Хаим Аса

Письма вождю

Отрывок из новеллы

Письмо первое

Я люблю Солти. Люблю отчаянно. Я не знаю, почему я люблю именно его. Может быть, потому что он был первым, кто вошёл в меня. А может быть… нет, не знаю. Но после многих сомнений и размышлений я решила, что это не так уж и важно. Что действительно важно, великий и отважный вождь, так это то, что жизнь моя связана с его жизнью крепким узлом. И куда бы он ни шёл, я пойду с ним, и куда бы он ни ушёл один, он вернется ко мне. Только ко мне, потому что мы любим друг друга. Сегодня я пишу тебе потому, что Солти уходит на войну. Как ураганный ветер, он рвётся туда, охваченный восторгом и нетерпением. А он ведь не знает, что такое война, и никогда не бывал в бою. Он даже не может выстоять в серьёзном споре вроде того, который случился у него с Мишей, хозяином лавки в нашем селе, несмотря на то, что он был прав. Сегодня утром, когда он проснулся, за окном ещё была темень, петух ещё не прокричал свой утренний зов. Все выглядело обычно, только тишина была тяжелее, как будто что-то все-таки должно случиться. Вещи, который он просил, я приготовила за много дней до этого со старательностью и максимальной аккуратностью. Составила список всего необходимого и пометила каждую вещь, которую уложила в большую сумку. В большую кожаную сумку, которая должна была вместить все. Эту сумку я отремонтировала заранее у сапожника. Я думаю, что она продержится ещё много лет, несмотря на свой преклонный возраст. Дедушка Солти завещал её мне. Никогда ещё я не была так организованна, как сейчас, когда готовила для Солти боевую амуницию.
Вчера у нас была последняя совместная трапеза. Мы попросили оставить нас наедине, и действительно были вдвоём, односельчане нам не мешали. Большую часть времени мы молчали, и только перед последним блюдом Солти спросил, буду ли я ему верна. Я попросила, чтобы он извинился, но он требовал ответа. В конце концов я пообещала, и он извинился. Мы снова помолчали. Когда мы закончили последнее блюдо, я не смогла удержаться и спросила, вернется ли он ко мне. Солти очень разнервничался. Я извинилась и продолжала требовать ответа. Он ответил: «Конечно». Снова помолчали и выпили красного вина, которое его отец готовит в своем погребе. Мы любим пить его вместе, и вообще не говорим много. Я думаю, что Солти – тот ещё молчун. Я полагаю, что я молчунья тоже, но я не знаю, может быть, я такая только с Солти. Я никогда не была с кем-нибудь другим. Мы покурили вместе и пригубили вино, но в конце концов во мне вспыхнуло всё то же сомнение, и оно мешало мне. Но я решила, держать себя в руках. Я нервно выдыхала дым, почти не впуская его в лёгкие, быстро-быстро. Солти поднял на меня свои большие глаза, и я кивнула ему и улыбнулась той улыбкой, после которой мы обычно ложимся в кровать. Кровать тоже осталась ему от его деда. Солти продолжал курить и снова уперся взглядом в стол. Я так люблю эти глаза… Он выпустил густую струю дыма, как будто обдумывая что-то. Своими нежными пальцами он гонял по столу хлебные крошки, словно бильярдные шары. Я снова ему улыбнулась той самой улыбкой, но в этот раз он не протянул мне руку и не повёл к нашей кровати. Он только прикурил ещё одну сигарету и продолжил впиваться своими красивыми глазами в стол. Они у него, как у большого ворона, а над ними нависают такие же красивые ресницы, очень чёрные, длинные-предлинные, их кончики завиваются, принимая прекрасную форму. Эти тонюсенькие кончики я ужасно люблю. И вообще я ужасно люблю Солти. Я могу часами сидеть и смотреть на него, не обмениваясь хотя бы одним словом. Я смотрела в его глаза сквозь дым, поднимающийся с его губ и из носа – очень красивого, тонкого, длинного и прямого, как линейка. Его он тоже унаследовал от своей семьи. В конце концов я совсем разнервничалась, потому что уже как минимум в пятый раз улыбалась ему улыбкой, которая всегда ведет нас в кровать, а Солти не реагировал. Моя левая нога уже довльно сильно болела – ведь когда я сижу напротив Солти и стараюсь увлечь его в кровать, я кладу ногу на ногу. Я знаю, ему это очень нравится. Правда, мне это тоже нравится. Это выглядит очень сексуально. Я судорожно курила и опустила левое плечо так низко, что выглядела совсем скрючившейся. Только тогда он отвлекся от хлебных шариков и посмотрел на меня. Я отчаянно улыбнулась ему и спросила: «Как ты можешь знать?» Красивые глаза взглянули на меня сквозь дым.
