Даниил Лебедев

 

Преображенский полк

 

его отношение к этой женщине это было что-то с чем-то и в этом смысле это даже совершенно нельзя рассказать а только кажется можно попытаться навеять какими-нибудь намёками потому что это была вещь совершенно ни в какие врата не лезущая и так далее. дело в том что он не был младенец на поприще любви и успел и полюбить и пострадать как и все остальные и даже можно сказать что в силу некоторой особенной чувствительности в некоторой степени слишком успел. и он имел определенное представление о том что такое безумная любовь в том смысле что и это тоже проходит и это он верно или не верно принимал за следствие своего опыта в вопросе. но его отношение к этой женщине было такой чепухой на постном масле и настолько ни в какое его понимание ни любви ни вообще какого-либо отношения к женщине не вмещалось что можно смело сказать что открытие этого невероятного отношения к женщине ему буквально перевернуло всю жизнь вверх тормашками что и составляет предмет настоящего рассказа. я говорю было чепухой на постном масле в том смысле что когда он сам себе пытался сформулировать это отношение он прямо видел перед собой воображаемого слушателя который качал головой и говорил чепуха какая-то на постном масле и при всём том факте что мой герой несомненно испытывал на себе следствия этого особенного отношения он всё-таки поразмыслив не мог не согласиться и не сказать да действительно чепуха.

с первого взгляда отношение это имело оттенок прямо скажем какой-то религиозный и не то чтобы нормальный с точки зрения половозрелого мужчины. то есть он её видел примерно как вот верующий икону — не мог перестать видеть и совершенно не хотел трогать. и не хотел он трогать во-первых не из брезгливости потому что женщина была прекрасна а во-вторых также и не из какого-то сверхъестественного почитания потому что вообще-то говоря идея эта была как-то даже ему нелепа потому что никакими такими признаками святости женщина не обладала а была такая вот женщина какие кажется бывают без конца. и всё-таки он не хотел её трогать и как-то даже боялся этого и когда виделось ему как бы в мечте что он трогает то ему становилось как-то странно и он начинал зажмуриваться как будто происходит что-то неприятное для слуха вот вроде когда скребут ногтями по доске. ему в то же самое время было бы приятно чтобы другие думали что он её трогает то есть не в том смысле что трогает а в том смысле что может трогать и он сам не знал почему это так. ему почему-то казалось что эта возможность их некоторым образом сближает и он хотел некоторого интересного сближения при котором они ни трогают друг друга ни говорят с друг другом и даже не обязательно живут с друг другом а при котором они как будто бы просто есть друг с другом.

ему нечего было ей сказать и ничего он сказать не хотел поэтому и быть он с ней не хотел в том обыкновенном смысле который у этого слова имеется потому что когда ты есть с кем-то то уж необходимо о чем-нибудь говорить. жить он с ней как её мужчина не хотел потому что эта жизнь предполагала некоторые свойственные этой жизни соприкосновения и дружить он с ней не хотел потому что дружба предполагала некоторые свойственные дружбе допущения которых он допустить не мог. представить к примеру что они дружат и вот она однажды приходит и сообщает что нашла себе мужчину он не мог и когда он что-нибудь такое представлял с ней и каким-нибудь другим мужчиной то начинал опять жмуриться как от сильного солнца или неприятного звука.

он хотел бы её забыть и хотел бы не забывать. ему казалось совершенно возможным что вот он сядет и забудет её и в то же время казалось это совершенно невозможным. время покажет говорил он себе зная что время покажет что да действительно забудет и это ему казалось совершенно непостижимым то есть законы времени которые так успокаивали его раньше в делах любви вдруг казались противоречащими какому-то из ниоткуда взявшемуся новому закону который был воплощен в образе этой женщины и его непостижимого отношения к ней.

нужно сказать что он был профессор тонкой науки социологии и чем дальше он углублялся в эту свою новую жизнь тем меньше он был уверен в том что преподает. в конце концов он даже приобрел некую такую привлекательную в своей небрежности манеру преподавать которая говорила да вот я так много знаю но честно говоря кажется всё может быть и наоборот. ему казалось что опустившись на дно и совершенно ничего не понимая ни в собственной страсти ни в природе собственной глупости он вдруг приобщился к сонму великих умов и в сонме великих умов ему не нравилось.

когда он рассказал о своей проблеме приятелю Коле тот посмеялся и сказал друг у тебя типичная интеллигентская болезнь ты почему-то думаешь что трахаться значит осквернять тело любимой и у тебя начался культ прекрасной дамы и всё с ним идущее вместе — навязчивые видения и мания величия. друг, сказал себе мой герой, всё понял с одной стороны как мы вообще склонны понимать всё что нас не касается. потому что пусть мой герой и был охвачен видениями и странными апокалиптическими предчувствиями но это относилось не только к телу любимой которое ещё раз он находил вполне соблазнительным. казалось был между ними какой-то молчаливый контракт который заключался в том что пока речь не заходит о сути вещей вещи продолжают хранить эту суть и женщина его продолжает быть любимой и переворачивать мир вверх дном тем причудливым отношением в которое она помещала все вещи вокруг неё и главным образом душу моего героя.

которого моего героя кстати звали положим Герман. не самое распространенное имя но положим и в положение он попал тоже не самое распространенное или по крайней мере ему так казалось потому что к сожалению нет никакой возможности понять что думают другие люди и возможно они только и делают что живут в нераспространенных положениях. но Герман допустим стал так скажем перепивать то есть получился заядлым посетителем мест не столь отдаленных то есть всяких питейных баров которые в отличие от тюрем действительно не столь отдаленные от какой бы то ни было точки какого бы то ни было города потому что на каждой улице таких место по меньшей мере два.

а всё потому что или отчасти потому что он стал плохо спать по ночам потому что по ночам как известно из Федора Тютчева мы к сожалению пылающею бездной со всех сторон окружены и голова становится как бы чугунный чайник кипятящийся на жерле ночи и это особенно опасно в случае личностей таких впечатлительных ну вот так Федор Тютчев. с каждой ночью мой герой Герман всё отчетливей слышал шаги командора ну то есть это ужасное ощущение безвременья когда ты лежишь и видишь как кто-то машет руками вокруг часов а те продолжают идти как ни в чем ни бывало и секунда не становится ни короче ни длиннее. и мир двоился перед сном на тот в котором он просрал свою жизнь и тот в котором никакой такой его жизни вообще никогда и не было, жить в этом двоемирии было неудобно поэтому он вставал и что называется шел пить.

и там по вечерам и над стаканами он конечно сидел и видел образ своей женщины к которой у него было совершенно особенное и ни с чем не сравнимое отношение. сидя за баром он ни с кем не общался потому что стеснялся. так всё продолжаться не может ей богу, говорил себе Герман, мне же не пять лет честное слово. так всё продолжаться не может я пойду и скажу ей так-то и так-то. и он сидел в этих местах по вечерам и ничего никому не говорил и так всё продолжалось.

приходил он домой часам к пяти утра ужинал и ложился спать. и нужно сказать что во сне горе его окупалось дивными мечтами. сны которые он видел были единственной возможностью оправдать тяжелые вечера и бессонные ночи потому что в этих снах происходило именно то что произойти не могло и сам вопрос о его горестном положении становился смешным. так просто было во снах любить эту женщину и быть с ней потому что во снах там так получалось что они были вместе и в то же время нигде а разговоры их были приятными и в то же самое время ни о чем. это были такие сны в которых со всей отчетливостью казалось что он был тем кем он был и это было странное ощущение потому что потом он просыпался и он снова был тем кем он был и в то же время получалось так что это были два разные человека. и в этих снах было всегда это замечательное ощущение что вещи которые происходят происходят просто так и это пожалуй было объяснить сложнее всего и когда он просыпался времени думать о том как это объяснить у него не было потому что нужно было идти преподавать в университет а сначала привести себя в порядок.

поэтому все эти сны и мысли и общее состояние души разбуженной от ночной сказки тянулись за ним как шлейф сквозь университетские коридоры и на утренних семинарах он был не то что не в форме а просто черт знает что так что в конце концов его студенты пошли в деканат и сказали так-то так-то но дядя че-то не того и вообще это даже забавно но посмеялись и хватит скоро экзамены. Кхе, сказал Борис Борисыч декан, кхе разберемса! и позвал значит Германа на беседу. ну он сразу понял что с уважаемым профессором что-то не так потому что плащ у него был надет только на одно плечо. Гера плащ ну это поправь, сказал Борис Борисович и Герман как бы возвращаясь из дальнего путешествия за чем-то таким прекрасным и драгоценным вроде золотого руна поглядел на удивленную рожу Бориса Борисыча и ему стало противно жить в этом суетном мире. Борис Борисыч вполне доброжелательным тоном как старого приятеля спросил Германа что с ним такое происходит. тут уже студенты ко мне ходят говорят что ты их перестал учить ну или вернее они говорят что ты их так учишь что всякое желание учиться отпадает. Герман спросил что это например значит. Ну как тебе сказать, сказал Борис Борисыч поднимая брови к окну и откидываясь на стуле, ну говорят что ты вроде здесь а вроде и не здесь и вот я и сам замечаю то же самое Гера. что значит здесь и не здесь я не понимаю, продолжал строить из себя дурака Герман хотя вопрос этот как раз его очень интересовал в связи с его снами и так далее. ну я то не знаю что это значит, ответил ему Борис Борисыч, но вижу что у тебя какое-то это нервное перенапряжение что ли. подумав Борис Борисыч сказал знаешь что давно ты отпуска не брал тащи-ка давай своего этого Гусева и пусть он дочитает твой курс и всё такое прочее госы на носу и нам сейчас не до этого. в общем разговор был короткий и говоря откровенно Герман долго не кочевряжился потому что режим описанный выше его совершенно что называется доконал и да, сказал он себе, надо мне это действительно успокоиться что ли.

идя домой он почему-то пытался взбодрить себя мыслями вроде ну вот как хорошо даже с работы не выгнали но взбодриться не получалось. на полпути до дома ему на телефон пришло сообщение от этой самой женщины которая спрашивала где он пропадает и чего не пишет и всё в таком роде. перед Германом в очередной встала дилемма которую он в очередной раз не разрешил вплоть до того момента как вошел домой и поэтому когда он вошел домой он сел на табурет и стал качать головой и чувствовать себя на высоте противоречий. в конце концов он так разнервничался что хотел написать ей в той манере что не пиши мне боле но потом плюнул и сказал ну ни идиот ли и действительно ввиду того особенного отношения которое он имел к этой женщине казалось бы странно было в ответ на её дружественное волнение грубить ей и отсылать прочь но в конечном счете разве поймешь почему человек делает то а не другое тем более что принимая в расчет что покамест ничего определенного об этом его интересном отношении сказать не удается то и собственно нет никаких причин говорить о том как он должен или не должен был реагировать на что бы то ни было. дело в том что сообщение это как и вообще всякое слово произнесенное этой женщиной было для него как бы вызовом ко всему тому что было сокрыто и стоило ей спросить как дела у него внутри как по волшебству поднимались всякие совершенно не подходящие к вопросу фразы вроде какие у тебя красивые волосы, никакой возможности вести разговоры с таким внутренним устройством не было а совершенное прекращение разговоров угрожало прекращением всякого знакомства что как я уже писал было для него непостижимо поэтому приходилось разговаривать вот как дышат под водой выпуская чтобы не захлебнуться мелкими порциями взвешенные безобидные и бесцветные слова скрывающие целый мир невысказанного и задавленного в темноте ночи. и поэтому во время их разговоров он был как вот если бы человек у которого запор пытался бы одновременно разговаривать по телефону. дело было не в том что он молчал или говорил лишнее а в том что он смотрел перед собой и говорил себе господи почему с этим человеком который мне кажется роднее всех остальных на свете я не могу ни слова сказать из сердца а не изо рта. он полагал что именно в сердце находится специальное хранилище слов и как вот говорят что человеку нужно освободиться от пут времени чтобы стать свободным так и он думал что для того чтобы сказать хоть одно честное слово нужно перестать слышать стук собственного сердца.

