СНЕГ
Приказ по фронту, запрещающий движение транспорта в темное время суток, загнал нас на ночлег в автобазу Заарани. Шли под грузом отечественных танков на Бейрут, обкатать экипажи, не участвовавшие в боях. Колонна, поделенная на оперативные тройки-сандвичи (бронетранспортер-тягач-бронетранспортер), месила снег приморского шоссе на пониженной скорости, опасаясь юза. Пустая дорога вычищена на многие километры патрулем авангарда. Он сметал встречный транспорт на обочину, а ливанские колымаги разворачивали в обратном направлении и гнали перед собой до ближайшего перекрестка. Там их быстро шмонали, нет ли оружия, и оставляли под надзор военной полиции. С теми не заартачишься Вертолеты прикрытия исключали капризы. На исходе дня парковались на обнесенной кольцами «концертины» — площадке автобата шиитского городка Заарани. Танкисты в дополнение к обычной охране выставили часовых у башенных пулеметов, а шоферы, заперев на ключ дверцы кабин, разбрелись по жарко натопленным палаткам.
День кончился. Восьмой месяц ливанского похода. Так уж случилось в тот вечер, что вся славянская жидовня — Марьян Павловский, Йоська Мильштейн, Иегошуа Пеккер, Элька Гринберг, Нати Шерф, Семка Домениц и я — расшвыряли походный наш скарб под двойной крышей американской арктической палатки. Сдвинули койки вокруг трубы керосиновой печки, приспособили одну вместо стола, и началась «поножовщина». Рвали марочные купоны с пробок литровых флаконов «Смирновской», и чистейшая в мире водка пошла по кругу — по кружкам, по глоткам.
Пили не по-советски, не в заглот, дежуря волчьим глазом за рукой на бутылке, а по-людски, с «лехаим» и непременными уговорами: «Выпей, брат, все будет в порядке!»
Брат тут же соглашался, выпивал и настаивал на том, чтобы порядок непременно соблюдался, и ему никто не перечил, а всячески уверяли, что выпить с мороза — это и есть порядок, и мы не мальчишки, а «первосвященники» среди шоферни.
Коэны, а не фраера! И не мануфактурой груженные стоим, а танками «Меркава», и вот выпей и загрызи и не говори про снег, потому что снег — это и есть непорядок, и я уехал из России потому, что там было слишком много снега, и от снега из души моей выпала матка…
— У меня язва…
— Это не от снега..
— А от чего?
— Не от снега…
— Так от чего?
— Ты уже старый лох, Марьян, и ты пьешь тайманский кофе с тайманцами и жрешь холодную тушенку в одиночку. В твоих польских кишках бардак, и это тебе вылезет боком!
Павловский не желает слушать мои упреки. Отвернул рожу и смотрит, как Йоська Милыитейн, скинув ботинки, лечит «Смирновской» грибки на ногах.
Чудеса.
Спиртные напитки и человечья жизнь в Ливане 1983 года шли по себестоимости. Без навара.
Почти задарма.
Крупный загул наш влетел во всеобщую попойку.
Заходили бедняги-часовые «уколоться», не присаживаясь, вылавливая мерзлыми пальцами трупики сардин в янтарном масле греческих консервов.
Ремонтники — черная кость армии — пили молча, не кайфа ради, а на согрев. Они-то знали, что быть такого не может, чтобы какой-нибудь не попортил военной техники. Такого просто не может быть…
Комроты «Алеф» танков «Меркава».
Погоны майора. Альпийский комбинезон развален до пупа. На шее рябая тряпка арабского платка-куфии…
— Давай.
Плохо пьет майор. Не в коня корм. Мизинец держал на отлете, а потом — шмыг из палатки и слышим — отдает…
— Кус март абук! — бормочет танкист проклятие по-арабски. — Я заряжающим у него в экипаже.
— Положи на него! — советует заряжала Иегошуа Пеккер, старший по возрасту в батальоне военных семитрейлеров.
— Мой сын тоже танкист.
— Где?
— Бахамдун. Над Бейрутом.
— Знаю, — врет мальчишка-заряжала и прячет глаза.
— Ничего ты не знаешь, дурак! — рычит Иегошуа и прикрывается ладонью, как от солнца -Отец твой сейчас все знает. И я не завидую твоему отцу.
— Слезь ты с его папашки, — уговаривает Семка пьяного Иегошуа. — Дай пацану спокойно пожрать. Ничего, ничего он не знает.