– Что? – спросил он.
Я очень обрадовалась, потому что опасалась – мы не поговорим больше перед войной, а как обычно после ужина пойдём в кровать, займёмся любовью и уснём до утра, не обменявшись хотя бы словом.
– Как ты можешь знать, что вернёшься ко мне? – спросила я.
Солти выпрямился, загасил сигарету, протянул руку через стол и накрыл мою ладонь своей. У него тонкая рука, не очень волосатая, я очень люблю его руки. В моих сексуальных снах я совокупляюсь только с его руками, я знаю их до мельчайших подробностей, даже малюсенькие шрамы на правой руке помню, хотя они почти незаметны.
– Знаю и всё, – ответил он, сжимая мою ладонь и глядя мне в глаза.
Я продолжала нервно курить, ответ Солти меня не успокоил. Я спросила:
– Откуда такая уверенность?
Он молчал. Тогда я добавила:
– Ты всё бросаешь здесь для какой-то войны, выдуманой человеком, перед которым ты преклоняешься, хотя незнаком с ним и не знаешь даже его намерений.
Солти убрал свою ладонь и снова закурил. Ему не понравилось сказанное мной.
– Я должен идти с ним, – ответил он и снова начал играть хлебными крошками.
– За ним, а не с ним, – поправила я его.
– Не знаю, – ответил Солти. – Не знаю – за ним или с ним. Я иду на эту войну, потому что чувствую: я должен.
Я отпила ещё вина, я не знала, что ещё сделать сейчас. Но должна же была что-нибудь сделать.
– А что будет со мной? – вырвалось у меня. Я не хотела задавать этот вопрос, его нельзя было задавать. Все и так четко и ясно, сомнения просто немыслимы. Он очень удивился. Так удивился, что встал с кресла, почесал в затылке, пригладил чёрные волосы и подошел ко мне. Встал на одно колено, просунул ладонь под мою рубашку, положил на грудь и нежно-нежно начал гладить. Я закрыла глаза и видела только свет, белый-белый, и чувствовала, что я лечу над этой белизной и не было ничего, кроме этого – только я и руки Солти. Он положил голову мне на грудь и с силой притянул меня к себе. Мы повалились на пол, который был белым-белым, и занялись любовью. Это было прекрасно. Потом мы пошли в кровать и уснули сном ребенка. Мы очень любим засыпать вместе после любви.
В общем, так я и рассталась с Солти. Теперь я пишу тебе – великому вождю с отважным лицом – потому что Солти нет и я не могу задавать вопросы Солти, когда его нет. Правда, когда он возле меня, я тоже не могу говорить с ним о том, что меня беспокоит. В лучшем случае, когда он что-нибудь чувствует, он протягивает свою ладонь к моей груди, швыряет меня в тот прекрасный мир, и я сдаюсь ему, как кубик сахара кипятку.
Сейчас я сердцем чувствую, что обязана поделиться с тобой своими размышлениями и вопросами. И не потому, Боже упаси, что я жду ответа, нет, я просто обязана спросить. И ты – лучший адресат. Это словно спросить у Бога. Мои вопросы к тебе – это вопросы, которые я шёпотом в углу, когда никто меня не видит, задаю Богу. Я рассказываю ему о том, что происходит со мной, и это как будто рассказывать самой себе, потому что это правда, это то, что я знаю. Я рассказываю об этом себе и Богу, и делаю это почти каждый вечер, хотя и не верю в его существование. Правда, я не верю, что и ты существуешь, но пишу тебе. Может быть, пишу именно поэтому. Я знаю, что не отошлю это письмо. Может быть, когда-нибудь в далёком будущем.

