Давид Дектор

ИЗВЛЕЧЕНИЯ

СОПКИ МАНЧЖУРИИ

И видит он русское море

стакан золотого вина

и слышит, как в белом соборе

его отпевает страна.

Малер работал проводником на дальних поездах. Фруктов возить не приходилось – тут всюду юг. Когда ехали через палестинскую автономию, поднимали ихний флаг. Поезд гудел. Дальше шли бедуины, народ, как один, злой, без утайки. Зеленую черту Изя любил. Подкинув угольку, садился с мелкашкой на задней площадке, покуда та щелкала мимо. Федаины, тож ассасины, подходили к движению, думая вскочить на подножку, но скоро отваливались, дальше белел Тель-Авив, Суэц.

Возвратившись, спал сутки прочь, потом уходил в верхний город для бизнеса. Приносил уже другие деньги, динар стоял твердо, его и носил. Там он ее и полюбил, когда ехала она в фаэтоне с двумя пейсатыми родичами. Стал ходить в лавку ее отца, где его уважали, кофе, косяк шел по кругу, но девка была заповедная, глаза под платком. Изя тосковал, динары таскал уже сюда, в чем проку не было, мечтал двинуть с ней на Голаны, в свободную зону, а то и дальше. Папаша курд целил для дочки другого мужа, так и сидели, Изя в ремнях и форме и батька под фоткой Бабы-Сали, говорили больше про биржу. Мордовским своим умом Изя видел, что мазы нет, пока не случилось, что она ночью приехала на арабском шируте, тряслась вся, а он вышел на общую кухню в галифе босиком и говорит – все, Данька, книги тебе, руку пожал, и уехали. Это потом уже к нам эфиопов подселили, книги-то я перетаскал и еще чего было, но чисто, в смысле, появится – верну.

МАЛЬЧИК

Сон, что если его написать,

От грусти растает вода.

Этот сон сейчас случился как жизнь – внятно, подряд и великолепно. Я получаю заказ, который решит-обеспечит все мое будущее. Я соглашаюсь убить мальчика. Во сне ему лет десять, кто он – неважно, он все равно уже «мертвый мальчик». Его абсолютно обязательно убьют, я или другие. Я решаю это сделать, не хочется, но выгода и очевидность перевешивают. Срок – до обеда. Я выслеживаю его в доме на Кинг Джордж, ловлю в подъезде, но как-то не успеваю и просто звоню в квартиру. Он открывает, я говорю, что мне плохо и нужно воды, он впускает, я хожу по квартире, внутри бедно, в одной из комнат старый дед или бабка – лежит. Я выхожу на балкон, первый этаж, сажусь в zen, молюсь и решил, что не буду убивать. Но получается, что, значит, убьют меня. Приходит еще кто-то, убийца или друг? Оказывается, друг, тоже знает (или узнает), и мы собираемся защищать от других, у меня пистолет, у него тоже, наверное. Собираются еще люди, мы как-то вычисляем – кто придет убивать. Мы сидим несколько человек внутри, а снаружи на балконе и всюду те с автоматами. Потом перестрелка, я иду в соседнюю комнату, пытаюсь стрелять оттуда, возвращаюсь, они берут квартиру штурмом – все. И я мальчика пихаю под шкаф. Они ищут, находят, сразу все успокаиваются, и облегчение, что не я показал. А главный говорит – ладно, не убьем вас. Нас берут, мы плывем на остров, и там происходит, для чего и нужен был мальчик. Нам запрещают ходить, только сидим у костра, тут будто изменили реальность, трава «связана» и звери, даже не можно, а обязательно погибнешь. И берут то, что осталось от мальчика, – плод как большая клубничина в форме сердца, она бухает-пульсирует, и они ее закапывают в землю, это очень важно, и все-таки легче, что был смысл в этом убийстве.

Последний абзац, я уже просыпаюсь, и сон текстом. Я покупаю это сердце, что получилось из сердца, уже как предмет, с какой-то новой целью, в киоске или у лотка в том месте, где таракан глядит тем цветом, каким глядится таракан.

ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПИЗДЫ

Ну, если это мужик, то естественно, хотя можно и так понять, что никто ему не дает, в таком смысле, а если женщина, потому что женщина тоже человек, тогда это прямо волнующая загадка, если хорошенько подумать, потому что даже монашка без пизды уже не монашка, а что-то совсем другое, без этого ежедневного подвига, или, допустим, библиотекарша, которая живет в мире книг, ну, может, еще телевизор смотрит, и все знакомые так ее и воспринимают, что ей ничего другого не остается, – тогда это драма.