Иегошуа плачет, спрятав лицо в ладони Элька Гринберг потрошит пачку американских сигарет одну за другой. Ломает мундштук-фильтр, ссыпая табак в горку. Одну за другой… Для нас не секрет, как уссыкается от страха Иегошуа Пеккер за своего Бузи — единственного сынишку. Так бы и угробил нам попойку, старый черт, со своим Бузи, не ввались в палатку Гоп-со-смыком. Перед нами стоял великан, обутый в резиновые ботинки на воздушной подушке (спасение в грязь и в снег), черный лапсердак хаббадника, перепоясанный плетеным шнуром, бронежилет поверх нелепого пальтишки, а на голове — умора – ондатровая рыжая шапка клапанами вниз! Ох и насмешил нас дядька! Ох и боевой мужик!
— Русский! Наш! — визжит Семка и уступает великану место на койке. — Подлюга. Змей залетный! Падай к нам — не пропадешь!
— Рав Элиэзер Блюм, — представился вошедший.
— Забожись, — требует Йоська Мильштейн и смотрит на Марьяна.
С гонором напарник у Йоськи Мильштейна. Крутой. Зря бакланить не позволит. Осек Йоську взглядом — как ошпарил. Рав снял шапку. Сказал всем »шалом». Присел на край койки и улыбнулся, разом став похожим на человека.
— Подарки привез я вам, евреи, от Великого рава. От самого Менахема Шнеерсона -Любавичского ребе. Водителям войска Израиля — молитву перед дорогой!
— Выпей с нами, брат Элиэзер, — просим мы придурковатого хаббадника. — Обогрейся, переночевать у нас оставайся. Подарки утром раздашь. Не горит.
К полуночи утихла палатка. Гудела печь, раскаленная тонкой струйкой керосина.
Застегнулись в мешки мои сослуживцы, сморенные водкой и хроническим недосыпом. Лучи прожекторов с бронированных вышек шарили по колючке периметра, и ботинки часовых топтали снег до рассвета…
Столпились в палатке-синагоге на утренней молитве. Шоферюги всех мастей и классов молились Б-гу перед дальней дорогой. Псалмы Давида, царя-бойца читал рав Элиэзер Блюм. Перед дальней дорогой…
— …Против Амалека вышли сыны Господни! На святое дело! — вспоминал я полночный шепот Элиэзера. — В памяти поколений жить будем! В истории еврейского народа.
— Не ломись в открытую дверь, мужик, — корю хаббадника. — Не летай. Оппозиция страну расколола. Пятая колонна. Киббуцня да волосатики с круглыми очками мира требуют и — немедленно. Против Амалека вышли, а мокрушники с территорий ползают по городам нашим. По бабам нашим похотливыми глазами шарят. Глазами победителей. Мессию ждет Народ, а придурки гужуются. В Иерусалиме последний крик моды: пуленепробиваемый жилет от Пьера Кардена…
Если и вправду Пророк твой рав из Любавича, то место ему на земле Израиля, а не в тухлом Бруклине…
Псалмы Давида поет Элиэзер Блюм.
В моей ладони комок спрессованного снега.
Жар похмелюги сжигает внутренности. Как видно, консервы уже не по мне. Зажрался. А может быть, годы?
Талиты на плечах солдат скрывают знаки различий. Все равны перед Б-гом.
Кусочки снега во рту тают, превращаясь в мертвую воду.
Еврей из Ирака, сосед слева, глядит на меня в отчаянии.
«Еврей жрет в синагоге!!!» — чувствую я его мысли.
Уперевшись взглядом в его затылок между кипой и воротничком, мысленно оправдываюсь: «Горит».
Больше он не смотрит в мою сторону.
Толчками воздуха нарастает гул, приближаясь. Уже не слышно пения хаббадника. Вертолет завис над нами низко.
Должно быть, ищет место посадки.
Толчки турбины давят на уши, как при скоростном спуске в горах.
«Испоганил мужикам заутреннюю», — долбит по краю сознания. Только начал приходить в себя после попойки…
Потянуло маловерующих из палатки еврейское любопытство.
Крутил лопастями тяжелый «Сикорский», выплевывая из брюха фигурки людей.
Снежная пыль выносит на меня знакомую рожу. Наш комбат — Яков Даган. Приперся. Видно, капнули о нашей выпивохе.
— Ахлан, Чико! — приветствует подполковник.
— Здорово, командир, — отвечаю, и готов к разносу. На меня первого наскочил. -Живой? — спрашивает комбат и щиплет мне щеку, как потаскухе.
— Все и все в порядке, командир.
— Где Иегошуа Пеккер?
— Был в синагоге. Вот палатка Комбат смотрит мне в глаза, не мигая.
В ответ вылупил свои, как обмороженные, и не отвожу
Это я умею, этому я в Израиле научился. Этому можно научиться только на Родине, если ты не урка.
— Будь рядом, Чико, — не требует, а просит командир.
— Что случилось?
— Боаз погиб! Бузи Пеккер!