Письмо номер 29

Я пишу тебе из столичного госпиталя, великий вождь. Не знаю, вернусь ли отсюда домой, поэтому собрала все письма, которые писала тебе до сих пор. Я пошлю тебе их все после того, как закончу это письмо, последнее.
Я очень любила Солти, эта любовь привела меня к тебе. Я любила тело Солти, его руки, нос, глаза. Ужасно любила его глаза, любила, когда он держал меня за талию обеими руками и укладывал в постель, на пол или на себя. Я долго ждала его возле окна. Я любила Юль настоящей любовью. Но Юль больше нет. Она была надеждой. Только сейчас, после того, как её больше нет, я поняла: она была единственной надеждой во всей этой серости. Но она – угроза для тебя, вождь. Поэтому я ждала возле окна, и там ты проник в меня, червь, и я ненавидела тебя и в конце концов от безысходности научилась любить тебя. По мере того, как росла моя любовь к тебе, росла и моя ненависть к миру вокруг меня, даже к паре воробьев во дворе. Я научилась любить твоё ужасное тело и гладить твоё длинное лицо. Я научилась стонать, когда ты проникал в меня. Хуже того – я начала тосковать по тебе, и эта тоска усиливалась по мере того, как силы оставляли меня, и инфекция в моём половом органе угрожала жизни. Только вчера я освободилась от тебя навсегда и сейчас оторвалась от всего, что было – и от тебя, и от Солти. Сейчас я могу разрешить себе умереть или спастись, это уже неважно. В любом случае я не тот человек, которым была. Вчера ночью после того, как я написала предыдущее письмо, я, собрав последние силы, встала из кресла, зашла в комнату Солти. Присела возле его кровати, взглянула на его лицо и грудь, подымавшуюся и опускавшуюся, как гармошка. Я знала: через несколько часов меня заберут в госпиталь и почти нет шансов, что вернусь оттуда живой. Это было моё расставание с Солти. Я долго смотрела на него, он лежал, как труп, иногда храпя и кашляя в глубоком забытье. Тебя, дорогой вождь, не было в этой комнате. Только я и Солти, которого я так когда-то любила. Я знала, что я больше никогда его не увижу. Я подползла к его голове и поцеловала в лоб долгим поцелуем. Я пыталась снова ощутить запах, когда-то исходивший от тела Солти, но не смогла вспомнить его. Я верила, что это Солти только потому, что так сказал сельский голова. Я прошептала ему на ухо: «Это я», – но он не проснулся. Тогда я положила голову ему на грудь, как привыкла делать когда-то, и только закрыла глаза, как передо мной появился ты. Ты хотел проникнуть в меня, а я так испугалась, что бросилась на пол и закричала в простыню, которую стянула с кровати. Ты настаивал, а я сопротивлялась. Я была готова взорваться от гнева и ненависти к тебе и к себе, и моя ненависть к тебе в этот момент дошла до предела. Ты посмотрел на меня взглядом, полным ревности. Ты ревновал к Солти, я уверена. Ты, вождь, которому я была преданна с ненавистью и отвращением, равным которым нет, ты ревновал к пульсирующему куску мяса, брошенному на кровать. Я разрешила тебе проникнуть в себя, разрешила тебе любить меня на полу, гладила твою голову последним поглаживанием, потому что знала: больше этого не будет. Когда ты из меня вышел, то посмотрел своими ужасными глазами, но я не обратила внимания и поползла, почти не дыша, в свою комнату, разбила вазу с цветами, которую мне принесли односельчане в честь возвращения Солти, и выбрала осколок, острый как нож. Я поползла в комнату Солти. Силы меня уже давно оставили, все вокруг расплывалось. Я с трудом нашла ножки кровати. В моих лёгких почти не было воздуха, я дышала так шумно, что опасалась, что всё село услышит меня. Я знала, что должна это сделать сейчас, знала, что иначе пропаду. Я вскарабкалась на кровать Солти, прилегла возле него и погладила щетину на его лице. Он повернул ко мне лицо, но не проснулся, и я всунула палец ему в ухо, как делала это раньше, и погладила его грудь, потом член, который показался мне совсем чужим. Потом погладила волосы на его голове. Вдохнула их запах, поцеловала и попрощалась с ними. Я так любила их когда-то. Даже бинты на его культях погладила почти сексуально. Я хотела с ним заняться любовью в последний раз. С