки, но, выходит, что и соседи («друзья») тоже тебе совсем не родные. Они, казалось бы, такие близкие, тоже могут относиться к другим со всей очевидной пристрастностью и желанием поживиться, нагреться на невинности чужого существования. Это и нормально, что, стоит просто пройтись по подъезду, за закрытыми дверьми течет-проистекает чужая, самодостаточная жизнь. Открытием стало, что можно жить своим, чуждым интересом, у всех на виду, не отгораживаясь закрытой дверью и даже не скрывая низости натуры.

И вот ведь еще что: оказывается, нет и не может существовать единой для всех шкалы хорошего и плохого – каждый выступает так, как умеет, как может. Идет по жизни точно сквозь снежные сугробы, наобум. И ничего с этим не поделаешь, приходится принимать единственной данностью. Для Пушкаревой кажется естественным всосаться в расклад между отцом и соседом, наложить на их уговор таможенный сбор, откусить ей не принадлежащее. Вася никогда бы так не поступил. Несмотря на это, он не торопится осадить или, тем более, осудить Лену, относясь к ее поведению как к данности. Как к дождю за окном.

То, что отдавая Лене марки, он нарушает их общее дело с отцом, Вася не думал: до какого-то возраста родители воспринимаются сугубо потребительски, бездонной бочкой или же принципиально возобновляемым ресурсом, черпать из которого, ни о чем таком не задумываясь, можно до бесконечности. Ведь родители всевластны и если чего-то не хватает, то лишь потому, что им нет никакого дела до фирменных джинсов или до японского двухкассетного магнитофона.

 

Боттичелли по-чердачински

Вообще-то, ближайшая подруга Лены – Маруся Тургояк со второго этажа, энергичная, пухлая, рыжеволосая. Веселая, слегка нелепая, смешливая. С большими, лучистыми глазами. Роскошные густые пряди («да-да, как у женщины, которая поет…») Маруся расчесывает, стараясь их приручить, сделать менее заметными, более управляемыми, точно волосы ее – непокорная внутренняя хтонь, рвущаяся наружу через все препятствия и барьеры. Став чуть старше, Тургояк будет гордиться своим струящимся, боттичелиевским золотом, делающим ее не похожей ни на одну девушку мира, мыть его отваром из ржаного хлеба, не допуская до локонов мыла или дефицитных тогда шампуней, а пока она стыдится этой яркости и веснушек, рассыпающихся по лужайке лица полевыми цветами.

Однажды, еще в третьем классе, учительница по-соседски (тоже ведь живет в близлежащей пятиэтажке) попросит Марину отнести ее сумку домой. Возмущенная таким приказанием школьница не сразу найдет, что ответить, согласится, но всю дорогу от класса до преподавательской квартиры, будет пинать ненавистный баул, таким нестандартным образом выражая протест просьбе наставницы. На ее огненный темперамент Вася обратит внимание позже, хотя уже сейчас Маруся Тургояк – явный центр их детской компании ребят из первого подъезда, где, вместе с постоянно занятыми на работе родителями, живут одни только девочки^[1], прилежные ученицы, послушные дочери и младшие сестры: она – главный заводила дворовых игр и сокровенных разговоров по углам, в которые Васю попросту не допускают. Он надеется, что это временно и любую ситуацию можно решить как задачку. Найти в нее дверь или придумать отмычку.

 

Белый шум

Вася чувствует, как меняются разговоры девочек, стоит ему приблизиться к ним во дворе или на перемене: точно они – разведчицы, заброшенные в тыл врага, и им важно сохранить свою тайну. Из-за чего лица, только что заинтересованные друг в друге, мгновенно становятся нейтральными, как и беседы, которые никогда никуда не ведут. И только сестры Зайцевы не успевают быстро перестроиться внутри своего молчаливого моря, беззвучно выдают заговорщиц выразительными лицами.

– Васька, слышал, что в ЮАР расстреляли группу «Бони М»? Когда они там были на гастролях, автобус их остановили расисты местного апартеида, вывели на горячий песок и расстреляли?

– Нет, я слышал только, что Демиса Руссоса из-за его вечного жора разорвало.

– Да ты что, а он так мне по «Утренней почте» нравился, сладкоголосый такой. Жалко, конечно. Зато, зато я слышала, что Зыкина – любовница Брежнева.

Пушкарева делает большие глаза: ее секретик – самый эффектный, вот она его и оставила напоследок.

– А мне тут рассказывали про огромные подземные урановые рудники, куда ссылают всех бандитов, приговоренных к смертной казни. Их не расстреливают, но отправляют за Полярный круг, работать в нечеловеческих условиях. К маме в библиотеку ходит одна женщина, так вот ее шурина приговорили к расстрелу за валютные операции. Но однажды она шла по Красного Урала и он идет ей навстречу, только совсем какой-то опустившийся, на себя не похожий. Без зубов и глаза отводит, смотрит в сторону. Она, было, рванула к нему, а он, как только ее увидел, побежал на другую сторону перекрестка, еле под машину с прицепом не попал. Его с урановых рудников на побывку отпустили – сорок пять лет исполнилось, надо было фотографию в паспорте поменять.

