Дневники. 1993
16 января. Тель-Авив. Самолет. Париж. Ирка и Захар Шерман (на его авто) проводили меня в аэропорт Бен-Гурион. Прощание. Самолет. Полет. Небо.
Аэропорт Орли. Автобус. Метро.
У выхода из метро меня встретил Саша Аккерман. В цвете и выражении лица его было что-то потустороннее – он умирал, ему сделали пересадку почек и он почувствовал себя ожившим. Живет как бы заново, принимает лекарства. Дома девочки, Лиля и позже приехала Галя (из Москвы). Мне выделили комнату. Беседовали до ночи.
17 января. Париж. Завтрак с Сашей, Галей и Лилей.
Был у Володи Янкилевского и Риммы. Они снимают маленькую квартирку и еще чердачок для мастерской. 3а обедом Володя жаловался на козни Кабакова. Поднялись на чердачок, смотрели фото и работы на бумаге. Старые работы очень хороши и значительны, новые – слабое повторение, тупиковая ситуация. Да и работать ему негде, все съемное, маленькое. Бесконечные жалобы на козни Кабакова. Я привез ему пачку «Знаков времени» – «Звеньев» с его репродукциями. Володя говорит, думает, заботится только о себе, и все же было что-то милое и семейное в нашей встрече.
Был в мастерской у Вальки Воробьева. Две маленьких запущенных комнатки, пачка холстов в углу и какой-то молодой человек (Андрей Палецкий), начинающий художничек, приехал из России устраиваться. Валька остроумен, точен в оценках, проницателен – вечный русский аутсайдер.
С Валькой пошли к Эдику Штейнбергу и Галочке (Валька сказал, что Эд очень сердит на меня за рассказ о нем («Сосиски»). Валька ожидал скандала и был очень удивлен, что Галка и Эдик устроили в мою честь ужин с соленьями и замороженной финской водкой). Эдик и Галка купили студию в центре Парижа и, в отличие от Янкилевского, устроены и обеспечены. Эдик лепит свои псевдоконструктивистские холсты, и публика пока покупает. Мы хорошо, уютно провели вечер за выпивкой, но разговор в основном крутился вокруг двух тем: мой рассказ «Сосиски» и мафия Кабаков/Гробман. Эдик повторял рефреном – старичок, ты обо мне написал такую пакость! (Рассказик его очень задел, обидел, выставил в смешном свете). И вторая тема – что мы с Кабаковым оттеснили его в Кельнской выставке в Людвиге, выбросили тексты о нем из каталога, отодвинули на задний план. Короче, Эдик и Галочка чувствуют, что теряют позиции, и ищут виноватых. Я слушал, слушал, мне надоело, я сказал – Эдик, уж если кто должен предъявлять кому претензии, то это я, а не ты. Это я ввел тебя в московскую среду 60-х, это я убеждал всех в твоем таланте, это я опубликовал твои первые работы, написал первую статью о тебе, продал твою первую работу, выставлял тебя на разных выставках в течение 20 лет, писал о тебе, заботился, мы были ближайшие друзья. И вот ты выпустил каталог, там есть все имена, все-все, кроме одного – моего, ты меня предал, продал и похоронил и слова хорошего обо мне не сказал – наоборот. Так кто перед кем виноват? – Эдик запнулся, Галочка выдвинула себя на закрытие амбразуры – Эдик не виноват, это я виновата, я не знала, я не специально… и пр., и пр., и пр. Валька Воробьев сидел, мне подмигивал (он-то знает Эдику и Галочке цену) и подыгрывал. Так в милых семейных пререканиях мы провели вечер. Но ясно одно – я вернулся из израильской ссылки на «русскую» международную арену и опять прочно занял свое собственное пустующее кресло в центре. Как сказал Кабаков – Мишка всегда, при любых обстоятельствах выплывет и держится на поверхности. Расстались с Эдиком и Галочкой с поцелуями.
18 января. Париж. завтрак с Сашей Аккерманом, Галочкой, Лилей.