его телом. Я же всегда занималась любовью с его телом. Я обняла свое тело его забинтованными культями и легла на него. Силы оставили меня и двигаться я не могла. Только правая рука, которая держала осколок вазы, приблизилась к горлу Солти. У него красивое горло, которое я всегда очень любила. Я помнила его выпирающую сонную артерию, которая меня всегда возбуждала. Она всегда выпячивалась по-особому, и я не раз узнавала Солти только по ней, когда по праздникам у нас бывали маскарады. Моя рука ощупала горло и нашла эту артерию. Она и сейчас выпирала по-особому, моя ладонь чувствовала биение его сердца. Я воткнула осколок стекла в артерию, вытянула его и снова воткнула. Сильная струя горячей крови залила моё лицо и грудь. Солти не проснулся. Через несколько минут он перестал дышать. Только тогда я сползла с него и с нашей кровати, подползла к креслу возле окна и забралась в него, положив голову на спинку. Впервые за много месяцев я не смотрела в окно. С моих рук, с лица, со всего тела капала кровь. Я чувствовала огромное облегчение. Даже жажда жизни внезапно вернулась ко мне. Всходило солнце, я посмотрела наружу на свет, который постепенно усиливался и который я видела словно впервые. Я почувствовала голод.
Прибыл сельский врач в сопровождении двух помощников, чтобы забрать меня в госпиталь.
Один из помощников нес с собой носилки, другой одеяла. Доктор зашел в мою комнату и сказал:
– Доброе утро!
Я ответила:
– Доброе утро.
Он посмотрел на меня с удивлением, потому что не знал моего голоса. Он услышал его впервые.
– Как ваши дела, госпожа? – спросил он.
– Прекрасно, – ответила я.
Он подошёл к окну и выглянул наружу. Помощники несли носилки с трупом Солти. Солти был накрыт одеялами, видны были только стопы. Я ужасно любила его стопы. Врач отодвинулся от окна и спросил снова:
– Как ваши дела?
– Я голодна, – ответила я решительно, и он посмотрел на меня с удивлением, потому что я не ела ничего уже несколько месяцев.
– Вы хотите есть сейчас? – продолжил он.
– Да, – кивнула я.
– Что? – спросил он.
– Неважно что, умираю от голода.
Врач вышел на кухню и принёс бутерброд со стаканом воды. Я проглотила всё и получила от этого огромное удовольствие. Доктор стер кровь Солти с моего лица и рук. Он не сказал ничего, и вообще с этого момента не было произнесено ни звука. Все молчали, даже мать Солти, которая зашла в мою комнату, присела в углу и смотрела на меня, пока я ела.
– Это вкусно, – сказала я и улыбнулась матери Солти. Но она не улыбнулась мне в ответ, только сидела и смотрела на меня непонимающим взглядом.
Это меня не удивило, она же ничего не знала. Не знала о тебе, дорогой вождь, не знала, что Солти не вернулся, она даже не знала, что меня уже давно нет. Она только смотрела на меня с удивлением, потому что я ела, как хищный зверь и просила ещё. Двор возле дома наполнился людьми. Сельский голова тоже пришел, зашёл в комнату, посмотрел на меня и на мать Солти и ничего не сказал.
– Доброе утро, – обратилась я к нему, но он отвернулся, словно не слышал, и вышел из комнаты. Все молчали каким-то странным, гробовым молчанием и только я болтала всякую утреннюю чушь, которую очень люблю. Доктор подошел ко мне и спросил, могу ли я двигаться.
– Конечно, – ответила я. Он спросил, хочу ли я умыться перед поездкой.
– Нет, – ответила я, – потому что так я хочу и вообще это не важно. Он позвал своих помощников, и они положили меня на носилки.
– Не надо! – закричала я. – Я могу ходить!
– Вам нельзя, – ответил мне врач твёрдо и даже, как мне показалось, со злостью. Я не очень-то могу противостоять злости, она сжимает мою душу в маленький шарик. Я обиделась и слезла с носилок. Один из помощников взял меня на руки.
– Это хорошо, – я обняла его за шею. Шея у него была очень красивая, такая мужественная, с торчащим кадыком. Он вынес меня во двор, расталкивая односельчан. Я так давно не выходила из дому. Я играла его локонами, золотящимися в свете солнца, заглядывая в его глаза, синие-пресиние. Я сказала ему, что мне очень нравится его губы. Он улыбнулся и на обеих его щеках появились прекрасные ямочки.

Перевод с иврита: Геннадий Гонтрас