 

Бычий цепень

Каждая из подружек старается перещеголять всех осведомленностью, забить финальный гол, дотянувшись до максимально возможной в СССР правды. Примерно так красивые, рослые люди играют в баскетбол, толкаясь возле вражеской корзины, когда уже невозможно пасовать друг другу и победить можно лишь сольным ударом.

– Ох, девочки, кстати, про прицепы: недавно на Артиллерийской перевернулась бочка с квасом.

– Поди разлилась вся?

– Это-то ладно. Бочка развалилась по сварному шву, а там внутри, на стенках – кишмя кишат опарыши.

– И не опарыши, а ленточные глисты.

– И не глисты, но бычий цепень, длиной метров так на двадцать.

– Все было не так, девочки. И не на Артиллерийской, а на Богдана Хмельницкого, и не у нас, а в Волгограде. В прицеп врезалась милицейская машина. Бочка развалилась и из нее выпал труп немолодого мужчины, давно находившегося во всесоюзном розыске…

 – Кстати, про бычий цепень. Мне объясняли, что конский возбудитель настолько мощное средство, что всего одной его капли, разведенной в бочке, достаточно чтобы возбудилось целое стадо…

 – Откуда, Васька, знаешь? Сам, поди, пробовал? А про бром в армейский чай ничего такого не слышал? Не слышал? Еще услышишь, погоди, придет срок.

 

Последыш

Вася же не знал тогда, что межполовое общение устроено столь же затейливо, как и межвозрастное или же межрасовое, потому-то и думал, что девочки лично его воспринимают с дистанцией и прохладцей лишь оттого, что он припозднился проявиться здесь, рядом с ними, уже в сознательном возрасте, окончательно сложившимся человеком.

Вася переехал на Куйбышева (бывшую Просторную) с Лебединского, закончив там второй класс, то есть влился сюда в уже отлаженный коллектив, когда роли давно распределены и закреплены за каждым совсем как в бродячей труппе комедии дель’арте. Где Пушкарева, на контрасте с шумной и волевой Тургояк, ее правая рука, первая советница в каверзах и интригах, работает серым кардиналом. Кажется, вдвоем они образуют архетипическую дуальную пару в духе Дон Кихота и Санчо Пансы, Шерлока Холмса и Доктора Ватсона: Тургояк блистает на подмостках общей жизни всеми признанной прима-балериной, тогда как Пушкарева держится в тени, мушиным жестом поправляя очки, постоянно сваливающиеся на кончик слегка заостренного носа.

Поэтому, как это обычно водится в таких микроколлективах, новичок замечает первым делом солнцеликую Тургояк, обращая внимание на ее товарок, лишь попривыкнув к слепящему свету бесперебойного обаяния, скрадывающего оттенки и полутона. Насытившись первыми приступами общения, такой дебютант начинает озираться по сторонам, находя все новых и новых девчонок, противящихся записи в свиту лидирующей харизме, но, тем не менее, сподобившихся стать только частью подъездного целого.

Дело в том, что другие соседки, может быть, неосознанно стремятся отодвинуться от этого летнего, палящего влияния Марины, тогда как Пушкареву устраивает ее первородство и сила, в которой она купается, точно в южном море, становится более сильной и, что ли, проявленной в мире – своего-то темперамента у нее на это явно не хватает.

 

Амон Ра

Вася помнит, как они переезжали на первый этаж и грузчики еще носили вещи в квартиру, а Тургояк со свитой уже сидела на лавочке возле подъезда и разговаривала с новыми соседями по-хозяйски вкрадчиво, деловито. Она не то, чтобы обязательно хотела понравиться этим жильцам, но наводила порядок внутри собственного пространства, где образовываются дополнительные обстоятельства, которые теперь не объехать – ведь чтобы спуститься с ее второго этажа и выйти на улицу, нужно пройти площадку с квартирой новых знакомых. Мороз-воевода дозором обходит владенья свои. Ну, и мальчик, опять же. С прической Муслима Магомаева. Стройный как Конкорд. Первый парень на деревне, остальные давно забракованы. Как же перед ним теперь свой златогривый хвост не распустить?!

– Представляешь, у нас в школе у одного мальчика столько жвачки было, что он из нее огромный шар намотал, у него просто родители долгое время заграницей работали. Так он из нее себе целого игрушечного снеговика создал…

А был ли мальчик? Не забыть спросить потом, чтобы показала на переменке. Маруся журчала с деланным светским прононсом, делясь сокровенным, словно бы комок недожеванной резинки – очевидный символ богатства и самое желанное приданое из всех возможных. У советской детворы, впрочем, так оно долгое время и было. Редкие дары из заграницы зажевывали не сразу, смаковали по частям, нюхая этикетки и фантики, продолжавшие хранить пыльцу волшебной амброзии. Ну, и, разумеется, жевали фабричную резину до последнего, пока она, давным-давно потерявшая даже намек на вкус и цвет, не начинала распадаться на отвратительно рыхлые лоскуты.