но думал он вообще много всего разного потому что был такой думательной конституции а происходило почему-то всё одно и то же. тем временем в его квартире обитала ещё его престарелая мать и она была серьезно больна. болезнь называлась жизнь старого человека, в том смысле что уже ничего не можешь но и умереть не можешь и тогда вот это вот неумирание и становится болезнью. сказать что она жила было нельзя сказать что она болела тоже было нельзя и ничего кроме как умереть ей не оставалось но она упорно занималась тем что не умирала. женщина вообще была упорная во всех отношениях. что касается её конституции то она была дворянской и обладала всеми атрибутами старой дворянки — шалью орлиным носом и плохим настроением. отношение её к миру было такое что нет уж не дождетесь хотя не совсем было понятно кто чего от неё ждал. говоря откровенно кажется кроме Германа не было больше человека на свете который знал о её существовании. хотя была ещё соседка Лидия Николаевна которая приходила иногда справиться у Германа о здоровье его матери но это было потому что она была одинока и имела имущества только астму и пустую квартиру и справлялась она о здоровье вот как справляются о погоде то есть без интереса к новостям но с жаждой к общению. обычно она обсуждала с Германом то что происходит в мире то есть по телевизору и Герман очень удивлялся потому что телевизора не смотрел а оказывалось что там черт знает что происходит. но в конце концов не очень-то он и удивлялся потому что ему мало интереса было разговаривать с Лидией Николаевной она была старая и прожила жизнь скучную и разве может быть собеседник хуже чем старик проживший скучную жизнь. Лидия Николаевна недавно решила например что шум холодильника по ночам — интересное явление и что за ним обязательно скрывается какая-нибудь опасность для здоровья.

а он мне говорит как жизь бабуля нет вы послушайте как общается молодежь с женщиной, говорила Лидия Николаевна Герману просовывая нос в проем двери пока Герман не переставал думать о том что ему собственно ответить своей любимой женщине которую кстати звали Надежда. но постепенно его собственные тихие и одинаковые мысли сдались под напором настойчивой и громкой жизни в лице Лидии Николаевны и вот уже Герман слушал её и как будто забыл о чем это он думал и что это его беспокоило. слушал он ее с таким лицом вот с которым сидят в комнате ожидания на какую-нибудь скучнейшую процедуру вроде заполнение акта о разводе. и кажется что прожди этот человек два часа или десять всё равно и если после этих десяти часов к нему выйдет секретарь и скажет что нотариус к сожалению сегодня уже не освободится приходите завтра то человек этот нисколько не расстроится и придет завтра, так значит Герман стоял и слушал Лидию Николаевну так слушал как будто бы никак не мог вспомнить что именно не ладится в его жизни. а она говорила что-то такое про своё здоровье.

когда дверь за Лидией Николаевной закрылась Герман встал в коридоре в том положении которое как бы говорит так на чем это я остановился. он постоял так вспомнил что завтра ему не надо идти на работу и что у него расстроены нервы пожал плечами и пошел в комнату матери потому что ему почему-то вдруг захотелось как будто что-нибудь сказать. мать его сидела в кресле с которого она собственно и не вставала и очень рассердилась потому что он не постучал прежде чем войти. она всё ещё упорствовала в поддержании так сказать формальных атрибутов образа молодой дворянки когда прочие атрибуты этого образа приказали долго жить. Герману надо было стучать перед входом держаться подобающе и не приходить небритым. ей самой надо было снисходительно кивать задавать точные и умные вопросы — расспрашивать — и не говорить спасибо мужчинам которые за радость должны считать возможность оказывать ей мелкие услуги и вообще быть в её обществе. то есть не то чтобы она плохо обращалась со своим сыном или держала его на правах слуги но она держала его на правах ни то гусара ни то кавалерийского офицера и в общем он даже к этому привык и я даже больше скажу ему это в некоторой степени нравилось. когда его не было в комнате она часто брала с полки кубик Рубика и прямо-таки с недворянским остервенением вертела его в руках так что он прямо подпрыгивал. нужно сказать всё-таки что не только неумиранием она занималась и даже в некотором смысле жива была больше прочих а именно сохраняла не только внешнее но и некоторое внутреннее достоинство и сидя там в одиночестве никогда допустим не ковырялась в носу. Герман знал что мать его такая какая есть и вообще говоря даже в некотором роде гордился таким положением дел хотя сам об этом не очень догадывался но я вам это говорю так чтобы вы немножко лучше понимали его отношение к его матери чем он сам.

дело полагаю было ещё в том что в университете он видел одних зеленоглазых студентиков и всяких Борисов Борисычей с рыжими усами а тут у него в спальне сидела настоящая львица пусть и скажем так немного не того и со скверным характером. и вот сколько раз тебе повторять, прозвучало в проеме после чего Герман вышел прикрыл дверь постучал заново послышалось глухое войдите он открыл дверь вошел и предстал перед своей матерью и она осталась им недовольна. тебя мой родной рубашки гладить учили? Герман в рассеяности начал снимать с себя рубашку но мать его тогда зажмурила глаза и стала вопить о господи помилуй что же ты со мной делаешь в том смысле что не прилично молодому человеку при даме снимать рубашки и так далее в общем наконец он просто сел. рубашка его теперь была не только смята но и заправлена только наполовину. мать посмотрела на него как бы говоря себе ну вот воспитала. так они чуть-чуть посидели в тишине как родные люди. чего эта приходила? спросила его мать вкладывая в слово эта всё что она думала об их соседке которую она помещала в примечательный разряд существ которых она называла люди. Герман сказал что он и сам не понял что-то рассказывала такое про всякие новости и прочее. спрашивала о твоем здоровье, добавил Герман, ну это не новости моё здоровье, сказала Клара Абрамовна так звали его мать. опять тишина. ну, сказала Клара Абрамовна. чего ещё. чего ещё, эхом откликнулся Герман пожимая плечами. милый мой с тобой разговаривать ей-богу ну как с домуправителем — ты будто сено украл и вот боишься что я не дай бог знаю. сена не крал, сказал Герман с глупой но теплой улыбкой. ну и на том спасибо, сказала Клара Абрамовна и закатила свои глаза отчаявшись поймать глаза сына. отпуск вот дали, сказал наконец Герман. неужели! подняла брови Клара Абрамовна. что это за отпуск посреди учебного года? уволили тебя? Герман сказал что нет не уволили а предложили отдохнуть. как это отдохнуть, не понимала Клара Абрамовна, ты что это перетрудился? Герман сказал что не перетрудился но у него почему-то бессонницы и так далее. Клара Абрамовна спросила как он это своё и так далее прикажет понимать. не знаю, сказал Герман и добавил что это чепуха и что вообще говоря он и сам не знает зачем согласился на этот отпуск. а потом Клара Абрамовна спросила что это Наденька больше не приходит. она говорила Наденька не от нежности а потому что имя это ей нравилось и звучало хорошо и ей нравилось больше произносить Наденька чем Надежда в котором был этот ужасный звук ж. Надежда же один единственный раз приходила к ним кажется за какими-то книгами и осталась чай попить. Клара Абрамовна же в своей скуке естественным образом сделала из Надежды невесту. Герман зажмурился как будто ступил по пояс в какое-то холодное болото и вот теперь уже было поздно потому что всё равно замарался и надо как-то вылезать долго и хватаясь за чахлые кустики. он чувствовал себя не то чтобы оскорбленным но как будто бы непонятым вот как когда бывает расскажешь человеку а своем горе а он тебе в ответ ну это пустяки и не такое на свете случается. и тогда как Герман в своих мыслях всё пытался забетонировать Надежду в какое-нибудь что-нибудь окончательное и малопривлекательное мать его брала и с наскоку забиралась на свою Наденьку которая от этого снова становилась живой женщиной и проблемой его жизни. он конечно мог бы прыгнуть со стула и сказать ничего вы мама не понимаете но это допустим уже совсем ни в какие ворота не лезет и он конечно хоть и был мистик но поповской истерикой ещё не страдал. ты не так понимаешь наши с Надеждой отношения мама, сказал наконец Герман. чего же тут понимать помилуйте, сказала Клара Абрамовна. симпатичная девушка ходит в гости пьет чай я справляюсь чего она больше не ходит а меня уже обвиняют в каком-то чуть ли ни сводничестве. Клара Абрамовна начала злиться мысли о сводничестве потому что именно то самое сводничество конечно у неё на уме и было. всё у неё нормально мама, сказал Герман, и если хочешь знать, добавил он, она может быть даже к нам придет в гости. тут Герман остановился потому что он сам чего-то не знал чего и почему он такое сказал. с какой стати Надежде к ним приходить и по какому такому поводу и учитывая что он пытался работать в ровно противоположном направлении то есть в таком чтобы не мешать её в свои мысли и в свои мысли о своем доме и своей жизни всего этого он не понимал только ему вдруг почему-то захотелось сказать маме что Надежда придет в гости как если бы это было легче простого и очень даже мило вот как говорят а Вите дали премию на работе если Витя допустим коллега — и всем хорошо и приятно это слышать потому что все знают что Витя того и заслуживает и вообще во всех отношениях прекрасная новость потому что Витя ко всему прочему еще щедрый и наверное всех позовет к себе на праздник кушать и выпивать. и еще Герману как бы вдруг захотелось услышать как он произносит эту новость как он в полный голос говорит что Надежда придет к ним на чай как бы вот во всяких фильмах бывает жених заходит и говорит здрасьте мама это Женя дама моего сердца и на следующей неделе мы женимся. как бы говоря что-то такое своей маме он хотел набраться сил сказать что-то другое самой Надежде чего он сам не знал и чего следовательно никак не готов был сказать. Герман понял что он сказал что-то из разряда проговорился. да что ты говоришь! сказала Клара Абрамовна опираясь обоими локтями на подлокотники и сделала то что раньше называли всплеснула руками. ничего ничего замахал в свою очередь руками Герман как машет руками человек который прыгает с ветки на ветку и в полете понимает что кажется не долетит.

Герман вышел из комнаты и обнаружил что наступил вечер. в коридоре было темно. он зашел в свою комнату и поперебирал бумажки на столе. тут были случайные заметки на разные темы наброски какой-то статьи непроверенные домашние задания двух групп студентов — первого и второго года — перемешанные как попало и он так что-то пошелестел между этими бумажками с мыслью о том что и статья эта совершенно никому не нужна так же как и студентам их оценки. и ему совершенно не хотелось больше трогать всю эту писанину и он даже спросил себя как это он раньше только тем и занимался что её трогал. теперь Герман сгреб все листы в одну кучу и кинул куда-то там за стол. потом он сел за стол и стал водить рукой по столешнице. интересно получается говорил он себе интересно получается. за окном было темно и только горели окна в темноте и ели стояли. была ко всему прочему зима и потому что на всех предметах лежал снег все предметы выглядели тяжелее и жарче так что сразу хотелось чего-нибудь выпить. Герман по своему обыкновению пошел в питейное заведение на углу улицы Колейной на которой он жил и улицы Трамвайной которая улицу Колейную пересекала. Заведение называлось На углу Колейной и Трамвайной и хозяин иногда потешал гостей заваливаясь часа в два ночи на барную стойку и распевая песню собственного сочинения в которой пелось на углу Колейной и Трамвайной выпивали мы в китайской чайной я рукой тебя дотронулся нечаянно на углу Колейной и Трамвайной.