ОКОННИК

Оконник сидит на окне и делает, что ему положено, – чистит, отгоняет летучую сволочь и, понятно, охраняет свое окно от других оконников. Уйти ему не дает железный штырь, пропущенный сквозь обе его икры. Кто не видел, с какой ловкостью скачет оконник вдоль этого штыря, будет весьма впечатлен возможностями живого организма. Жизнь ему сорок лет.

СКАЗКА ДЛЯ ЮЛИ

Жили-были муж и жена. Вообще-то они были колдуны, но люди неплохие. Случалось им и поссориться. Тогда они старались наперегонки – кто кого быстрее переколдует. У мужа коронный номер был превратить жену в кадку с огурцами. А что – очень удобно, ходишь себе в тишине по квартире и хруп-хруп огурчика малосольного. Огурцы, правда, выходили горькие, это уж она ему из кадки старалась. А жена, ежели успевала, превращала мужа в черного котенка. Тот ее обожал, терся об ноги и мурлыкал. Потом исчезал, но возвращался, еще бы, обратно-то ему в человека хотелось.

Ну вот, а однажды, так уж совпало, что оба друг дружку и превратили. Ругались-ругались и хлоп! Стоит кадка, а вокруг нее ходит котенок и мяучит как обалделый. Не знаю, как бы они из этой истории выпутывались, да на их счастье дружок ихний Сашка в гости пришел, тоже колдун. Поглядел, ухмыльнулся, огурчика, правда, из кадки выудил – не пропадать же, ну и расколдовал всех обратно, добрая душа. А они на радостях закатились с ним в ресторан – Метрополь!

СМЕРТЬ ТАМИРА

Прочел в газете, что погиб Тамир. Я газет не читаю, разве что на работе, там и прочел. Мы с Тамиром были напарники в спецчасти, откуда я выпал, а он стал командиром части, я его помню как здорового, чуть неуклюжего парня, кибуцника, конечно, они все были кибуцники. Тогда он был мальчишка, и я тоже, только мы об этом не знали. Еще у него был вросший ноготь на ноге, который его доставал. Днем нас ломали на тренировках, а после отбоя командиры наказывали тех, кого хотели. Мы выстраивались в полном вооружении со специальными такими рюкзачками с песком и бегали шесть километров по кругу, пока сержанту не надоедало вставать каждые сорок минут отмечать нас. Мухлеж не поощрялся, за это выкидывали из части. Однажды гоняли двоих – меня и Тамира, и сержанту чего-то показалось, какое-то недостаточное в нас рвение, и он велел нам «эхад аль эхад» – тащить друг друга. Я поднял Тамира и понял, что не могу, тяжело. Моя и его выкладка, два мешка да он сам, сто сорок кг. Бежать не мог, только стоять. Тогда Тамир поднял меня и пошел. Как-то мы закончили ту ночь, потом жили в палаточке, имея буханку хлеба на двоих и кучку консервов на неделю, это называлось «голодная серия», но мы были такие тупые от нагрузок и бессонницы, что голода я не помню. Потом я сломал ногу и выпал. А в Ливанскую войну часть брала Абу-Фор, крепость крестоносцев на скале, укрепленную до неприступности, и потеряла там шестерых. Говорили, что не было срочности брать этот форпост, кроме как чтобы наш премьер с министром обороны сфотографировались на нем в третий день войны. Они прилетели с прессой на вертолете и стояли там, на этой разъебанной твердыне, премьер и министр обороны, а Тамир, который оставил там шестерых, стоял с ними и будто спорил с министром о количестве убитых. Я помню эту фотографию. А Фрухтер, оставшийся живым на Бофоре, погиб через месяц в случайной аварии. Все это было двадцать лет назад, а сейчас он кинулся на смертника-террориста. Он его застрелил и держал за руки, чтоб тот все-таки не нажал кнопку, дело было на улице, и еще кто-то стрелял и черт его знает, но был взрыв, а Тамир прямо лежал на нем – и все.

ДЕТДОМ

У меня повесился мальчик на работе, к счастью, недоповесился. Я снял с него петлю, мы сидели на окне в темной комнате, я его обнимал и говорил, что казалось правильным, до этого он привязал простыню к решетке окна, не знаю, насколько всерьез, меня позвал другой мальчик, потому что люди с улицы увидели и стали кричать, когда я вошел, он был живой, только придушенный, в углу комнаты возникла ведьма или старуха, там, где была его стойка с кассетами, вот-вот должно было прикатить начальство, я все думал – обошлось и что теперь наконец знаю, что делать.

