Лидия Соостер

ВРЕМЯ ЮЛО СООСТЕРА

Встретились мы с Юло в заключении в 1955 году, осенью, город Караганда, Долинка (Карлаг). В Долинке находился Дом просвещения, Юло работал там художником. Утром его конвоировали на работу, а вечером уводили в зону. Занимался он там оформлением Дома культуры: писал плакаты, лозунги, диаграммы, оформлял свою зону. Каждую осень начинались выставки. Все лагпункты свозили на выставку свою продукцию. Лагпункты выращивали свеклу, морковь, капусту, бахчу, пшеницу. Мой лагпункт находился в пяти километрах от Долинки. У нас выращивали пшеницу, рожь, овес, люцерну, малину, красную и черную смородину.

Заключенные агрономы пытались вывести новые сорта. Я тоже работала под палящим солнцем на такой делянке, проклиная все эти колоски, где нужно было найти зародыш, туда же вставить какой-то другой, надеть белый бумажный колпачок, обвязать, надписать и всю работу проделать пинцетом. Нормы — нормы были умопомрачительные, и моя работа оценивалась в 25%. Меня там ругали на каких-то собраниях, на каких-то черных досках я красовалась, лишаясь, к сожалению, добавочной пайки хлеба — 200 грамм. Но мне было все, все безразлично. Я хотела лишь только, чтобы день шел, а что будет, неважно. Идет время — ладно.

Работали в поле в основном заключенные по статье 581-а, вкалывая с утра до поздней ночи. Рядом с нашим полем лежали блатные с другого лагпункта. Конечно, они не работали (закон не позволял), а рядом с ними развевался громадный красный флаг. «Фашисты, фашисты!» — орали они нам во все горло. «Мы советские, советские,» -плясали блатняшки. Так мы работали под крики и насмешки бандиток и воровок. Не могу я сказать, что Юло хотел учить русский язык. Не хотел и не собирался. Потом, оказавшись в лагере, он понял, что вынужден учить русский — иначе будешь работать

только на общих работах. Сначала он работал пожарным. Днем спал, а ночью после обхода бараков мог работать. Ему было это очень удобно, потому что ночами он мог писать свои любимые картинки. Он рисовал портреты. У них, у мужчин откуда-то всегда находилось немного денег, вот они и заказывали свои карандашные портреты стоимостью 5 рублей для отправки домой. Иногда удавалось пописать портреты и маслом, иногда тушью порисовать зону. Правда, это грозило большими неприятностями.

Но Юло был художник, он не мог жить без творчества. Выучив русский язык, можно уже было найти работу поинтереснее: быть придурком, как называли работяги людей умственного труда — нарядчиков, бухгалтеров, экономистов, завстоловой и т. д. Впоследствии он стал работать художником. Первое мое впечатление о внешности Юло было не очень лестное. Это было на выставке наших сельскохозяйственных достижений.

Говорящий не очень внятно (от волнения), расхристанный вид, незавязанные шнурки на нечищеных ботинках, рваный прожженный бушлат, синий дырявый, когда-то изящный

берет на длинных, не очень ухоженных светло-каштановых волосах. Единственное приятное впечатление производили удивительной красоты небесно-невинные голубые глаза.

Мне показалось, что он на меня как-то странно смотрит. Я отвернулась от него. Мы закончили экспозицию, и нас увезли домой на наш лагпункт. Забыв эту встречу, я дня через два получаю письмо, и там написано, что он влюблен: «Я думал, что забуду Вас, но к сожалению не могу. Ваш образ преследует меня днем и ночью». Спросила почтальона, кто передал этот кусок оборванного ватмана с излияниями в любви. А он говорит, что не знает, какой-то человек. К этому времени я стала работать культоргом и художником, так как женщина из Бобруйска, которая работала ранее культоргом, освободилась. Для меня это было спасением.

Потом я стала получать письма каждый день, письма с очаровательными открыточками-рисунками рисунками. Все — мои портреты, обожествленные его пером или карандашом. Мечты, мечты в каждой строчке о соединении. О страдании мужчины, долго и мучительно жившем вдали от женского общества. В1950 году вышел указ об отделении мужчин. Были созданы спецлагеря.

Очень хорошо обрисовал поэт Роман Сеф, который, несмотря на слова И.Сталина «сын за отца не отвечает», был посажен пятнадцатилетним мальчиком за якобы измену Родине его родителей. Юло был очень дружен с ним и впоследствии сохранил к нему нежную привязанность. Так вот, Роман рассказывал, что Юло вдруг стал говорить о разнице мужского и женского тела, и тогда вдруг все друзья поняли: что-то с Юло произошло, наверное, Юло влюбился? Прошло немного времени, и меня позвали на вахту. Я онемела от страха! Что меня ждет? Карцер? Бур? А может быть, еще что-либо похуже? Выхожу, вижу, стоит мой Ромео и держит две малюсенькие колонковые кисточки. Это богатство оторвал он от своего сердца. Юло собирался их мне подарить. Взяв подарок и поблагодарив его, я умолила его срочно уехать. Это опасное путешествие на автобусе, среди вольного населения…

За связь могли срок добавить и на общие работы послать. Мы как огня боялись — они, то есть начальство наше, могли что угодно сделать. Надзиратели всегда грозили нам буром, карцером, переводом на шахты, каменные карьеры, но самое страшное -переездом в другие лагеря. Этапы, теплушки, холод или жара, без воды, ржавая селедка или суп из кильки ржавой с редкими крупинками перловки. В Долинском хозяйстве было три участка. На первом выращивали пшеницу и люцерну, там я много часов проплакала на опытном поле. На втором выращивали яблоки, сливы, смородину, малину. На третьем держали лошадей. Иногда нас всех посылали поднимать из-под снега малину и рукавиц, конечно, не давали. У нас у всех были окровавленные руки, ужасно мы все болели, даже лишились сна, несмотря на усталость. Иногда посылали окучивать яблони, нормы были жуткие, и городские ничего не могли делать, сидели под деревьями и плакали. Жара стояла нестерпимая, работали целый день. Потом я освободилась и поехала домой в Москву.

В Москве жить мне не разрешили, у меня было ограничение. Решила поехать в город Александров, так как боялась нашего участкового, который все штрафовал моих родителей на 100 или 150 рублей, тогда это были большие деньги. Когда я освободилась досрочно по зачетам и, простившись с Юло, уехала, думала, какая радужная жизнь меня ожидает. Но жизнь в Александрове оказалась очень тяжелой.

Оторванная от родных вновь и лишившись родного лагерного крова, я боялась людей и страшилась ходить около развалившегося роскошного монастыря, где когда-то была заключена Петром I его сестра, царевна Софья. Сохранилось крыльцо, точно картина, где стоит опальная царевна. Единственная радость были письма Юло, где он просил меня ждать и надеяться. Самое неприятное обстоятельство было в том, как посмотрят на брак его родители, дадут ли свое благословение. Я жительница Москвы — России, их злейшего врага, но еврейская моя национальность вдруг мне очень помогла. Лишь бы не русская, — был ответ. Я выслала свою фотографию, написала письмо с благодарностью. Моими родителями был куплен билет в Караганду — билет опять на каторгу, но уже в надежде на счастье!

Он ждал!

Я приехала 30 апреля.

Ждал и повез свою невесту на грузовике в свое новое жилище в Долинке. Он снял комнату. Его расконвоировали, а перед этим его начальница сказала Юло, что ему «или дадут бесконвойство и жизнь за зоной, или он идет работать в шахту». В благодарность своей начальнице КВЧ, которая очень ценила реалистическое искусство, Юло сделал ей много копий картин из Третьяковской галереи. Благодаря нашему новому быту Юло мог понемногу выносить из зоны накопленное годами — рисунки. Страшно смотреть на эти портреты: изможденные лица, горящие глаза, на эти бритые головы, на черную с большими номерами одежду. В день своего тридцатилетия он написал свой портрет. Хранился он потом у сестры в Таллине. Я выпросила его после смерти Юло. Когда ехала из Таллина в Москву, из аэропорта, забыла портрет в автобусе. Помчалась стрелой обратно, нашла двух водителей, беседующих между собой, держа портрет. Отдали мне, говоря: «Боже! Страх, страх какой!» Так этот портрет и остался под названием «Страх».

В период заключения он тайно рисовал зоны, делал бытовые зарисовки лагерной жизни, а также эротических фантазий, что свойственно бедным людям, находящимся в неволе. Часть карандашных или выполненных тушью портретов он делал ради заработка или пайки хлеба, что было тоже очень важно. Портреты эти заключенные при возможности передавали на волю родным вместо фотографии. Любое проявление творчества в лагере не поощрялось, и если при шмоне (обыске) обнаруживались рисунки, их безжалостно уничтожали, а потом следовало и наказание. Несколько раз Юло удавалось спасти свои рисунки, выхватив из огня. Они сохранились, но с обожженными краями, спасло их то, что они были связаны в пачки.

Наш счастливый медовый месяц проходил в весенних садах, где цвели яблони, тихо журчали арыки и казалось, что Карагандинская область не такая страшная. Шел 1955

год. Началось массовое освобождение, прямо на местах. Были созданы комиссии, вызывали и освобождали огромными партиями. Освободили лагеря военнопленных. Освободили и Юло.

Все освобожденные мечтали, конечно, скорее поехать к родным, домой, но страх все же сковывал всех, и все боялись «новых своих старых мест». Все «бывшие» ходили в Долинку прощаться с местами, с которыми сблизились и сроднились за эти тяжелые годы. Сколько молодости и своей красоты люди отдали, чтобы этот уголок Казахстана стал цветущим краем. Какие прекрасные там были сады. Яблони стелились по земле и отяжелели от своих чудесных плодов. Сливы синели и желтели на зеленых деревьях. Я слышала, что этот край запустел, когда разъехались несчастные труженики-заключенные, которые отдали все соки своей молодости этой земле.

Я не была больше там никогда и, наверное, больше никогда не буду, к счастью. Впереди была дорога! Дорога свободы! Надежды! Творчества!

Поехали в Москву, проездом, конечный пункт — Таллин! Приехали мы в Эстонию к сестре, которая жила с мужем Лембитом Калле и маленьким сыном Хенри. Поезд подъезжает к городу Иыхва, на перроне стоит красивая, высокая, очень модно и добротно одетая блондинка, она и бросается в объятия к своему брату. Юло и Мееди, так зовут его сестру, долго-долго стоят обнявшись, не в силах оторваться друг от друга, потом он знакомит меня, она меня целует, и мы бежим к санитарной карете, в которой сидит муж Мееди, Лембит. Лембит работал хирургом на шахте после окончания института в Тарту. Хорошая, большая квартира с кладовыми, с уютной кухней, где нас ждал чудесный обед. Подавая бесчисленные блюда, она, плача, рассказывала, как ей и кусок хлеба не лез в рот, когда ее любимый, ненаглядный брат где-то там сидит голодный.

На столе было много кушаний, которые Юло обожал, и сестра все ему приготовила: шпроты, сделанные ею, кровяная колбаса с вареньем из брусники. Грибы, собранные и засоленные ею — рыжики в сметане, рулики — эстонское блюдо, очень вкусная свинина, завернутая с кусочком соленого огурца и кусочком сала и запеченная в печке. Выпили водочки на радостях, и началась наша вольная жизнь. Однако в дальнейшем мечты и надежды на новую жизнь не оправдались. Не было работы… Мееди и Лембит содержали нас, наверное, с полгода. Юло поехал в Таллин, в Союз художников. Имея диплом живописца, он надеялся получить заказ. Пытался восстановиться в Союзе художников Эстонии. Для этого нужно было написать определенное количество картин. Написав несколько этюдов городов Йыхве и Кохтла-Ярве, несколько портретов, Юло еще решил спуститься в сланцевую шахту. В сланцевой шахте нужно было «отобразить «ударный труд советско-эстонского народа». Но был получен отказ, гласивший, что за искажение образа советского человека он не может и не будет иметь возможности работать как художник.

Я не была еще реабилитирована и нигде не была прописана. Было решено, что меня пропишут мама и отчим Лембита в Таллине, где они жили на станции Пяссколя в чудном громадном доме с садом и огородом, а Юло прописался у Мееди. И там же, в городе Йыхве, мы и зарегистрировались. Наша тихая свадьба там же и была отпразднована. Был и    даже гости.  Главный инженер с женой, технологи и кто-то еще. Мне подарили немного подарков,  и   Юло подарил мне серебряное колечко. Потом он написал еще мой голубой портрет, который всегда висел у меня в комнате в Москве,   а сейчас находится в музее в городе Тарту. Недели через две Юло отправился к матери, которая в это время находилась на острове Хийумаа, а меня не пустили, так как я не реабилитирована.

Получив письмо от мамы из Москвы и документ о моей реабилитации, я поставила задачу убедить Юло в том, что нам необходимо наладить нашу дальнейшую жизнь. Доказывала ему, что в Эстонии пока нам путь не блещет, а впереди Москва, и нам нужно попробовать пробиться в столице. Он долго размышлял и когда убедился, что я права, — согласился. Я понимала, как ему трудно опять оставить свои леса, свои луга, свою вновь обретенную родину, свою сестру, мать, отца, друзей… Но что нам оставалось делать? Перед отъездом я получила чудесный голубой мой портрет — это был его подарок мне к дню рождения. Я, взяв небольшие мои пожитки и сказочный портрет, первая отправилась в Москву, намереваясь быстренько прописаться. Приехав, я пошла в милицию, которая находилась рядом с Тишинским рынком. Начальник милиции отправил меня на прием к нашему оперуполномоченному. Я пошла к нему. С бьющимся сердцем обалдело глядела на него, так изменившегося за эти годы: он разжирел и из миловидного милиционера превратился в отвратительного субъекта, да еще к тому же наглого начальника. Но отказать мне он не мог — обязан был наложить положительную резолюцию на мое заявление о прописке. Подписав документ, завел весьма неприятный для меня разговор: «А ты, наверное, еще и мужа своего эстонского, бывшего зека, притащишь в нашу чистую белокаменную столицу, да?» «Да, — говорю, — а как же — ну да!» А он так язвительно прокаркал: «Но его-то я ни за что не пропишу!» «Можно подумать, что я к нему в дом приведу своего мужа, который, кстати, совсем не мечтает жить в Москве, вдали от своей обожаемой отчизны, от своего Балтийского моря, своих однодельцев-художников, с которыми едва успел встретиться». Было от чего отчаяться: трагедия, опустошенность, все надежды стольких лет заключения — и опять чужбина, опять борьба, борьба, борьба! Но мы были еще молоды и были оптимистами. И Юло не был бы Юло, если бы не вызвался, не ввязался в новую борьбу, за место под солнцем, за существование, за семью, за искусство! И он решил ехать. Вперед, в Москву! Юло прекрасно понимал, что будущее не безмятежно, жизнь была поставлена на карту ради семьи, ради творчества.

Меня прописали, и я стала ждать своего суженого. Наконец письмо. Ура! Он приезжает! Чистила я нашу комнату, выделила местечко для Юло, где бы он смог работать, постаралась придать уют комнате, где должны жить четыре взрослых человека и еще и работать в ней же. Вскоре я приехала на Ленинградский вокзал встречать Юло. Поезд «Москва — Таллин» приходил утром, кажется, в 10.15 утра. Стою на перроне, держу в руках немного хилых цветочков, волнуюсь, нервничаю, но сама же себя и успокаиваю. Люди выходят из вагона, последним выглядывает Юло, впереди у него чемоданы, свертки холстов, подрамники, рулоны ватмана. Вытащили мы все богатство и тянем к метро, на такси денег нет, тратить последние жалко, да и очередь длиннющая. Приехали, рассовали в нашем углу весь скарб, разложили вещи в шкафу и долго не могли наглядеться друг на друга, не могли наговориться о своем будущем, как будем начинать свою жизнь. Но главная проблема — прописка. Родители дали согласие на прописку Юло, и площадь нам это позволяла — шесть квадратных метров на человека. Утром поплыли в милицию. Я перед этим походом, конечно, ночь не спала, а наш опер был, как всегда, неумолим: «А! Эстонский муж все же пожаловал! Нет!.. Нет!.. Никаких мужей в Москве! Ты жена ему — ну и мотай в свою Эстонию, и живите там, и плодитесь там, а Москва — Москва для советских, чистых людей! Москва — это гордость наша! Наш оплот!» Целый месяц издевался, целый месяц мытарил, целый месяц измывался, скотина, но наконец сжалился, хотя закон был на нашей стороне. Сбылась мечта наша, Юло прописан в столице нашей Родины — Москве, жизнь наша помаленьку стала налаживаться. Теперь вопрос, а где искать работу? Нужна работа, еще как нужна, но где она и как ее найти? Писать картины? Где продавать, какие цены — и не на базаре же стоять! Вопрос был очень острый. А главное, для кого картины?

Прошло немного времени, мы вместе идем в одну семью, где якобы будет какая-то работа. Едем на троллейбусе до Каретного ряда, там идем в дом к какому-то генералу. Встречает небольшого росточка, слегка плешивый импозантный человечек и очень знакомым голоском приглашает снять пальто и проводит нас в комнаты. Людей навалом. Какие-то пленительные девушки — разодеты в пух и прах, мальчики модные, все пьют вино из хрусталя, едят фруктики и дымят американскими сигаретами. Лиля, хозяйка, представляет: «Мой друг — Виктор Щапов». Господи! Виктор Щапов! Да это же Витя Шерешевский! Оказывается, он женился на дочери генерала Щапова и взял его фамилию, потом он много раз женился и всем своим девочкам-красавицам давал прозвище Козочка и фамилию передавал генерала Щапова. Витю я хорошо знала, но совсем забыла. Он когда-то, когда еще учился в Архитектурном институте и был нищим студентом, влюбился в мою обаятельную подругу Лену и рыдал, бедный, бывало, на лестнице под ее дверью, чтобы она ответила на его любовь. Кто мог предполагать и знать, во что человек превратится? Он стал всемогущ: строил дома, рисовал книги. Построил дом для художников на Грузинской, куда пристроил всех своих друзей. Жил Виктор Щапов богато и весело, менял красавиц, но нам ни фига не помог, правда, рассказал, как надо уметь рисовать книги, на какой бумаге, чем — но, увы, это было все. А Москва тем временем оживала. Оттепель при Н.С. Хрущеве расцветала и заставляла художников, артистов, поэтов писать новые поэмы, читать новые произведения и делать выставки. Открылась первая выставка в Парке культуры им. Горького. Выставка современного искусства. Мы ходили из зала в зал, Юло прямо прилипал к картинам, хотел вникнуть, раствориться, сродниться с ними. Сейчас я не могу вспомнить, на какие работы он больше всего обращал внимания, но бесконечное количество раз ходил, возвращался, глядел, отходил, думал и опять подбегал, что-то шептал, улыбался или сердился и делал маленькие пометочки, рисуночки в небольшом блокнотике.