в общем заведение было среднего пошиба по местным меркам. встретить там можно было решительно кого угодно кроме студентов высших учебных заведений. несложно догадаться что заведение у которого была собственная песня и всем известный хозяин имело некоторую историю и в этом смысле было так называемым уголком для своих. люди здесь входя кивали направо и налево в знак приветствия и некоторые заходили даже как к себе на кухню то есть непринужденно и ненаряженно. всё это производило атмосферу которую если и нельзя назвать семейной то можно всё-таки назвать дружественной и поэтому как и в некоторых семьях или дружбах друг друга тут не стеснялись и говорили что думали и поэтому получались постоянные ссоры споры и перебранки а с ними непременный шум гул и кидание табуреток. поскольку завсегдатаи были как правило не то что Герман то есть не профессора то весь этот шум из вечера в вечер продолжался на грани фола и казалось сквозь прокуренный зал протянута тонкая струна которая нет-нет да лопнет. почему Герман приходил в это место где он никого не знал и где на него смотрели искоса почему его влекло к себе общество не разделявшее ни его профессиональных интересов ни его представления о приятном времяпрепровождении? Герман как и подобает профессору любил милую беседу с медленным покачиванием на задних ножках стульев и долгими паузами а здесь люди грузно наваливались с локтями на столы упираясь друг в друга мутными взглядами как сверлами и тараторили на перебой что-то совершенно не имеющее ни хвоста ни головы как говорят французы. почему Герман приходил садился и терпел никто не знает и можно только догадываться и строить предположения в том или ином русле и читатель в этом смысле совершенно свободен думать что ему хочется или вообще ничего не думать наше же дело рассказать как все было а было всё так что почему-то Герман изо всех мест не столь отдаленных выбирал именно несимпатичный бар на углу Колейной и Трамвайной где он сидел один как заноза в заду чужого праздника или как человек в костюме облака на вечеринке в пиратском стиле.

тот день был пятницей со всеми вытекающими отсюда людьми в баре. пятница был как раз тот день когда у Германа ещё была возможность затеряться потому что в пятницу вечером пить ходили те кто в общем-то и не ходил особенно пить и соответственно в бар на углу Трамвайной и Колейной ходили тоже вот люди как Герман то есть такие которые в общем-то и не ходили особенно в этот бар. Герман сел за барную стойку и попросил у бармена Наташи пиво марки Эдельвейс. вокруг происходила прямо нужно сказать почти что вакханалия. полусвалившись со стульев сидели мужчины с дряблыми физиономиями и видно было что сил поддерживать физиономии в тонусе у них не было именно потому что нужно было не свалиться со стула и при этом хмурить брови и кивать собеседнику как бы показывая что ты с ним согласен и даже еще хорошо бы слушать его одним ухом чтобы время от времени вставить к месту какое-нибудь слово. а собеседник который был в другой стадии опьянения а именно в той когда хочется много говорить много говорил. так они сидели друг напротив друга как на счастье на разных стадиях опьянения. а если они были на одной стадии опьянения то либо оба сидели в дряблыми физиономиями тупо уставившись друг на друга что часто заканчивалось дракой в том смысле что чё пыришься или же сидели и пытались друг друга перекричать потому что обоим срочно было что сказать и это тоже часто заканчивалось дракой в том смысле что один был не согласен с другим в том или ином вопросе. женский пол при этом всем играл роль декоративную поддерживая своих мужчин в самых разных смыслах то есть например если они сваливались со стула или если им не хватало аргументов в споре. в последнем случае женщина повторяла один из предыдущих аргументов своего мужчины который все принимали за новый и кивали в том смысле что аи да баба. когда беседа шла между мужчиной и женщиной то это значит было самое неудобоваримое зрелище то есть это либо он пытался что-то такое вроде соблазнить а она смеялась потому что не была пьяной (женщинам нельзя в таких заведениях быть пьяными) либо он клал ей там руки на всякие места и она уходила с криком хам или объявлялся её мужчина с криком ах ты сука и всё кончалось опять дракой и вообще нужно сказать что все отношения тут кончались либо дракой либо закадычной дружбой и в этом смысле Герман в этот самый вечер вкусил от всего понемногу но об этом чуть позже. прежде чем приступать к изложению сути дела нужно обрисовать то что называется пейзажем вся прелесть которого по крайней мере для пейзажиста и состоит в том что занимаясь им чувствуешь себя ну вот как облако в небе которое выводит твоя кисть то есть совершенно свободным ото всякой сути дела.

по пятничному залу разливался крупнозернистый свет который казалось можно схватить рукой но на самом деле нельзя. свет этот тяжелый тусклый и как бы идущий пятнами как больной витилиго получался оттого что с одной стороны на свете экономили полагая к тому же что полумрак есть неотъемлемый признак хорошего вечера а с другой стороны потому что курили и еще с третьей стороны потому что орали а когда в комнате орут то в ней всегда как будто меньше воздуха и света. так он разливался пятнами по залу грязный выстреливающий в дымных проблесках как порой уходит предвечерний свет простреливая последними вспышками сквозь темнеющие облака. и на всём лежала волшебная атмосфера безвременья как при вышеописанном свете тоже нельзя сказать то ранний вечер или раннее утро то есть что-то только вот-вот наступит или вот-вот уйдет. ясно только одно а именно что что-то вот-вот случится и в этом смысле пожалуй есть некоторая правда в том что тусклый дрожащий свет этот способствует некоторому соблазнительному предчувствию необходимому питейным местам. и в покрывалах этого дымного света валялись всякие значит части людей и предметов. вот Всеволод Герасимович запрокинул жирную шею а под ней три пуговицы расстегнуты и какая-то желтая жидкость разлита по оголенному стернуму и по рубашке. он раскинул руки в синем тонком глянцевом пиджаке по спинке диванчика и плечи пиджака от этого вскинулись до уровня его запрокинутой головы. и вот сидит Всеволод Герасимович так и кажется что не голова и два плеча а три плеча у него торчат и еще пузо дрожит от смеха и проглядывает сквозь разъехавшуюся на нем белую рубашку между пуговиц вот как сквозь облако. и смех у Всеволода Герасимовича такой тяжелый как одышка и когда он съедает огурец то кажется что съедает деревню или подчиненного. и кажется всё он делает так вот как пресс-папье на пол падает — и даже смеется так. и кажется был бы Всеволод Герасимович легче перышка то и летал бы он вот так как пресс-папье на пол падает. ноги и предплечья с ладонями Всеволода Герасимовича мы не видим потому что дымный свет в тех местах превращается в темноту и даже лица его мы не видим по той же причине и оттого-то пожалуй и кажется что это не лицо а третье плечо. но поскольку видели раньше когда он огурец ел то можем сообщить что носит он очки прямоугольные как и подобает его жирной роже подумала Света окулист-консультант в магазине куда он пришел выбирать себе очки на прошлой неделе. или вот еще сидят два приятеля и первый что-то такое говорит а второй качается вправо и влево и говорит либо ну ага либо ну так и ещё бы и когда говорит ну ага опирается правой рукой на стол а когда говорит второе то опирается левой рукой на стул и так ищет точку опоры и участвует по мере сил в монологе собеседника который говорит ну я это ему того чтобы этсамого ничего никуда я хочу сказать ну если он так то и ты сам понимаешь в следующий раз я же тоже не железный и главное тут что? а то что я раз сказал но ему что он мне говорит я тут не это самое меня вообще то есть мне вообще не сообщили ну а я ему сам понимаешь приличие тоже нужно иметь и всё в таком роде. ну а второй с размякшей физиономией отвечает ему ну так и еще бы и опирается левой рукой на стул. а первый оба локтя положил на стол и объясняет приподнимая брови как объясняют очевидные вещи которые и объяснять не надо ты понимаешь в чем дело мне-то как говорится не мне что называется в этом доме зарываться да? но я свою ответственность знаю и значит я конечно решил так что за такое платить нельзя ну и я решил и не платить короче вот так вот. ну ага говорит второй. ну а он значит совсем значит тили-вили вижу челюсть в бока и ну короче чего-то он это самое ну сам понимаешь а я значит ну а я что наше дело как говорится маленькое стою значит на своем потому что я этот народ знаю он сначала не того а когда припрет он значит этсамое ни туда ни сюда а тебе потом расхлебывай. ну и так продолжался этот разговор и чем дольше первый говорил тем больше лицо его приобретало такое софистическое выражение свойственное людям которые вздыхают прежде чем в два щелчка пальцев разоблачить какую-нибудь элементарную глупость и показать что два плюс два будет всё-таки не пять. речь его становилась такой мягкой и плавучей и казалось что он как бы вздохнул с облегчением перейдя из той стадии когда нужно в чем-то убедить собеседника в ту где можно наслаждаться плодами собственного красноречия распространяя вокруг себя безобидные сентенции которые не то чтобы развивают тему но наматывают на нее кольцами уточнения нюансы и детали. так художник должно быть увидев наконец картину целиком перед внутренним взором стирает со лба пот и с нежностью приступает к благодарному полотну для внесения последних штрихов. обоих приятелей мы видим прекрасно потому что над ними висит почему-то такая яркая-преяркая лампа как будто для их разговора в этом зале все освещение только и сделано. видим мы и два локтя и скрещенные на столе пальцы первого и его густые брови и плоский лоб и светлые волосики чуть торчащие из этого лба и сильные плечи и потные подмышки и видим как вот на сцене видели бы всю эту двуколенчатую деятельность второго и как вены плавают на правой кисти когда ладонь опускается на стол и как напрягаются мышцы на левом предплечье когда он опускает левую руку на стул и есть в его бессознательно отточенных движениях даже своеобразная прелесть которая есть вот у мельничного круга в поле. а вот у противоположного от Германа конца барной стойки там куда свет уже почти не доходит где только кажется толщина тьмы меняется чтобы обозначить предметы сидит какая-то тень над кружкой и не движется. и настолько эта тень не движется что будь в этом шумном месте внимательный взгляд он бы пожалуй вглядевшись в эту тень спросил себя человек ли это или же просто выступает в темноте контур пришпиленного к стене плаката с изображением человека или же может быть и человека никакого нет а только сумрак играет формами предметов так что они складываются во что-то вроде туловища и ног но разве разберешь в этой темноте в этой неподвижности и особенно в этой мертвенной и как будто над чем-то думающей неподвижности с которой даже внимательный взгляд ничего сделать не может потому что когда долго смотришь на предметы в темноте начинает казаться что они движутся и вот уже нельзя сказать живы они или нет то есть жизнь ворочается в темноте или же тени ворочают темноту так вот идущий по дороге в широкой равнине не может сказать что это он видит вдалеке человека идущего навстречу или дерево стоящее на месте и поэтому чем дольше смотришь в темноту тем дальше кажется всё что в ней ловит глаз. но это никакая не тень а Катов человек с глубокой пролысиной и долгим неблагополучием которое началось что-то такое около двадцати лет назад когда выскочив из университета экономики и управления он тут же получил заманчивое предложение от крупной фирмы где его приняли на некрупную должность и сказали что у него есть все задатки для продвижения по карьерной лестнице или что-то в этом роде ему сказали только дело в том что через двадцать лет он все еще оставался на этой некрупной должности которая к тому же стала ему глубоко несимпатична. но Катов об этом не думает сидя там над кружкой а думает он о чем-то таком неопределенном вроде того что скучно жить. (вообще же Катов даже рисовал иногда себе эсхатологические картины и в этом смысле очень интересовался передвижением стрелки тех часов которые ученые называют часами судного дня а также таянием ледников и всякими интересными вещами подобного рода и в этом направлении он даже старался по мере сил способствовать и пока никто не видит бросал мусор мимо мусорки.) на прошлой неделе между ним и начальником произошел такой разговор что Катов сказал ой извините я не подумал а начальник ему сказал ничего страшного вы здесь для того чтобы работать а я для того чтобы думать но и об этом разговоре Катов тоже не думает теперь а смотрит в свой стакан так как будто пузырьки пива говорят ему что-то такое интересное и зловещее. а вот дальше за баром свет падает отвесно на угловатые черты молодого мужчины и на его кривую улыбку и при этом свете кажется что это не лицо а игровая площадка для морщинок которые перекатываются с левого уголка рта на левую щеку а оттуда на моргающий где-то в надбровных дугах левый глаз а с левого глаза на лоб а оттуда снова на левый глаз и шея при этом скручивается и вытягивается а из угловатого рта течет какая-то полупрозрачная речь и язык блестит на свету облизывая говорящие губы и колени в полумраке нервно сходятся и расходятся сходятся и расходятся перед прижатыми друг к другу женскими коленками и на левой женской коленке спокойно лежит ладонь с красными ногтями. и если взгляду хочется подняться выше этих коленей по женскому телу то он скоро обнаруживает что тело это только тень потому что женщина сидит грузно опершись правым локтем на барную стойку и свет освещает её тонкую спину которая могла бы быть стройной и вся нижняя часть лица покоится на крюке четырех пальцев правой руки и тоже ныряет внутрь то есть прочь от света и только большие глаза обращенные в другую часть зала лениво моргают из темноты усталые и жестокие. это электрик Вася Дерябин говорит что-то такое Алисе Анисимовой а та не слушает. и у Васи рот все время скошен в такой улыбке которая задействует только одну половину лица и поэтому один глаз у него как бы всё время подмигивает что отчасти отражает и лукавый настрой с которым он окутывает словами Алису Анисимову которая никак не окутывается вот как если жирную противень моют ледяной водой. Алиса Анисимова это надо начать с её глаз в которых собственно читается дрожащая отчаянная тоска неохватных пространств которую называют русской и которая настолько неохватная что дабы не свести с ума охваченного ею человека постепенно превращается в смех. и это можно видеть когда Алиса в общем и целом не обращающая внимания на болтовню Васи Дерябина и даже смотрящая мимо него время от времени как бы проснувшись от долгого сна всё-таки заглядывает ему прямо в глаза и тогда на сжатых губах её наполовину прикрытых ладонью появляется такая улыбка от которой у романтиков мороз идет по коже. но Вася не романтик а человек нормальный то есть ничего он такого не замечает а гнет свою линию и на улыбку наивно отвечает улыбкой а не вопросом как некоторые. и вот уже оба его глаза подмигивают он вертится на стуле от возбуждения и звучит хе хе и чего-то он такое кивает головой. Алиса опять закатывает глаза от скуки и смотрит мимо него на чужую и шумную компанию в центре которой стоит Гриша Романычев и оборачиваясь направо и налево похлопывает по плечу одного хватает за локоть другого чокается с третьим и чмокает четвертую. Алиса Анисимова слушает жужжание Васи Дерябина и вспоминает как прошлым летом Гриша звал её на шашлыки а она игриво отказалась надеясь что он ещё позовет а он взял и не позвал и так глупо закончился их короткий но бурный роман. а Гриша уже пьян и ничего не видит перед собой кроме хороших людей. так начинается глава о дружбе но прежде нужно сказать ещё кое что а именно то что по всей длине зала тянулся тяжелый чёрный ковер. шириной он был в ширину человека и на его пути не было столиков и вошедший в поисках своей компании или места за баром шел и шел по этому ковру и то там то тут ковер на его пути пересекали люди но никто не задерживался потому что несподручно задерживаться там где ходят это как парковаться на перекрестке и получалось так что посреди беспорядочных отсветов лиц и столов теней плававших как попало по стенам по лицам по окнам по полу и даже падавших с потолка если кто проходя качнет плечом одну из низко подвешенных повсюду ламп и посреди криков ненависти и дружбы песен радости и тяжелого неподвижного пьянства всегда оставалась свободной узкая ковровая дорожка ковра по которой входящие входили и выходящие выходили и двое встретившись на ней вежливо уступали друг другу дорогу как будто иначе и быть не могло. (недавно спонсоры усеяли ковер зелеными принтами пива «Клинское».)