Был у Оскара Рабина и Вали Кропивницкой. Они совсем старички, пародийно напоминающие Евг. Леонидовича Кропивницкого и Ольгу Ананьевну Потапову. Мастерская (в центре Парижа, у музея Помпиду, субсидированная) – некое неподлинное повторение лианозовского духа – в России это было таинственно, здесь это убого и пахнет супом. И работы – повторение прошлых жестов, но повторение фальшивое. Картины, сделанные из какой-то неприятной серой грязи. Оскар обижен, забыт, не помогает даже псевдовыставка в Русском музее с каталогом (потому что сделана без мысли и понимания и смешана с Валиным китчем. Оскар целиком остался в 60-х гг., и только там. Россию ненавидит, не верит в ее возрождение. Я говорил ему о нем. О его книге воспоминаний, вышедшей в конце 70-х, когда ему казалось, что он наверху и в славе – в этой книге он не упомянул никого из нас, как будто был только он один в 60-х гг., а сегодня ему отвечают тем же. Он согласился, что это была ошибка. Я говорил о том, что все многочисленные выставки, публикации и прославления Глезера не дали ему ровно ничего, т. к. это было безграмотно, и Глезер окружал его несущественными именами (Оскар согласился и сказал – ну что же, конечно, Глезер ничего не понимает, он поэт, а не историк искусства). Я сказал ему – обрати внимание на список своих выставок, если и есть там штуки четыре-пять в серьезных местах, музеях, то это благодаря мне и моей коллекции, и это я сделал с пятью твоими листками, рисунками, потому что подал их в грамотном контексте. И сейчас в Людвиге ты бы не был, и в Ахене, если бы не я (и с этим Оскар согласился, но что мне от его согласия, Оскар милый человек, всю жизнь гребущий под себя; и мои слова о единстве, солидарности, обоюдной поддержке падают на сухую почву. Да, впрочем, о каком единстве теперь можно говорить, когда Оскар уже бессильный старичок в дальнем углу жизни). Я говорил с Оскаром о его работах, проанализировал его ошибки, дал советы, он внимательно слушал, впитывал, да что толку, он закончил свою карьеру и уже ни на что не способен. Валя все это время находилась почему-то на антресолях, то ли шила что-то, то ли варила. Мы тепло расстались. Я вышел на улицу с чувством уныния, окутанный запахом увядшего пенсионерства.
Был у Эрика Булатова и Наташи. Они купили скромную квартиру (3 комн.) в Париже, в центре. Эрик разрушил стену – получилось некое небольшое пространство для писания картин. Ужин. Беседы. Я говорил о кровавом прошлом христианства, о наивной честности и романтике русск. революционеров (говорил не случайно, т. к. Эрик и Наташа еврейские христиане и ненавистники революционной культуры – т. е. банальные московские интеллигенты). Потом пришли: Володя Янкилевский с Риммой и эстонцы Рауль Меел и Леонард Лапин. Эстонцы пришли с идеей выставки о связи эстонской и русской культур на базе Юло Соостера. За ужином в беседе Янкилевский говорит – Миша, почитай свой замечательный рассказ об Эдике Штейнберге. Я отвечаю – у меня его нет с собой, но могу почитать стихотворение о тебе, вот оно под рукой. Володя Янкилевский быстро – Нет, нет, нет, не надо, это не так интересно!
Эрик показывал свои новые работы – увы, увы! Кончились советские темы, выработана шахта советской мифологии – и многие бывшие герои московского искусства окажутся в цейтноте. Соцарт когда-то оплодотворил Булатова, и теперь, уйдя, может его убить, как Остап Андрия. Эрик пытается разработать французские мифологические и социокультурные темы – это очень слабо и скучно. Не исключено, что и Булатов уходит на пенсию. Се ля ви!
19 января. Париж. Испытывая некоторую усталость, нахожусь дома, т. е. у Аккерманов.
Приезжал Игорь Шелковский, прибыл Аркадий Мошнягер. Игорь очень мил. Впрочем, беседа за столом была лишена смысла. Тем более что Лиля в ней принимала активное участие.
Мошнягер повез нас с Сашей на свою выставку. Он талантливый и тонкий художник очень малого размера. Крошечные абстракции, но есть в них некое личное звучание. Потом прогулялись по галереям – как всегда, мрак и пустота.