 

Золотой запас

Соль рассказа Тургояк была в том, что ее мифологический персонаж проявлял удивительную, любому внятную (даже и объяснять не надо) силу воли не доводить жвачку до крайнего предела исчерпанности, но, сорвав цветы дебютной дегустации, будто бы откладывал ее в сторону, добавляя к уже существующим фрагментам, точно лепил из западной резинки Голема. Собирая неповторимый и совершенно бесценный букет по частям в течение достаточно долгого времени.

Вася же в это время представлял себе почему-то нечто иное – жука-скарабея, медленно собирающего вокруг себя мусор в огромный пузырь, намного превосходящий его по размерам… и волочащий его впереди себя… упираясь в него костяным рогом… невидимым, может быть, со стороны…

Мусорная тема была ему совсем не чужда. Как и многие подростки, Вася мечтал найти на улице деньги. Но пока попадались (если из реально полезного) только пуговицы да бельевые прищепки, которым всегда радовалась мама. Ну, или делала вид, что радуется. Взрослых не поймешь, они же – особо запутанный антропологический вид, не то, что дети.

Еще Вася любил находить на земле осколки виниловых пластинок. У него есть мечта однажды соединить их в нечто единое, собрав как мозаику, наклеенную на тончайший слой пластилина, очертания которого повторяют блин стандартного диска.

Если все в такой мозаике совпадет заподлицо, как надо (то есть, пластилиновые швы окажутся минимальными), может выйти забавный музыкальный коллаж, возможно, обладающий волшебными свойствами. Главное только этим вдумчиво заняться. Подкопить побольше находок и когда-нибудь взяться подгонкой их друг под друга.

Понятно, что иголка проигрывателя, запинаясь о края отдельных фрагментов, будет портиться, даже если границы кусков заполировать идеальнейшим образом. Но и это не страшно – в магазине «Олимп» (Вася специально обратил внимание) таких иголок продается приличное количество и все они вполне доступны по цене, никакого дефицита в этом ассортименте, слава богу, не наблюдается.

В детстве накапливается великое множество подобных завиральных идей, постоянно откладываемых на потом, чтобы затем никогда их не осуществить. Несмотря на явную неосуществимость, они, тем не менее, никуда из сознания не деваются, растут вместе с носителем, мутируя, точно вирус, плывут внутри, полуутопшей Офелией с картины Джона Эверетта Милле, незаметным распадом участвуя в лепке личности и даже, совсем уже непостижимым способом, влияя на восприятие мира вполне уже взрослых людей и даже на принятие нами важнейших решений.

 

Бомба по фамилии Тургояк

Жевательная резинка, даже больше, чем джинсы, воздействовала на юных людей как сакральный объект – подобно метеориту, оказываясь вестником иного, горнего мира, артефактом, позволяющим прорваться к реальности. Или хотя бы убедиться в ее существовании. Вкладыши, обертки от пачек, от кубиков и пластинок, обменивали и продавали, ими спекулировали и именно на них выстраивали небоскребы репутаций. Вокруг всего этого недоступного изобилия всегда вертелись подозрительные личности и непроверяемые легенды.

Например, о том, что жвачка не переваривается желудочным соком. О том, что ЦРУ специально завозит в СССР блоки резинок, зараженных сифилисом или туберкулезом (так вот откуда в городе вспышки этих адовых заболеваний, про которые на втором, областном телеканале, сразу после новостей, показывают передачу «Подросток в трудной ситуации», чередуя ее с другой, не менее актуальной программой – «Если прозвучит тревога»), а то и начиняя мятные да апельсиновые пластинки с Дональдом МакДаком на фасаде (а также все эти бесконечные «Тутти-Фрутти», «Джуси Фрут») иголками или крошевом бритвенных лезвий. О том, что некоторые химические вещества (если кому-то не повезет), входящие в состав бублгума, способны довести до самоубийства.

Так что заход Тургояк был по-шпионски просчитанным. Зачем-то безупречным. Узнав, что, несмотря на субтильность фасада, Вася –  завзятый, темпераментный собиратель (коллекционирование – почти всегда ключик к чужой душе), она, покуда грузчики ходят мимо со связками книг и мешками, куда мама сложила одежду, показывает парню свои собственные секретики – тщательно отобранную коллекцию вкладышей (все – в идеальной сохранности: точно вчера развернутые, хрустящие, как новенькие червонцы) с приключениями веселых утят. Тем более, что у нее есть даже такой раритет, как гладенький фантик под названием «Бомба», которого Вася никогда не видел лично, но лишь слышал от более опытных коллекционеров, что такой, де, имеет хождение. Это же все равно как Грааль найти.