а посреди зала там куда опускался тоскливый взгляд Алисы Анисимовой возле большого круглого стола веселилась значит компания Гриши Романычева. Гришу Романычева тут знали и даже в некотором роде уважали хотя и посмеивались над ним потому что он был смешной когда пьяный. хотя Гриша не был ни красив ни богат а был простой как говорится менеджер среднего звена он всё-таки был центром шумной компании своих друзей и коллег и даже центральней чем его начальники. почему? видимо он обладал качествами нужными центру шумной компании. говоря по-простому был он порядочный такой шут гороховый. всё время он попадал во всякие дурацкие ситуации и всегда выходил сухим из воды и в конечном итоге все к этому привыкли и получилось так что это как бы стало его профессиональной деятельностью и его к ней даже активно подталкивали говоря Гриша а прыгни голым в снег с третьего этажа рассуждая так что ему же всё равно ничего не будет если такая у него профессия чтобы ничего с ним не было. и действительно ничего с ним не было. нужно даже сказать что прожил он дольше многих прочих пока по крайней мере не умер. тем пятничным вечером был настоящий праздник потому что у Гриши был день рождения и друзья не поскупились для своего придурковатого приятеля и даже было необычайное число откуда-то появившихся дам которые не помещались за стол и нужно было для них где-то искать стулья и никто не искал поэтому они стояли и переминались с ноги на ногу а потом когда все встали они обступили Гришу и поцеловали его сразу в шесть мест на лице по числу девушек момент запечатлели на фото и в этом по всей вероятности и состояла их роль потому что потом они как будто не знали что делать дальше но им сказали ждать и что они ещё понадобятся в конце вечера. они начали значит рассчитывая на что-то или по какой-то другой причине толпиться вокруг Гриши и хватать его за бицепсы или скорее нужно сказать за кожу рук а он значит их хватать за разные другие места и спрашивать как вас зовут моя дорогая по пять раз одну и ту же девушку. Гриша уже был совершенно пьяный и хотя ничего не понимал почему столько девушек но был кажется всем очень доволен. Ваня Болтуев долго собирался сказать тост за здоровье друга встал и торжественно начал я бы хотел в этот день но его никто не услышал поэтому он опять сел. Гриша был занят тем чем попало то есть веселился выпивал и закусывал. Дима Дуров и Петя Калинин заказавшие девушек шептались попивая виски о том куда потом их вести и делиться ли с другими. Дима думал что Грише и так много чести чтобы ещё с ним делиться а Петя считал что они как старшие по должности должны проявить щедрость чтобы завоевать доверие подчиненных и вот об этом они и спорили. но я никогда не это с тремя сразу шептал Гоша а Петя спокойно кивал ему подняв брови и думал про себя что этот низко метит. начальник их Игорь Степанович был раздираем чем-то подобным с одной стороны размышляя о том что это форменное безобразие с другой стороны о том что скажет жена если узнает и нужно ли оставаться. были также то что называется друзья детства Гриши которые не были его коллегами и которых было меньшинство и чувствовали они себя неловко в меньшинстве. как можно заметить никто кроме именинника веселиться не умел видимо поэтому он и был центром шумной компании а ларчик-то просто открывался. Герман было обернулся на шум когда принесли торт с равнодушием оглядел веселье и так и застыл в этой позе опершись спиной и локтями на барную стойку и стал невидящим взглядом смотреть в свои невидимые мысли. а там значит принесли торт. девушки почему-то все вместе завизжали хотя торт был как торт ничего особенного а Петя Калинин закурил сигару и задумчиво посмотрел на своего приятеля расплывшегося в широченной улыбке и готового гасить свечи. друзья детства наконец расслабились и заулыбались узнав видимо в Грише того пацана который бегал с ними по лесу рвал барбарис и кидал им под ноги петарды. Дима тоже как бы поостыл изредка поглядывая то на одну девушку то на другую как бы медленно привыкая к тому что не суждено. Игорь Степанович встал и как бы в оправдание собственного нахождения в этом месте поднял бокал и сказал я вам желаю любви профессионального успеха здоровья и счастья в личной жизни. Гриша надув грудину задул все свечки а потом начал опускать девушек лицами в торт так что у одной свечка застряла в глазу. вообще тут началось всеобщее ликование то есть совершенно всеобщее так как все в баре наконец поняли в чем собственно дело и что у человека день рождения. Гриша как компанейский человек пошел со всеми целоваться и выпивать и закончил свой путь полуизможденный в объятиях почему-то Германа. то есть надо сказать что он навалился на Германа а тот как бы поддержал его усадил на стул рядом и неловко улыбнулся мол ничего. вижу свой человек! крикнул Гриша, два джека! Герман пытался что-то такое сказать в том смысле что не надо но уже было поздно и вот они выпили свои два джека и Гриша решил что Герман ему очень нравится. вот я по тебе вижу по глазам твоим вижу что ты душевный человек. и всё в таком роде он говорил до тех пор пока расцеловав его и пообещав пригласить в гости не вернулся в свою компанию. Герман так и остался сидеть. через некоторое время правда Гриша снова вернулся с двумя девушками и сказал а вот и снова я а это девочки. очень приятно Михаил, сказал Герман. ты же вроде был Сережа, сказал Герману Гриша. нет не был, ответил Герман который начал понимать куда всё идет и поэтому вперил в Гришу напряженный взгляд готовясь отмахиваться от рук и поцелуев. ну в любом случае девочки давайте выпьем, сказал Гриша. они все выпили. Гриша значит уже был совершенно в состоянии неподконтрольном разуму и даже кажется держался за девушек чтобы не упасть и каждые две минуты кричал бармену сменить песню которую сам же до этого заказал чем раздражал других гостей которые злились но молчали. Герману всё это было противно. вот скажи Сережа, сказал Гриша облокотившись о стол, чем ты занимаешься в жизни? вожу такси, сказал Герман. да ну, вытаращил глаза Гриша, водишь такси а по тебе не скажешь ну что же достойная должность разве не достойная девочки. девочки переглянулись и заулыбались. Герман отвел взгляд от Гриши и потянулся за стаканом но очень не вовремя потому что в этот момент как раз Гриша полез его обнимать. остановив руку на полпути к стакану и со словами не надо Герман начал одергивать потные ладони Гриши а тот со словами ну ты чего и я же по-братски продолжал лезть и тогда Герман повторил не надо говорю тебе повысив голос и Гриша обижено толкнув Германа в плечо так что тот чуть не свалился со стула сказал ну и ладно а я то думал. но Гриша никуда не ушел а продолжал смотреть на раскрасневшегося от борьбы Германа как бы думая хватит с него или нет и его пьяный взгляд и его профессия говорили что не хватит. он снова улыбнулся и глубоко закинул руку на бар заглядывая в глаза Германа. чегой-то ты меня никак не видишь я перед тобой стою а ты меня никак не хочешь видеть невежливо как-то получается а? спросил Гриша и Лиза с Аленой начали хмурить брови и снова хватать его за кожу тощих рук. я пришел к тебе с дамами а ты их и словом не угостил Сергей! с какой стати я кого-то должен чем-то угощать? вяло откликнулся Герман не поворачивая головы. а ну и действительно! крикнул Гриша так что люди начали на него оборачиваться, когда значит я тебя угощаю это ничего или забыл уже? а когда значит два слова дамам это ты не это некрасиво Сережа. меня Алёна зовут, вдруг вмешалась почему-то Алёна и протянула Герману маленькую ладонь. Герман снова повернулся к ним и посмотрел на эту протянутую ему ладонь а потом снова на Гришу и потом на девушек. все ждали. Алёне было не больше восемнадцати. Лизе наверное что-то вроде двадцати двух. и пока он смотрел на девушек в нем медленно но настойчиво начала подниматься гремящая горячая волна и глаза его то и дело останавливались на Алёниной груди которая была как раз на уровне её поднятой ладони. Герман как будто почувствовал как его ладонь прикасается к этой груди. и за этой мыслью последовала вспышка странной тяжелой злобы как вот когда ты маленький и хочешь пойти направо а мама держит тебя крепко и тащит налево. и взгляд его так и застыл на этой груди которая поднималась и опускалась поднималась и опускалась и он как будто начал успокаиваться от этого равномерного непонятного движения которое как бы отделилось от Алёны и от всего что её окружало и он сам не заметил как протянул руку и слегка пожал руку Алёны. но тут же как кувалда на их ладони опустились две потные лепешки Гриши который что называется скрепил рукопожатие. ну вот и замечательно! воскликнул Гриша пошатнулся и хлопнул Германа по плечу после чего оглянулся по сторонам и помахал друзьям стоящим у круглого столика. ладно пошли, сказал Гриша и бросив мутный взгляд на Германа и ухватившись за девушек покачиваясь ушел. на этот раз Герман не погрузился в свою голову и даже не повернулся к барной стойке чтобы заказать выпивку а стал завороженно следить за праздником как будто теперь уже и он принимал в нем участие. а чуть в стороне за праздником продолжали следить ещё два женских глаза и чем дольше они следили тем тяжелее становились. Алиса Анисимова допила очередной джин-тоник и попросила еще один.