20 января. Париж. Я посетил Олега Целкова. Он всячески хочет показать, что очень занят работой, встречами, делами. Выдает желаемое за действительное, находится в тухлой норке вдали от живого мира. Рисует пустые китчевые подражания самому себе. Такие надежды были в 60-х, и такой тупик в 90-х. (Галочка Аккерман рассказала, как М. Ростропович жаловался – Целков от его имени написал письмо Шираку, чтоб Целкову дали мастерскую. При встрече Ширак заговорил об этом с Ростроповичем, а тот ничего не знает – не ведает. Но смолчал, от стыда). Тоня – женщина видная и очень мила – видно, она в семье главная тягловая сила. Забавно, что в квартире Целкова нет ни звонка снизу, ни интеркома – видно, мало кто их посещает, если нет в тех звонках нужды. Увы!
От Целкова, в том же доме, пошел к Эдику Зеленину. Целков с ним не общается, видно, Зеленин совсем неполезен. Квартира Зеленина встретила меня густым избяным запахом нечистых пеленок, бельем, развешанным в коридоре. Жена сразу исчезла внутри квартиры. Комната-мастерская Эдика – неоконченный китч самого низкого пошиба стоит на мольберте. Во всем убогость и нечистота. Эдик – постаревший мужичок. Вот так он живет на дне блестящего Парижа, рисует пошлые картинки и куда-то их иногда пристраивает. Тотальная духовная деградация сибирского хитренького мальчика 60-х годов, подававшего надежды. Я расспрашивал его о жизни, но говорить нам не о чем; художник там давно умер.
Эдик проводил меня до дома Лимонова.
Эдик Лимонов живет в крошечной мансарде из двух комнаток. Вскоре появилась и его подруга Наташа Медведева с коробкой пирожных. Мы не виделись много лет. Чувствовалось, что внутри Эдика гнездится некоторая опаска по отношению ко мне. Мы беседовали целый вечер о разном. Воспоминания, разговоры о России (он пессимистичен до предела), разговоры о литературе. Эдик подарил мне книжку свою «Молодой негодяй» (в память об Анне), я подарил ему свои «Военные тетради». И Эдик, и Наташа оценили мою одежку (ведь все «русские» очень плохо одеваются) – а они понимают в этом. Наташа очень мила, простая, симпатичная, красивая, длинноногая русская девка. В процессе беседы постепенно подтаяло Эдиково чувство обороны – думаю, он ожидал встретить меня совсем другого (сионист из Израиля! У Эдика в голове есть стереотипы на эту тему). Эдик говорил о спасении России через национальную идею; я назвал его идеалистом-романтиком и говорил ему о кооперативном и профсоюзном движении. Вспомнили и о том, что я был в Москве первым, кто открыл в нем серьезного поэта, когда он только приехал из Харькова. И о том, как он пошил Ирке платье из кружев. И пр. и пр., и пр.
21 января. Париж. Бени Сапиро заехал за мной, чтобы вместе пообедать в «Куполе». («Куполь» – огромная, вонючая, похожая на вокзал столовка для буржуазии и туристов – много лет назад в ней сидели знаменитости, теперь это достопримечательность Парижа. Тьфу!). Прогулялись с Бени по галереям. Бени предложил мне сделать выставку в одной молодой галерее, я отказался, ибо до этого они выставили и издали каталог Вили Бруя – работы очень низкого пошиба.
Олег Целков навестил меня у Аккерманов, привез свою монографию, просил передать ее Марку Шепсу. Олег был очень возбужден, прыгал и что-то не совсем достоверно рассказывал. Книгу его я, конечно, Марку передам, но что она может дать, кроме вреда.
Я устал от ничтожества «русского» Парижа. Сижу дома.
22 января. Париж. Поезд. Кёльн. Прощанье с Аккерманами. Вокзал. Поезд Париж–Кёльн.
Смотрю в окно поезда. Написал рассказ «Важный человек» о Целкове.
Долго-долго ехал – 6 часов – и приехал в Кёльн. Так как я по глупости не позвонил заранее, то Шепсов не было дома и я на вокзале 3 часа читал повесть Лимонова. В 12 часов Шепсы вернулись, я взял такси и через 15 минут уже был в теплой домашней атмосфере. Марк сообщил, что я участвую в выставке «Европа-Европа».