Стриженный дерн на площадке перед столовой автобазы Кастина.
Свободные от рейсов водилы, развалились мы, сытые, в пахучей траве под весенним, еще не жгучим солнцем. Маленький Бузи лежит рядом с отцом. Вплотную. «Почеши спину», — просит в который раз размякший Иегошуа у Бузи. Пацанчик и рад бы, да нас застеснялся. «Почеши», — говорит отец. Бузи вспрыгивает на спину отца и быстро-быстро снует руками под рубахой полевой формы. Иегошуа стонет от удовольствия, а Бузи, прильнув, кусает отца за мочку уха.
«Черт твоему батьке», — шепчет Иегошуа… И уже не понять, сам с собой или только для Бузи причитает: «Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих…»
— Ты меня, командир, в это не впрягай. Я снега нажрался по горло! Я больше снег видеть не могу. Иди сам. Там, в палатке, люди верующие Тебе помогут.
Комбат смотрит на меня глазами убитого.
Я не хотел быть на его месте.
Не хотел входить в его положение.
Не хотел видеть Иегошуа и не хотел при этом присутствовать.
— Чико, прошу тебя, — нудит комбат.
— Нет, — сказал я и ушел, не оборачиваясь, туда, где вчера, до пьянки, припарковал свой тягач.
Дрянью сыпало с неба.
Не тяжелыми хлопьями снега России, а колкой крупой, если подставить лицо против Господа Б-га.
Неживой городишко чернел проемами окон вдали, за оградой базы. Засыпанные снегом громады груженых машин стояли в ряд, как могильные курганы. Я искал тягач номер 164. Не открывая кабину, влез на крыло. Не сметая снег, отвалил правую створку капота и дважды проверил щупом уровень масла в моторе. Открыл пробку радиатора и пальцем взболтнул маслянисто-зеленую жидкость антифриза.
Не открывая кабину (перчатки внутри), поплелся обстукивать скаты, определяя на звук, нет ли проколов. Сначала на тягаче суешь руку под крылья брызговиков и слушаешь: «бок-бок-бок». Все цело. А хочется, чтобы именно сейчас, натощак и с похмелья отдало: «пак-пак» размякшего колеса, и забодаться тебе до угара, отвинчивая гайки гужонов.
Семидесятитонный танк-волкодав стоял на платформе под занесенной снегом маскировочной сетью.
«Зачатые, рожденные и жившие в снегах, грешное племя Корах? Земля должна была расступиться и проглотить нас на пересылке в Вене только за то, что мы видели снег».
Лезу на платформу, где к изгибу гузника прикован танк цепями растяжек.
Тут порядок, а сзади, под пушкой, цепи провисли, и, натягивая ратчер, вижу, как звенья ползут по буксирным клыкам, напрягаясь.
Так и стоял на снегу и под снегом ждал, остолоп, пока визг и клекот вертолета не пропал вдали.
В кабине еще холодней, чем снаружи.
Тяну на себя до отказа рукоять декомпрессора. Стартер крутит маховик налегке, разгоняя стылое масло по системе.
Еще секунда, еще две, и рукоять — от себя. И рявкнул, ожив и набычась, мотор, и стрелки приборов давления воздуха в рессиверах тормозов поплыли вправо к отметке «120».
«Почему Бузи? Разве последнее забирают?»
Грабанул Милосердный старика Иегошуа. Подчистую. «Сахар. Мед. Микроб. Свет глаз моих».
Каждое утро на основных дорогах Ливана топчут снег сотни саперов.
Прикрытые патрулем мотопехоты и надрочив миноискатели, прослушивают специалисты кюветы и обочину.
Дистанционная мина — дистанционная смерть. Перестроившись в тройки-сандвичи, ждем сообщения: «Дорога открыта». Первые машины выползают на шоссе, круто выворачивая вправо. На Бейрут.
Напарник Нати Шерф — за рулем. Молчит. Дважды бегал за барахлом нашим к палатке. Вижу, взводный Шимон маячит и машет нам красной тряпкой на палочке.
— Погнали, братка!
— Шма, Исраэль! — отвечает Натан.
На выезде из базы Заарани, у разведенных в стороны труб шлагбаума стоит рав Элиэзер Блюм. В темноте кабины ему не различить наши лица.
В бронежилете поверх нелепого в Ливане пальтишка и ондатровой рыжей шапке клапанами вниз.
Снежная пыль от плывущих мимо машин посыпает его. Он стоит полубоком к колонне, раскачиваясь, будто кланяясь нам. На развороте успеваю еще раз увидеть его, и меня прожигает: «Как? Как могут глубоко верующие люди безошибочно определить и повернуть лицо в сторону Иерусалима?!»