а праздник продолжался. и более того чувствовалось что он приближается к своей кульминационной точке потому что уже даже Гришины друзья детства заигрывали с приглашенными девушками которые стояли раскрасневшиеся от внимания а Дима Дуров наоборот про девушек забыл и самозабвенно сидел на месте запрокинув голову к потолку и покачивая ею вправо и влево в ритм музыке как вот одна из этих собак-болванчиков которых некоторые ставят зачем-то в машинах на приборную панель а Петя Калинин дутый час докуривал толстенную кубинскую сигару и хотя выглядел очень представительно но от этого дела позеленел и затяжки делал всё короче и короче один Ваня Болтуев тот которому не удалось сказать тост сидел совершенно трезвый с любопытством вертел головой как какая-нибудь маленькая птица и оглядывал всё что происходит вокруг как бы судорожно выбирая момент когда и ему можно начинать веселиться. остальные гости занимались кто на что горазд ну то есть жмурились разглядывая собеседника в сигаретном дыму кивали головами выпивали много краснели улыбались вставали и танцевали. всё казалось стало происходить менее судорожно и мешанина тел расплелась в маленькие группы и те кто прежде бессвязно кричали теперь вели бессвязные разговоры о жизни. именинник кажется немного протрезвел или же внезапно устал под напором выпитого сказать точно было сложно только взгляд у него был теперь вот как взгляд разбуженного рано утром ясный но совершенно не способный ещё решить на чем бы ему таком остановиться поэтому Гриша с глупой улыбкой ходил между своими гостями и щипал за щечки девушек как дочек. время перевалилось за полночь и чтобы совершенно оглушить уставших гостей и пришпилить их к стульям музыку включили громче и веселее и может быть отчасти поэтому никто не заметил как Алиса Анисимова подошла к круглому столу пока не раздался звонкий звук пощечины.

ну и естественно замолчали. быстро и широко ходила от озлобленного дыхания грудь Алисы вверх и вниз и в глазах стояли не то что слезы а как бы такая прозрачная поволока из которой еще не ясно будет человек кричать или расплачется. тыльной стороной своей правой ладони ещё горячей от удара она провела под носом так ребенок вытирает сопли и хмурит брови готовясь терпеть и биться. сволочь, протянула сквозь зубы Алиса и снова — сволочь. собственно нам неизвестны подробности любовных перипетий этой парочки но видимо было что-то такое. Гриша стоял поглаживая красную щёку и смотрел на Алису. и казалось что он не столько удивляется пощечине сколько вспоминает кто эта женщина. затем он вдруг отвел глаза в сторону прочь от этой прозрачной пелены как от дурного сна и подумав что-то про себя такое снова поднял глаза в которых читалась какая-то совершенно неожиданная паника и как будто бы начал что-то искать вокруг и кто знает что он искал вокруг и искал ли важно тут оказалось то что нашел он в конце концов глупую улыбку Германа. а Герман и сам не знал что улыбается и надо сказать что он с некоторых пор как бы вообще совершенно перестал следить за своим лицом а только смотрел и смотрел и глотал глазами что называется сам не свой и вот наконец он увидел эту женщину твердым шагом идущую к шумной компании. и эта её твердая походка совершенно несоответствующая месту и как ножом прорезающая нетвердо стоящие тела заставила Германа сглотнуть слюну и податься всем телом вперед. и когда он увидел как поднимается ладонь то взял и улыбнулся от неожиданности и действительно нужно же было что-то сделать от неожиданности, перестать говорить как иные он не мог потому что не говорил и с удивлением повернуть голову в сторону звука он не мог потому что и так смотрел в эту сторону и вот в ответ пришла почему-то эта улыбка которая так и застыла на его губах.

одинокий человек прохаживаясь по своей комнате видит вдруг какой-то предмет который он домой не приносил и вот так и застывает перед этим предметом вместо того чтобы подойти к нему и потрогать как будто если он двинется с места то дом его взорвется. так и Герман сначала обнаружил на своём лице чужой взгляд и только потом собственную улыбку и обнаружив её всё-таки не расставался с ней как будто охваченный странной иллюзией что как она пришла незаметно и независимо от него так она и уйдет и иначе и быть не может. и хотя улыбка эта была от неожиданности но как говорится она всё-таки не была неожиданностью и пусть пришла она незаметно а всё-таки была от этого заметнее прочего. но Герман ничего этого знать не желал и поэтому его разгоряченное стыдом тело выделывалось как хотело. и даже теперь перед полубезумным взглядом Гриши упертым не то чтобы в него а как бы сквозь него Герман оставался как был на месте в страхе перед движением который до поры до времени так бывает похож на хладнокровие вот так же как было сказано выше человек вдалеке до поры до времени похож на дерево и наоборот.

а Гриша вдруг с словами ах сука смешно тебе начал двигаться в сторону Германа. и конечно тут была некоторая степень сознательности потому что если говорить например о Васе Дерябине то нужно сказать что тот от спектакля устроенного его возлюбленной прямо завертелся на стуле криво захихикал и чуть не захлопал в ладоши и в этом смысле повел себя ещё менее тактично. а Гриша тем временем надвигался а Герман тем временем продолжал не двигаться и улыбаться. Алиса провожала взглядом Гришу с выражением непонимания и любопытства. все остальные делали вид в том смысле что чему быть тому не миновать как обычно в подобных случаях и даже не покривив душой можно сказать что устраивались поудобней. Герман сполз с высокого барного стула и встал на обе ноги глядя прямо в глаза надвигающемуся Грише как бы не до конца понимая и сказал себе неужели это оно и он бить меня будет и в тот момент когда улыбка начала спадать с его лица а к голове и ко всем остальным частям тела начала приливать горячая волна её рост был скошен и весь целиком ушел в нос Германа из которого волна эта и потекла тёплой соленой струей. Герман держась правой рукой за стойку а левой за нос сполз ниже и оказался в смешной позе будто усаживается извините на унитаз и в этот момент прилетел второй удар в правое ухо и Герман очутился спиной на полу распластанный поперек черного ковра и над головой у него торчало зеленое горлышко бутылки а возле правого уха зеленым написано было кое окончание слова клинское. оставьте молодого в покое! вдруг ворвался в грохот упавшего стула крик старика Петровича о котором выше не было упомянуто но нельзя же упомянуть обо всех тем более что кто-то сказал ему садись-садись Петрович и он сел отыграв свою скромную роль как собственно и тот неизвестный который сказал садись-садись Петрович и который в отличие от Петровича остался даже и без имени. но в общем так ему и надо не так ли. а Герман тем временем начал потихоньку терять сознание от ударов и вот они прекратились и он его потерял.

проснулся Герман на спине в больнице. первой его мыслью было что вот сейчас он повернет голову и увидит сидящую перед ним Надежду. он повернул голову но никого там не было. белая ширма шла загзагом и пикало что-то над ухом. от поворота головы всё закружилось и Герман снова закрыл глаза. думать было невозможно поэтому Герман ничего не думал а просто лежал так и дышал стараясь не шевелиться чтобы меньше болела голова и чтобы меньше дышать потому что дышать было тоже тяжело. потом он заснул. когда он проснулся было всё то же самое только болело меньше и врач пришел сказать про сотрясение мозга тяжелой степени и неосложненный перелом двух ребер. в общем ничего страшного лежите, сказал врач и ушел. кто-то грустно стонал за ширмой. сколько мне тут лежать, вяло подумал Герман и равнодушно отвернулся как бы не интересуясь ответом вот как кто-нибудь например видит на улице рекламный щит с надписью а в Таити не хотите? и спрашивает себя а вот интересно какая столица у Таити и пожимает плечами и дойдя до дома уже забывает этот вопрос. болит чёрт, думал Герман и потом долго не думал а потом ещё что-нибудь думал такое от двух слов до четырех потому что на большее ни сил ни терпения ни дыхания ни что уж там желания не хватало. он было попробовал чего-нибудь такое вроде бы разобраться в прошлой ночи но тут же бросил это дело тем более что ему почему-то казалось что он и так во всем уже разобрался. чувствовал он вообще в общем и целом главным образом какую-то обиду на что-то. лежал он с сомкнутыми губами и взглядом буравил ширму как будто вот как только он её пробуравит так сразу и выйдет из больницы.

потом значит действительно пришла Надежда. и раз так получилось что роль её в этой истории где-то посередине то я позволю себе рассказать что она из себя представляла то есть в пределах допустимого конечно я имею в виду не чем она была об этом я ничего сказать не могу а что она из себя представляла ну то есть так в самых общих чертах. во-первых она имела то что называется естественным очарованием то есть создавалось впечатление что для того чтобы это очарование обнаружить ей достаточно подняться в вертикальное положение а больше ничего делать не надо. и понятно чем меньше она делала тем естественней было очарование. во-вторых она создавала впечатление человека который умеет скучать. и жесты и глаза и вся её жизнь были пропитаны какой-то медлительностью которая на два пальца отстает от внимательности и заботы. и поэтому когда она вас слушала никак нельзя было понять внимание застыло в её светло-серых глазах или скука и когда она улыбалась то не понятно было это от искренней дружбы или от глубокой рассеяности и лени потому что улыбка всегда хороший ответ. и вот уже нельзя было разобрать то ли она умела скучать то ли ей было лень жить как одной из Чехова. и оттого что она не делала лишних движений казалось что всем своим существом она с вами тогда как подумав нужно было сказать что и нелишние движения она делала без особенной настойчивости и что как была она всем существом в одном месте так пожалуй могла быть и в другом. и таким способом было совершенно не понятно что она такое. волосы у неё были рыжие и пышные а одевалась она просто и скромно и казалось ещё чуть-чуть и можно было назвать её то что называют роскошной женщиной но только стоило поставить это пышное слово роскошный похожее на слова ландо и кортеж рядом с ней как оно медленно начинало терять очертания. всего этого конечно недостаточно чтобы понять то особенное отношение которое сложилось к этой женщине у Германа но кажется ничего не было бы для этого достаточно потому что как уже было сказано не понятно до сих пор в чем собственно это отношение состояло и в этом по всей видимости и был секрет этого его отношения.

ты спишь? спросила Надежда потому что голова Германа была всё еще повернута к ширме и глаз его она не видела. он повернул к ней голову. ты как ничего? спросила Надежда. ничего, ответил Герман. зашла медсестра и сказала измерение давления. прекрасно. сказал Герман. так они сидели несколько минут в тишине. Надежда внимательно смотрела на Германа а Герман на неё не смотрел а смотрел в потолок. когда медсестра ушла они заговорили не сразу. чего ты на мои сообщения не отвечал? тихо спросила наконец Надежда. вот видишь занят был, ответил Герман. и снова они замолчали. Надежда вздохнула и опустила глаза и начала разглаживать складки на юбке. а у тебя как дела? спросил Герман так как будто предлагал ей поменяться местами, хорошо. ответила Надежда и пожала плечами. она рассказала немного про свою жизнь. рассказывала она спокойно и не жалея время на то чтобы подобрать слова как рассказывает человек который говоря с другим говорит одновременно и с собой. она ему рассказала немного про то что не очень комфортно чувствует себя на своей работе и задается вопросом не сделала ли она крупную ошибку и не поздно ли всё изменить. но Герман не очень слушал а только кивал так немного время от времени. когда она замолчала и снова посмотрела на него в ожидании того что он скажет он всё ничего не говорил. это стало наконец неловко и он резко дернул головой в сторону Надежды и от этого боль резко ударила ему в темя и он зажмурился. Надежда приподнялась со стула и положила руку ему на лоб. боль через несколько минут прошла но он всё-таки не открывал глаза. ты может быть хочешь поспать я могу уйти, сказала Надежда. да нет, сказал Герман. я только что поспал. а голос его всё-таки дрожал. Надежда ничего не могла понять и не знала чего говорить. как же так получилось? спросила она не совсем зная что имеет в виду. да как же блядь иначе могло получиться. ответил вдруг Герман открывая покрасневшие глаза. Надежда села на стул и спросила его что он имеет в виду. он прерывисто дышал потому что предыдущая фраза отобрала слишком много воздуха и потом на конец сказал не знаю. он начал ворочаться в кровати и с болью почувствовал собственное бессилие невозможность поднять голову встать пройтись. не знаю, повторил он и перестал ворочаться. постепенно дыхание возвращалось к нему. чего этот тип на тебя набросился? спросила Надежда. тогда Герман с какой-то злобой и прямо глядя в глаза Надежде ответил я приставал к его девушке. сам он не знал почему так отвечает. а понятно! сказала Надежда и улыбнулась. Герман увидев эту улыбку притворился что закрывает глаза от головной боли и сказал знаешь что я наверное и правда попробую поспать и отвернулся. Надежда сказала что она навестит его через несколько дней и попрощалась.