ЭЗБЕКИЕ

1

Любовь и смерть, желательно насильственная, две вещи, неизбежно занимавшие мое воображение. В четырнадцать лет я, увидев впервые Стену Плача и наученный общим суеверием, сунул в нее записку – хочу быть любимым женщинами. Больше я ничем не досаждал Богу, по крайней мере письменно. Сейчас, сидя на крыше в Стамбуле зимой, в темноте и один, с пустой бутылкой вина и изрядно пройденной жизнью, я чувствую, что пора повторить свои обеты или придумать новые.

2

У женщин за всеми их рейтузами и метампсихозами скрывается щелка вроде нежной раковины. И вся человеческая культура настроена так, чтобы меня в нее не пустить бесплатно. Поэтому мне много чего остается: музыка, чтение, творческие усилия. Иногда я уезжаю из дому и довольно счастлив, хотя, конечно, мысли об этой щелке имеются. Теперь я сижу в кафе, через пару дней меня ждет моя нежная жена и сын, которому я пока не купил пожарную машину. Играет латинская музыка, потому что это такое кафе, я благодарен Богу или тому, что принято называть Богом, моя жизнь слишком сложна, чтобы я мог ее понять, я хочу дожить до возраста красивого старика, хотя это не обязательно.

КОЛЛЕКЦИЯ

Говорили о людях, в смысле о человечестве. Это как если была бы коллекция, сказал Сашка, прекрасная и большая, и есть одна главная вещь, без которой вся коллекция теряет смысл. Так вот – этой вещи в коллекции нету.

РАССКАЗ САШКИ

Всех удивил машинист. «Вот это да! – сказал он. – В такую темень поезд может управлять и сам собой». Сказав это, он сплюнул, легко выпрыгнул на полном ходу из кабинки и побежал, позванивая мелочью, в сельский магазин, который был закрыт. По дороге он споткнулся о какую-то даму, не то мертвую, не то пьяную, лежащую поперек дороги. Он упал рядом с ней, да так и не встал.

1981

НАУКА

В каких-то новостях сказали, что был пойман сигнал от «Пайонера», космического аппарата, запущенного десятилетия назад. Пайонер, бывший вроде пробного шара перед более дорогостоящей программой «Вояджер», прошел невредимым через пояс астероидов, открыл неожиданно мощное магнитное поле Юпитера и ушел дальше. Вдруг оказалось, что эта небольшая машина все еще существует, уже в межзвездном пространстве, и посылает сигналы своим создателям, которые могут быть довольны, хотя все на пенсии или уже умерли.

РОМЕО И ЖУЛЬЕТТА

Он араб, а она такая кобылистая девчонка из нашего района. Полгода, а может, год я вижу эту невозможную пару на детской площадке или на аллейке, куда я вожу свою собаку. Там мы здороваемся. Больше им, кажется, некуда пойти. Одно время я даже засомневался, может, не араб все-таки, но сегодня он сидел один, а на мой вопрос и улыбку – Почему один? – сказал, что сейчас она придет, ответил с таким акцентом, что значит араб. Как он приручил здешних отморозков, орущих ночами напролет, я не знаю. Может, они (отморозки) были покорены силой ихней любви или он им носит наркотики или не знаю что. Вообще-то он бы мог решить свой половой вопрос, как решают его остальные молодые видные арабы вроде него, пользуясь молодыми и не очень еврейками израильской национальности, у которых тоже недоеб, между прочим, но тут другое.

В Калькутте старик китаец ловил туристов в проулке, чтобы спеть им романс за деньги. Старик бежал когда-то от коммунизма, а романс был по-английски следующего содержания: «Джулия ай лав ю, Ромио ай лав ю ту» – печальным китайским голосом и пританцовывал, и я свидетель, что я слышал про любовь и вижу ее каждый день, когда иду гулять с моей собакой.

НА БАЛКОНЕ

На нас надели шубы и выставили на балкон, будто бы дышать свежим воздухом, меня и мою сестру Машку. Машка была старшая, примерно шестилетняя или вроде того. Там была рыба, вонючая и большая, и мы стали в нее играть и ковырять лыжными палками, делать-то на этом балконе было нечего, и когда нас впустили обратно, мы уже хорошо измазались рыбьей дрянью, особенно я, и мать стала кричать, что пропала шуба, а мы сволочи, но дело было сделано, к тому же я все равно бы вырос из этой шубы. Я помню запах этой рыбы и сейчас точно могу сказать, что она была гнилая.