Маруся так сладостно убаюкивает его облаками внимательных слов, раскладывая перед ним и перед его кузиной Любовью, вызванной для помощи в переезде, все свои типографские сокровища, что кузина потом, когда вещи уже сложены по пустым комнатам и все, сидя на ящиках и тюках, пьют чай, задумчиво, и даже с какой-то девичьей завистью, скажет:

– Такое ощущение, что Маруся так к нам прониклась, что обязательно подарит «Бомбу».

 

Пустые комнаты

Тут вот что важно: чаще всего, жители спальных районов переезжают на чистое место – ведь многоподъездные хрущбы относительно свежее, недавно построенное жилье, без долгой истории. До того, как Вася с родителями переехал на первый этаж, в этой квартире функционировало женское общежитие (из-за чего карма неженатых и разведенок долго аукалась по ночам), а до этого на их первом этаже вообще ничего не было. Это в европах есть «старые деньги» да непрерывность вещного мира, тогда как советские люди бесстрашно осваивали новые пространства, начиная их с нуля судьбами собственных тел.

Семейства Пушкаревых и Тургояк существовали на Куйбышева со времен Просторной, то есть с самого сотворения пыльного, сонного мира, лишенного предопределенности всех предыдущих поколений. В углах этих комнат, обживаемых в плавные семидесятые, нет ни страдания, ни радостей, здесь не накоплены тени и сны, заново созидаемые каждую ночь из ничего, из складок и слез повседневного существования, только-только складывающегося на общих (обобщенных) глазах.

Такие квартиры даются передовикам производства или пронырливым персонажам, каким-то образом вписавшимся в многолетние очереди на полученье жилья. Относительно молодые люди, занимая двушки и трешки (пожалуй, главные социальные различия в СССР начинались с количества комнат, у Тургояк и Пушкаревых были двушки, у Васиных родителей – трешка, а где-то, говорят, водились и четырехкомнатные хоромы, но только не в их доме, не в их районе, предназначенном не для среднего, но для усредненного рабочего класса), в которых заводилась новая семейная жизнь и начинали появляться дети, могли считать себя хребтом советского общества. Они и считали.

 

Скатертью дорога

Стариков в таких кварталах было совсем мало, их перевозили из деревень для пущего «расширения жилплощади» или по каким-то иным, не слишком приятным житейским обстоятельствам. Ведь покуда бабушки или дедушки были в силе, то, по своей воле, они старались не переезжать в эти однообразные городские районы, но, пока получалось, жили со старыми, старорежимными представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо, на воле.

Таких стариков на скамейке часто высмеивали в юмористических передачах, вместе с сантехниками и мужьями, неожиданно вернувшимися из командировки, так как критиковать в Советском Союзе можно лишь «отдельные недостатки», не складывающиеся в систему, что-то совсем уже беззубое и рядовое. Несмотря на то, что «развитой социализм» построили на костях предыдущих поколений, от которых не осталось почти ничего, ни тени, ни даже памяти, неприкаянные, все потерявшие старики у подъезда, осколки времен, с мутными историями про Великую отечественную борьбу с космополитизмом или Эпоху великих строек, казались пришельцами из другого, потустороннего мира.

Вот и вместе с Васей на Куйбышева переехал дед Савелий, папин отец, «пекарь из Капустян», недавно похоронивший бабушку, резко дряхлевший и не способный ходить за собой так, как раньше. Теперь, вместе с бабой Пашей и другими старухами, дед Савелий частенько сидел на лавочке возле подъезда, больше молчал и слушал о чем говорят свежеприобретенные товарки. Состав их был стабилен, примерно так же, как у и девчачьего кланчика (чужие тут не ходят), а если и изменялся, то в сторону «естественного убытия», растворявшего людей в прелом воздухе без какого бы то следа.

Если, конечно, не считать за следы гвоздики или, следуя сезонным изменениям, тюльпаны с надломленными стеблями, экономно (как рассчитать, чтобы на всю церемонию хватило) разбросанными по щербатому [его ежегодное латание, ощутимо ухудшающее общее состояние тротуара – отдельная животрепещущая тема] дворовому асфальту.

 

Бриллианты Инны Бендер

У Инны Бендер из второго подъезда, редкий случай, были и бабушка и дедушка, жившие в одной квартире с дочкой Бертой и внучкой Иннушкой. Иннин папа, занимавшийся фарцой, однажды исчез, оставив семье пачку фирменного винила, посмотреть на который Инна водила друзей как на экскурсию: таких заграничных («импортных») сокровищ, кажется, не было, да и попросту не могло оказаться, ни у кого в округе. Западные диски хранились в верхнем ящике рассохшегося секретера и каждый из них был обтянут целлофановой пленкой, предохраняющей лакированные обложки с ликами Джо Дассена, АББЫ или Элтона Джона от советской сермяги.