Пока он бесчисленное количество раз просматривал зал, я вышла, присела рядом на скамеечку и, наслаждаясь теплой погодой, свободой, любуясь проходящей нарядной публикой, увидела, как ко мне подходит человек с черными курчавыми волосами. Представляется — скульптор Никогосян, и просит, чтобы я ему позировала. Тут и Юло подходит, ревниво оглядывает нас, но узнав, о чем разговор, — дает согласие! После телефонного приглашения мы с Юло отправляемся в гости на площадь Восстания в высотный дом, где живет чета Никогосян. Изящно обставленная гостиная, статуэтки, картины в дорогих рамах, из окна просматривается почти вся Москва — красиво! Входит жена — скромная армянская женщина, турецкий кофе на красивом подносике с малюсенькими чашечками.

Никогосян нам рассказывал, что скульптуры, которые поставлены на небоскребе, — его работа, а теперь для моего бюста, который он собрался изваять, он должен разыскать какое-то эбеновое черное дерево. Он пояснил нам, что для передачи моего античного профиля нужно только эбеновое дерево. Мне было очень неловко сидеть под взглядом его огненных, темпераментных, жгучих глаз и восхищенными восклицаниями, обращенными к его скромной подруге — жене, у которой в ту пору было уже трое маленьких мальчуганов. Но тут Юло прервал восхищение скульптора нашего, сказав, что, к сожалению, сейчас это невозможно, так как я жду ребенка. Наш скульптор огорчился, но потом, подумав, говорит: «Хорошо — встретимся через год!»

Вдруг появляется в нашем доме друг по неволе Соостера Роман Сеф. Был он уже женат на симпатичной девчушке и имел массу знакомых среди поэтов, писателей и художников. Увидев бедственное положение Юло, вводит его в среду художников, знакомит с художником Юрой Нолев-Соболевым.

Юра дружил с физиком и историком джаза А.Баташовым, с которым они мотались на всякие фестивали: в Ригу, Ленинград и Таллин. Юра с детства знал немецкий язык, и с Юло они частенько говорили по-немецки, чтобы их, я думаю, не понимали. Юло безумно много времени тратил, бегая за заказами по издательствам Москвы, ему нигде не отказывали, но и не очень вначале давали работу. Посмотрят-посмотрят на его рисунки: «Нравятся, — говорят, — но ждите, мы вам обязательно подберем-подыщем, не беспокойтесь…» Хорошо им было так говорить — не беспокойтесь, — а денег нет и нет… Но вдруг подфартило — получил первую книгу в 1957 году в издательстве ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия».

Книга называлась «В летний зной», несколько рассказов татарского писателя Рафаила Т. Книга у Юло не вызвала особенного интереса, но он отнесся к этой работе серьезно. Просил меня попозировать, долго скрупулезно рисовал новый китайский плащ, сумочку, добиваясь своего личного видения и своей личной техники.

В этом же 1957 году была сделана книга «Место на земле», рассказы современных египетских писателей. Наконец они с Юрой при помощи жены Юры Неллы Максименко получили книгу БАДижур «Стеклянная река», издательство «Детгиз», художественным редактором которой была Холодовская, очень милая, симпатичная и изысканного вида женщина, жена замечательного художника В.Андриенко. Она очень полюбила Юло как художника и любила многие годы с ним работать и пострадала за его неугодные иллюстрации. А пока Юра и Юло погрузились в работу над книгой. Возникла необходимость в командировке в город Гусь-Хрустальный и там пронаблюдать весь процесс. Юло поехал, впоследствии рассказывал, как Б.Дижур точно все описала в своей книге.

А написала эту книгу Белла Абрамовна Дижур, которая теперь живет в Нью-Йорке со своим знаменитым сыном скульптором Эрнстом Неизвестным. Эрнст и Юло были очень похожи друг на друга. Оба сильные, широкие, жаждущие изменений творческих методов, мечтая о разработке своих направлений в искусстве. В то время наши художники зачитывались жизнеописаниями Ж.Брака, Дж.де Кирико, Ф.Марка, рассматривали рисунки В.Кандинского, К.Малевича, П.Мондриана, В.Миро и СДали. Читали книги Э.Ионеско и С.Беккета, а Юло не расставался с книгой З.Фрейда. Когда Юло умер, Эрнст, рассматривая рисунки Юло, так задумчиво проговорил: «Как странно! Или я украл этих женщин в рисунках Юло, или он у меня?» Кто у кого? Думал, думал и сказал: «Нас с Юло соединяет осознанное напряжение наших творческих сил и поисков, и мы, я думаю, наверное, уже живем в 2000 году, а дело было в 1968-69-м. Я думаю, что Б.Дижур познакомила Юло с Эрнстом и Борей Житовским, который работал после института в Свердловске и был принят в дом БДижур. Дружили они все до самой смерти.

Книга была сделана, и они стали рыскать и выжидать следующую, а пока Юра перессорился с семьей и ушел к своему другу детства и юности Виктору Исаевичу Новацкому. Виктор Новацкий, актер, фотограф, театровед, жил в Гнездниковском переулке, в доме «старых большевиков», рядом с детским театром, в котором теперь обжился и прижился театр «Буф» под руководством теперешней знаменитости Г.Гурвича. Виктор жил со своей женой учительницей Ниночкой и со своей больной матерью. И вот Витенька ушел в театр Образцова, где в ту пору работал актером, оставив своего милого друга Юрочку в обществе своей весьма миловидной женушки Нинуленьки, а тот и подлез к ней. О, как Юрочка умел обольстить, куда там Паратов из пьесы Островского «Бесприданница». Кончилась эта история тем, что жена Юры, Нелла, объявила — или она выходит замуж за художника Кыштымова, который усиленно увивается за ней и сулит ей врата рая, или он бросает учительницу Нинку. Развод. Юра остается с Нинулей, а Нелла с Юриным сыном, обласканная, вся в подарках, как говаривал Юло, в чудных янтарных ожерельях переезжает в кыштымовскую квартиру. Виктор Новацкий, погоревав, находит милую, преданную девочку Любочку, и их квартира на Пушкинской стала центром творческой жизни Москвы. Кто только ни приходил в этот гостеприимный дом: актеры, актрисы кукольных театров, режиссеры, которые работали в Москве или гастролировали. Приезжали в командировку и останавливались у Новацких искусствоведы, писатели, критики. Ансамбль Д.Покровского дневал и ночевал в доме Новацких, они вместе писали фольклорные спектакли, впоследствии делали выставки фотографий.

Первую мастерскую Юло снял на Юго-Западе в новом доме, в двухкомнатной квартире с финской кухней. Как я позавидовала этим людям, которые получили эту новую, чудную квартиру.

Мне приходилось таскаться, возить кастрюли с обедом, тяжелые и неудобные, а еще трястись в нескольких автобусах с пересадками, так как туда еще не было проведено метро. Я стояла на ногах часа полтора да еще с тяжелой ношей в руках. Врач консультации, к которой мы были прикреплены на Спиридоновке, говорила, что еще ждать месяца четыре, и я спокойно ездила в мастерскую к Юло.

Я очень хотела устроиться на работу, но я так боялась всякого начальства, что все сидела дома и думала, ну как бы получить мне трудовую книжку. И вот девочки с нашего двора мне сказали: «Пошли с нами работать в Мосгаз. Там здорово! Снимаешь счетчики, через три часа дома, целый день у тебя свободный». Боже, для меня это была каторга. Ходила я по улице Герцена или по улице Горького. Войду, бывало, в квартиру, а там сидят жены генералов в пеньюарах, большими компаниями, попивают кофеек и играют в карты, ну, это было нормально, а были громадные квартиры по восемь или десять семей. Мне бы, дуре, общий счет снять, а я вечно всем старушкам рассчитать хотела, сколько лампочек и у кого сколько нагорело. А однажды одна злыдня старая кинула мне счет и орет, что я больше ей насчитала копеек на семьдесят. Я пришла домой, плача, а Юло был очень справедливый, он очень рассердился и пошел со мной выяснять. Вначале все старые и молодые ведьмы очень перепугались, подумав, что это великое начальство, ну а потом поняли, а Юло разволновался, стал плохо говорить по-русски, и нам обратно вернули счет, а мне еще и объяснительную нужно было написать. Вскоре меня сократили, а я законов не знала, не работала никогда на воле, но и перечить не стала — так обрадовалась, что не надо ходить по этим грязным, трудным лестницам, снимать чертовы счета, считать, пересчитывать, чувствовать косые взгляды хозяек. Как я была рада! Рада, что буду возить Юло обеды и буду его подкармливать. Однажды вечером к нам приехал Юра с Ниной — показывал нам свое новое модное пальто, а Юло ему тоже показывал новое, купленное на занятые деньги у наших друзей, бобриковое, тяжеленное, но теплое и солидное. А потом стали обмывать обновки красненьким винцом. Ушли они поздновато, часа в два ночи. Мы легли спать, и вдруг чувствую боли. «Юло, -говорю я, — беги, вызывай «скорую», — а он: «Подожди до утра, утром я и сбегаю». Но ждать не пришлось, начались схватки, и Юло помчался стрелой к телефонам-автоматам. А они, как назло, или не работают, или разбиты. Ну наконец добился, прибежал, а тут и «скорая» приехала. Врач и говорит: «Срочно в больницу». Везут в наш родильный дом на улице Чехова. Приезжаем, тащусь еле-еле, все боюсь расстаться с Юло. С ним как-то легче, он держит за руки, сжимая их, и мне кажется, что он тоже участвует в рождении ребенка, но сестра, эта змея медицинская, орет: «Ну, что прилипла-а? Начинили, ну и радуйся, прилипла, а время и опростаться пришло». Ну, как — корове, но крестьянин свою коровушку-кормилицу так ласково зовет, помогает ей, не бранится, родной ее называет. Но что делать, пришлось повиноваться. Иду, как на смерть, но нет, нужно еще и душ принять. Господи, еле-еле размазала воду по телу, напялила длиннющие белые носки и белую рубаху и потащила меня к кровати, приказав лечь. А кровать почему-то высокая-высокая, а я все влезала на нее и слезала.

Моя подруга Ирина Ивановна Лукьяненко, сестра Андрея Соловья, с которым Юло много лет провел в лагере, рассказывала, что они приехали из Харбина, а в Харбине она работала акушером и, кроме того, знала приемы китайской медицины, но в Москве ей запрещалось их применять, разрешалось лишь в том случае, когда видели, что роженица умирает. Ну взобралась я в сотый раз на эту высокую рухлядь, нет, не лежится, болит, ору няньке: «Зови, сердечная, врачей, наверное, уже пора». Прибежали, сгребли на каталку и повезли. Намаялась я — правда, моя мать рассказывала, что она рожала трое суток, а я лишь три часа. Но все равно тяжко, и вдруг полегчало, и я услышала тихий-тихий плач. Кто-то стонет, думаю, но кто? А это, оказывается, то, что я родила, и оно так жалобно плачет. Но кто?

Выходит врач и за ножки держит мальчика, а в ротике полно слюней, и он как-то вроде их дожевывает. Ох, как я огорчилась: как же так, как будет расстроен Юло, он так ждал девочку, и вещи приготовлены у нас для девочки, все розовенькое, все красивенькое, все в кружавчиках. Я все эти девять месяцев собирала, копила по копейкам, бегала у детский магазин на улице Горького, выбирала, а они, врачи, — обманщики — обещали мне девочку. Но обратного хода нет. Тут прямо в родилку принесли мне письмо и передачу от Юло. В пять часов утра Юло прибежал, благо жили рядом, письмо оказалось красивой поздравительной открыткой, Юло сам нарисовал, я в виде мадонны с младенцем. Повезли в палату, уснула сладко, а утром проснулась, палата громадная, человек двадцать — двадцать пять рожениц, и все ждут своих младенцев на кормление.

А мне принесли лишь на второй день, говорили, что мальчик очень устал. Наконец на следующее утро открываются двери, и сестра вносит детей, в руках по два младенца. Господи, Господи, что это такое? То, что я ненавидела в людях, то у моего чада и есть. Запухшие веки, китайские, узенькие синие глазки, которые вскоре стали карие, разлетные брови, носик, как пуговка, ротик маленький, но одно счастье, маленькая ямочка на подбородке, как у отца, головка в косыночке, а предлиннющие волосики светлые заплетены в косичку с синим бантиком. Это сестры повеселились, а меня это так умилило. Стала кормить, а он не умеет, наконец присосался, зачмокал, и такой он стал родненький. Настал день выписки. Выхожу, за мной сестра несет ребенка, увидела Юло с каким-то солдатом, широкоплечим малым, но небольшого роста, одетым в костюм и куртку Юло. Оказывается, это кузен Юло возвращается на родину из армии и у нас поживет с недельку. Сели в такси, Юло дрожащими руками хочет увидеть личико своего долгожданного сыночка, открывает одеяльце, а пальцы запутываются в просты-ночке, от волнения никак не может открыть. Долго меня мучила грудница, странно, никто не мог мне помочь, а Юло советует: «Ты положи его на подушечку, а сама дай грудь ему сверху, вот его десны и придутся в другое место и не будут вызывать боль». Как это у него выходило? Откуда он так мог придумать? Но как это он мог знать? Вскоре я совсем оклемалась, и стали мы жить впятером в нашей комнате, втиснув еще и кроватку. А тем временем Юло поменял мастерскую. Ему приходилось часто их менять, то на Таганку, то в Серебряном бору, все они были плохие, были сырые и тесные.

Его сборы и переезды может, наверное, лучше всех описать его ближайший друг, теперь всем известный, переизвестный художник Илья Кабаков. Илья Кабаков, или Толя Кабаков (он любил менять свои имена), в своей книге воспоминаний о Юло писал: «Все работы Юло, до последнего рисунка, весь объем его труда постоянно находился с ним, рядом с ним. Они переезжали из одной мастерской в другую в простых деревянных ящиках из-под фруктов и овощей, больших и тяжелых. Этот переезд напоминал улитку со своей раковиной и, да простит мне Юло, мне казалось, что связь со своей работой была столь органичной и нерасторжимой, как у этой улитки со своей раковиной».

А пока суть да дело, нужно было придумать сыну имя и зарегистрировать в загсе. Юло имя хотел дать двойное, как положено было в Эстонии, и у него самого было Юло-Ильмар, но в загсе в Москве сказали, что в России такого нет, но Юло был упрям и неуступчив и вышел из положения — придумал-таки имечко Теннопент Юлович Соостер вместо Тенно-Пент. Я была в шоке, Теннопент, да его в школе засмеют, задразнят во дворе, а бабушка Софья радовалась: «Ах, какое необыкновенное имя!» А отец мой Израиль горевал, что не еврейское имя: не Давид, не Соломон, не Ицхак. Но, как ни странно, в школе никто не смеялся и на издевался во дворе, а звали его — одни Тенно, а другие Пент. Записали имя в загсе, они с другом Радкевичем Сашей обмыли это дело, и радостный Юло приобретает еще одного друга — художника Левочку Токмакова. Левочка родом из Свердловска, большой, неповоротливый, симпатичный человек с большими серыми глазами. Левочку ругали и обругивали за иллюстрации современной сатирической сказки Джанни Родари «Джельсомино», считая ее формалистическим произведением. Вдруг письмо в Союз художников пришло от автора, где он благодарит советского художника Льва Токмакова за прекрасное, интересное графическое решение книги. И пишет далее, что мечтает еще работать с ним, так как никто в мире из художников так хорошо не иллюстрировал его произведения. Лева ликовал, все веселились вместе с ним и, возрадовавшись, решили попьянствовать по этому поводу. Провели этот замечательный вечер у Левушки, который жил около метро «Парк культуры», как ни странно, но, вроде, в Токмаковом переулке. Точно не помню. Его жена, поэтесса Ирина, только-только стала печататься и усиленно меня уговаривала писать стихи, объясняя, как это делается. Варишь обед или готовишь ужин и складываешь вирши — и тут же, как кухонные рецепты, записываешь. Но я говорю: «Я не умею даже двух слов складно сложить». А ты учись, соображай, учит меня Ирочка, эта римская матрона. Величава она, греческий нос, черные глаза, полная, она была очень соблазнительна, но, кажется, очень ревнива. Да, я думаю, наверное, не без повода. Попировали мы тогда, посмотрели рисунки Левушки и его самого близкого друга, художника-графика Мая Митурича, Юло очень нравилась его книга «Маугли», которую Май так изящно иллюстрировал. Ирина Токмакова стала самой главной детской поэтессой. Литературная ее судьба было счастливой. Она беспрерывно печаталась, и ее книги обычно иллюстрировал Лев Токмаков или Май Митурич. Лева свято чтил память о Юло, все делал для его памяти, ездил в Эстонию не выставки Юло, старался устроить рисунки Юло на выставки в Москве, в Союзе и за рубежом. Из-за тесноты в доме мы решили снять дачу.

Юло стал усиленно следить за творческой жизнью Москвы. Появилось большое количество выставок, и он сам первый раз участвовал в московской экспозиции.

В зале на улице Горького красовался мой графический портрет, а мы с Юло каждый день ходили любоваться, благо жили рядом. Нам тогда казалось, что красивее этой стены, на которой висел портрет, лучше не бывает, но особенно никто, как мне кажется теперь, не разделял наших восхищений и не заострял внимания на этом рисунке, да и выставка была посредственная, отчетная, осенняя. Потом был объявлен конкурс на лучший графический лист для лейпцигской выставки на тему «Мир глазами детей». Юло долго приглядывался к своему сынишке Тенночке, рисовал его и так, и сяк, долго мучился с детским изображением, все у него плохо получалось, все ему не нравилось, и все же рисунок его удался, мальчик с голубями, в ту пору самая актуальная, злободневная тема. Потом был вечер в Доме художников в Ермолаевском переулке. Был сначала обязательный доклад, докладчик говорил, что искусство принадлежит народу, что оно должно пробуждать у трудящихся Союза художественный вкус, о развитии социалистического реализма и о вреде современной буржуазной эстетики. Юло было грустно слушать эти маразматические высказывания, но он был весь в ожидании, как будет оценен его рисунок. Когда наконец вызвали Юло и вручили ему диплом и благодарность под бурные овации всего зала, я сидела гордая и счастливая в единственном выходном сером муаровом платье с розоватой розой на груди. Потом был чудный концерт, на фортепьяно играла любимая пианистка художников Юдина. В приподнятом настроении мы тихо побрели домой. На Патриарших прудах было тихо, тепло, на небе блистали звездочки, и я рассказывала Юло, как в детстве здесь, на пруду, играла музыка, как мы катались на коньках, а летом кормили лебедей. О, как вся округа обожала наши любимые Патриаршие пруды. С этого вечера Юло как-то воспрянул духом и стал верить в свою звезду, стал верить, что добьется своей цели, что будет знаменит, что он для этого лишь и родился. Как он верил, что должен быть знаменитым!