БЕГ

Ворона завозилась на ветке, обрушив шквал снега. Сидящий под деревом вжал голову в воротник, но подниматься не стал, а все смотрел на рукоять меча, воткнутого в сугроб.

Человек этот был слуга, и он заблудился. Сначала все было неплохо. Ири, так его звали, вышел с постоялого двора засветло, как следует разузнав дорогу на перевал о-кама, и шел хорошо, пока не взял левую тропу взамен основной. Уже поняв ошибку, он не стал возвращаться, потому что изрядно забрался вверх, да и вряд ли тропа вела куда-то еще помимо перевала. Потом он карабкался по такой наледи, что обратно, пожалуй, и не пройдешь, а сейчас он смотрел, как угасает день, и шептал молитвы Каннон милосердной, как его научили в монастыре Ису, и думал обо всем понемножку, больше жалея, что у него не осталось сына, ни даже дочери. Огня у него не было, да он и не умел развести костер в зимнем лесу, а умел немножко фехтовать и писать поздравления тушью, поэтому молитва божеству текла из его уст безостановочно.

Стемнело, Ири не двигался, а если и молился, то одним только сердцем, не шевеля губами. Так, закоченевшим, его и нашла процессия. Сначала он услыхал музыку, мелодию из своего детства, и слезы выступили на его остывших глазах, но плакать было не надо, пришли люди с красными фонарями на палках, обступили его, дали халат и повели за собой. Потом он сидел в тепле, и девушка наливала ему подогретое вино, и опять играла музыка, и девушка была рядом и гладила его украдкой, а когда сидеть стало невмоготу, они, взявшись за руки, пошли куда-то.

На дереве были уже три вороны, опять шел снег, и тело внизу понемногу становилось похоже на холмик или ношу, скинутую путником.

НЕ СЮЖЕТ И НЕ ОБРАЗ

Мифологема – это когда ты сидишь на балконе и думаешь, что вот, допустим, в тебя целятся из снайперской винтовки сзади или спереди, и где бы ты хотел получить эту дырку в голове – сзади или спереди, при условии, что так и этак насмерть, и думаешь, что, конечно, спереди, вот это, значит, и есть мифологема.

УФО

– Я все-таки разбираюсь, работаю фонографом по пианинным технологиям, – встрял этот высокий, выше метр девяноста мужик и продолжал нависать над ней, пока автобус ехал довольно быстро по Б. Дорогомиловской, плюс вынул беленькую визитку с именем и фамилией и надписью про технологии и дал ей, так что она взяла от неловкости и сунула в карман пальто, чтоб потом выкинуть, ей этот специалист был пофигу, потому что было два человека, от одного она отдалялась вроде планеты или звезды и осторожно прилунялась ко второму, и эта небесная механика не терпела никаких фонографов, не смогла бы вытерпеть, и пока она это ощущала, дура Верка взамен нашла контакт с этим длинным, уже спрашивала – какое лучше брать пианино, а она глянула вниз на его ботинки, вроде обычные, только очень большие, прямо огромные ботинки, в таких мог ходить пришелец-гуманоид, чтоб скрыть свою неземную сущность, и ей стало реально хреново, чуть ли не плохо, она кивнула Верке и стала пробираться на выход, а гуманоид, настройщик или кто он есть вдруг бросил Верку, та так и осталась со своим поглупевшим лицом, и попер за нею, и они оказались на улице на три остановки раньше, чем ей нужно, и пришелец вынул теперь не визитку, а корочку с золотыми буквами и сказал – ФСБ и другую фамилию, не ту, что на визитке, и, одной рукой уже держа ее под локоть, другой стал останавливать машину, и тут ее вырвало куда попало, на его ботинки тоже.

– Это я беременная, – сказала она.

СОН И ЯВЬ

Крысы:

В старой бане в одном из районов Стамбула ночевали два жулика. Баня не топилась со времен Сулеймана Великолепного, а с тех пор немало голов слетело в Топ Капи Сарае, и не только там. Воры легли спать голодные. Народ вокруг чего-то сильно поумнел, а до месяца Рамадана, когда мусульманин мог подкормиться ради страха божия, было еще далеко. Нынешний султан, как и подобает его величию, вел войны на земле и на море, но жулики знали цену военному счастью, где бичи янычар гонят тебя на вражьи мушкеты, короче, жизнь впроголодь в Царьграде была им милей изрыгающих ядра пушек венецианцев.