Васе почему-то особенно запомнился именно его французский двойник, раскладывающийся точно альбом. Нужно было попросить Инну снять защитную пленку; немного поломавшись, совсем как уже взрослая женщина, Инна всегда шла на уступки и мастеровито снимала оболочку, показывая внутренности картонной упаковки – яркий дизайн, от которого восхищенно замирало сердце, изысканное оформление самих дисков, центральный пятачок которых с эмблемой лейбла и названием песен никогда не повторял свои узоры (в отличие от пластинок фирмы «Мелодия», кругляшки которых были сделанный как под копирку, что для эстрады, что для классических записей, что для инсценировок и сказок).

При виде фирменных дисков экскурсантов (особенно Васю) охватывал священный трепет, тем более, что квартира Инны была обставлена предельно скромно, а там, за прессованной древесиной серванта, хранилось живое, но молчаливое чудо, непонятно каким образом занесенное в Чердачинск из далекой галактики, существование которой вот только так и проявлялось.

 

Заначка

А тут эту неземную реальность можно потрогать руками, стараясь не шуметь, не разбудить двух стариков в соседней комнате, точно дети не пластинки рассматривают, но играют во взрослый секс, о существовании которого пока и не подозревают.

Однажды, когда Вася зачарованно разглядывал диски «Бони М» или «Аксепта», дверь отворилась, и серая, точно недорисованная, старушка проскользнула на кухню, а, вслед за ней, опираясь на стену, показался хромой и небритый, еще более серый (хотя в фигуре его пастельные тона загустевали в полную чернильную непроницаемость) и непрорисованный старик. Угловатый как на антивоенном плакате. Кажется, он даже не посмотрел на детей в гостиной, которые, разумеется, не могли вести себя тихо, как ни старались. Этот дед почти никогда не выходил на улицу, а если и выходил с клюкой, то почему-то почти всегда в демисезонном пальто с поднятым воротником, даже если на улице лето, жарко и детвора играет в «штандр».

Устремившись за женой на кухню, Иннин дед на некоторое время замешкался в дверях, и Вася, оторвавшись от любования Бенни Андерссон и Анни-Фрид Лингстад, однажды виденных в «Утренней почте», проник взглядом в их обиталище, похожем на склеп. Заглянул за сгорбленную фигуру. Казалось, это даже не комната, но камера предварительного заключения, темная и пустая, с иным освещением и составом воздуха.

На Васю дыхнул замогильный хлад окончательно прожитых, неудавшихся жизней, лишенный не только радости, но и любых эмоций, надорванный и полуслепой.

 

Квартира контрастов

– О, бундовцы вылезли на прогулку!

Неврастеничная внучка выкрикнула вслед старикам, как выстрелила, отвлекшись от ритуала с винилом и будто бы пытаясь разрядить обстановку. Но вышло еще хуже, так как слова свои Инна не крикнула даже, но взвизгнула, взвившись едва ли не до потолка (такая уж она была высокая и худая, с жесткими курчавыми, совсем как на взрослом лобке, волосами и острым еврейским носом), из-за чего стало понятно, что именно этого появления стариков она опасалась больше всего.

Вася поежился, вспомнив маминых родителей, легко и свободно живших в домике на окраине Чердачинска. Они всегда радовались, когда Вася их навещал, хлопотали вокруг него, стараясь угодить любой прихоти, внимательные и говорливые (особенно бабушка Поля), поэтому, по контрасту, предки Инны показались ему вестниками совсем другого мира, таинственного, непонятного, сумрачного и чужого.

Внучка их попросту стеснялась, причем даже больше фамилии своего пропавшего отца (Бендер), похожей на неумный эстрадный псевдоним, из-за чего окликалась лишь на фамилию мамы (Бердичевская), как ей казалось, более нейтральную, менее еврейскую. Прикрываясь тем, что отец их оставил и, поэтому, якобы, логичнее и правильнее жить под фамилией Берты. Хотя все, разумеется, знали, что, по классному журналу она Бендер, а никакая не Бердичевская, так что можно не идти у дурочки на поводу, а звать ее так, как закон велит.

 

Самое простое приключение

Вася уже любил свой подъезд, знал, как он пахнет. Вася испытывал странное волнение, попадая в другие подъезды других домов. Впрочем, даже на площадке этажом выше, где жила Тургояк, или же на пятом этаже, куда он ходил к Пушкаревой и где лестница заканчивалась, упираясь в площадку верхнего этажа, пахло не так, как на площадке у них, чужими супами да судьбами.

Вася четко улавливал разницу всех этих людских ареалов, неосознанно метивших территорию ароматами приватного существования. Вася вел себя как зверек, считывающий незримую информацию о невидимых людях, притаившихся за закрытыми дверьми в полумраке прихожих и спален: вот он и продвигался по дому, точно внутри тяжелой книги, раскрытой на ненужных страницах.

Другое дело, что информация, получаемая о соседях, не была кодифицирована и, в отличие от лестниц, никуда не вела и не приводила, неотвязная и настойчивая, тем не менее, автоматически считываясь.