Понемногу Юло стал получать заказы из разных издательств, правда, всюду требовались реалистические рисунки, особенно в книгах для детей, и он старался как-то обойти, как-то приладиться, очень страдал и нервничал, множество раз переделывал, переиначивал рисунки, сохранились тысячи эскизов, проб его поисков.

Как-то я услышала тихий стук в дверь. На пороге стоит молодая, модно одетая пара. Женщина ослепительной красоты. Представились, Ромуальд Минна — переводчик и редактор издательства «Художественная литература», мать русская, а отец эстонец. Ромуальд хорошо знал эстонский, переводил книги с эстонского на русский и наоборот. Пришел познакомиться с Юло и предложить работу. Так началась многолетняя дружба. Поистине небо послало Юло такого друга. Первая большая работа была сделана в «Художественной литературе» в 1958 году. Книга Фридеберда Тугласа «Маленький Иллимар». Юло работал над книгой очень напряженно, он любил эту книгу с детства. Мама мне говорит как-то по секрету, что Юло ей сказал — за эту книгу он должен получить десять тысяч рублей. Я ей не поверила. Лежу себе на диване, качаю свое чадо. Слышу, открывается наша дверь, входит Юло, ставит свой большой портфель и почему-то выглядит как-то уж очень торжественно. Взмах руки, как взмах дирижера, и комната наша наполняется музыкой, музыкой, шелестом ассигнаций. Вот была дивная картина: деньги летали под потолком, падали на диван, на стол, и пол, на шкаф и буфет, а я с визгом и воплем радости бросилась их поднимать, собирать, насобирала, наскладывала их в пачечки, пересчитала, налюбовалась, понаслаждалась и давай обнимать да целовать моего суженого, моего нанаглядного труженика, моего художника.

Дня через два пошли в ГУМ. Покупать недостающие для жизни вещи. Начали осмотр с первого этажа, потом — второй. Накупили нужных и ненужных вещей, о которых мечталось многие годы и так хотелось их иметь. Два набора нужного постельного белья, чтобы снились лучезарные сны, ненужный, но так желал иметь Юло, — модерный набор вилок, ножей-скальпелей, новой формы ложек суповых и чайных, рюмашечек для водяры, скатерть белую-пребелую для приема гостей. Приготовили подарки к Новому году эстонским родным, так как собирались поехать на рождество в Эстонию. Обожаемой сестре Мееди золотые серьги с александритом, ее мужу Лембиту фотоаппарат, он увлекался фотографией, матери Вере платок пуховый и бинокль, чтоба она могла сидеть у окна да смотреть и думать, разглядывая проходящих в бинокль. Кто зачем пошел, куда пошел и почему? Какая погода? Мать Вера в последнее время совсем почти не выходила из дома, была больна. И всем нам доставляло удовольствие, когда Вера комментировала происходящее на улице.

По приезде в Москву Юло все-таки стал искать выхода к публике. Его мучает — тот ли путь он выбрал или он заблуждается, а выход один — решение публики? Первая выставка была, кажется, на Таганке. Белютин со своей студией, в которую входил Б. Жутовский, Ю.Соболев и В.Янкилевский, который совсем недавно закончил Полиграфический институт, к ним присоединился Эрнст Неизвестный. Выставка прошла очень удачно, и они все решили, что будут продолжать и далее. Вскоре им было предложено выставиться в гостинице «Юность». Поехали все туда, смонтировали экспозицию, и стали они поджидать открытия, которое, по плану, должно состояться часов в семь вечера. Все поздравляли друг друга, радовались. Вдруг приезжает кто-то из ЦК комсомола и предлагает всем перевезти выставку в «Манеж», там сейчас происходила выставка 30-летия МОСХа 1962 года. Вот это чудеса-расчудеса! «Манеж», вот это здорово!

Всю ночь развешивали свои картины, им отвели второй этаж. Говорили, что утром, может быть, пожалует сам Н.С.Хрущев. Часов в двенадцать ночи приехала министр культуры Фурцева со свитой прихлебателей, она ходила по залам, в первом зале расположился Белютин со своей студией, второй зал — Соболев, Соостер и Янкилевский, и в третьем зале Неизвестный со своими скульптурами. Когда Юло вернулся домой, было уже довольно поздно, но он долго не мог успокоиться и все рассказывал, как сильные мира сего приценивались к стоимости той или иной картины, как договаривались о купле после закрытия выставки. Прошла ночь, утром все обещали быть хорошо одетыми, и Юло пошел в черном костюме из черного фрачного сукна.

Надев белую рубашку с бабочкой, в очень приподнятом настроении Юло пошел в «Манеж». Он свято верил, что хозяин страны признает их искусство, скажет «спасибо».

Мы пришли позднее, часов в двенадцать, но нас не пустили, и мы услышали о происшедшем скандале. Юло пришел домой и рассказывал, как Н.С.Хрущев вел себя на выставке. «У, сука!.. Падла!.. Синий весь, все тело его сплошное желе. Сволочь, поверил я ему, а я, дурак, еще уважительно относился к нему!!!» Н.С.Хрущев для Юло был замечательным человеком, который развенчал И.Сталина, освободил миллионы репрессированных. Богу бы молиться на него, а он, подлюга, спрашивает его про любимую голубую картину: «Это что?» Юло отвечает: «Это лунный пейзаж». Хрущев стал орать дико: «А ты что, был там, мудак?», — а Юло отвечает: «Я так себе это представляю». Хрущев продолжает неистовствовать: «Я тебя на Запад отправлю, формалист, нет, я тебя вышлю, нет, я тебя в лагерь отправлю!» А Юло ответил: «Я уже там был», — тогда он сказал, что он его не вышлет, а он его будет перевоспитывать. Юло очень нервничал и, волнуясь, очень плохо говорил по-русски, вместо шипящих произносил букву «с», это в газетах потом писали, что они бекали, мекали, никто не мекал и не бекал, а это Юло так говорил, но почему-то это усиленно скрывалось. Почему потом умолчали о Юло, о Юре Соболеве, а тем более о Володе Янкилевском, который, наверное, и не очень понял, почему его так разругали, так как был очень молод, до сих пор не могу выяснить, Восстановить, кто кого пригласил участвовать на выставке, трудновато, но, я думаю, конечно, Белютин при помощи БЖутовского, который доучивался в студии.

Закончив разгром на первом этаже и отправляясь на второй, Хрущев говорит: «Ну где же эти абстракционисты?» Наорав на Белютина и его студийцев в первом зале, заплевал Соостера, Соболева и Янкилевского, обозвав педерастами и брызгая слюной, Хрущев хотел продолжать погром, как ворвался скульптор Э.Неизвестный и потащил его в свой зал. Стал показывать свои скульптуры, но Н.С.Хрущев перебил: «Откуда воруешь медь, а?» «Я собираю ее на помойках», — говорит Эрик. Он как-то стойко держался, не боялся Хрущева: чувствовал свою правоту и то, что он воевал за отечество, был ранен, имел орден Красного знамени. Эрик был единственным членом Союза художников. Был волевой, сильный, могучий человек.

Расхреначив Белютина со всей студией, художников Ю.Соостера, Ю.Соболева, В.Янкилевского и Эрнста Неизвестного и наоравшись до посинения, наш вождь в сопровождении притихшей свиты, которая вчера ночью так восхищалась, торговалась, покупая картины, уехал, распорядившись конфисковать все картины и вызвать всю творческую интеллигенцию с паспортами на площадь Ногина.

Я помню, Юло рассказывал, что больше всех он запомнил молодую красавицу поэтессу Беллу Ахмадулину, она единственная не побоялась спросить: «Что же будет теперь с нашими мужьями, братьями и друзьями? Как же мы будем жить?» Ей ответил зам. Фурцевой Кузнецов, что работу всем будут давать. На самом деле картины вернули через месяцев шесть, а работы не было никакой. Если бы мои родители нам не помогали и не подкармливали бы Тенно — я вообще не знаю, как бы выжили. Но постепенно, потихоньку Юло стал что-то делать. Часто под чужой фамилией — Смородин. А Юра Соболев в это время уже работал в издательстве «Знание», и после Манежа все судимые художники пожелали доказать Н.С.Хрущеву, что они не какие-то проходимцы, никакие не педерасты, а думающие передовые художники. Решили издать журнал-книгу «Наука и человечество».

Не знаю, дошла ли книга до Хрущева — а пока у нас голые стены, не было работы, Юло бегал по издательствам, то ему удавалось достать книгу в издательстве географической литературы, то в «Малыше», где главным художником был В.Стацинский, который нежно относился к Юло. В.Стацинский очень поддержал в это суровое время Юло, часто бывал у нас на вторниках, рассказывал нам о своей влюбленности в коллекционирование, о своих музыкальных шкатулках и о своей драгоценной коллекции стекла, мы побывали у него в гостях и видели все это великолепие, и познакомились с его новой женой Ириной, Господи, тоже Ириной. Сколько их, этих Ирин?

Потом, на мое счастье, я прочла объявление, что на кукольную фабрику нужны работницы, и я устроилась туда разрисовщицей кукол. Расписывать нужно было пятьсот штук в день: двести красных шапочек больших и триста малюсеньких. Это была норма. А зарплата моя была малюсенькая: 30-35 рублей в месяц. В это время меня разыскала Марина Владимировна Лебедева, наша режиссерша и балерина из Караганды. Она мне стала рассказывать, с каким трудом она все же добилась, чтобы ее взяли обратно в труппу Малого театра. Этот придворный театр не хотел оформлять на работу бывшую судимую артистку, но был закон, где черным по белому было написано, что после отбытия срока, тем более реабилитированным, обязаны предоставить место работы. Я запамятовала, как она заставила их принять ее на работу — судом или угрозами, но Марина попала в свой родной театр, где когда-то работал ее отец и она сама провела всю юность. Марина задумала и меня пристроить в Малый театр, чтобы ей не было так одиноко. И эта оказалась легче, чем мы предполагали. В театре в художественном цеху не хватало работника, художница Танечка Эпштейн ушла в декретный отпуск, и временно взяли меня.

Я была оформлена маляром в художественный цех. В цеху было два ответственных заведующих. Один чудесный художник Изя Верховский, когда-то работавший в Еврейском театре у Михоэлса. Он так много нам рассказывал о театре, о былых великолепных постановках, и как дышалось вольно и творчески в театре. Я была один раз с мамой и папой на постановке «Тевье-молочник», но я, к сожалению, не понимала идиш. И вот Изя Бог знает сколько времени был без работы и был несказанно счастлив, работая в Малом театре.

Он так изумительно расписывал костюмы, что я диву давалась. Я многому у него научилась. Он меня полюбил за что-то и считал, что я стала украшением цеха Малого театра. Второй художник делал панорамы, Александр Дмитриевич, первоклассный мастер и ужасно желчный человек. Работали мы за копейки, но я была довольна, у меня была зарплата 65 рублей. Александр Дмитриевич ненавидел всех и вся, и мне, как ни странно, позволил ему быть помощницей, но лишь после того, как он посмотрел мои куклы. Главного художника Б.И.Волкова очень любили все в театре, он приходил в цех барином, вальяжный, побалагурит, никогда не был недоволен и, побыв в цеху, посмотрев работу, отправлялся в «Метрополь» или в «Националь». С молодой художницей Юлей Волковой, женой Б.Волкова, мы подружились, и у нас образовалась хорошая компания, и мы вместе обедали в буфете бутербродами и пирожными, чем страшно раздражали актеров в театре. Им, наверное, было завидно, что мы так радостно проводим свое обеденное время.

Потом пришла Танечка на работу, и мне оставалось немного времени работать в Малом театре. Все заволновались, все привыкли ко мне и полюбили меня, и Кириллов предложил мне работу личным костюмером И.Ильинского. Наверное, умнее мне было бы остаться у Ильинского костюмером, могли открыться какие-нибудь льготы, но я хотела работать художником. А главное, я почувствовала, что что-то изменилось, ко мне, вроде, и хорошо относятся, но… Зав. постановочной частью Антонов стал придираться. «Что это вы так долго все делаете? Вот в Симферополе (он родом был из Симферополя — Л.С.) я с женой за одну ночь такое делал, как вы все за месяц». И матом… Мне стало так обидно, что я ему, черт меня дернул за язык, сказала: «Стыдно материться в храме искусств!»

Ну, конечно, он решил от меня избавиться. Художники нашего цеха стали рыскать по театрам, где бы нужен работник, и, представьте, нашли. В театре Н.В.Гоголя требовался художник-декоратор. Договорилась и осталась работать, и проработала я там девятнадцать лет.

А между тем сбылась наконец мечта долгожданная Юло, они с художниками облюбовали кафе «Артистическое». Кафе «Артистическое», куда могли забежать, выпить чашечку кофе, увидеть нужного человека: художника, критика или редактора, даже пофлиртовать с актрисой или с актером. Юло, пробегая из издательства, выпивая кофе, обычно беседовал с театральным критиком, который всегда сидел в углу и что-то писал, Сашей Асарканом. А наша квартира стала приютом для многих художников, редакторов, физиков, химиков, поэтов, музыкантов. Ирочка Уварова пишет: «В ту пору все мы долго и подолгу общались, но нигде не набивалось более людей, чем в подвал на ул. Красина». Во вторники вечером вход в нашу квартиру стал совершенно свободным.

Посещали эти вторники чаще всех Ю.Соболев, Р.Минина, Е.Нутович, В.Янкилевский, Б.Жутовский, Э.Штейнберг, М.Гробман. Скоро наш круг расширился, у нас стали появляться В.Пивоваров, И.Кабаков, Булатов, Васильев, Токмаков. Всем нравились наша собрания и наши скромные чаепития. Как-то на одной из выставок мы с Юло обратили внимание на небольшую картину с локально яркими цветами, которые как-то странно уживались на этом небольшом холсте. Познакомились с автором, который только что оформил спектакль Назыма Хикмета «Дамоклов меч» в Театре сатиры, самый модный в то время спектакль.

Олег Целков, так звали автора этой картины. Очень скромный, непритязательный в еде и одежде. Он посещал наши вторники со своей женой Татьяной, иногда притаскивал пол-

литра. Водки же было маловато на такую ораву, и, складываясь, бежали за бутылкой на Маяковскую площадь к «Пекину», к таксистам. Вскоре у нас появился еще чудесный человек, Аркадий Акимыч Штейнберг, выпускник ВХУТЕМАСа. Аркадий Штейнберг был освобожден из сталинских лагерей и обосновался поначалу в Тарусе, куда скоро прибудет и художник Свешников. Часто их в Тарусе посещали художники Зверев и Харитонов. Переехав в Москву, Аркадий Акимыч вел курсы переводчиков в Центральном доме литераторов. Он сопровождал жену молодого художника и поэта Миши Гробмана. Ирочка Гробман в то время училась в Педагогическом институте им. Ленина на факультете русского языка. Миша Гробман редко сопровождал свою жену. Иногда наши ближние нашептывали о бесплодных ухаживаниях А. за Ирочкой, а кто-то ехидно улыбался, но Ирочка была чиста душой, а Гробман был уверен в своей жене. Ирочку и А. связывали литературные интересы. Они сидели всегда рядышком, и он, как изысканный кавалер, подливал ей то чай, то подкладывал ей кусок торта, и оба без устали дымили сигаретами. Я тоже очень любила Аркадия Акимыча. Он был как бы с другой планеты, с хорошим образованием, манерами. Ему предсказывали блестящее будущее, но арест и срок оборвали эти надежды. Иногда он много и интересно рассказывал, и было непонятно, это быль или выдумка. Симпатии к нашему дому и к нашим сборищам по вторникам, наверное, нашли особое место в его сердце. И не только ко мне, как к хозяйке, но и к картинам Юло.

Они вместе сделали книгу, то есть Юло проиллюстрировал его стихотворения, и как-то мы были приглашены к нему в гости. Встретила нас жена А. Валентина Георгиевна. В молодости, вероятно, она была ослепительной красоты, но два ареста Аркадия, двое мальчишек, которых она растила одна, тяжелая жизнь — она поблекла, очень много курила, но все же сохранила следы былой красоты. Она ждала многие годы своего мужа, отца своих детей, они выросли и тоже стали художниками. Б.Штейнберга — брата Эдика, я совсем не знала, а вот с Эдиком меня связывала, как говорят, закадычная любовь. С первого посещения мне понравился этот блатной малый с цыганскими глазами любителя кутежей и женщин. Мы с Юло долго рассматривали его работы, и долго Эдик рассуждал с Юло на высокие темы. Ходил он в меховом военном белом тулупе, всегда нараспашку, в сопровождении высоченных дам или девушек, преимущественно очень красивых: глазастых, фигуристых, заносчивых, которые взирали на все с презрительными минами на лицах. Эдик наравне с отцом Аркадием стал завсегдатаем наших творческих встреч. Как-то вдруг приходит тихий, с крестом на шее, а рядом малюсенькая пигалица. Тонюсенькая такая, но умна и хитра. Галочка поддалась тогдашней моде и окрестила неверующего хулигана художника Эдика. Галин отец, Иосиф Михайлович Маневич, профессор ВГИКа, крупный киновед, и его русская жена Вероника Африкановна жили на Волхонке, у снесенного храма Христа Спасителя. Вероника Африкановна славилась своим гостеприимством, была замечательная женщина, и художников, которых таскала к ней Галочка, ее любимая доченька, в свой богатейший, гостеприимный дом, всех старалась холить, нежить, кормить и поить.

Позже, когда Галочка и Эдик поженились, они жили отдельно, рядом с театром Станиславского и Немировича-Данченко, в обстановке красного дерева и со стенами, увешанными икона-м и . Эдик воцарился, а Галя была его музой. Он был послушен, разумен, но стоило Галочке отвернуться, как Эдик вдрызг напивался, потом просил прощенья и снова работал, писал картины. Каждый вторник приходил еще мой любимый художник Александр Васильевич Харитонов. Саша всегда сидел в углу, стараясь быть незамеченным, и рисовал, рисовал, а потом дарил мне рисунки. Один чудный рисунок, мальчик с цветком, я отдала, уезжая в Израиль, в музей города Тарту. Саша Харитонов был совершенно русский человек, русский художник он был какой-то, мне кажется, нестеровский. Был добрый, застенчивый и всегда улыбался. Как-то пришел с девой, не то китаянка, не то филиппинка, и объявил ее своей женой. Спустя время она мне плакалась, что Саша сам-то очень симпатичный, но когда пьяный, выгоняет ее на улицу и не впускает всю ночь в дом, но Саша, когда я его корила, ворчал, отнекивался, отворачивался и молчал. Появился у нас Пивоваров Витя с новой женой, и тоже с Ирочкой. У всех Ирочка, Ирочка, а Ирочка, говорят, на греческом — «гнев». А вот Ирочка Гробман — милая и не гневная. Ирина Пивоварова была художницей и после института работала на студии «Мосфильм» художником по костюмам. Она возлагала на эту работу большие надежды, но вскоре поняла, что из этого ничего не получится, не пробиться, и, как Ирина Токмакова, стала сочинять детские стишки. Ее книги иллюстрировал Витя, потом сама Ирина, а затем и сын ее Павел. Она была очень нервная и очень сентиментальная, а главное, подозрительная. С Витей они все время ссорились, постоянно выясняли отношения и в конце концов расстались.