23 января. Кёльн. С Марком Шепсом и Эстер поехали в Бонн на симпозиум по искусству. Полный зал в музее. Выступления. И вдруг Рита Тупицына напала на Кёльнский музей и на нашу выставку. Эвелин Вайс ей что-то академически отвечала. Тогда я подошел к микрофону и произнес речь, переведенную на английский язык. Среди прочего сказал, что такие искусствоведы, как Рита Тупицына, больше заинтересованы в строительстве своей личной карьеры, нежели в судьбах русского искусства и пр., и пр. Зал аплодировал. Алик Меламид в президиуме ахал – «Ну что он несет!» Мое выступление было свежим ветром в этом монотонном месиве пустых слов. (А до этого Виталик Комар и Алик Меламид показывали проекты мавзолеев – ну просто слизано все с моих гуашей, с моих мавзолеев, где слово Ленин заменено иными надписями). Рита вскочила и заявила, что на Кёльнской выставке не все подлинно и выразила сомнение в датировке моих работ, в т. ч . коллажа со Сталиным (1964 г.). Я публично выразил протест. И действительно, мой Сталин, сделанный за 10 с лишним лет до Комара/Меламида, требует теперь корректив в историю московск. художества, а эти коррективы Комарам/Меламидам и их окружению совсем не по душе. (Забавно, что Рита не объявила, что работа маловажная, она как бы признала ее важность, переведя разговор на датировку).
Потом мы говорили с Ритой и Витей Тупицыными, но это все пустые разговоры. Виталик Комар и Алик Меламид подарили мне свой альбом, и Виталик передал мне портфолио для выставки в Израиле. Встретились с Иосифом Бакштейном, Борей и Наташей Гройсами, с милой Урсулой Чарторижской (я передал ей подарок Ирки – коралловые бусы. С Урсулой пошли к Ришарду Станиславскому (он игнорирует симпозиум, т. к. не согласен с участниками). Говорили о моем участии в «Европе-Европе». Был ужин для участников симпозиума. Марк был счастлив моим выступлением, увидев меня, он поднял большой палец. (Моя речь спасла положение. По Тупицыным это был большой удар, неожиданный и болезненный. И на этот раз я оказался спасителем Шепса). Вернувшись домой, мы еще долго за чаем обсуждали с Марком и Эстер произошедшие события и общую конъюнктуру.
24 января. Кёльн. Утром из радио узнал, что вчера умер Бени Амдурский. В музее Людвига проверил по списку все материалы из витрин.
Был у Томаша Штрауса. Домой приехал больным. Температура. Марк лечит меня акамолом. Всю ночь лежал в поту. Кошмары.
25 января. Кёльн. Весь день лежу больной и слабый. Эстер кормит меня и сварила куриный бульон. Читаю Лимоновского «Негодяя». Вечером получшало, беседовали с Марком о русском искусстве. Марк считает, что мне необходим галерейщик в Европе для продвижения моих дел. И действительно, я в Израиле оторван от музеев, кураторов, коллекционеров.
26 января. Кёльн. Лежу в постели. Чувствую себя лучше.
С Эстер были у Томаса Крингс-Эрнста в галерее. Он не горит желанием начать работу со мной (и в первую очередь мешает ему дальность расстояния). Он попросил прислать слайды и пр. материалы.
27 января. Кёльн. Взял книги свои и материалы из Музея Людвига.
Встретились с Иосифом Бакштейном (Станиславский поручил ему текст обо мне для каталога Бонна). Были у Алекса Лахмана в галерее.
Написал рассказ «Муха» (о Б. Гройсе). Говорил с Гройсом по телефону (он не взял мои работы ра Ахенскую выставку – и всячески оправдывается. Гройс – конъюнктyрщик и враг. Сегодня он входит в обслуживающий персонал Кабакова и будет его лакеем, пока не закатится звезда Ильи в Германии). Мой рассказ очень обиден для Гройса, но точен.
Беседуем с Марком Шепсом и Эстер.
28 января. Кёльн. Перелет. Тель-Авив. Прощание с Эстер и Марком. Аэропорт. Самолет. Небо. Гамбург. Посадка. Взлет. Небо. Перелет через Европу и Средиземное море. Аэропорт Бен-Гурион. Ирка и Яшенька. (Лучшие моменты возвращения – опять увидеть Ирку, Яшку или 3латку).