Оказаться у Инны во втором подъезде – уже приключение, требующее отдельной сосредоточенности; здесь же все неуловимо иначе и совсем не так, как у Васи дома, то есть буквально за общей стеной.

А тут еще эти полустертые предки и их берлога, то ли вход в другое измерение, то ли несчастный тупик.

 

Жители советского лимба

В миг появления стариков Васю так пробрало до костей это инобытие в ожидании смерти (о которой, впрочем, он не думал и не знал, как и о сексе), что чуть было не выронил из рук фирменный двойной винил. Инна, увидев его реакцию, заверещала еще пронзительнее и громче. Как если она – птица, подстреленная на чьей-то охоте.

– А ты знаешь, что дочка Нонны Бодровой осталась в США, Валентина Леонтьева – агент ЦРУ, а настоящая фамилия Пугачевой – Певзнер?

– Ты хочешь сказать, что она  – еврейка, что ли?

– Все гениальные люди – еврейцы. Как Высоцкий, как Чарли Чаплин или как… Владимир Ильич Ленин…

– Да это ты, уж, Иннушка, брось.

– Правда-правда, по матери его фамилия – Бланк, не знал?

– Да откуда ж нам, сирым да убогим. А какая, Инна, у тебя фамилия по матери?

– Бердичевская.

– А по отцу?

«Les feuilles mortes» («Опавшие листья»)

Инна начала нести совсем уже что-то невероятное – про эмиграцию в Израиль и про отказников, которых ждут почему-то в Вене…

Причем здесь Вена?

Больше всего лепет ее напоминал жонглирование выхолощенными, ничего не значащими абстракциями: страх перед отцом, чьими дисками она хвасталась, пока никто не видит, был гораздо сильнее неловкости за неухоженных, полуживых стариков, словно бы просочившихся из неписанного советского прошлого, как из «Божественной комедии» Данте, в безудержно оптимистический строй десятой пятилетки.

Впрочем, на появлении подпольных стариков приключения не закончились. Вестники иного мира еще только-только скрылись на кухне, как задребезжал входной звонок. Застигнутая врасплох, Инна встрепенулась, стала метаться по гостиной, точно голая: патронажная сестра Берта не возвращается столь рано со службы, тогда кто?

Вася, подхватив вирус волнения, самый кончик истероидной дуги, хлестнувший его по щеке, тоже начал торопливо складывать диски в хранилище секретера. Но получалось у него это неловко (ростом не вышел), по одной пластинке на вытянутых руках, будто бы спасаемых от наводнения. Так, с двойником Ива Монтана патлатый товарищ Бендер, зашедший по каким-то своим спекулянтским делам на квартиру к дочке, его и застал.

 

Подпольный обком действует

Выглядел товарищ Бендер совсем уже странно, точно инопланетянин, вырезанный из какого-нибудь матового журнала и вклеенный в бытовую сермягу, завернутую в заводскую многотиражку: болоньевая куртка и узкие джинсы (редкость необычайная) завораживали примерно так же, как усы и неприбранная грива, которую он, будто бы подражая Валере Леонтьеву, завивал в мелкие, жесткие колечки.

Все это, словно бы навязанное кем-то со стороны, так сильно ему не шло, что окончательно лишило Васю воли, даже помимо осознания своей греховности. Ведь он, чужак, вторгся на территорию его частной собственности, где и манипулировал сакральными объектами, чего Иннин отец будто бы не заметил.

Сделал вид, конечно, так как мимика у товарища Бендера оказалась подвижной и отражала все, что перло из него, помимо жестов и слов. Брови метались по лицу голодными мотыльками, глаза то сужались, то распахивались, как полы пальто у эксгибициониста, крючковатый семитский нос, совсем уже по-лошадиному, хищно раздувал ноздри.

– Это мой друг Вася…

Тут Инна пролепетала Васину фамилию, показавшуюся Бендеру знакомой. Начались вялые расспросы. Краем глаза Вася видел, как Инна приходит в себя, как если она – больше не чайник, поставленный на газовую конфорку и температура внутреннего кипения ее начала резко падать, пока не вернулась к комнатной.

 

О пользе воспоминаний

Раньше, еще до того, как ввязаться в подпольный бизнес, заложник фамильной предприимчивости, не находившей исхода в тусклой советской действительности, товарищ Бендер (теперь бы, конечно, он точно стал мультимиллионером, а быть может, уже и стал) учился в медицинском институте. Примерно тогда же, когда и Васины родители, блиставшие в студенческих компаниях шестидесятых, вот он что-то такое, с пятого на десятое, услышал, а теперь, во спасение Инны от порки, вспомнил. Впрочем, судя по его бровям и ноздрям, трепетавшим как на бегу, мысли о мединституте, откуда его вышибли после какой-то темной истории, особой радости не вызывали.

И все же… И все же…

Глаз товарища Бендера затуманили беглые воспоминания; он словно бы уснул на пару секунд, осел внутрь себя, где, сменяя друг друга, облаками по небу, наскоро сбитые, проносились картины прошлого.