Ирочка потом вышла замуж за милого человека, грузина, очень симпатичного человека, и умучила его. Она рано умерла — бедная. Мы старались ее спасти, но было поздно. Она все что-то скрывала, скрывала, а когда сказала, ничего сделать было нельзя. Я грущу о ней, и очень.

Приходила молодые художники, которых очень уважал Юло: Б.Басов, Клячко, В.Давидов, Красный, Пожарский, Борис и Сергей Алимовы. Каждый вторник к нам наведывался фотограф, который работал в Третьяковской галерее, Женя Нутович, он смотрел на Юло влюбленными глазами, на его картины, на его рисунки. Женя был страстным коллекционером, и его мечта была, как бы побольше заиметь работ Юло. Он женился отчасти потому, что его жена с новой семьей принесла ему в приданое трехкомнатную квартиру, где он смог наконец развесить свои драгоценные полотна. На свадьбу все приглашенные художники принесли новобрачным по картине в подарок, и Женя стал наслаждаться картинами, которые так любовно, по своему вкусу развесил по всей квартире. Потом он стал приводить приятелей, искусствоведов, все пили, любовались коллекцией, но все кончилось, к сожалению, — из-за пьянки ему пришлось переехать в свою комнату на Красной Пресне и сложить свое добро опять за шкаф. У нас на вторниках он плакал пьяными слезами, ругая себя за свою невезучесть. У него собралась ценная коллекция, и сейчас он, кажется, иногда дает ее на выставки. Приходил каждый вторник Женя Бачурин. Женечка стал теперь знаменитым бардом, часто выступает, аккомпанируя себе на гитаре, пел песню и о Юло, которую посвятил его памяти. Женя был очень ранимым, всегда обижен, сердился, что его считают более певцом, чем художником. Много раз женился, разводился, жены приходили, плакали, рыдали, ожидали встреч с ним, а он больше пел, пел и пел.

Большим украшением наших вторников были Саша Великанов и Коля Эпов, два красавца — театральные художники, архитекторы. Двое высоких, темноглазых, темноволосых мужчин, обаятельных, выглядевших победителями и покорителями женских сердец. Одеты нарочито небрежно, они сразу привлекали внимание находившихся в комнате подруг художников. Они думали: «Вот завидные женихи!» Никто не знал, что один из них, Саша Великанов, женат на восхитительной детской врачихе, которая работала в больнице им. Филатова, рыжей-прерыжей Розочке, подруге Татьяны Целковой. Прическу эта обольстительная Розочка носила, как пикассовская мадемуазель, которая поразила не только художников на выставке Пикассо, но и всю Москву. Все девушки старались отрастить волосы до талии и челку на глаза, чтобы глаз не было видно. Мне в ту пору удалось приобрести радиолу «Латвия» с большими трудностями, достать немного пластинок «Битлз». Господи, как нас в то время преследовали за новую эту сладостную музыку, за длинные лохмы, как у битлов (эту прическу Юло тоже стал носить), за узкие брюки и узенькие пиджаки.

До нового, 1963-го, года у нас произошло замечательное событие. Юло познакомился с физиком-теоретиком Виктором Николаевичем Тростниковым. Издательством «Знание» была заказана книга «Физика — близкое и далекое». Художественный редактор был Ю.Соболев, составитель книги В.К.Тростников, а рисунки было предложено делать Юло, содержание книги — проблемы на стыках наук, гипотезы и предположения, статьи писали Смилга, Келдыш, Тростников, Жданов и т. д. Юло впервые взялся за научные иллюстрации и был очарован, он говорил, что если бы родился заново, не стал бы никаким художником, а был бы физиком. Книга была в двух томах, потом ее перевели почему-то на японский язык и переиздали. Почему-то Юло не получил ни шиша ни за книгу, ни за ее переиздание. Очень часто бывал у нас Виктор Тростников и очень полюбил нашего Тенночку. В то же время, после закрытия кафе «Артистическое», появлялся наш театральный критик Саша Асаркан. Саша был удивительный человек, не без странностей: в комнате, в которой он жил, не было ничего: одни стопки газет, а посередине дорожка, которая вела его к скромному ложу, где он спал. Ходил он зимой и летом в ковбойке, а зимний наряд довершала береточка, в зубах неизменно торчала сигарета, которую он вынимал и от нее же прикуривал другую. Сигареты торчали везде — в карманах ковбойки, в карманах брюк, в сумке, в которой лежали статьи о театре и газеты всех издательств. Он однажды приходит к нам в наш день — вторник -выбритый, вымытый, вычищенный, в теплой куртке, а на шее у него мохеровый красивый шарф и на голове ушанка. «Что такое, Саша? Ты выиграл миллион?» Глаза у него сияют, искрятся, загадочно улыбаются, и тут появляется — она…

Она, моя салонная подруга Ирина Павловна Уварова, и тоже светится. И я, и все друзья понимаем, случилось невероятное: возникла любовь! Возникла перед Новым годом. Собираемся у Ирины: Саша Асаркан, Толя Якобсон, я, Юло, режиссер Юна большая, к сожалению, рано покинула нас, и маленькая Юна с мужем — друзья Ирины.

Стол завален закусками, как всегда, крахмальная скатерть, серебро, цветы в китайских вазах, и мы, нарядные, оживленные, забывшие на эту ночь все невзгоды и все неприятности.

Бой старинных часов. «Ура!» — пусть будет счастье, пусть будет удача, пусть будут выставки и много интересной работы. Звонок. Это, видно, пришла первая удача -бежим всей оравой открывать, на пороге — знакомый Ирины, привез громадную рыбину с Дальнего Востока, достали метровое блюдо и плюхнули туда это копченое чудо. Все мы объелись, задремали, лишь, кажется, Юло, Толя Якобсон и Саша Асаркан что-то твердили о политике и о творчестве.

Помню, еду на работу. На Садовой на остановке жду троллейбуса. Подходит изящный, стройный человек с очень умными глазами и очень хорошо одет, кланяется мне и говорит: «Здравствуйте, как ваше здоровье, как Юло?» — а я в ответ: «Простите, но я вас не знаю». «Я Борис Алимов, мы с братом Сережей на вторниках у вас бывали. Я главный художник журнала «Знание — сила». Помните теперь?» «Да, припоминаю». Но разве всех упомнишь, кто заходил. Помню художника Л.Ламма, они нанимали одну натурщицу на троих, рисовали ее, писали, а может, и любились, кто знает? Ламм Леня всегда промалчивал, а Соболев отнекивался, а Юло все говорит, это для творчества — необходимо…

Компания разрасталась, все шумели и спорили о фильмах, о картинах, спектаклях, о кинофильмах, и вдруг тишина, появляется Михаил Гробман. Миша в ту пору был, как прекрасная статуя Микеланджело — «Давид», он был одухотворен своими личными переживаниями, которые художники нашего времени не видели и не понимали. Все смолкало, когда приходил Миша, и начиналась главная тема — еврейский вопрос. Миша рассказывал нам о Земле Обетованной, о Шестидневной войне, и все вместе с Мишей приветствовали победу Израиля. Юло радовался по этому поводу и дискутировал на эту тему с моим отцом. Миша говорил, что центром искусства будет и должен быть Иерусалим.

Юло был радостен, он сказал, что сегодня приезжают интересующие его интересные художники. Лианозовская группа, они жили по Савеловской дороге, станция Долгопрудная. Приедет сам мэтр ЕЛ.Кропивницкий, жена В.Потапова с дочерью Валентиной и ее мужем О.Рабиным. Евгения Леонидовича Кропивницкого изгнали из Союза художников за формализм, но этот маститый старик не унимался, а продолжал работать и имел множество последователей. Его жена В.Потапова всех удивила, в 65 лет стала писать абстрактные работы. Оскар Рабин, которого в 1958 году газета «Московский комсомолец» назвала жрецом помоек, — кстати, после этой ругательной статьи О.Рабин стал московской знаменитостью. Их дом в Лианозове по воскресеньям посещался артистами, музыкантами, художниками, поэтами. С ними приехал еще Лев Евгеньевич Кропивницкий, который учился в Московском институте прикладного и декоративного искусства и был репрессирован с группой студентов, приговорен к десяти годам и к пяти годам поражения в правах. Л.Кропивницкий даже запомнил свой лагерный номер СШ.-ббО. Пришел и его одноделец Борис Свешников, который вместе с ним учился и был также репрессирован и получил срок восемь лет, оба художника отбывали срок в Коми АССР. Лианозовцы приехали знакомиться с работами Юло, с теми, что остались у него после разгрома «Манежа». Пили чай, делились планами на будущее. Все они были молоды и полны всяких надежд. Вечер закончился обещанием приехать в Лианозово и посмотреть работы, а они хотели познакомить нас с замечательной парой: художником Немухиным и его женой художницей Л.Мастерко-вой; с художником Зверевым, которого любил московский коллекционер Костаки. Но Костаки никогда не обращал внимания на искусство Юло, и он в душе был обижен, но не высказывался вслух по этому поводу, а я после смерти Юло все-таки задала Костаки вопрос, почему он игнорировал Юло. На что он грустно ответил: «Я теперь очень сожалею». С лианозовской группой у нас сложились теплые отношения. Сначала мы поехали к Кропивницким старикам, а потом к Оскару с Валентиной.

Приходил художник Яковлев, этот блаженный и почитаемый всеми художник. Любимый художниками, коллекционерами и врачами из психлечебницы, только не любимый своей сестрой, которая и засадила этого несчастного больного, до сегодняшнего дня еще работающего художника, теперь признанного всем миром. Всех, которые заходили, пробегали, а некоторые засиживались до поздней ночи, я не могу перечислить. Д.Плавинский, Д.Краснопевцев, М.Шварцман были частенько нашими желанными гостями. Я не искусствовед, я не умею, да и не моя это задача, — разбирать искусство всех перечисленных художников, но это было одно поколение, одно их всех объединяло — отдача всех жизненных сил во имя нового искусства. Вскоре появился шумный Нусберг со своими учениками или, вернее сказать, своими соратниками. У Нусберга в башке было так много идей, что они не умещались у него в голове, и он всем их вдалбливал и заставлял слушать и верить, что во всех главных зданиях Москвы, Ленинграда, Свердловска, Перми и Челябинска будут поставлены кинетические объекты; главный друг и ученик Франциско Инфантэ Арана, испанец с кудрявой светлой шевелюрой, высоченный, выделялся из нусберговской группы своей импозантностью. Нусберг пригласил нас в какой-то дом, что это было за здание — убей, не помню. Мы долго искали, долго шагали и наконец разыскали — отдельное здание без окон с одной дверью. Зал был выкрашен белой краской, звучала, нет, гремела громко музыка, от которой можно было оглохнуть. Все извивались, точно в пляске святого Витта. Всех не помню, да, наверное, всех и не знала, но художника Инфантэ да художника Нусберга было видно отовсюду. Инфантэ — благодаря красивой шатенистой шевелюре, а Нусберга — стриженой красивой голове. Изгалялись в танцах какие-то очень молоденькие девицы, а зачем, почему и что должен был дать этот вечер, я не поняла — все качалось у меня в глазах, пританцовывало, присаживалось и поминутно вскакивало, но зачем Нусберг придумал эту вакханалию, что за прожекты он преследовал?

За книгой о физике издательство «Знание» в 1964 г. предложило научно-фантастический рассказ. «Падение Сверхновой», художественный редактор Соболев. В том же году он получил в издательстве «Искусство» книгу, написанную А.Ф.Волковой-Ланнит, об искусстве запечатленного звука. Очерки по истории граммофона.

Юло позаписывался в разные библиотеки: в Ленинскую, в Некрасовскую, в Театральную, в Историческую и в нашу районную. Рылся он в старых подшивках журналов, валявшихся у нас в темной комнате, которые собирал наш сосед. Собирал многие годы, а потом сложил в пачки и забросил их, а вот Юло они и пригодились. Юло по возможности покупал новые книги и старался купить и старые.

Юло задыхался от иллюстрирования, то есть не от работы, а от редакторов, которые что-то требовали, переделки мучили его, и вечерами он жаловался и грустил. В один из вечеров, когда он был страшно подавлен и гости наши рано разошлись, к нам нагрянули с целой компанией художники Елисеев и Скобелев, приведя с собой костяк «Современника». Привалила эта компания к нам с предложением Юло оформить спектакль ВАксенова «Все на продажу». Пришли они совершенно пьяные с сумасшедшей идеей. Нужно три художника, которые бы согласились оформить по одному действию спектакля. Первое действие — Скобелев, второе — Елисеев и третье — Юло, и общее руководства тоже его. Эта пьяно-пьющая компания во главе с замечательным актером и режиссером О.Ефремовым, который падал, вставал и со слезами в голосе просил Юло: «Ну объясни, что это в твоей картине, а? Ну объясни, как это все понимать?»

О.Табаков и его малюсенькая жена Л.Крылова тоже были в весьма веселом настроении, упрашивали Юло: «Ну расскажи о своих новых находках в искусстве». Несмотря на возбужденность всех, все же договорились: будут три художника оформлять спектакль. Главный художник был тогда Петр Кириллов, и он потом мне рассказывал, что Юло сделал любопытный макет дома, где должно было разворачиваться действие спектакля, что он такого интересного макета не видел никогда, что все три художника нашли интересную находку и вся группа возлагала надежды на этот проект, но ничего хорошего из этой затеи не получилось — не помню причину, а пришлось оформить весь спектакль П.Кириллову.

Я не знаю, где Юло познакомился с молодым поэтом Володей Луговым. Он начал с ним работу в издательстве «Детская литература» в 1965 году, книга вышла под названием «Колесо смеха». Книга получилась интересная, начиналась она очень забавно — страна велосипедистов, там Юло нарисовал к его тексту велосипеды всех мастей, двухколесные, одно колесо очень громадное, а другое малюсенькое, самокаты, велосипеды одноколесные, трехколесные и даже десятиколесные. Володя Луговой, он только женился на донской красавице Ирочке, Господи, тоже Ирочка! Ирочка Милованова, манекенщица, была черноброва, рост метр семьдесят пять (в ту пору очень высока), с густыми черными волосами, она была чудо как хороша, и оба они были парой из сказки. Принц и принцесса, он белокур, она сероглаза. Она частенько стала ко мне приходить и жаловаться на свою судьбу, жизнь у них складывалась не очень удачно. Она пропадала в гостях у Юры Соболева. Володя Луговой ревновал, бил ей морду, они дрались, мирились, любились, и вдруг она родила дочь и куда-то пропала. Лет десять мы не виделись, и я уже жила на «Речном вокзале», вдруг появляется. «Я помню вас и люблю, — и стала рассказывать, что произошло за эти годы с ней и с Володей Луговым. — Я рассталась в Володей, забрала дочь и сошлась с поэтом Луговским, потом все бросила, стала пить, а мама воспитывает дочь. Давно перестала быть манекенщицей». Я ей надавала всяких подшивок, много интересных книг, и Ира круглый год приходила, мы с ней вели беседы на всякие темы, почему Юло умер, отчего, и мне все казалось, что она что-то не договаривает — а что? Как-то Ирина говорит мне: «Я очень хочу вас пригласить в мой любимый ресторан «Националь». Собрались, причепурились, пона-душились и отправились. Ее знакомый метрдотель посадил нас, как хороших знакомых, я думаю, что Милованова-Луговая-Луговская там была частым гостем. Принесли шампанское, фрукты и кофе. Выпили, Ирина еще просит бутылку, а потом еще, и выпили мы почти три бутылки, то есть выпила она, а я лишь один бокал. Идем по улице Горького, я думаю, ну дойдем до Пушкинской — отрезвеет. Ирочка вдруг останавливается у телефона и давай звонить Юре Соболеву, я ее останавливаю, говорю, что у Юры новая жена, — не унимается, пока Юра ее сам не отлаял, объяснив, что больше звонить не нужно. Влетели в метро в последний вагон, народу полным-полно, и все на нас пялятся с удивлением и ужасом. Смотрят, как эта интересная, модно одетая молодая женщина клонится ко мне, а я не могу ее удержать, еле вытащила ее из вагона, из метро на «Войковской», мы расстались, и больше я ее никогда не видела. Но сердце мое иногда побаливает о ней — что же, я не могла довезти ее до дома, почему я была такая черствая, почему не пожалела?.. А Юра был в это время счастлив. Он познакомился с девушкой семнадцати-восемнадцати лет, соблазнил ее — я думаю, что это дело так бы и прошло, если б не ее папуля, который разыскал Юру и пригрозил, что прибьет его, если он не женится на его дочери Рите. Нина вся в слезах прибежала к Юло поверять свои тайны. Мне было обидно, что она пользуется моим гостеприимством, а заперлась с Юло и рыдает у него на груди, а мне они ничего не говорят. Ну Бог с ней, думаю, потом я все равно ведь узнаю. Шила в мешке не утаишь.

А Юло потом рассказал, что Нина лежит в неврологическом диспансере, у Юры медовый месяц с Ритой, что они расписались и она поступила в полиграфический институт.

К новому сезону наш Б.Голубовский пригласил режиссера Паламишева поставить постановку «Великий Бобби», автора пьесы я не помню, а режиссер Паламишев в свою очередь пригласил художника Олега Целкова оформить спектакль. Если Юло было тяжело работать в театре, его раздражала многочисленность цехов и миллион начальников, то Олегу нравились первоклассные мастера, Олега не смущали ни столярные, ни слесарные мастерские, ни красильни — наоборот, Олегу нравилось, как его бумажные идеи превращаются в натуральные. В театре почти все дисциплинированы, внимательны и обходительны. Я была оптимистически настроена, предвкушая радость от работы с Олегом. Мы писали огромный задник, где якобы сидит публика, на заднике выписаны любимые морды-лица Олега. Когда были готовы все декорации, был повешен задник, впечатление было потрясающее: морды, морды, морды, которые смеялись, выставляя зубы или узкие злые глазки. Тщательная проработка всех деталей декораций помогла режиссеру Паламишеву получить интересный спектакль, но с одной актрисой, провинциальной примадонной из города Ярославля, получился казус Актриса она была хорошая, но не отличалась хорошим вкусом. Она не соглашалась с Олегом, что ее костюм гармоничен, и требовала или горжет или в крайнем случае лису, а Олег ей отказывал, говоря, что это разрушит гармонию и стиль спектакля. Но на премьеру она все же напялила лично ею купленную на собственные деньги лису, к ужасу всех участников, а главное, художника и режиссера Паламишева.