Их планы:

Устроившись кое-как на холодном мраморе и пожелав друг другу спокойных снов, оба задумали в общем одно и то же – обокрасть соседа, пока тот спит, а там Аллах знает лучше. Кроме сапог, красть было особо нечего, но это лишь с виду, ибо всякий порядочный вор имеет заначку или две, чтоб откупиться от начальника стражи в злую минуту. Вора, схваченного без монеты, ждали тюрьма и плети, а то и чего похуже. Воззвав каждый к своему шейху и покровителю, оба притворно захрапели. Орхан Бей (эти нищие жулики носили довольно пышные имена от случая к случаю), итак, Орхан Бей первый не выдержал и полез обшаривать Хасан Бека. Со стучащим сердцем Орхан прощупывал складки одежд своего друга и названого брата, но недолго – спящий прянул, схватил вора за бороду, и тот кожей учуял лезвие ножа, готовое вонзиться.

Планы меняются:

– Аман, аман, брат! – завопил схваченный. – Ради Бога и его посланника, ради благословенного дома Али прости, брат, мою нужду и глупость.

Оба стучали зубами от ужаса в этой древней, пустой и холодной бане. Успокоившись и придя в себя, братья по ремеслу решили, что, чем резать друг друга, лучше напасть на первого встречного, кто б он ни оказался, будь то сам шейх уль-ислам или ага янычар, и будь что будет. Скрепив столь мужественное решение клятвами, злодеи провели остаток ночи в обнимку, чтоб согреться, а заодно и следить, не лезет ли другой за ножиком. Разомкнуть объятия им было слишком страшно.

Святой приходит на помощь:

Незадолго до рассвета явился святой шейх Зайн эд-Дин аль-Джунайди аль-Исфахани, обладатель чуда и заступничества, и смежил веки усталому Хасан Беку. Проверив, что его сторож и вправду спит, Орхан неслышно поднялся и канул прочь. Удача была с ним и дальше – ему удалось увести с тележки куртку краснорожего продавца огурцов, пока тот ругался с кричавшими про обвес покупателями. В тот же день его видели за Кучук-базаром, где он ел чорбу с требухой, миску за миской и несколько иносказательно излагал, как его кинул дружок, сукин сын, в одном весьма важном деле, на что слушатели больше помалкивали.

Святой не приходит на помощь:

– Пора, брат, – сказал Хасан.

Прокричал муэдзин, а за ним другой. Мрак заметно поредел. Они привычно стряхнули одежды и тех чертенят, которые любят забираться к людям, ночующим в пустом месте. Потом отлили каждый в своем углу, стараясь не садиться спиной друг к другу. Ночью они обсудили будущее ограбление, и вышло, что каждый из них зарезал по десятку, если не больше сынов Адама, но оба тосковали и знали, что все вранье, а нынче им взаправду идти на мокрое, а там и на меч палача в случае провала.

Облом:

Все-таки они оказались не самыми большими неудачниками в Стамбуле, и первым мимо их засады прошел не силач и не воин, а мирный лавочник, которого дернула нелегкая встать в такую рань на молитву. Тыча в спешке ножами и мешая друг другу, злодеи стали сдирать с него плащ и шарить по телу в поисках кошелька и чего там случится ценного. Лавочник же, вместо того, чтоб расстаться со своим барахлом, вертелся у них в руках, увеличивал путаницу и причитал: «Это ошибка, благодетели мои, львы и тигры ислама! Я нищий каландар, к тому ж я друг и слуга Аслан Бека и Явуз Хана, живи они триста лет!» Имена этих почтенных мародеров ничего не говорили нашим разбойникам, поэтому Хасан-бек, ухватив жертву за горло, пригрозил шепотом: «Заткнись, собачий сын, и давай деньги, пока жив!» Может, они б и добыли свою мзду, но в переулке показались люди, и жулики пустились бегом, что, впрочем, случается в лихом промысле.

Проспал:

Хасан очнулся в сером полумраке бани, понял, что он один и проспал, и ему стало легче. Ночью он просил у шейха заступничества перед Аллахом всевышним, обещая невесть что, лишь бы пережить это утро невредимым. Так и вышло, а там – Господь велик и не даст ему умереть с голоду, но сначала надо было найти этого сукина сына Орхана, предателя и клятвопреступника, и содрать с него отступного.