Зубодробительная скука первых пар. Голодно, холодно, за окном – зимняя уральская мгла. Стекла как будто отсутствуют, но в лекционном амфитеатре, обитом деревянными панелями (когда-то это выглядело дико продвинуто и модно) – спертый воздух и безликие соученики, лица которых не припоминаются даже при усиленном питании. Дешевый портвейн в облезлой общаге на улице Воровского. Первые приводы в милицию, но, главное – тоска беспросветности, вылезти из которой позволяли лишь заграничные вещи, так сильно манившие лоском и обещанием праздника наполненной, полноценной жизни.

 

Нехорошие эмоции

От безысходности Вася мечтал поскорее убраться из странной квартиры подобру-поздорову.

 – А я сколько раз тебе говорила, что не надо к Бендерихе ходить…

Он уже слышал, как Маруся Тургояк торжествующе подзадоривает его при встрече, когда все благополучно закончится. Когда все. Благополучно. Закончится. В последнее время вот и Лена Пушкарева опасно сблизилась с Инной, учившейся параллелью старше (особых звезд не хватает, у соучеников авторитетом не пользуется, в школе выглядит дикой и необъезженной), после занятий их несколько раз видели вместе. Вот и Вася, поднимаясь на пятый этаж за новыми книгами, все чаще и чаще встречает Инну у Пушкаревых. Там и про тайные диски она им рассказала, чтобы теперь Васю пристально рассматривал товарищ Бендер.

Тургояк явно ревнует – фантастика ей точно неинтересна, Инна попросту неприятна. Маруся любит властвовать и владеть ситуацией, «держать шишку», когда все подконтрольно и ничего не ускользает от взгляда, а тут непонятный «союз трех», объединенных какими-то умозрительными материями. Непорядок. В школе, на уроках и на переменах, все с Пушкаревой было как раньше, а вот потом, в «свободное время», Лена начала ускользать и дистанцироваться от своей главной подруги. Кому такое выйдет по нраву?

– Мой папа Ив Монтана очень даже любит.

Вася вспомнил отца, глядя прямо в глаза товарищу Бендеру и намеренно превращая многоточие в твердую красную точку.  

– Отцу, кстати, привет. Нужно его навестить. Вспомнить былое. Вот тебе, мальчик, шоколадка «Пальма». Слышал когда-нибудь про пальмовое масло? Она из него сделана – прикинь, из настоящей африканской пальмы…

Вася кивнул непонятно чему, не глядя сунул мягкую плитку в карман. Пулей выскочил в коридор, мельком увидев стариков на кухне. Дед сидел за столом, бабушка нависала над ним с ложкой, но оба застыли, не двигались. Вася так торопился домой, точнее, сначала на улицу, вон из чужого подъезда, что тут же про все это забыл. Дома вытащил «Пальму» из кармана, когда она превратилась в кусок вязкого пластилина.

 

Не ждали

Через пару дней в дверь их квартиры позвонили, Вася пошел открывать и, к удивлению, скрыть которое было невозможно, увидел товарища Бендера. В руках тот держал прямоугольник, аккуратно завернутый в газету «Правда».

– Отец дома?

Вася молча закивал, радуясь, что этот визит не по его душу и можно переложить тяжесть общения с непонятным человеком на кого-то из старших. Вызвал отца, сам же скрылся на кухне, где мама готовила борщ.

– Кто там пришел?

– К папе.

Вася сказал это как можно нейтральнее: мало ли какие у взрослых дела.

– А кто?

– Отец Инны Бендер.

– Да? Чего это вдруг? Он же их вроде бросил.

Мама немного знала о судьбе Берты, работавшей в той же медсанчасти, что и она. К тому же, самым странным образом дед Савелий неожиданно сошелся с Инниными стариками во время их редких вылазок во двор. Вася и сам пару раз, возвращаясь из школы, видел, как дед их Савелий изменяет старухам и лавочкам первого подъезда, расположившись возле второго в компании недорисованных соседей.

– Говорит, что вместе с вами учился…

Разговор требовал продолжения, но Вася не смог найти других слов, выдав дополнительную информацию и, тем самым, свою вовлеченность в ситуацию. Однако, мать этого не заметила, думая о другом, молча пожала плечами.

 

Философия фамилии

Их разговор прервался, подвис, так как в этот момент на кухню ворвался нарочито перевозбужденный отец, за которым в другом конце коридора маячил товарищ Бендер.

– Нина, ты знаешь, наш сосед Бендер, оказывается, учился вместе с Васей Каренкиным, представляешь?

Вася никогда не видел отца в таком состоянии: тот говорил громким, неестественным, по-театральному взнузданным голосом и при этом зачем-то отчаянно жестикулировал, точно пытался разгрести воздух, застоявшийся в проходе на кухню. Мама (волосы коротко подстрижены, как у модной девчонки, над правой бровью родинка), взглянув на мужа, мгновенно оценивает ситуацию и бросает готовку, чтобы прийти на помощь. Она же видит, что отцу крайне неловко, и принимает удар на себя, выдавая одну из своих самых обворожительных улыбок, делающих ее так похожей на помолодевшую Бриджит Бордо.