А я тем временем натаскала домой тюбики с рельефной пастой, тюбики с нитроэмалями, красками, тюбики с бронзой, серебром. Юло одержимо рисовал, дополнял ранее сделанные рисунки новыми находками. Он любовался появлению всяких-всяких клякс, тыкал в них пальцами, дул в разные стороны, а иногда дополнял тушью рисунки, восклицая при этом: «О, блеск, блеск!» Тетка Юло из Швеции, Марта, которая бежала с братом из советской Эстонии с острова Хийумаа, прислала ему в подарок фломастеры, рапидографы. Все художники замерли около стола, где были разложены эти чудеса. Нам во сне не виделось столько коробочек, столько красот! Коробочки были изящны, с массой дополнительных флакончиков, с запасными тюбиками синей, красной, зеленой, черной туши. «Чудо! — орал Юло и бросился вальсировать вокруг стола. — Не видал я такой красотищи! Поглядите, сколько я наделаю рисунков». Среди абстрактных работ стали появляться юные девы, ведьмы, всякая нечисть. Штрихи, бесконечный поиск, поиск новых форм. «Нужно определить в искусстве свое особое место», — так говорил Юло. Пошли у него рисунки фломастерами, рапидографами, штриховались рыбы, можжевельники, деревья, море, песок, камни чередовались с прекрасными фигурами женщин, а когда после Манежа Юло был очень сердит на Н.С.Хрущева, он нарисовал рыбок, толстенькая точно походила на Хрущева, а вторая рыбка с черно-мохнатыми бровями — вылитый Л.Брежнев, а третья рыбка была похожа на сухого, тощего Суслова. Юло всем показывал эти рыбки-портреты на наших вторниках, и они на всех производили сильное впечатление. Юло язвительно хихикал, а за ним улыбалась вся компания: Кабаков, Такмаков, Гробман, Янкилевский, Соболев, Асаркан, Минна и много, много других художников. Я немного опасалась, что донесут и что опять возможен арест, и у меня всегда в дальнем уголке лежало два мешочка с вещами и 30 рублей денег на всякий случай, а с деньгами у нас было очень и очень негусто.

Как-то я сижу в одиночестве. Были сумерки, и сумерки были в моей душе. Я думала: «Господи, нужно платить за квартиру, за детсад, газ, за электричество, сумма уж не такая страшная, но накапливается за два-три месяца, а платить нечем. Уже фамилия Соостер красуется при входе, у ворот, как злостные неплательщики. Это, конечно, черт бы с ним, — но где выход? Родителей не очень хотелось беспокоить, а друзья сами небогаты». Тихо играла пластинка и тихо катилась моя слеза по щеке, и вдруг звонок, пошла открывать. «Привет», — говорит Татьяна Целкова и знакомит меня с двумя дамами. Одна, молодая, — Галя Евтушенко, жена поэта, который был уже знаменит, и заграничного вида дама — она оказалась американкой. Спрашивают: «А где Юло?» Его нет, и не знаю, когда будет». Стали они спрашивать: «А не продадите ли вы картину Юло?»

Галя Евтушенко поясняет, что американская подруга их семьи хочет приобрести для своей коллекции одну картину Юло. «Но мы не продаем картины», — слабо защищаюсь я, а Галина нацелилась, как в атаке. «Ну что вам стоит — одна картина». Я возразила, что без разрешения мужа я боюсь это делать, я даже и в мыслях не имела, а она мне в ответ смеется и говорит: «А я, когда у меня нет денег, беру лист или два с готовыми стихами и спокойненько продаю».

«Ну не знаю», — мямлю я, а они втроем: «Ну пожалуйста. Ну мы все очень просим, очень просим». «Но я даже и цен-то не знаю», — говорю я…

В общем, выбрали они картину. Какую, не помню. Заплатили мне сто рублей. Распрощались. Я записала фамилию покупательницы и адрес, куда уехала картина, до сегодняшнего дня не могу вспомнить, кто купил, где находится.

Жду прихода Юло, нервничаю. «Что будет? — думаю я. -.Рассвирепеет? Ну и пусть, будь что будет, зато расквитаемся со всеми долгами да еще и останется».

К моей радости, Юло и не сердился, а даже был доволен. А в это время наш друг Илюша Кабаков купил свою первую квартиру и пригласил нас с Юло. Квартира находилась за Курским вокзалом, в новом доме, двухкомнатная, еще почти без мебели, но с холодильником. У Илюши уже была маленькая дочка, жена тоже, как ни странно, Ирочка, которая славилась как самый знающий критик польского кино. Ирочка была выше Ильи почти на голову, не очень красивая, зато когда начинала говорить, все забывали об этом и слушали ее раскрыв рты — говорят, что и Клеопатра была совсем не привлекательна, но устоять против ее чар, ума и грациозности никто не мог. Ирочка в тот вечер ругала Илью, я не особенно поняла, за что — за то, что не предупредил, что припер гостей, или что не принес продуктов, или что не на чем сесть, так как стульев мало и нет еще стола, а квартира зато была замечательная, и я так позавидовала, что квартира светлая, большая, с паркетными полами, и мы почему не купим? А Юло отнекивался, что нам и так скоро дадут, так как выселяют всех из подвалов, и у него нет денег, а у Ильи — да ему везет, его все время переиздают, и он все время имеет дополнительные деньги. Юло меня совсем не убедил, я была очень огорчена и не понимала, почему мы вынуждены жить в сыром, темном подвале. Так рассуждая, мы подошли к нашему дому на улице Красина и увидели великолепную, громадную американскую машину и клерка, который вручил нам приглашение в дом посла в районе Старого Арбата. Он вручил нам приглашение на празднование дня какой-то дружбы «советско-американских» художников. Наша пораженная дворовая публика долго стояла в оцепенении, пока этот фантастический лимузин не скрылся с глаз. Я боялась, но любопытство взяло верх, и мы пошли. Надела новый буклевый красный костюм, длиннющие серьги с жемчужинками (это был тогда высший шик), и на высоченных каблуках английских туфель, которые были велики мне на два размера, и пошла на прием. Ходить было тяжело, и Юло сердился: «Ну зачем ты их купила, скажи, зачем?» А я отвечала: «Других не досталось, а мне так хотелось эти легкие, модерные черные лодочки!» На приеме было много художников. Брусиловский со своей малюсенькой женой, переводчицей, Толя ее очень богато одевал. На ней всегда были бархатные черные платья с громадными кружевными воротничками, из которых ее еле было видно. Сам Толя выглаженный, перевоплощенный, причесанный, с улыбкой общался то с одним американцем, то с другим; Жутовский, Булатов, Васильев. Очень важно восседал наш режиссер, знаменитый Герасимов, с красавицей артисткой Тамарой Макаровой. Соболев, Алимовы, поэты, критики. Юло все время носил нам бокалы с питьем и малюсенькими сэндвичами. Многие наши художники ходили, пошатываясь от обилия питья и еды на халяву. Жена посла, красивая дева, которая немного художничала и покровительствовала нашей богеме, показывала свои работы, развешанные по стенам дома. Вскоре все это приелось, показалось скучно, и мы ушли.

Гуляя по Арбату, мы дошли до Театра киноактера, где был чудесный ресторан и много интересной киношной публики вперемежку со всякой шушерой. Мы забрели туда и решили поужинать. Долго мы изучали меню, наконец остановились, рагу из баранины почему-то называлось ди монтане (по-итальянски), одного заморского блюда достаточно — решили мы и добавили русский салат и пожарские котлеты. Мы с Ириной и Илюшей Кабаковым пили что-то из ананаса, белого вина и шампанского, это питье показалось нам очень вкусным, а Юло, конечно, — водку и пиво. Славно погуляли, славно заплатили за ужин, пошли по домам, вспоминая, что если бы Илюша пришел в гости на семидесятилетие моего дяди Файвала, у которого жена Ливша была хорошо знакома с Илюшиной матушкой, и до его женитьбы он нашел приют у них в доме, то они, в свою очередь, помогли бы им познакомиться сразу после приезда нашего в Москву, а он не пришел. «Да, жаль», — говорил Юло. «Да, жаль, — повторял Илья. — Сколько прошло драгоценного времени…» Рассуждая об этом, они еще подумали, как мы пойдем в Дом журналиста, где будет празднование 30-летия журнала «Знание -сила». Организацию художественного оформления было поручено художникам Борису Алимову, Сергею Алимову, Борису Лаврову и Михаилу Гробману. При входе они соорудили куклу, которую начальство сочло неприличной и велело снять. Были развешены плакаты, было красиво, весело, то там, то сям знакомые лица, милые лица Олега Целкова и Тани, Нусберга, А.Великанова, Урманче, Кабакова, Ромадина, Бисти, Эпова, многих литераторов, журналистов, редакторов, работающих в журнале «Знание —  сила». Потом был фильм, поставленный в 1959 году американским режиссером Крамером, это была антивоенная картина «На последнем берегу», фильм потряс меня и всех сидящих в зале, я очень долгое время ходила под впечатлением этого фильма. Потом был ужин, на котором художник БАлимов дал по морде Леониду Финкельштейну, и его изгнали из журнала «Знание — сила», а он оказался прав. Борис обвинил его в предвзятости к своим сослуживцам, он всех подозревал, не выпускал в загранкомандировки, а сам в первую же поездку в Англию смылся, надо же, в первую же турпоездку!

Вскоре у Юло был день рождения, мы ждали гостей, все было готово, на столе в вазе -красивый букет хризантем, расставляя фужеры и рюмки, подошел хозяин Юло, радостно предвкушая вкусный ужин и этот вечер. На следующий день я должна была уехать на гастроли с театром. Заскочил на минуту Э.Неизвестный, постоял у моего бедного, разбитого пианино, я как сейчас помню эти минуты, поздравил Юло и убежал. «Что случилось, — я спрашиваю, — а почему вдруг так быстро ушел Эрнст?» «А он поселил у себя в мастерской рыжую артистку из драматического театра Станиславского

—  Жанну, а его жена Дина ушла, захватив с собой дочь». Погоревав немного и поговорив на эту тему, мы весь вечер все же танцевали, пили, пели песни, а потом с подругами устроили концерт. Все смеялись, очень веселились до самого утра. Проводив меня на поезд, помахав мне рукой, Юло исчез, а я поехала не помню в каком направлении и в какой город. Я и моя подруга, зам. главного бухгалтера Лариса Рейсер, наш друг актер Ян Краснянский и недавно поступивший в наш театр актер Николай Алексеев из города Таллина, с которым мы очень подружились. Поезд мчался, а в купе нашем на столе: жареная курочка, огурчики соленые, редисочка и, конечно, наша любимая водочка, а Коля наш грустный-грустный, я, чтобы его развеселить, рассказываю всякие последние байки и, кстати, о рыжей Жанне,О, так это моя жена! О, это моя Жанна!»

«Ну тогда не волнуйся, — говорю, — это долго не продержится». Но Коля тоже долго уж очень не горевал, женился на нашей маленькой Джульетте, которая прославилась на всю страну, когда работала еще в детском театре, где в ту пору главным режиссером был Б.Г.Голубовский. Он поставил спектакль Шекспира «Ромео и Джульетта», и Джульетту играла прелестная девочка с громадными серо-синими глазами Люся Долгорукова, теперь она заслуженная артистка России, Ромео — А.Марченко, Тибальда играл ГЗиновьев. Всю славную троицу Б.Г. и притащил к нам в театр, где сам принял руководство. В Советском Союзе в то время пасху встречали не очень легально, но мы любили расписывать яйца. Этим любили заниматься мать Виктора Тростникова и Ирина Уварова, а в театре мы соревновались с Лидой Тюргановой, бутафором нашим, — у кого красивее. Но Юло всех переиграл. На фоне пространства далекой театральной сцены, излюбленный метод художников Возрождения, висит громадное яйцо. Илья Кабаков написал очень серьезную книгу о творчестве Юло. Илья Кабаков сблизился с Юло, он был его другом до последнего часа. Юло и Кабаков делили свои темные, сырые мастерские, делили и свои скудные обеды. Юло любил варить невообразимые обеды и все похвалялся своими рецептами. Кабаков вспоминает о такой еде: «Сначала клались на горячую сковородку котлеты по 60 коп, немного поджаривали, потом Юло доливал горячую воду, и когда все закипало, клал кусочками плавленный сыр, лук, специи и все, что было в нашей мастерской, потом все это уплеталось с невероятным удовольствием нами и нашими случайными гостями».

Теперь разворачивались большие события в нашей жизни. Илья Кабаков, друг и соратник, построил себе мастерскую и стал помогать Юло добиваться разрешения на постройку мастерской. Все чердаки в доме на Кировской принадлежали Союзу художников, а Юло так и не был принят в члены союза. Сначала все же решили попробовать опять вступить в союз. Юло нервничал, беспокоился — он знал, что его живописные работы никто не хотел смотреть, никто не хотел их понять, «что это за картины?» После долгих дебатов и уговоров нехотя согласился. Несколько раз подавал документы. Первый тур — удача!!! Второй тур — прошел, а третий… Приходит домой и рассказывает: «Я расставил свои картины, а они смотрят — долгое молчание, начинают прохаживаться, а потом разразилась жуткая ругань, кричат: «Убирайся!» Я собираю свои картинки, в коридоре связываю, вдруг слышу, опять меня зовут: «Соостер, Соостер, где ты?» Опять разложил, тягостное молчание, опять долгий смотр. Да дальше дело не пошло». Когда Юло умер, Союз графиков, его председателем художник Васин был в то время, постановил выписать семье Юло помощь в размере 200 рублей (в то время большие деньги). И.Кабаков был счастлив сообщить мне, чтобы я поехала и получила. Потом что-то вдруг замялось, а через дня два или три приходит Васин и говорит: «Ты представляешь — мне даже в голову не приходило, что Юло не член Союза графиков. Мы, к сожалению, не можем ничего сделать, и в помощи вам отказано. Такой художник, а не член союза», — горевал он. Да, не член Союза художников СССР был Юло Соостер. В журнале «Литературное обозрение» за 1992 год о Юло будет написано: «Юло Соостер — незаурядное явление в развитии нашей графики 60-х годов». Сколько сил, здоровья, крови пролито из-за этого идиотского членства. В последнее время он возненавидел книги. Каждая книга, которая была им иллюстрирована, никогда не выходила спокойно.

А сам он верил, что есть жизнь на Марсе, что есть люди на Венере, что есть и загробный мир, и все он хотел испытать сам и все испробовать на себе. Главное, он хотел узнать и испытать и прочувствовать, что люди ощущают, когда приближается смерть. Хотел узнать, что такое рай и ад, хотел испытать мучения чистилища и всегда мне рассказывал, как хочет испытать ощущение убиенных. Главная цель — прочувствовать чувство повешенного. Рассказывал, как натянул на шею себе веревку, а когда стала подступать тошнота, а вслед за тошнотой сладчайшее ощущение вознесения к небесам, разжал веревку, возвращаясь к жизни. Он стоял под проливным дождем, слушая сквозь сон, как гремит гром и сверкают молнии, он лежал в снегу, ощущая сладость замерзания, он привязывал себя к дереву ночью, так ему хотелось видеть сквозь сон звезды, луну. Господи, что только не приходило в голову этому сумасшедшему художнику. Принимал морфий, курил гашиш. И все это для передачи человеческих чувств, человеческих наслаждений в рисунках и в картинах. Хотел любить всех женщин: тонких, толстых, тощих, жирных, красивых, страшных, блондинок, брюнеток, рыжих и каштановых. Он хотел объять необъятное. Он досадовал до звериного рыка. Бегал он в клетке, как зверь, досадуя, что его не понимают. Топал в ярости ногами, а злость топил в вине. Но, проспав ночь, вставал, улыбался и принимался усердно работать. Я не помню, чтобы он когда-либо говорил о грехе и о покаянии. Я не помню, чтобы он вникал в тайны религии. Юло был атеист, был очень просвещен и знал Библию. Он любил рассказывать о происхождении мира. Он знал мусульманские обряды, христианские, Лютера, обряды католиков и баптистов. С моим отцом они беседовали о обрядах иудаизма, в частности, как ни странно, но Юло считал обряд обрезания правильным, особенно для живущих на жарком Востоке.

Мы приняли приглашение четы Жутовских и поехали к ним в гости на прием. Да, это был действительно прием. Люся Баруздина, жена художника Б.Жутовского, работала заместителем главного редактора издательства «Совьет лайф», она была маленькая хозяйка большого своего дома. Люся вращалась и работала в высших эшелонах власти.

Мы и семья Соболевых, Юра с Ритой, вкусно жуя сочную курочку, восхищались, а Юло восклицал свое любимое слово: «О, Люсья, Люсья, это блеск, бле-еск!» Мы сидели целый вечер, пили черный бразильский кофе и говорили, и строили планы выставок, предполагая и мечтая каким-то образом прорваться на выставки в Польшу, Чехословакию и Италию. Я раньше мало задумывалась о Борином искусстве и его отношении к Катастрофе евреев, а он, оказывается, почти единственный, кроме, конечно, Миши Гробмана, писал картины на эту трагическую тему еще в 1965 году. Три работы Жутовского. Первая — памяти жертв Освенцима, вторая — памяти евреев Треблинки и третья — памяти солдат Польши. Боря Жутовский закончил Полиграфический институт, класс профессора Гончарова, которого Юло очень уважал и почитал как художника.

Работая после института на Урале, а потом в Москве, большей частью для заработка иллюстрированием книг, Борис усиленно помогал Юло в доставании работ в издательствах. Один из непременных участников наших вторников. Приходит время, в 1970 году мы хороним Юло и долго горюем о нем, а в 1975 году погибает и Люся. Они были на юге, их встречали и торжественно провожали, и обкомовский водитель, который вел машину, уснул, а Люся, которая сидела сзади, от резкого рывка получила удар — перелом шейного позвонка, спасти, к сожалению, ее не удалось. Борис, который сидел впереди, спасся каким-то странным образом и долгое время находился между жизнью и смертью, пролежал Бог знает сколько времени в гипсе, но, слава Богу, он остался жить.

…Он был скромен, умен, не напыщен, этот изящный, худой Леонард Данильцев, этот тайный поэт и литературовед, который всю свою жизнь проработал в Ленинской библиотеке. С Юло их связывала любовь к искусству, к поэзии. Наверное, Леонард с Юло был более раскован, чем в своей ленинскобиблиотечной компании. Он не стремился угождать ни начальству, ни собратьям по перу. Он искренне переживал потерю друга и до нашего отъезда проявлял к его полотнам интерес, а к памяти -особую нежность и преданность. А вскоре он нас очень порадовал — женился на изумительной камерной певице Лидии Давыдовой. Она работала в организованном Андреем Волконским камерном оркестре «Мадригал». Концерты эти в Москве стали ярчайшими страницами музыкальной жизни тех лет. Мы старались их не пропускать. То увидишь в перерыве Кабаковых, то Хржановских, то Шнитке, Бачурина, Соболева, Баташова. Юло очень любил музыку, этому научил его отец да и мать Вера, которые все пели и играли на разных инструментах. Но особую любовь Юло испытывал к «битлам». Боже мой, как всех нас преследовали за эту страсть, как обсмеивали за модные стрижки и брюки дудочкой, но Юло не обращал никакого внимания, собирал небольшую фонотеку, когда работал, всегда подпевал. Редко посещал консерваторию, говоря, что очень приятно слушать не в зале, а в фойе, и меня старался убеждать, что дома еще лучше слушать Баха, Вебера и Бетховена, Мендельсона.