я не знаю почему ничего среди людей не делается по-человечески. вообще понятие по-человечески я так думаю искусственное и производное от понятия не по-человечески (как вот люди пытаются выводить слово уклюжий из слова неуклюжий) и в этом смысле выражает безнадежное стремление этого слова избавится от своей приставки точно вот как философы говорят что быть человеком значит без устали стремиться быть человеком или иначе говоря избавляться от всего что тебя делает не им. и вообще поскольку стремление это благородно но безнадежно то не по-человечески и по-человечески это не простые составные конструкции вроде по-русски или по-хорошему а самостоятельные цельные миры и надо бы поэтому писать без всяких пробелов и тире а именно непочеловечески и почеловечески вот так как пишут например слова непоправимо и поправимо или ничто и что не имея никаких оснований рассматривать одно как простое отрицание другого. для таких вещей немецкий язык например подходит лучше русского и вообще не думаю что кто-то из академиков возьмется обсуждать моё предложение тем более что у них и без него забот полон рот с запятыми.

потом пришел Женя. это был значит друг детства. Женя занимался чем-то таким в IТ-индустрии хотя изначально писал в некотором роде амбициозную диссертацию в институте вычислительной математики но потом оказалось что жить на эти деньги молодому человеку невозможно. Женя отчаялся с тех пор как он стал реалистом. по его собственному признанию раньше он думал что звезды это посланники небес а дети это цветы жизни а на самом деле получалось что А=А цветы это цветы стол это стол а собака это собака а жить получалось совсем незачем. вот и теперь он пришел в больницу помялся на месте сел и сказал да Гера жизнь это жизнь и ничего интересней придумать не смог. Герман изможденный предыдущим визитом даже не повернул к нему голову.

потом пришел виновник торжества то есть Гриша. ему было заметно неловко. Герман смотрел на него спокойно и не начал плеваться ему в лицо с кровати и от этого Грише стало даже как-то еще более неловко. он извинился и сказал что женщина это настоящий ужас до чего она может довести. при слове женщина у него прямо глаза заблестели. что это интересно там такое случилось у них сверхъестественное. наверное что-то в духе я тебя не люблю ах тогда я себя зарежу. в общем Гриша постарался быть предельно искренним и сказал что такое с ним вообще не случается и что он конечно заплатит за лечение. потом значит он всё-таки рассказал. действительно там была история с шашлыками и главное самому Грише обидно потому что он это значит от рассеянности её не позвал. я как тебе это сказать вообще-то любил её, сказал Гриша. но ты сам понимаешь как-то так живешь дела всякие и так далее и потом не знаю чего-то я такое ну вот хоть убей сам не знаю чего это я. она пока меня по башке не ударила я прямо как бы и ничего не понимал а тут мне как будто на голову опустилось и описать сложно. в общем Грише было сложно описать что в тот момент когда ему прилетело он вспомнил всё ну совершенно всё вспомнил например что это была первая женщина которая очень удивилась узнав о его славе весельчака и даже подняв брови спросила а почему это так и как ему было приятно что вот ей это как будто не очевидно и он даже от радости как бы пожал плечами и сказал что не знает и действительно не знал. ну и всякие такие вещи. Гриша прямо разнервничался вспоминая. и он говорит есть, говорит, в этом всем нечто что я вот совершенно не могу понять это знаешь что это значит она когда стояла рядом со мной ну пока мы крутили шуры-муры вот каждый раз когда она стояла рядом со мной или смотрела на меня я себя чувствовал так странно как будто она со мной разговаривает. и Гриша повторил это слово разговаривает как будто разговаривать это было какое-то чудо на планете Земля. Ну и потом он перестал говорить и спросил будет ли Герман писать заяву в полицию. Герман сказал что не будет и как вы понимаете Гришины друзья потом долго смеялись и говорили ну вот снова вышел сухим из воды только это наполовину правда потому что начальник его терпел терпел в этом баре а всё-таки зверства своего подчиненного не вытерпел и уволил его.

потом пришла его мама Клара Абрамовна то есть как пришла. потом Клару Абрамовну прикатила на коляске Лидия Николаевна которая и начала собственно после предварительных вздохов сказав чтобы Герман ни в коем случае не торопился выздоравливать а то выздоровеет неправильно а уж они как-нибудь то есть она будет ухаживать за Кларой Абрамовной. Клара Абрамовна презрительно опустив глаза молчала а потом попросила Лидию Николаевну оставить её с сыном. значит надрался и подрался так получается? спросила она и ни один мускул на её лице не дрогнул. так и получается, ответил Герман. со своей матерью ему разговаривать было легче всего и он даже готов был сейчас всё что угодно от неё вынести с совершенным спокойствием так ему по крайней мере казалось. надеюсь что хотя бы повод был достойный, сказала Клара Абрамовна. повода мама не было, ответил Герман. как это не было? ну напились люди и подрались а повода никакого не было какой тут ещё нужен повод? нет Герочка ты мне очки не втирай пожалуйста даже пьяные просто так не дерутся а дерутся например потому что у них что-то в заду чешется. мама пьяные и пьют тоже не просто так и вообще если тебе так хочется то и трава просто так не растет а потому что у земли что-то чешется. Клара Абрамовна сказала что шутки шутками а он её напугал. Герман сказал что он знает и извинился. чего же ты теперь делать будешь? спросила Клара Абрамовна. как чего? лежать буду. я в отпуске. ничего особенного делать мне не нужно. Клара Абрамовна предложила принести ему его бумаги чтобы он поработал когда будут силы. работать я не хочу. как это не хочу, подняла брови Клара Абрамовна, нужно же делать-то что-то тем более отпуск твой не вечный а к концу каникул тебя как раз и выпустят. я этот курс десять лет уже читаю мама чего мне там готовить? ну ты как хочешь а я этого не понимаю, сказала Клара Абрамовна. чего ты не понимаешь? как это ты рассуждаешь не понимаю. ты вот раньше чего-то такое писал читал публиковал а теперь получается ничего не хочешь. вот опять пойдешь читать лекции. жены у тебя нет. ничего-то ты не хочешь. ещё немного и Клара Абрамовна дошла бы до вещей уже совершенно обидных. но как я сказал в Германе обиды больше никакой не было по крайней мере не в отношении его матери и он слушал всё это с совершенным равнодушием. я скоро умру, продолжала Клара Абрамовна, у тебя гаденыша ни семьи ни детей ни дела как же ты мне предлагаешь при всем этом умирать? если ты себя не жалеешь ты меня пожалей! а ты вместо этого вон получаешь по своей бестолковой башке тоже мне профессор. ладно мам чего ты нервничаешь, начал было Герман. а чего это ты не нервничаешь. вот что мне интересно! прервала его Клара Абрамовна. ну чего ты хочешь мама чего ты хочешь? повторял Герман перекатывая голову по подушке и повторяя как в бреду ну чего ты хочешь чего ты хочешь со странной какой-то улыбкой и равнодушие его приняло вид прямо какой-то странный Клара Абрамовна испугалась и позвала Лидию Николаевну. тут Герман продолжая изредка перекатывать голову на подушке спросил почему-то а ученики мои приходят? две женщины переглянулись. какие ученики Гера, спросила Клара Абрамовна. и как бы раздражаясь оттого что его не понимают Герман затараторил ну мои ученики ну кто-нибудь из тех кто там у меня учится ученики кто. нет не приходили, тихо сказала Клара Абрамовна, они и не знают наверное. ты же в отпуске. а не приходили, еле слышно сказал Герман. господи родный да что же это такое, начала бормотать Клара Абрамовна совершенно теряя связь с происходящим и Лидия Николаевна начала её успокаивать и выкатила её из палаты со словами пойдемте спросим у врача.

потекли больничные дни. и было в них даже своеобразное удовольствие или своеобразный интерес который можно вот почувствовать начиная читать какую-нибудь книгу и книга эта настолько плохо начинается что даже интересно что будет дальше. интерес этот вообще характерен для периодов бессилия и поддерживается тем что ты получаешь удовольствие от бессилия сделать эту книгу лучше чем она есть и читаешь её не потому что она хорошая а потому что уже начал читать. так и весь идиотизм больничной рутины все больничные унижения и даже больничное одиночество всё это Герману было переносить легче потому что он был больной и в некоторой мере всему этому по необходимости сопричастен.

он почти не думал о Надежде. когда она приходила они вели спокойные разговоры на обычные темы. он даже высказался насчет проблемы с работой о которой говорила ему Надежда в том смысле что нужно заниматься тем что любишь. один раз только получилось что-то необычное но устроила это Надежда потому что переволновалась. она каждый раз рассказывала ему про всякие радости и горести собственной жизни и вот один раз рассказала о том что приехала её маленькая племянница которой всё на свете интересно и с которой Надежде очень нравилось гулять. Надежда показывала своей племяннице город ходила в театр читала сказки Пушкина и той всё было интересно и она задавала много вопросов а Надежда на все эти вопросы отвечала. интересно. говорила Надежда, я вот раньше всегда думала что не хочу детей потому что не буду знать что им сказать о жизни о том как надо жить думала как вот буду смотреть в растерянности в эти глаза и думать что же я такое наделала а оказалось всё иначе. она конечно не мой ребенок но она всё-таки ребенок моей сестры и когда мы гуляем вместе по городу я чувствую за неё почти ту же ответственность которую бы чувствовала будь я её мать. и вот мы ходим по нашему вонючему серому городу ну ты сам знаешь и я тебе скажу что когда я хожу по нему одна и я ни за кого кроме себя как будто отвечать не должна то мне всё равно как будто страшнее и я всё начинаю спрашивать себя о людях которые мне попадаются по дороге и мне становится ещё страшнее так как будто я не только за себя а за них всех должна почему-то отвечать а отвечать я за них не могу и не хочу и сразу становится ещё страшнее. и сразу самые простые вопросы на которые я ну хотя бы в отношении себя могла что-нибудь сказать эти вот простые вопросы становятся неразрешимыми. а когда мы идем вот с Наташей и вот она задает такой какой-нибудь вопрос и вообще я знаю — вот например сейчас говорю и знаю что это страшный вопрос и из-за таких вопросов я детей и не хочу. но когда она его задает у меня сразу откуда-то берется ответ. я откуда-то сразу знаю что сказать. я не знаю почему так. Герман слушал и думал что он этого не понимает но он всё-таки кивнул головой и сказал понятно. Герман видел что Надежда никак не унимается и ищет слова чтобы сказать что она имеет в виду. Вот ты мне давал книгу читать там есть что-то такое. там ребенок спрашивает значит у старика месье можно ли жить без любви? скажи Герман почему есть разница между тем когда ты сам себе задаешь вопрос и когда ты слушаешь как тебе тот же самый вопрос задает ребенок? там в этом романе тоже вот это есть потому что старику стыдно но он всё-таки не может не сказать правду то есть не то чтобы он говорит правду но он говорит то что для него действительно есть. и получается так что хотя он знает ответ и говорит его а всё-таки только отвечая на вопрос ребенка он сам его узнаёт- и ему становится стыдно. Герман же думал что он живет в матерью в малюсенькой квартире а уж если бы там ещё был ребенок то и вообще. или вот читаем мы с ней сказки Пушкина и я ей рассказываю что когда Пушкин умер то такая давка была что надо было Преображенский полк у подъезда ставить а она мне говорит а почему это так? а я говорю потому что он был великий человек и она так мне кивает хорошо как будто это совершенно понятно и мне тоже становится совершенно понятно что такое великий человек хотя раньше я бы сказала ну не дурак ли стреляться. тут она опять замолчала. что там, как бы проснувшись спросила Надежда и улыбнулась, долго тебя еще здесь будут держать? ну вообще-то не знаю, ответил Герман. думаю я хоть сейчас мог бы выйти. Надежда молчала но в этом молчании как бы заключался вопрос. вместо него она задала другой. что будешь делать когда выйдешь? Герман ответил что начнется семестр в университете и ему там курс введение в социологию вести.