– Правда, с Каренкиным?

Как если оно ей надо. Секунду назад она даже не помнила, кто это, но теперь, дуэтом с отцом, заливается воспоминаниями, так до конца и не понимая, что от них хочет этот хмурый сосед, которого она никогда не видела раньше.

– А ты знаешь, что именно в честь Каренкина тебя Васей назвали?

Неожиданно отец обращается к сыну. Вот и его задействовали, посчитали. Вася смотрит ему в глаза, туда, где в бездонной растерянности плещется злоба. Что не так?

– Правда?

Вася готов поддержать непонятную родительскую игру, из-за чего тоже начинает говорить как они – неестественно и выше тональностью, чем привык. Разыгрывать балет каждой фразы. Ну, да, как в театре.

 

Половина мотороллера

Нина предложила гостю чая, тот отказался. Причем, как-то резко – видно, что ему скучно и совершенно не нужен чай или, тем более, чужие воспоминания. Почти сразу ушел. Васе показалось: хлопнул дверью на прощанье, раздосадованный. Или это отец так желал избавиться от непрошенного соседа, что поскорее да посильнее отрезал ему путь к возвращению. Ну, или с собственной неловкостью разобрался самым что ни на есть темпераментным способом – уже даже не как в театре, но совсем как в кино.

На кухню он вернулся уставший, обмякший, точно после ночного дежурства, и на немой вопрос жены, в котором не было ни укора, ни любопытства, тихо, совсем тихо, давясь словами, ответил.

– Двести пятьдесят рублей. Он принес нам продать двойник Ива Монтана за двести пятьдесят рублей. Фирма гарантирует – экземпляр коллекционный, безупречный. Это Васька ему посоветовал – отец, мол, интересуется. Может быть, и интересуюсь, но не до такой степени. Это же… две моих месячных зарплаты, вместе со всеми дежурствами и приемом в поликлинике. На что мама ответила совсем уже нелогично, вспомнив другого давнишнего папиного знакомца.

– Твоих две, а моих – так все четыре. А ведь все это звучит еще даже печальнее, чем Валера Фугаев… Я же сначала подумала, что это именно он к тебе снова зашел…

 

Улитка на склоне

Валера Фугаев, бывший соученик по медицинскому, жил в пятиэтажке напротив, сильно пил, несмотря на дочь-отличницу и жену Свету, которая каждый раз, встречая Васиных родителей, отводила глаза в сторону. Ей было стыдно за мужа, который всегда был отличником, а потом чемпионом по боксу, любил японскую поэзию и красиво ухаживал. Но быстро опустился, стал пропивать вещи, таскать из квартиры книги, тряпки. Папа намекал, что суть проблемы – в «мужских проблемах», настигших соседа из-за злоупотребления спортивными препаратами, но в чем суть этих проблем Васе не объясняли.

Симптом, между тем, нарастал. Пару раз Фугаев предлагал что-то купить отцу и даже маме. Те, разумеется, отказывались, предлагая деньги взаймы «просто так». Но не червонец с Лениным и даже не сенильный пятак, а мятую зеленую трешку. Большей филантропии родители позволить себе не могли, а Фугаев ничего и не требовал. Глупо улыбался в ответ, молча топтался в прихожей (после того, как жена Света и дочка-отличница съехали в неизвестном направлении с Куйбышева, от него стало совсем дурно пахнуть, запах этот долго не выветривался из прихожей), обнажая беззубый рот.

Васе он как-то сказал, что лишился зубов еще когда занимался спортом. Но Вася ему не поверил: он помнил дядю Валеру с зубами, а, главное, непьющим, довольным жизнью, подтянутым и незагорелым. Несколько раз встречался с ним в букинистическом, причем Фугаев так глубоко погружался в содержание полок с философией, что никого вообще не замечал вокруг.

Мама, продолжая докручивать в уме ситуацию с соседом, все никак не могла успокоиться.

– Бедный Фугаев… Как он любил средневековых японцев… Китайцев еще… и корейцев… которых Ахматова, кажется, и переводила…

И действительно, фамилия «Фугаев», почему-то прочно ассоциировалась у Васи с Фудзиямой.

 

^[1]   Есть, правда, в первом подъезде пара мальчиков – Андрей Козырев из первой квартиры, над которым, словно проклятье, довлеет профессия его отца («…в органах работает…»), из-за чего все обходят Козырева стороной, а также простодушный Ильдарка. Их и не видно вовсе, даже в подъезде или в молочном магазине никогда не столкнешься, только «здрасьте-здрасьте» и дальше по своим непонятным делам побежал, в секцию какую или в кружок по фото. Как собачка, которая одна только свою травку и знает.