А меня вызвали получить ордер на квартиру. Находилась эта квартира в Алешкино, нужно было доехать на метро до «Речного вокзала», а потом ехать на автобусе еще двадцать минут. Деревня Алешкино превращалась в город Москву. У нас на руках был смотровой ордер, нам надо было дать ответ — нравится нам квартира или нет. Мне сказали в райисполкоме, что это прекрасный дом с великолепными квартирами, строительство высокого качества. В этом жилом районе в будущем будет торговый зал, детский сад,

школа. Поехали мы с Юло, пересели на автобус. Доехали, вышли, а перед нами большущее снежное поле, мы думали, что мы перепутали остановку и вышли не там, где нужно. Народу нет, кругом тишь, лишь снежинки летают, ищем, где эта улица, где этот дом. Крутится вертится шар голубой, так крутилась наша башка, пока мы пробирались сквозь запорошенное снегом поле, а снег очень глубокий, Юло предлагает наступать на его следы, чтобы мне легче было шагать в легких сапожках. Так, рука об руку, мы разыскали нашу мечту. Квартира оказалась на втором этаже, но мечта, оказалось, еще красится, вонючая и грязнючая, две не очень большие с низкими потолками комнаты, разделенные шкафами с антресолями. Вот шкафы были великолепные, туда мы впоследствии затолкали все ненужные вещи и инструменты. Полы оказались покрыты противным серым линолеумом. Села я на табуретку на небольшой кухоньке и плачу, ну не хочу я этой квартиры. Не хочу я жить так далеко от центра Москвы. Я не люблю деревню, я не люблю и не привыкла жить в провинции. Порыдав, мы поехали домой, я обогрелась в ванне и, попив чайку, заснула. Долго, долго я не ездила на новую квартиру, не узнавала, не хотела уезжать, горевала и безумно страдала, и наслаждалась своим домом, своими подругами, которые тоже нервничали, что я буду жить так далеко. Приходит Леночка, а с ней наша приятельница Лиля, с которой она училась в школе. Мы вместе погоревали по поводу моего отъезда, а Лиля говорит: «Я пришла к вам за помощью, я хочу, чтобы вы (то есть я, Юло и Лена — Л.С) пошли со мной вечером к художнику И.Глазунову. Там будет моя теперешняя любовь Василий Захарченко».

Я вас умоляю! Лиля, эта сумасшедшая театральная романтическая, изысканная особа. Мать Лили была отличным врачом-ветеринаром. Мы в нашей юности все бегали к Лильке просить, чтобы ее мать-врачиха выписала нам освобождение от школы. Эта бедная мать ходила в затрапезном виде, и можно было подумать, что это нищая, а Лиля жила, ни в чем не знала отказа. В комнате был рояль, и Лиля брала уроки пения, но, к сожалению, она не имела слуха, но имела голос типа иерихонской трубы. Мы все умалчивали о ее исполнении романсов, так как нам не хотелось ее обижать. Лиля знала множество стихов, баллад и поэм. Около нее молодые люди увивались, но почему-то она часто оставалась одинокой. Замуж она не вышла, но родила дочь, отцом которой, по ее словам, был Арутюн Акопян. Девочка стала прекрасной артисткой цирка, но произошел трагический случай, она разбилась на арене цирка. Потом у Лили были всякие влюбленности, но обязательно в каких-либо знаменитостей, других она просто не признавала. Она была влюблена в главного режиссера театра им. Моссовета Завадского, красавца, мечту всех поклонниц. Она поступала в актрисы, каждый год куда-то бегала поступать — то в Щукинское, то в Вахтанговское, то в Щепкинское. Что-то она громко читала, но без темперамента и без страсти. Мучила она бедного Завадского, подстерегала его после репетиций или после спектаклей, а жила она рядом с «Пекином» в нашем школьном дворе, и ей легко было дежурить у театра. В театре были предупреждены, чтобы ее никуда не пускали, не брали бы от нее никаких букетов или подарков, но она не унималась и дарила Завадскому пакеты с пижамами, рубашки и перчатки, мы ее умоляли оставить человека в покое, но никак, а тут подвернулась новая знаменитость — главный редактор журнала «Техника — молодежи» Василий Захарченко, романила с ним, я думаю, не очень долго, а преследовала более значительное время. Стала она умолять Юло: «Ну я вас очень прошу, пойдемте с нами к художнику Илье Глазунову, посмотрим картины, посидим, а придет Вася, уедем домой». Юло, вроде бы, согласился, но в последнюю минуту отказался, говоря, что Глазунов ему противен как художник. Но я и Лена пошли, пожалели бедную влюбленную и поехали к художнику Глазунову. Большая уютная мастерская. В мастерской сидит сам маэстро и какие-то отвратительные комсомольские начальники. Они бахвалятся о молодежных выставках, о соцреализме, о молодых художниках и художницах. Все мы ждали показа работ, а показывать будет Нина Бенуа, жена художника, которая принесла ему счастье и известность. Ранее он был беден, жалок и симпатичен, а после женитьбы на Нине получил работу, преподавал искусство живописи иностранцам, получил престижную мастерскую, прославился написанным им портретом Джины Лолобриджиды, которая приехала на фестиваль, и слава разнеслась о нем по всей России. Илья Глазунов стал первым художником эпохи. Василий Захарченко как чувствовал подвох, позвонил, что занят и приехать не сможет, Глазунов позвал свою жену Нину. Мне было странно, почему показывает картины его жена: носит холсты больших размеров и ставит на мольберт. Мне мешали смотреть ее красивые ноги, они все время мелькали, светлые чулки, коротенькая юбка и туфли на высоких каблуках. Стало все раздражать: хозяин, его комсомольские друзья, ноги, туфли-лодочки, а главное, картины. Показ как-то скомкали, мы собрались домой, вышли к лифту. Илья Глазунов вышел нас провожать и только на площадке спросил: «А вы кто?» «Я Лидия Соостер». Он очень рассердился и проворчал, что если бы знал, то жене своего идейного врага не показал бы ничего. Вскоре мы узнали, что Нина Бенуа внезапно умерла, она выбросилась из окна мастерской, оставив перед смертью письмо для своих сыновей. Что написала Нина перед смертью?

Все-таки преданному другу Илюше Кабакову удалось как-то заполучить разрешение на строительство мастерской для Юло, и тот помчался в Эстонию добывать деньги. Почти все расходы оплатил его отец с мачехой Линдой, которая целый день бегала по полям, добиваясь отличных показателей своих ферм. Она была председателем колхоза на острове. Недостающие деньги занял у сестры Мееди, у своих кузенов и кузин. Рассказал, что видел свою бывшую невесту Эйлин, красавица не захотела его ждать и вышла замуж за другого.

Юло говорил, что если бы Эйлин была свободна, он, несмотря на пылкую любовь ко мне, обязан бы был жениться на ней, но этого не случилось, и его совесть была спокойна. Он был разочарован. Она растолстела, была печальна и, кажется, не очень счастлива в замужестве. На фотографии мы с ней чем-то похожи, а реально я ее не видела никогда. Закончив свои финансовые и любовные дела, Юло поспешил в Москву, где его уже ожидал архитектор Давид Коган. Замечательный человек, Давид был уже пенсионер, но еще работал по причине любви к художникам. Давид полюбил Юло. А дом был не очень доволен строительством на чердаках мастерских для художников. Дом был громадный, многоквартирный, густонаселенный, вход был через роскошные чугунные ворота. Когда-то акционерное общество построило этот дом, и он назывался «Россия — дом мечта!» Раньше он находился рядом с знаменитым ВХУТЕМАСом.

Дом этот считался счастливым, но для Юло он оказался роковым, это в дальнейшем, а пока — пока он не мог дождаться, когда же наконец строительство закончится и он сможет уже работать. Юло собирался переезжать, а я переживала, что мы с Тенночкой остаемся в сыром подвале. Когда все в Москве стали получать квартиры, Юло вдруг забоялся новоселий, потому что я очень переживала, волновалась, завидовала чистому, красивому жилью, а он все говорил, вот сейчас пойдем на новоселье, а потом пойдут разговоры о мебели, о лампах, а мебель ведь совершенно и не нужна. «Вот, гляди, беру ящик из-под водки и храню там свою библиотеку, как удобно! Переезд — взял ящик и езжай спокойненько». К одежде относился равнодушно, к еде также, лишь бы были краски, кисти, лишь бы картины писать. В общем, переехал, и распались наши вторники, и кафе «Артистическое» закрылось на ремонт, а далее не удалось заполучить это милое место, и художники порешили испробовать кафе «Аэлита», что на Каляевском, рядом с кинотеатром «Экран жизни». Я даже помню одно из посещений, развешены картины по стенам наших всех художников, играл джаз, и Илья Кабаков как-то сумел перегнуться пополам, танцуя. Юло прекрасно танцевал чарльстон, и все мы прыгали, скакали, пели, веселились — молоды были.

А вскоре мы с Юло стали ссориться, и как всегда, появляется друг наш Роман Сеф. Он старается уладить наши отношения. «Сколько тебе нужно денег на месяц на проживание?» «Да, я, не знаю точно, ну, наверное, тысячу». «Хорошо — получаешь тысячу». А приходить Юло теперь будет домой два раза — среда, суббота и воскресенье — полдня.

А остальное — работа…

Я согласилась, но теперь я думаю, что я все делала неправильно. Нужно было разводиться!

Мне нужно было быть свободной!

Я была молода, привлекательна, многие еще бы поухаживали, многие бы еще поохотились за мной. Я считала, что жена художника должна ему помогать, нужно нести свой крест! Какой крест! Мало я несла крестов, крест уже был, которому я отдала всю свою красоту и молодость, да и здоровье. Надо было к черту все бросить, к черту! А я боялась больше жизни потерять Юло, думала, что не переживу. Я вспоминаю свои одинокие минуты отчаяния, злости, ревности. Я вспоминаю, как страдала, что за моей спиной тянется цепь его измен, и все художники знают и шепчутся. Но, как я ни горевала, сделать ничего не смогла, ничем себе помочь не умела, ни театром, ни концертами, ни друзьями, а любовника иметь не мыслила.

Теперь я думаю, вот дуреха, балда этакая, скольких красавцев пропустила, сколькими пренебрегла, идиотка! Глупая была! Боялась оставить Тенночку без отца… Ну, а пока Юло приходил из мастерской: мылся, переодевался в домашнюю одежду, вкусно кушал, шутил, рисовал с Тенно или играл с ним в паровозики и был так радостен, счастлив.

А тем временем Юло так и не закончил свое строительство. Вход в коридоре был страшный, пол в каких-то колдобинах, не отштукатурен, на стенах висели бесчисленные провода, но он, к сожалению, счел это пустой тратой времени. Не желал жизнь положить на это строительство. Мастерская Юло была последняя в этом отсеке, а рядом с Юло — мастерская симпатичного художника Саши Блоха. Очень красивого импозантного молодого человека.

Художники сложились и построили себе лифт, который довозил их до мастерских, этим лифтом пользовался Илюша Кабаков, который имел ключ от мастерской Юло. У Юло в мастерской были все условия для жизни: ванная комната, кухня, туалет — очень большая мастерская. Его переезд состоялся. Юло развесил картины, поставил мольберт, но сам любил пользоваться просто столом, где были разложены краски; стол для гостей, мечта Юло кресло-качалка, притащенная с помойки. Я очень не любила эту мастерскую и тоже собирала вещи и собиралась переезжать на свое дальнее местожительство. Теперь я жалею, что как-то отошла от Юловской мастерской и многих его друзей. Многие писатели, поэты, физики, художники посещали мастерскую на Сретенском бульваре. И.М.Тамруги в журнале «Знание — сила» от мая 1991 г. пишет, что все, кто примыкал к журналу, и те, кто сидел в кафе «Артистическое», составляли приблизительно один и тот же круг художников. Неизвестный, Соболев, Кабаков, Жутовский, Янкилевский. Душой этого круга был Юло Соостер, но всех их объединяла идея вырваться со своими единомышленниками на мировую арену. А пока мы устроили прощальный вечер. Пришли все, Юло сидел, как всегда, спокойный, обложенный бумагами, дымил свою неизменную трубку или курил свои любимые сигареты «Солнце» или «Шипка». Юло не очень часто говорил, но если уж нужно было что-то объяснить или что-то доказать, то он, потягивая сигарету и обжигая пальцы, рассказывал о своих планах, о мечте, о выставках, а при этом он рисовал, чертил: рыб, кубы, овалы, штрихуя то влево, то прямо, то вкось, то вкривь. А после небольшого ужина и питья решили они с Мишей Гробманом подсобрать еще копеек, имеющихся в карманах художников, и купить еще чего-нибудь горячительного.

Не очень долго они где-то бродили, я думаю, что они достали водку у «пекинских таксистов».

Вернулись в приподнятом настроении с мороза, разрумяненные, а в руках у Миши Гробмана бутылка, а другая у Юло. Поставили на стол свою добычу. Польская, отличная!!!

«У, блеск, блеск, блеск!!!» — бормотал Юло… Быстренько расселись и ждем разлития. «За искусство, за братство!» — пригубили и… Елки-моталки!!!

«Что такое?» — кричит Гробман. «Что такое?» — рычит Юло. Жуткий ор всей компании. Ну надо же! Вода! Подделка! Ведь и запечатано! Ведь фабричная пробка!

Компания выругалась, но не хочет расходиться, а еще с большим жаром продолжили ругать власть, правых художников и МОСХ. Ругались, матерились, но тягостный час прошел, некоторые все же ушли по домам, а оставшиеся запросили кофе.

Режиссер А.Ю.Хржановский предложил Юло делать мультфильм по сценарию Шпаликова, композитором был А.Шнитке. Фильм «Стеклянная гармоника» вышел в 1968 году. Искусствовед Ирина Мягкова потом писала в журнале «Декоративное искусство» о творчестве Юло в этом фильме: «Правитель, безлико правильный административный робот, человек-механизм, норовит выключить солнце, погрузить людей в пещерную тьму, выпустить на волю темные страсти. В отсутствие света люди обращались в монстров, в гротески Гойи и Босха. Прекрасные предметы искусств варварски уничтожались, часы на площади сокрушались, и повернутое вспять время несло с собой одичание и людей, и город. Город превращался в мрачный каменный лабиринт, не освещенный ни природой, ни музыкой, никакой красотой. Город Замятина и Оруэлла». Ирина Мягкова пишет: «Маленькая гармоника превращается в мощный орган, под чудные звуки музыки А.Шнитке все оживает, все воспаряет в цветное, солнечное небо. Борьба света и тьмы». Редактор фильма А.Снесарев был проницательным человеком, который понял значительность сценария, режиссера и всей гениальной группы. Дочь Аркадия Снесарева — Надежда впоследствии стала женой сына Юло Соостера — Тенно. Со вторым художником Юрием Нолевым-Соболевым, работали слаженно, были увлечены поиском новых форм индивидуальности в рисованном фильме. Юло, Юрий и Андрей создали фильм, который вошел в золотой фонд советской мультипликации 60-70-х годов.

После просмотра — премьеры в Доме кино — пошли в ресторан. За большим столом участников работы над фильмом мне говорили, с какой радостью они работали все эти месяцы с такими художниками, как Соостер и Соболев, а рядом с нашим столом сидела компания, они справляли свадьбу. Жених — знаменитый артист Михаил Козаков, невеста, если не ошибаюсь, — из княжеской грузинской семьи. Мне припоминается гордое красивое лицо, имя, вроде, греческое. Жених сиял счастьем и блаженством, но нашел минуту, обнял А.Хржановского, Соостера и Соболева, выражая свое восхищение, свой восторг от виденного им нашего фильма, и поздравил создателей, предрекая им широкий путь, но он ошибся как со своей свадьбой с грузинской княжной, так и с фильмом «Стеклянная гармоника». Да все ошиблись. Фильм закрыли! Никто не мог предвидеть политических событий в Чехословакии, после подавления в Чехословакии бархатной революции всяческое свободомыслие в искусстве стало подавляться. К несчастью, выход фильма «Стеклянная гармоника» совпал с этими грустными событиями. Андрея Хржановского неожиданно призвали в армию. Обычно в этом возрасте не призывают, все это поняли как кару, и пришлось Андрею служить на флоте в чине лейтенанта. А фильм положили на полку, где он пролежал 20 лет. Мы горевали, провожая в армию Андрея. Он прощался со своими родителями, отец Андрея был учеником Филонова. Он почти не работал, скрывал, у кого учился, и не мечтал, что когда-либо будет у него выставка, и только в 1987 году, после перестройки, была организована посмертная большая выставка. Андрюша прощался с матерью, с отцом и молодой своей женой — актрисой театра Любимова на Таганке. А фильм «Стеклянная гармоника» усиленно охранялся: одна копия — у директора студии, а вторая копия — в Госкино. Вернувшись, Андрей смог лишь в 70-х годах тайно демонстрировать фильм на студии «Союзмультфильм» и иногда на творческих вечерах в домах ученых, композиторов, литераторов. Второй фильм Юло сделал с режиссером Е.Гамбургом, который пригласил его быть художником-постановщиком. Фильм назывался «Осторожны волки». Юло очень не нравилась тема фильма, и он с большой неохотой, исключительно из-за стесненных обстоятельств, согласился работать. Единственная удача сопутствовала в работе над фильмом — это отличная группа, которая подобралась. Несколько мультипликаторов с предыдущего фильма: В.Морозов, В.Угаров, и с ними еще пришли тоже молодые талантливые Э.Назаров и Т.Сокольский. Юло очень стеснялся этого фильма и не хотел, чтобы его кто-либо видел из друзей. В жизни Юло был достаточно эксцентричен, и в студии он не изменял своим привычкам. Работники студии с теплотой вспоминают, как он расхаживал по студии босиком, как засунул лицо и руки в копировальный аппарат, курил где неположено. Компания собралась тепленькая и в работе, да и в выпивке тоже. Юло очень повлиял на молодых художников и мультипликаторов в смысле авангардных взглядов на искусство и свободу творчества. Наравне с работой на киностудии, Юло усиленно работает как книжный иллюстратор.

Работал Юло, как оголтелый, а денег все недоставало. Поэтому приходилось рисовать по трудовому соглашению, а не по договору, а тогда оригиналы рисунков принадлежали издательствам. Они переиздавали книги, а мы ничего не имели. Иногда в поисках займа денег художники собирались у касс издательств в ожидании, когда какой-либо друг получит большую сумму и поделится с неимущим. У Юло была записная книжка, где на паре страниц было записано, кому должен, с кем рассчитался, а кому и сам занимал.

А мне оставлял небольшие записочки, уходя в мастерскую: «Милая, все в порядке, занимай где-либо рубль и ешь. Желаю успеха. Обнимаю Ил».