но вообще он как я уже сказал почти не думал о Надежде. удивительные мысли и ощущения посещали его. он гулял в коротких шортах и тапочках по коридорам отделения травматологии медленно и внимательно глядя по сторонам как человек оглядывает квартиру перед покупкой. постепенно он начал узнавать медсестер и некоторые кивали ему когда пересекались с ним в коридорах. он познакомился с другими больными и даже играл с ними в карты и со временем стал много разговаривать и надо сказать намного больше чем с теми знакомыми которые приходили его навещать. наконец в один из визитов мать спросила его не думает ли он возвращаться домой на что он как-то вяло махнул рукой и сказал что это зависит от врачей. время от времени приходил Женя и еще друг Коля о котором вкратце было сказано в самом начале и который был единственным человеком знавшим некоторые детали отношения Германа к Надежде или по крайней мере знавшим что что-то такое было. Герман был более открыт с ним потому что легче быть открытым с такими людьми как Коля то есть с такими которые даже если говорят тебе например что ты друг не прав это звучит так как будто речь и в самом деле идет не о тебе а о том в чем ты не прав. и вот когда Коля пришел он в конце концов поинтересовался новостями насчет той загадочной дамы о которой Герман ему рассказывал. Герман на это ответил что-то такое что может быть он и ошибался насчет этой дамы и начал говорить о чем-то другом. Коля тактично улыбнулся и не стал расспрашивать. после трех недель в стационаре как-то после обеда в палату зашел доктор и сказал что Германа выписывают что поскольку осложнений нет дальше ребра могут зарастать и на дому и дав Герману список лекарств и мазей и настояв на щадящем режиме вышел. Герман остался в кровати как бы не зная вставать ему или что и ему стало казаться что ребра заныли пуще прежнего. он судорожно окинул взглядом палату и начал собираться.

вечером только стемнело Герман был дома. он постоял на пороге как бы в нерешительности и снял ботинки. потом он никак не мог протиснуть эти ботинки в калошницу набитую всяким хламом который падал когда он протискивал в неё свои ботинки а когда он запихивал обратно хлам то падали его ботинки и так далее точно как в фильмах Чарли Чаплина. наконец он выпрямился и обнаружил что в квартире гробовая тишина. на кухне он налил себе стакан воды из кувшина но так и не выпил почему-то а стал как завороженный смотреть в окно за которым гигантскими снежинками валил снег. потом пошел в ванную комнату. там он встал перед зеркалом и долго на себя смотрел. он взял бритву и сбрил бороду и усы отросшие за недели в больнице. брился он долго и тщательно слушая жужжание бритвы в тишине квартиры. потом он почистил зубы хотя чистил их после обеда пару часов назад. потом он было схватил штору в ванной но мыться передумал. он вышел из ванной и заглянул в комнату своей матери. мать его сидела и не двигалась. он подумал что она умерла и сказал себе нет к этому я сейчас не готов и закрыл дверь, потом он пошел в свою комнату и сел за стол. все бумажки которые он перед уходом разбросал были сложены в аккуратные стопки на столе. он взял наугад одну из бумажек, это была работа студента второго курса на тему социологический метод Дюркгейма. студент писал не плохо и не хорошо а так более менее улавливая общие идеи. новаторство Дюркгейма, писал студент, состояло в обосновании отделения социального факта от его индивидуальных характеристик и рассмотрения его как вещи то есть внешнего и следовательно a priori непроницаемого для ума объекта познания. таким образом главным способом его изучения становится не умозрение а наблюдение эксперимент сбор статистических данных и сравнительный анализ сходных явлений в различных условиях. это был тот тип шлифованного академического письма из которого понятно что человек прочитал но не понятно понял ли он что-нибудь. но Герман опустил голову на ладонь и читал и читал скользя глазами по строчкам и ровно дыша. Дюркгейм проводит границу между социологией и психологией сужая область индивидуального мышления до его социальной составляющей и таким образом признавая релевантным для социологического исследования только так называемое мышление групп то есть мышление основанное на взаимном ожидании или говоря в терминах Дюркгейма на принуждении. это приводит Дюркгейма к важному размышлению о позитивной и реальной природе социального принуждения которое не является ни искусственным сокращением человеческой личности как считали Гоббс и Руссо ни естественным продолжением человеческого тела и его потребностей как считал Спенсер. принуждение по Дюркгейму носит безотносительный к индивидуальной пользе фактический характер и является неотъемлемым признаком социального факта. вдруг из комнаты матери послышался скрип голоса. нет видимо всё-таки не умерла, подумал Герман. жизнь вообще полна таких моментов когда кажется что-то закончилось а оно начинается сначала и даже можно сказать что из этих моментов она и состоит. Герман опустил бумагу на стол закрыл глаза и заплакал. видели вы когда-нибудь как плачет человек с закрытыми глазами? вот так плакал мой Герман так что оставим его в покое.

ночь была такая густая что казалось ложка времени сломается о неё и утро никогда не наступит. Герман перекатывался с бока на бок и не мог спать. было ему то жарко то зябко а в общем и целом просто страшно. почему-то получалось так что он умирает хотя от неосложненного перелома ребер не умирают но кто знает думал он может у меня что-нибудь вроде вот как у Ивана Ильича который тоже только боком чуть ударился а вышло совсем не то. то есть он ничего такого не думал но в общем и целом он плевал на то что у него рёбра а всё равно думал что умирает и в этом смысле что-то общее конечно есть. тоже ему значит казалось что-то что его в какой-то мешок пихают и это пример того как литература учит интеллигенцию страдать.

заснул он под утро а разбужен был грохотом стальной двери в блоке. Это Лидия Николаевна которая не знала что он вернулся как обычно пришла утром ухаживать за Кларой Абрамовной. он проснулся и спросонья не мог понять кто это мог прийти в квартиру. потом Лидия Николаевна выросла в дверном проеме и он вспомнил. а так ты вернулся голубчик, обрадовалась она. кто вернулся? послышался голос Клары Абрамовны из-за двери её комнаты. Герман, громко сказала Лидия Николаевна, вот лежит в кровати. не может быть, удивилась Клара Абрамовна. вот сами посмотрите, сказала Лидия Николаевна но Клара Абрамовна запротестовала — сейчас ты меня будешь ещё в каталку пересаживать. мама я здесь, сказал Герман не вставая с кровати. да уж я сообразила, послышался голос матери. ты часом тут не вторую неделю втихаря живешь? нет я меня вчера выписали. вечером. ты спала уже.

завтракали они все вместе на кухне и такого уже кажется сто лет не бывало. организовала это Лидия Николаевна сказав что надо отметить выздоровление. Клара Абрамовна поворчала и согласилась с условием что постелют сиреневую скатерть и подадут приборы. Герман сидел с тяжелой головой и мутью какой-то перед глазами потому что спал он самое большее два часа. Гера иди спать ты же не выспался, сказала Клара Абрамовна. он действительно хотел спать но всё-таки сказал да нет я ничего. он даже с некоторым облегчением смотрел на закипающий кофе и говорил себе что сейчас вот он от этого кофе проснется. Клара Абрамовна расспрашивала Германа о больничной жизни таким образом пытаясь выяснить его самочувствие. она спрашивала как там кормили заводил ли он там с кем-нибудь разговоры и что говорят врачи. так она хотела вывести его на беседу но добилась только да и нет и всякое такое. наконец потому что не двое тут говорили а один пытался заговорить ртом второго то вскоре беседа угасла. Герман допил кофе поднял глаза с тарелки и увидел что Клара Абрамовна так почти ничего и не съела. горячий кофе не только не разбудил но даже сильнее разморил Германа и тот извинившись ушел в свою комнату где лег и заснул.

во сне он видел свою мать. она была молодой и красивой такой какой он видел её на старых фотографиях цвета железистых чернил. она сидела и в упор смотрела на него ни на чем как будто не настаивая а так просто изучая его. держалась она очень прямо и одета была в скромное бежевое платье с кружевами. откуда-то донесся глухой шлепок пощечины. мой отец каким я его помню имел большое поместье в Оренбургской губернии. заговорила она не открывая рта и слова как бы просто исходили от неё. вел он жизнь размеренную и в то же время не скучал. к моему рождению он уже откутил своё. в молодости воевал в Крымской войне потом в Турецкой и дослужился до штабс-капитана лейб-гвардии. рассказывали что прежде чем в почтенном уже возрасте встретить мою мать он успел прослыть порядочным волокитой и душой компании. параллельно службе увлекался историей и даже составил один из первых подробных каталогов голландских кораблей эпохи Петра с подробнейшим их описанием и историей их участия в крупных морских баталиях века за что был награжден орденом Святой Анны третьей степени из рук самого Александра III. повсюду окруженный приятелями и верными товарищами он всё-таки умел быть вдумчивым когда одинокими вечерами сидел над увесистыми томами по военной истории и легкость его в обращении с другими не была романтической легкомысленностью -разве что в первые молодые годы когда говорили он только и делал что сочинял длиннющие иронические оды на самые разные темы и любил напившись декларировать их в своем полку под общие аплодисменты. или же бегал по уважаемым домам и во время смелой и остроумной беседы с каким-нибудь старым князем успевал правым глазом ухлестывать за его дочерью. играл в карты не увлекаясь дрался на дуэлях но никого кажется не убил. мама моя услышала о нем раньше чем он о ней. он к этому времени немного остепенился и жил с веселым спокойствием удивляясь что дожил до тридцати пяти и не зная чем ему заняться. он поселился наконец окончательно в своем поместье развел хозяйство и размеренно чередовал ручной труд с умственным оставив всё-таки большую часть своего времени последнему. он продолжал читать газеты по утрам и писать остроумные статьи как на злобу дня так и на исторические темы. и те и другие ценились за хороший язык который молодые литераторы его времени начали утрачивать и за особенный стиль который выточила из него жизнь и который нельзя было ни с чьим спутать. время от времени он выбирался всё-таки в Петербург навестить хороших знакомых или по какому-нибудь высочайшему повелению кои нужно сказать в те годы с ним уже почти не приключались а если и приключались то обычно в виде упреков и как бы мягких отеческих наставлений которые император передавал через соответствующих уполномоченных. с этих бесед папа возвращался всегда в плохом духе и долго потом бродил вокруг дома без дела. вот в одну из таких эскапад которая была к счастью связана с поводом скорее приятного свойства — были именины его армейского приятеля — он с моей мамой и познакомился. потом был другой сон. Герман стоит в заснеженной голой ложбине оврага. на высоких скатах оврага растут березы. он стоит по лодыжку в снегу в белой рубашке черном жилете и какой-то огромной шубе вроде медвежьей. ветер дует. он опускает глаза и видит справа в снегу деревянный футляр прямоугольной формы будто для револьвера, думает он. никого вокруг нет. в двадцати шагах от него овраг заворачивает влево и скрывается поворотом. а солнце светит. Герман оглядывается по сторонам делает несколько мелких шагов вправо и влево и наконец становится как стоял, и ничего не происходит. и так продолжается несколько минут. с очередным потоком ветра доносится до Германа как бы глухой ритмичный бой как бьют ковры выбивалкой. завывает ветер сильней и вот уже носит вокруг откуда-то налетевшую снежную пыль — пургу. и видит Герман как в двадцати шагах из-за поворота выплывает по воздуху строй тёмно-зеленых с красным мундиров. из воротников чуть торчат краснощекие лица а над ними качаются высокие киверы на ветру. и пока этот полк приближается строго и ровно как линейка скользящая по листу Герман видит что не по воздуху плывут мундиры а белоснежные широкие штаны гвардейцев тонут в снегу и видит крест-накрест белые ленты мундиров. взгляд Германа снова падает на футляр под его ногами. а неизвестные приближаются ровным шагом. ветер дует ещё сильней и только ритмичный шаг краснолицых солдат прорывается сквозь пургу. и Герман не смеет поднять глаза и только слышит как близится шаг. медленно как бы бережно опускается как на него ужас. тело его всё сжимается будто его вот-вот расплющат и Герман падает на колени. в тот же миг становится легче. он садится и обхватывает руками колени. Герман оглядывается по сторонам и видит только как на белом фоне качаются со скрипом стволы на склонах. наконец пурга переходит в метель и вот уже Герман ничего не может видеть и всё как простыней заволакивает белизна. он хватает деревянный футляр и ползет на коленях по снегу и кажется что долго. ползти становится трудней и он понимает что взбирается по склону. это хорошо, говорит он себе, над оврагом должна проходить дорога. но никакой дороги а прямо на склоне перед ним вырастает дверь. ветер завывает и снег бьет в лицо и ледяные пальцы дрожат в горсти. Герман открывает дверь и оказывается в чем-то вроде иглу или снежной берлоги выдолбленной прямо в склоне. внутри тепло но тесно три на три метра и потолок такой низкий что и в куполе не разогнуться. Герман закрывает дверь. в двери забитое снегом окошко мелкое как в киоске. он садится на пол кладет футляр и ждет. по тому как темнеет прилипший к стеклу снег он понимает что наступил вечер. достает из шубы огарок свечи и зажигает. снаружи наступает тишина. ветер стихает. он становится на колени и подползает к окошку в двери. он стучит в него чтобы стряхнуть снег с другой стороны стекла. в окне темно. тогда он толкает дверь и не может её открыть. толкает ещё и не может открыть. толкает ещё и ещё и ещё. становится душно, он замечает что он всё ещё в этой тяжелой шубе и скидывает её. он разбивает локтем окно и утыкается в снег. всем телом набрасывается на дверь и падает перед ней. так он лежит и приходит ночь. он лежит и не встает. наконец решив что это конец он ползет к футляру и поднимает крышку. в свете огарка на дне футляра несколько ягод спелой черешни.