Надо же, на рубль и поесть тогда можно было, и на трамвае проехаться туда и сюда.

Юло тем временем радовался своей жизни в мастерской, он говорил: «Я теперь в раю, я чувствую запах краски и растворителя, это самые фантастические запахи, как для женщины — хорошие французские духи. В душе у меня поют экзотические птицы. Я такой счастливый, я буду писать великое множество картин с можжевельниками, морем, рыбами на новом материале, на картонах и ДСП, которые могут выдержать многослойные фактуры, я делаю эстонское искусство здесь, в Москве».

Юло рассказывал Андрею, что, встречаясь с ним, художники спрашивали: «Юло, чем ты сейчас занимаешься?» — «Я сейчас занят яйцами».

Люди не очень понимали, что это за яйца такие. А он объяснял: «Яйца! Яйцо — это символ жизни! Яйцо — это рождение!» Он писал громадные яйца. Яйца над землей, пасхальные яйца в цветах, яйца черные, серии яиц. В таллинском музее есть самое красивое белое яйцо. Внутри яйца птица. Юло колдовал над ними, мешал краски, рельефную пасту, столярный клей, рыбий клей, эпоксидный, мешал обожженную бронзу, которая выглядела бы, как старинная медь, а из тюбика выдавливал тонкими струйками нитроэмалевые краски. Приклеивал к рисунку готовые расписные квадратики, крылышки, хвостики, кружочки, распылял краски, чтобы оттенить что-либо, любил проко-рябывать иголкой и шилом рисунок.

Быть может, мои мемуары покажутся неинтересными, а другие могут воспринять их как ненужные, но мне хочется немного облегчить свою душу и рассказать, как умею, как трудно жилось нам, как запрещено было его имя, да и сейчас не все его признали. Я очень жалею, что не писала дневник, но страх ареста заставил нас с Юло в один прекрасный день уничтожить нашу тюремную переписку.

Прошло много времени после зимнего посещения нашей квартиры в Алешкино. Нас стало тревожить начальство нашего домоуправления, чтобы мы отъезжали. Я отказывалась, а Юло как-то поехал один и звонит мне на работу в театр: «Слушай, — слышу его радостный голос, — как хорошо здесь, ручейки бегут, птички щебечут, деревья распустились, квартира уже чистая, все готово к нашему приезду! Ну давай решайся». Я была совсем не уверена в своем желании переехать, но что делать, куда деваться? В воскресенье поехали смотреть. Сели в машину нашего друга Саши Радкевича, его жена Светлана и наши дети. Едем, едем, едем к ней, едем к миленькой моей квартире! Господи, какая же это даль… Но решили, что праздник весны 1 Мая будем отмечать в своей квартире.

Ну наконец докатили, действительно, уже было чисто и не воняло, но ощущение было какое-то деревенское, какое-то, как мне казалось, нищенское. Но мы привезли ковер, чтобы нам хорошо жилось. Расстелили его на полу, и Саша давай поливать водкой все углы: «Живите богато, живите сладко». Саша поливал и пританцовывал своей одной ногой, а другой, деревянной, пристукивал.

Вскорости я стала собирать вещи. Загвоздка была из-за моего пианино, пригласили настройщика посоветоваться, когда лучше настроить инструмент — до переезда или после, а он говорит, что дека лопнула и дешевле новое купить. Юло обрадовался: «О, -говорит, — сколько хороших картин сделаю из сухих прекрасных досок, а ты не беспокойся, будет тебе новое, хорошее пианино». Ломал-ломал, разбивал, кое-как растерзал, а клавиатуру забрал к себе в мастерскую и повесил над картиной. А я до сих пор не пойму, почему я все эти идиотские доски, которые ему были нужны, притащила в свою небольшую квартиру и затолкала на антресоли и мучилась с ними, перекладывая то туда, то сюда, а Юло имел громадное ателье и в этой же мастерской — встроенный сарай, где у него хранилось ну столько барахла! А он не взял эти роскошные музыкальные доски. У меня накопилось много вопросов к Юло, и я так жаждала ответов на них… А может быть, забыть все и не маяться? Ночью не слушать свое беспокойное сердце?

Мы переехали, разместились, расставили мебель, картин у меня не было, и Юло обещал написать мне специально для дома. Кухню заказали у моих любимых театральных столяров. Брат мой Давид начертил чертежи стола, полок и табуреток, а я сама все выкрасила в красно-черно-белый цвет. Магазинов у нас в Алешкино, конечно, не было, школу не построили, тротуаров не проложили, а вокруг глина, и я утопала, еле доставая туфли из этой грязи. Нам с Тенно приходилось вставать в шесть утра, ехать в старую школу, а потом ему нужно было ждать меня в нашем старом доме до моего прихода из театра. Продукты приходилось таскать из центра или с Тишинского рынка — картофель, мясо, крупы, сахар, да еще с этим грузом от метро ехать полчаса автобусом, стоя на ногах, с кошелкой в руках. Я ненавидела эту свою новую квартиру. Приеду с этой невероятной тяжестью, а в субботу понаедут гости, все съедят, и снова таскать, возить. Вдруг счастливое мгновение, мы повстречали Олега Целкова, они купили недалеко от нас квартиру. Олег все хвастался: «Ой какая красотища! Один дом, единственный дом среди полей и лесов». Ему очень нравилось это уединение, но понемногу все застроилось, и он оказался в кольце домов. Великолепие исчезло, но квартира была хорошая, двухкомнатная, одна комната — его мастерская, аккуратненькая, кисточки все вымыты, вычищено все, баночки чистенькие для растворителей и масла. Везде висят картины, а которые не уместились, были уложены на полке и антресолях.

Этажом выше жил Владимир Карцев — физик, с которым Юло делал книгу «Новеллы о физике». Володя рассказывал, что лучшего иллюстратора книг о физике, чем Юло, ему и во сне бы не приснилось, а Юло отвечал, что если бы заново родился, то был бы не художником, а физиком. Володя преподавал в институте.

Мы катались всей семьей на лыжах. Юло обратил наше внимание на это безмолвное голубое пространство. Все слилось вокруг, все было пронизано сверкающим светом, и на этом фоне высились небоскребы, все виденное походило на марсианский пейзаж. Юло был заворожен этим волшебным видом. Этими сверкающими звездами, искрящимся снегом, все сияло. «Вот, — сказал Юло, — пиши картины, и придумывать ничего не надо». А дома Юло хвалился: «Вот дожил наконец — глядите…» Журнал «Детская литература» от февраля 1968 года — целый разворот о Юло с его портретом. Статья подписана замечательным художником Виктором Пивоваровым.

Он вспоминает, как впервые попал в мастерскую к Юло и удивился фантастическому беспорядку, а с другой стороны — строжайшему ритму. Мыслям, выраженным чрезвычайно просто и сильно, как удар колокола. Юло был доволен. Потирал руки. За эту небольшую, но важную статью он был благодарен Вите, за то, что он его заметил и отметил.

А спустя некоторое время мы ехали на работу и на столбе у метро увидели объявление «Срочно меняем квартиру».

Мы списали адрес и утром отправились смотреть. Улица Лавочкина, 10 минут ходьбы от метро, две автобусные остановки. Район фешенебельный, много кооперативных домов художников, циркачей, литераторов. Договорились, мы отдаем мою двухкомнатную и моих родителей однокомнатную квартиру, а получаем трехкомнатную квартиру. Слава Богу, не нужно будет ездить на автобусе. Чистые улицы, скоро напротив нашего дома откроется огромный «Универсам», а школа будет рядом с домом, только опять нужно ждать. Ох, как надоело ждать! Все здесь зелено. Церквушка, прудик небольшой, а главное, главное в гостях засидеться можно, не страшно. Переехали, устроили родителей. Юло втихаря повыкидывал родительскую массивную мебель, так как она не вмещалась, родители мои волновались, все вспоминали, какая она дорогая, сколько они за нее платили шестьдесят лет назад, но она не была ведь антикварной — нет, ну тогда не так тяжело расстаться.

Издательство «Известия» предложило Юло проиллюстрировать книгу лауреата Ленинской премии Юхана Смуула «Ледовая книга».

Это было очень почетное задание. В связи с растущей популярностью и большим количеством предлагаемой работы Юло пытался найти более продуктивные способы. Например, работая над «Ледовой книгой», он придумал такой: рисуя на стекле, создавать сразу негатив, с которого можно делать позитивные изображения — взял в этом случае за пример метод гравюры. В другой раз делал несколько гравюрных оттисков, чтобы не рисовать несколько раз тушью рисунок. А после этого обрабатывал акварелью и гуашью, ища оптимальные, колоритные решения. Рисунки к «Ледовой книге» были готовы, и нужно было, чтобы сам Юхан Смуул подтвердил свое согласие. Юло помчался в родной Таллин, к Смуулу в больницу. Юхану Смуулу очень понравились рисунки, он все одобрил, и Юло надеялся, что это будет не последняя совместная работа. Юло успел побывать и в мебельном магазине, привез нам самую дорогую стенку в нашу новую квартиру. Они с Тенночкой сконструировали книжные полки, полки для посуды, для телевизора и для радио. Все стало красиво, даже изящно, и Юло обещал мне написать новые картины для нашего уюта. А пока Юло задыхался от работ, он уже не бегал по издательствам, редактора сами его находили и предлагали, а он теперь мог и выбирать. В последние годы его пригласил Леня Хейфец делать спектакль «Свадьба Кречинского» в Малом театре. Юло пришел и говорит: «Я нашел решение спектакля. Очень оригинальное и современное — тебе понравится. Громадный стул на половину сцены, на всю рампу, такое кресло, и все действующие лица будут подглядывать из-под этого стула, как будто в замочную скважину». Юло был в диком восторге от своей задумки и еще хотел использовать проекции, которые бы давали живописную зрелищность спектакля. Содружество двух художников — Леонида Хей-феца и Юло Соостера — основывалось на понимании новаторских идей, но я охладила их пыл, сказав, что, наверное, можно было бы это сделать в каком-либо другом театре, у Эфроса, например, но не в придворном Малом. Деятели Малого театра никогда не позволят это сотворить. Юло все же ходил в театр и сделал даже кое-какие эскизы, присматривался к актерам, приглядывался к начальству, а кончилось все тем, что он пришел и сказал: «Нет, ничего не получится, потому что и рожи не те, и фамилии не подходят — Хейфец и Соостер». Так и кончилась эта затея.

Когда Юло умер, художник Борис Жутовский пришел к Н.С.Хрущеву и сказал: «Умер художник, которого вы когда-то ругали, — Юло Соостер». Хрущев ответил, что он ничего не понимал, что ему сказали, что надо пойти, он так и сделал. Потом очень сожалел. А для Юло все это было ужасно, до последних дней не мог понять, что от него хотят, что происходит? Он вообще не понимал, что в искусстве можно делать так, как тебе приказывают.

Он говорил, что родился свободным, а приходится жить в клетке. Все время искал пути, как освободиться, но в последний год перед смертью он вдруг сказал: «А не все ли равно, в какой мансарде работать, лишь бы работать». О, как он вдруг стал ошибаться! Устал от борьбы? Забыл, как важно стать свободным? Юло почти никогда не болел, почти никогда не обращался к врачам, был здоровым человеком с широченной грудью, сильный. Его отец, дядьки жили очень долго, а вот мать Вера болела и умерла не очень старой. Неужели она передала ему свое нездоровье? Но Юло верил, что он долгожитель. Он всегда говорил, что будет жить очень, очень долго, ну лет до ста, но все равно нужно спешить. Нужно успеть много сделать — картин, графических листов, многому нужно еще и научиться.

Жизнь наша на новом месте начала налаживаться, вот и подруги мои приехали с улицы Красина, рассказывают, что прошел слух, что скоро вернется Костя Бегемот, который был приговорен к расстрелу, а потом вышку заменили на пожизненное, и они говорят, что его, вроде бы, помиловали. Мы когда-то слушали дело в нашем Народном суде, уголовное дело нашего аккордеониста Кости, которого мы все обожали, так как он вечерами играл нам всякие танго, вальс-бостоны и фокстроты, когда приходил с работы, с танцплощадок. Был он тихий-тихий, вежливый, смирный, имел прозвище Бегемот, так как лицом и фигурой напоминал нам, неразумным детям, это грузное животное: малюсенькие глазки, приплюснутый нос и тяжелый взгляд. Был он фронтовик, раненый, хромал на обе ноги, всегда его сопровождали мамочка или папочка, большие тетя и дядя такого же вида, а рядом две-три моднющие, высоченные, элегантные девицы. А оказалось, Боже, Костя — главарь банды! Даже не верилось — они убивали, грабили, его очень долго искали, а его девицы-красавицы заманивали жертв, были пособницами в банде.

А Юло делал любимую книгу своего детства -«Весну» Лутса. Работал очень долго и скрупулезно. Я ее вначале не очень поняла, когда он показал мне оригиналы. Юло на меня очень рассердился, а потом стал мне объяснять. Юло был предвестник нового взгляда на перспективу. Он ее сильно утрировал, это было примерно как эффект рыбьего глаза в фотографии. В то время в Союзе так никто не рисовал, это был чрезвычайно свежий, необычный ход для иллюстрации фантастики. Тогда мне это показалось странным и необычным, даже страшным. Я думала, что Юло, наверное, сошел с ума, а теперь, за прошедшие тридцать лет, этот подход вошел в изобразительное искусство и телевидение.

Как-то раз, когда я вернулась домой с гастролей, к нам пришло много друзей и кто-то меня спросил: «Лида, а как поживает Юра после гибели Риты?» — «Как, какой смерти?» — испуганно спрашиваю я у Юло. Юло отворачивается, делает вид, что не слышит и якобы ничего не знает. А потом все же рассказал мне все, что было. Как страшно Юло переживал эту историю. Рита перед смертью позвонила и просила встретиться и поговорить с ним. Юло хорошо знал женскую натуру и всегда всем моим подругам советовал, как быть, как поступить. Если иногда у него я или его друзья спрашивали: «Юло, что делать? Как быть?» — «Я подумаю и завтра скажу». И действительно, назавтра ответ всегда был готов.

Но на этот раз он не мог поговорить с Ритой, он спешил в издательство отнести книгу. Он сказал ей, что не может сейчас, а в 4 часа ждет ее звонка. А в 5 часов ему сообщили, что Рита погибла (бросилась под поезд в метро). Господи, как он переживал, она была так молода! Юло думал, что если бы она с ним поговорила, то и не случилось бы ничего. Но Рита, видимо, была больна, и жизнь с Юрой, видимо, была несладкой, и все равно Юло считал, что, поговорив с ней, он бы предотвратил эту смерть. А перед своей смертью Юло мне частенько жаловался: «Подхожу к телефону — говорят голосом Риты». Кто это был? Что за голос? Или это голос был свыше? Голос его звал? Так это осталось тайной -действительно ли говорили или это ему казалось?

Мне тоже делалось страшно, я тоже боялась, но кого, чего? Я часто задавала Юло вопрос, который его, наверное, раздражал, но нужно все же на него отвечать, успокоить родных, сына, друзей: «Юло, неужели ты не боишься оставаться ночевать один в такой громадной мастерской?» — «А у меня рядом телефон, а в руке мудрая книжица — «Бег ради жизни»». Он в последние годы бегал с громадным портфелем в руке от метро к дому или от дома к метро. Такую он изобрел для себя физкультуру.

А бегать-то, наверное, было нельзя. От кофе Юло давно отказался, пил крепкий чай. Очень много стимулировал себя для того, чтобы побольше работать.

Громадное количество ранних работ, которые Юло не хотел показывать никому, так как считал, что это его творческое развитие, и он много раз их перерисовывал, переиначивал прошлые рисунки, модернизировал, увидели свет, лишь когда он скончался.

Тем временем у Юло и моего отца появилась волнующая их новая тема, они дискутировали о государстве Израиль. О Шестидневной войне 1967 года.

Мой отец Израиль называл Палестиной, а больше всего говорил, как о Земле Обетованной! Они радовались победе Израиля в Шестидневной войне.

Вдруг как-то Юло спрашивает меня с таинственным видом: «Как ты, Лидиилья (так называл он меня иногда, когда был особенно нежен; Лидиилья — это сдвоенные наши имена — Лидия и Илья) относишься к эмиграции в Израиль?» Я широко открыла глаза, думая, что ослышалась. Нет, он отчетливо спрашивал моего согласия. Он сказал, что Миша Гробман уже решил эту проблему. Но пока это тайна. Я не помню, как я отреагировала, мне казалось, что это уж как-то все нереально, и Юло с Мишей снится сказочный сон! Я лично много слышала о Священной земле, о Иерусалиме, о Яффо, я много читала о бегстве евреев из Египта, о царях Давиде, Соломоне. Я хорошо помнила причитания моей матери, что какой-то Яшка так и не отдал моему отцу ни золота, ни его золотых цепочек, часов, которые отец переслал с ним в Израиль. Все исчезло вместе — и Яшка, и золото, и мечта моего отца жить в Иерусалиме, и теперь вот этот эстонец Юло мечтает об этой сказочной стране. Но Юло молчал о сговоре с Гробманом и стойко хранил их тайну.

Однажды Юло не пришел. Телефона у нас еще не было. Тенночка бегал звонить в мастерскую из телефона-автомата. Нет его и нет, и не пришел вообще. Утром я была в смятении. Тенночку отправила в школу. Стою у окна и смотрю, как машины подъезжают и отъезжают, и решила поехать к Светлане. Мы со Светланой совершенно не могли думать о чем-либо, кроме одного, где же Юло? Где он? Почему исчез? Я обзвонила все больницы, позвонили в милицию. Нет, нет нигде. Мне не верилось, что прошло столько времени, а звонка от него все нет. Мне не верилось, что произошел несчастный случай, Юло был очень осторожен. Мы сидели со Светланой и в тоске перебирали, что же могло случиться.

Потом начались звонки. Звонит Роман Минна, звонит Тростников — нет. Никто ничего не знает…

Я сидела у телефона и думала, что всего неделю назад, в последний день рождения, Юло был какой-то бледный, даже серый. У него болела голова, и никакие массажи ему не помогали. Юло собирался ехать отдыхать в Таллин, а денег не получил, сказали, что нужна переделка книги и через неделю получит. Если не получится эмиграция в Израиль, которую он задумал с Михаилом Гробманом, он очень хотел поехать в Эстонию, хотел там жить, хотел уединиться на острове и там с семьей жить и работать. Но почему так вдруг? Я тогда долго думала, что он очень устал, да нет, хотел бежать, но от чего, а может быть, от кого?