на этом Герман значит проснулся. было что-то около четырех. подушка его намокла от пота. сердце его билось так что кровать ходуном ходила. хуже всего было то что за окном светило ещё вечернее солнце и придавало пробуждению характер уже совершенно ненормальный. Герман прямо застонал когда понял что это не утро а вечер и что вот скоро нужно будет опять засыпать. встать он не мог. казалось ему что если он встанет то первым делом повесится. так что он не вставал а лежал как был в неудобной какой-то кривой позе и даже позу эту не менял в остолбенении вспоминая увиденное во сне. потом он как это обыкновенно случается всё-таки встал. то есть сел на кровати опустив локти на колени. перед сном он забыл снять часы и они натерли ему красным запястье. он снял часы и положил на полку. потом вспомнив что он не ложится спать а встает снова надел часы. ощущение у него было такое что он в этот момент был как бы под прицелом тысячи невидимых иголок которые дырявили воздух вокруг него и искривляли жизнь и что попробуй он сейчас встать одной ногой твердо на пол вся комната перевернется вверх дном. не думая Герман взял в руки телефон и позвонил Надежде. когда она взяла трубку он спросил могут ли они сейчас встретиться. она сказала что могут и он спросил дома ли она. она сказала да и он сказал что подойдет к её подъезду и позвонит.

Герман привел Надежду в какой-то бар неподалеку от её дома. бар был скверного пошиба из серии на углу Колейной и Трамвайной только к тому же ещё и крохотный и дышать в нём было нечем. единственное место за столиком которое они нашли было впритык к другому столику за которым тоже сидели и было сложно сказать что-нибудь так чтобы другие не услышали. громко играла музыка и говорить шепотом было бесполезно поэтому приходилось кричать прямо в ухо прикрываясь от других ладонью. так они перекинулись парой фраз и потом замолчали над своими кружками. когда они допили Герман предложил пойти на улицу и Надежда согласилась. уличный воздух и тишина обступили Германа выдавливая из него слова. Герман рассказал что ему приснился кошмар этой ночью. потом рассказал что в больнице он почти всегда выигрывал в карты и что теперь ему тоже хочется в карты играть потому что привык. потом рассказал ещё что через неделю на работу. а я кстати бросила работу, сказала Надежда и рассказала потом как она это сделала и что теперь она хочет снова попробовать себя в кино — у неё ведь есть образование. Герман сказал что это выглядит хорошей идеей, так они шли и разговаривали. наконец они даже стали что-то улыбаться и даже посмеиваться, потом зашли в полупустое кафе. после холода хорошо было сидеть в мягких креслах и в тепле и Герман никак не мог налюбоваться на красные щеки Надежды которая смущенно улыбаясь тёрла их ладонями и шмыгала носом.

когда два человека говорят то не слушать они должны друг друга как слушают новости или соседские сплетни за стеной и не выслушивать друг друга как выслушивают наставления и попреки а прослушивать друг друга вот как доктор прослушивает сердце или как говорят а сейчас мы предлагаем вам прослушать второй фортепианный концерт Рахманинова. на какие-то доли секунды когда Герман смотрел как Надежда трёт щеки и усаживается ему показалось что он как бы занимается вот этим прослушиванием и что в эти доли секунды как будто узнаёт он о ней что-то такое сокровенное как бывает слушаешь какую-нибудь мелодию и кажется что внутри у тебя открывается что-то сокровенное — то что как стетоскоп доктора позволяет тебе слышать что-то такое что иначе никак не услышать. для всего этого нет слов. это похоже в своем роде и на момент внезапного понимания который тоже мгновенно исчезает поэтому поняв однажды ты потом уже не можешь сидеть и часами напролет это заново понимать и понимать как раз шагнув в реку ты не можешь продолжать шагать в неё но только в ней. и значит через какую-то долю секунды всё пропадало и была просто Надежда которая сидела перед ним и что это он такое понимал уже было не ясно и более того было неловко потому что сидели они распаренные в этом кафе и надо было в конце концов что-нибудь говорить. и они действительно заговорили. но на этот раз Герман уже участвовал в разговоре наполовину часто замолкал и Надежда начала замечать в нём то же поведение которое так смутило её в первые её визиты в больницу.

скоро стемнело. чужие глаза как два выпуклых зеркала стремили всё пространство к нулю в котором находился Герман. и не было больше сил смотреть в эти глаза и не понятно было чего они ждут и ждут ли вообще чего они видят и видят ли что-нибудь смотреть в них было то же что смотреть в небо когда молишься богу. это были минуты полные молчания и полные отвращения к этому молчанию полные его дрожания в неблагополучном воздухе между двумя людьми. таким по-человечески ненормальным было это молчание так не похоже на молчание быков коров или земли таким жаждущим ответа как бы бетон вздувался вздумав рождать человека как бы сердце вдруг решило наконец перестать стучаться о стены собственной клетки и решило вырваться из неё как бы допустим человек изобретал в безумии какой-нибудь свой личный язык. так не бывает. Герман не смотрел больше никуда и всё-таки видел её перед глазами и теперь уже одно её лицо заставляло зажмуриваться вот как когда ногтями скребут по доске. возможно тот кто не может высказать что-то затаенное не имеет ничего затаенного и кто не может высказать тайны собственного сердца не имеет никаких тайн и это пустота распахнутого пустого сердца сосет силы и жажду заполнить её и делать вид что черпаешь заполняя и делать вид что говоришь выжимая из чужих слов собственные. может быть вся эта боль затаенного в глубине есть просто шок от пульсирующей силой и чувством жизни на поверхности — жизни глаз и волос и простого очарования прочих людей.

этим же вечером который был ещё одним вечером пятницы после встречи с Надеждой Герман оказался в баре на углу Трамвайной и Колейной. и когда к Герману подсели два незнакомых человека которых можно назвать первый и второй и спросили его как его зовут он сказал Герман. когда они спросили его кто он по профессии он ответил что он преподаватель социологии. тогда первый сказал -товарищ Сталин вы большой ученый в социологии вы просто корифей! там было языкознание, поправил его Герман. а социологии что ли не знал? спросил первый, вон говорил же — смерть человека статистика! и первый улыбнулся оттого как он здорово вкрутил сразу два афоризма. Герман тоже улыбнулся но оттого что оба афоризма первый умудрился исковеркать. а я так думаю, сказал второй, что это не смерть а жизнь человека статистика. смерть человека это просто ничто. нуль без палочки. статисты и заниматься этим не будут. да и чем там заниматься -смерть она и есть смерть — и всё! чего он там мог выдумать — умер и всё как и остальные умирают чего же тут изучать? а вот жизнь человека — это действительно статистика. один человек от другого тем-то и отличается что один тысячу шагов в день вышагивает а другой тринадцать тысяч и вот получается что кажется второй будет здоровее. вот тебе и связь статистики с медициной. вот один допустим на ночь совсем не молился а второй пошел на поклонение иконе пресвятой Богородицы и исцелил молодого сына допустим — тоже интересный элемент статистики получается и может помочь нам понять такую науку как религия например. или скажем человек чего подумал… ну… не знаю в общем… тут еще не знаю… столько всего люди думают что по статистике кажется это не очень важно и особенно не меняет дела так что думанья оставим допустим философии которая понятное дело не наука и это все давно знают а почему? а потому что говорят что она мать всех наук. и как всякая мать, вмешался Герман, занимается тем что детям совершенно по ба-ра-ба-ну. верно! кивнул второй улыбаясь Герману который к этому времени уже сильно напился. первый и второй одобрительно рассмеялись и подняли кружки. тогда Герман тоже поднял и они выпили.

следующим утром Герман встал поздно. голова у него не болела но была тяжелой и медленной и усадив себя на кухонную табуретку он никак не мог решиться встать и сделать кофе. на стене на кухне висела деревянная доска с орнаментом. орнамент был сложным и на первый взгляд казался абсолютно симметричным. и если бы человеку дали мельком взглянуть на доску и спросили бы что нарисовано он бы сказал ничего не нарисовано просто орнамент симметричный. и закрашенные участки слева отражались в участках справа и одни и те же цвета отражались одними и теми же. но начиная обращать внимание на цвета внимательный зритель каковым от скуки сидения на кухне был этим утром Герман внимательный зритель замечал что в одном месте симметрия нарушена. а нарушена она была как бы у самой оси симметрии где зеркально соприкасались два пятна и форма их — что-то вроде размазанной кляксы — отражалась зеркально вот только одно пятно было красным а другое белым. Герман присмотрелся. действительно повсюду была симметрия в орнаменте а тут нет. он пригляделся к двум кляксам и у него перед глазами вдруг стало возникать что-то совершенно неожиданное а именно там где раньше был орнамент теперь боролись лбами два петуха. то есть орнамент оставался но ещё в нем по центру бодались два петуха так что их смятые на лбу гребни — красный и белый — пересекались на оси симметрии. и кроме этих двух гребней все у петухов было одинаковое и будь эти гребни тоже одинаковые никаких петухов на этой доске разобрать было бы почти невозможно, а из-за этих гребней там где был орнамент появлялись петухи. как интересно подумал Герман тридцать лет сидел на кухне а никаких петухов не видел. и он вспомнил как однажды летом в детстве он переводил через дорогу двоюродную сестренку которую ему велели отвести в школу и вот когда он переводил её через дорогу она взяла и встала как вкопанная посреди проезжей части. ты чего спросил Герман. а она будто и не слышала его. загорелся желтый свет. еле вытащил он её на тротуар где она ему сказала что вдруг переходя дорогу сообразила что Кенга и Крошка Ру это просто слово кенгуру поделенное пополам.