Так я сидела и думала. Вечерело, звонок: «Нужно вскрыть мастерскую», — говорят мои друзья. «Но я против взлома, — отвечаю. — Юло мне этого никогда не простит». Эх, какая я была дуреха, нужно было ночью ехать, а я боялась, а вдруг дама…

Приходит Ромочка Минна и говорит: «Поедем в мастерскую, туда уже уехали Соболев, Тростников, а я пришел за тобой». Мы поехали со Светланой, Сашей и Толей, их старшим сыном. Нас почему-то завели в другую мастерскую, к другому художнику, сидим с ней, ждем…

Мы потом горевали, что мы, две слабохарактерные идиотки, почему-то позволили себя увести — чего страшились? Так и не узнаем, что делалось в мастерской у Юло…

Приходит Виктор, говорит, что Юло очень плохо, его отвезли в больницу, потом узнали: пока мы стояли, Толя, старший сын Саши Радкевича, относил мертвого Юло к лифту.

Мастерскую опечатали и разъехались по домам.

Прилетели сестра с семьей, отец и два его дяди с острова, прилетел Илья Кабаков, Андрей Соловей, художники из Эстонии.

Потом мне отдали ключи от мастерской, сказав, что это не было убийство, странно, все же что-то подозревалось, а может быть, и скрывалось роковое деяние, или этот диагноз был верен: инсульт, коронарная недостаточность.

Неужели обманчиво было его физическое здоровье, или…

Нас всех обуяла смертельная тоска: знакомых, друзей, родных. Ужас! Мы не могли поверить и смириться с его смертью. А вокруг молчание, единственный журнал «Декоративное искусство» не испугался и напечатал некролог. «Умер Юло Соостер, для всех, кто знал его много, а таких было великое множество — счастьем было, что Юло Соостер жил. Соостер первым одухотворил мир науки, научную фантастику, научно-популярные статьи. Юло был человеком неистовым и очень веселым, эта неистовость и веселость шла откуда-то из глубины, может быть, другим недоступной». Подпись была: «Группа товарищей».

Смело написал статью и главный редактор М.Ф.Ладур, не испугался, и его журнал отдал дань памяти художнику. Трудно пережить горе, потерю любимого человека, отца и друга. Эта статья глубоко тронула нас, близких и художников, опечаленных смертью Юло.

А перед этим Юло очень радовался. Он продал какому-то испанцу картину за сто долларов и срочно делал копию, он в последнее время решил, что нужно копировать картины, можно немного видоизменять рисунок, фактуру и продавать, а тем временем искать другие темы для других произведений. А сто долларов он хотел послать своей тете Марте в Швецию, и она пришлет вещи, которые будут гораздо дешевле и красивее. И вот незадача, где же эти деньги? Юло не сказал, где он их прячет. Я сказала Вите Тростникову об этом, мы перелистали множество книг, всяких бумажек, а их были сотни, Витя сидел и размышлял, что-то прикидывал, а я мысленно думала, ну что Витя может удумать? Прошло дня два или три. Витя ходит по мастерской и постукивает по кирпичной стенке. Подходит к возвышению, где находится кровать Юло, и вдруг вынимает кирпич, а там оказывается тайник, и он радостно вынимает деньги — 100 долларов. «Витя, как же ты догадался? -недоумевала я. — Как ты смог угадать?» — «А Юло был все-таки крестьянином, — говорит Виктор, — и деньги, как он считал, должны быть спрятаны в безопасности. Чтобы им не были страшны ни огонь, ни вода».

Тем временем в мастерскую понаехала, понабежала, понаходила уйма какого-то народа.

Кто это? Что за люди? Что им нужно?

Я сидела в углу одинокая, безучастная ко всему, издали наблюдая, как они хотят разнести мастерскую. Кто-то говорил, что Юло ему обещал дать картину, а кто-то говорил, что Юло обещал ему рисунок, а кто-то — книги. Исчезли очки Юло, часы, мои любимые шары-серьги, подаренные мне Ириной Уваровой. Люди хватали кисти, карандаши — на память, а у меня не было сил противостоять этому разбою. На студии «Союзмультфильм» была устроена панихида. Был прощальный час. Час молчания. Звучала органная музыка. Я до сих пор не поинтересовалась, что же это были за произведения эстонских композиторов. Плакать я не могла, слез не было, я как бы окаменела. Олег Целков тихонько тронул меня за плечо и передал мне тюбик краски, я вложила в руку Юло, а Юло лежал в знаменитом черном костюме, в котором был на выставке в «Манеже». Пришел Эрик, смахнул слезу, поцеловав Юло, за ним потянулись друзья прощаться — Кабаков, Соболев, Гробман, Янкилевский, Штейнберг и все друзья художники и родные. Бедный отец Юло Иоханнес горевал, что гроб был какой-то бедненький, и если бы он знал, он бы привез гроб, сделанный своими руками для своего родного сына. После кремации поехали в мастерскую, где были устроены поминки. Я не помню, кто покупал, что готовил, кто давал деньги. Думаю, что все делалось в складчину. К вечеру все ужасно устали, но уходить не хотелось, понемногу мастерская пустела.

Но Эдуард Лимонов, очень средненький поэт и писатель (так считал Юло), впоследствии ставший знаменитостью, а тогда похожий на бродягу, с толстенной женой, которая, несчастная, погибла недавно, не хотели уходить, и их невозможно было выгнать. Никакие уговоры, серьезные доводы, увещевания не помогали.

Лимонов бросился на колени и, обливаясь пьяными слезами, стал молиться, бить поклоны перед автопортретом Юло. Лимонов в своих воспоминаниях писал об обидах на Юло, но он, наверное, хотел более существенных контактов, которых Юло избегал, но тогда зрелище распластанного пьяного человека на полу выглядело тошнотворно. Кажется, кто-то следил за мной, что я делала, что складывала, и у меня вытащили из сумки чьи-то любовные послания к Юло. Может быть, не хотели омрачать мою память о Юло — его измены, тогда это уже было безразлично. Я стала свободной!..

Свободной от своих мук, от своих мыслей и от размышлений о его ревности и о его мести.

Надо мне воспитывать сына. Как я была права, когда хотела, чтобы Юло больше занимался воспитанием Тенно, больше играли бы, учил бы побольше его рисовать, а он все говорил: «Вот подрастет, будем вместе работать». Вот и наработали!

Слава Богу, Илюша Кабаков дня через два или три решил, что все рисунки нужно перенести к нему в мастерскую. Стали носить, и Т.Колодзей споткнулась, а в руках у нее были негативы на стекле к книге Смуула «Ледовая книга», почти все негативы разбились. Илья разбирал рисунки, он проделал титаническую работу: рассортировал по годам, по темам, а впоследствии Тенно еще лет пять все разбирал и разбирал.

Я тоже разбирала, но у меня начиналось головокружение от обилия нарисованного, и я каждый раз бросала это занятие. Потом Илюша пригласил фотографа Нижниченко, чтобы он отснял работы, для того чтобы создать единый каталог. Потом решили отобрать тридцать самых лучших работ для распространения желающим иметь фотографии с произведений Юло. Нечестным, подлым типом оказался Нижниченко, присвоив себе негативы, он стал на этом делать свой бизнес и даже с меня потребовал за фотографии деньги. Мы ходили к нему, страшно ссорились, Татьяна чуть ли не подралась с ним, с этим негодяем, но так ничего и не получилось. Перед отъездом нашим в Израиль оказалось, что сам фотограф умер, а жена сказала, что пока не разобрала архив и искать она пока не в состоянии. Я стала разбирать мастерскую, складывать вещи, так как было решено мастерскую продать. Сначала были всякие варианты: сдавать мастерскую, жить там с семьей? Но мы все отвергли, и наш благодетель Кабаков стал подыскивать покупателей. Художник Большого театра, тогда еще совсем молодой, с женой, пришли, посмотрели, но что-то не понравилось или им не подошло.

Вел переговоры, конечно, Толя Кабаков, ему когда-то понравилось это имя, и Юло повиновался желанию друга и меня тоже просил называть его Толей. Толя так Толя, мне было это совсем сделать не трудно, тем более что это длилось не очень долго. А я тем временем погрязла в каких-то бумагах, железках и тряпках. Боже! Сколько барахла Юло приобрел за этот небольшой срок, живя в мастерской на Кировской. Я все вымыла, вычистила, убрала комнатушку-сарай, кухоньку, ванну. Пришла ко мне Леночка Михайлова, очаровательная, как куколка, с серо-голубыми глазами, широко распахнутыми, опушенными черными ресницами, она похвалялась, какой ей подарок преподнес Илья Кабаков, — пальто, в то время было страшно модное, черное, как каракульча. Очень красивое. Эта любимая женщина Илюши, Леночка, была режиссером кино, она потом вместе с сыном режиссера Александрова поставила фильм о Любови Орловой. Леночка пришла пригласить меня обедать. Она, как могла, помогла мне в тяжелую минуту и старалась облегчить мое горе. Илья Кабаков был уже разведен с Ириной Рубановой, приобрел машину «Победа». Несмотря на развод, он сохранил чудные отношения с женой и ее новым мужем, к дочери относился как нежный отец, и где бы он ни был — на вечере, в концерте, в гостях — он уезжал встречать свою дочь с тещей и отвозил их домой. Я диву давалась и думала: «Нет, Юло, наверное, таким не был бы никогда».

Немного позже, когда я уже все собрала, Леночка сказала мне, что Илюша объявил ей, чтобы она уходила из мастерской и из его жизни. Что? Почему? Я думаю, ему не подходила светская жизнь, которую Леночка ему уготовила, а он — работяга. Работать пора! Как это мне напомнило Юло. С Леночкой я встретилась в Доме кино через двадцать лет, это была пережившая Леночка — остались лишь похожие на прежние глаза — по-моему, до этого дня любившая Илюшу, и так получилось, что на моих проводах в Израиль они сидели рядом с женой Кабакова Викторией, ощущая неловкость, понятную лишь мне и им. А ведь другие Леночку не узнали, а Вика умеет вести себя достойно. С Викой Кабаковой я была знакома очень давно. Еще когда мы жили на улице Красина. Вечером к нам кстати на одинокий огонек пришла молодая пара. Это был Носик и Виктория, будущая очень долгое время любимая жена Ильи Кабакова. Эта пара была хороша, молода, красива. Мне очень понравилась Вика: умна, деликатна, образована, все разумеющая и всем интересующаяся. Правда, это знакомство долго не продолжалось, и я увидела Вику, когда Илья поселился рядом на «Речном вокзале» в кооперативном доме художников. Мы дружили долго, мы любили тоже долго!

Тем временем нашелся покупатель на мастерскую. Им оказался художник Алеша Смирнов. Он с Юло участвовал в выставках, и в последней — в Испании. Но почему-то кандидатура ни Илье, на Саше Блоху не понравилась. Они хотели кого-то другого, я не вмешивалась и соглашалась, но Алеша позвонил мне домой как-то вечером и сказал, что добавляет мне еще тысячу, так как очень хочет, мечтает работать в мастерской Юло. Кабаков скрепя сердце согласился, и мы стали оформлять продажу. Я вывезла все вещи, рисунки, оставшиеся от отобранных для музея, картины, а Илюша отдал ключи от черного хода. Он лишался лифта и больше не приходил к Юло в мастерскую, а перед этим мне говорил, что чтобы зарядиться творчеством от Юло, ему даже не нужно было с ним разговаривать, а лишь посмотреть на него утром, и он мог спокойно идти к себе в мастерскую работать.

Прошел год после смерти Юло, я позвонила Алеше Смирнову и сказала, что хотела бы побывать в мастерской. Алеша любезно встретил меня, усадил за стол, где сидели какая-то милая девушка и два молодых человека, рассматривающих журнал. «Знакомьтесь, это Лидия Соостер», — сказал Алеша.

Мастерскую я не узнала. Окруженная пустотой, она была какой-то странно-пугающей.

Мне было страшно и неприятно. В середине мастерской навалена до потолка громадная куча холстов, рам, подрамников, накрыта какими-то кусками материи. Это походило на какой-то вигвам. Я сидела, смотрела на все это пустым взглядом, и картины пережитого мелькали в моих глазах. Что же все-таки за тайна его смерти? Кто знает все подробности? Кто был здесь? Алеша мне говорит: «Я решил продать Юловскую мастерскую». Ему очень жаль, но он не может, да и не хочет испытывать страх, будучи здесь. К нему приходил Юло как призрак. Мне казалось, что Алеша растерян, что он не решается что-то мне рассказать. А что? Так я ушла и больше его никогда не видела, но услышала весть, вся содрогнулась.

Алеша все-таки продал мастерскую молодой художнице и уже получил деньги, увез свои узлы, увез свой вигвам. Ключи должен был отдать на следующий день. Саша Блох ушел в магазин что-то купить на завтрак и спешил скорее вернуться в мастерскую, так как в мастерской лежала готовая книга, которую он должен отдать в издательство. Пришел во двор, а на дворе толпа, смотрящая на чердак, а там горит. Пожар — все сгорело. У Саши сгорели книга, одежда, готовые рисунки. А Алеша поступил благородно, вернул все деньги за проданную мастерскую молодой покупательнице-художнице.

Где еще такое встретишь? Что это — судьба? Или поджог? Там, правда, провода меня всегда смущали, внушали арах. Это было замыкание? Так и стоит этот сгоревший чердак, уж никто не построит, видно, побоится творить там искусство.

Как-то еще до моего отъезда и вывоза всех вещей Юло из мастерской Гастев и говорит, что его жена Вера очень хочет иметь хотя бы котеночка из мастерской Юло. У Юло был, действительно, котенок, который всегда сидел у него на коленях, когда он работал. Но в ответ на его просьбу я ответила, что не кажется ли ему, что его жена, его Вера, была любовницей Юло. Он заморгал, засуетился, заикаясь, ответил, что я ошибаюсь. Мне даже стало его жаль, этого умного больного человека, а отвратительная бестия, его жена, кажется, любила безумно Юло, мне потом рассказывали, что она ему надоела, что она его преследовала, и он не знал, как от нее избавиться, но это сложно — отвязаться от опостылевшей женщины, она сидела у дверей его мастерской, она ожидала его много часов. Из всех знакомых женщин она мне была самая отвратительная; и как-то разговор был между нами, как она вульгарна, несимпатична, а Юло что-то мекал, бекал и наконец сказал, что и такие тоже кому-то нравятся. Я даже поссорилась с Целковой Татьяной — что же все молчала, как, она твоя подруга?!. Через какое-то время мне позвонила Татьяна Целкова и сказала, что она с Верой больше не дружит, что Вера заболела «люисом» и лежит в вендиспансере, а бедный ее супруг Гастев ее навещает и не бросает, кажется. Господь меня спас!

Иногда я видела эту пару, но всегда избегала их, а сестра Мееди горевала и страдала, когда это дева всем видом своим показывала свою причастность к жизни Юло, она обвиняла (но, я думаю, это неправильно) эту связь и Советы, что привели к гибели Юло. Она поклялась никогда больше не приезжать в Москву и сдержала свое слово до появления моей внучки Мееди, названной моим сыном в честь своей любимой тети Мееди. Успокоившись, она поняла, что Юло другой жизнью жить не умел.

А друзья художники отказались что-либо говорить о личной жизни Юло. Они, дескать, ничего не знают и нечего подобного не слышали. Ни Кабаков, ни Янкилевский, ни Жутовский, ни Соболев. Надо признать, они любили Юло, уважали его. Честь им и хвала!

Все чтили память Юло, но главный вопрос — куда же девать все картины и рисунки?

Эстонские художники предложили эстонскому музею в Таллине забрать все наследие Юло. Но имя Юло было под запретом в Эстонии. Директор музея «Кадриорг», мадам Тедер, отказалась. А директриса музея в Тарту, Мада Тиик, сказала, что согласна взять работы, сделать выставку, каталог. Если бы Юло видел, как отправляли его картины на выставку! Илья Кабаков пригласил музейных упаковщиков, которые прокладывали специальной бумагой, чтобы, не дай Бог, не сломались, не поцарапались. А когда-то на студии «Союзмультфильм» он подкладывал свою картину под плитку, где грелась вода для кофе или чая.

Получился громадный ящик, его отправили багажом, а я поехала поездом Москва -Тарту с тяжелой сумкой, где были гравюры на цинке, досок штук двадцать. Юло в последнее время решил заняться гравюрой для заработка. Я отвезла их в музей, там отпечатали для выставки, а потом они исчезли. Найти их непросто. Кто-то держит их. Они были, вроде, у одной художницы, а она умерла, их видел сын ее, а потом они запропастились куда-то, как нам объясняли. В общем, найти нам не удалось ничего.

…Как грустно и хорошо, что наконец-то семья Гробманов уезжает. Они будут свободны.

Я появилась у них на проводах поздновато, сижу на притолке, а напротив меня стоит Генрих Сапгир и читает свои прощальные (для Гробманов) стихи своему другу поэту Холину. Рядом с ними стояла жена Генриха Кира, и вокруг толпилась масса художников, поэтов, скульпторов, критиков, всех и не перечислишь, и нет в этом смысла. А я в этой толпе была как-то одинока. Ведь Ирочка и Миша — часть моей зрелой юности. А сейчас уезжали мои надежды, уезжали мои мечты. Уезжала наша тайна.

А как Юло мечтал!

Уезжали друзья Юло — Гробманы, соратники Миша и Ира. Пока! Путь вам добрый!

Осенью Союз художников Эстонии предложил нам захоронить Юло в Таллине на Лесном кладбище. На этом кладбище были захоронены известные люди: на одном холме -литераторы, поэты, на другом холме — люди науки, на третьем — политики, на четвертом — художники, скульпторы, артисты.

Московские друзья, эстонские родные, художники собрались в этот грустный день отдать дань Юло, затем поехали в ресторан для художников под названием «Ку-ку». Юло не очень любил это место, он много раз, выясняя там свои художественные отношения с собратьями, дрался с художниками, а сейчас вечер был организован художником и другом Юло Гейнцем Ваальк, мужем ее кузины Мааль Соостер-Ваальк. Горели свечи, говорили речи, поминали Юло, было грустно, красиво и хотелось рыдать.

В 1978 году Рабиным пришлось распрощаться с Москвой и обосноваться в Париже. Я была у них в гостях, они живут недалеко от Центра Помпиду.

Оскар Яковлевич выглядел молодым, и я удивилась его синим-синим глазам. Валентина Евгеньевна очень выглядела печально, наверное, после гибели сына. Они говорили, что в Париже им жить приятно, они много работают, покупатели бывают, на жизнь хватает. Мы пили чай, как когда-то мы чаевничали в Москве. Париж! Я вышла от Рабиных, и горькие слезы текли по моему лицу. Я запомнила слова Юло… «О, кабы я жил в Париже! Я хочу жить лишь в Париже!» Я вспоминала, его мечту… «Я бы работал дворником, отмел по утрянке бы свой участок, и сиди себе в кафе на Монмартре и рисуй парижанок, можно рисовать берега Сены в дождливый день, и это напоминало бы мне Эстонию. Бродил бы по Лувру, по музею Д’Орсе, вечером можно было бы посетить знаменитый Мулен-Руж и глазеть можно на золотую вечернюю Эйфелеву башню. Это все вначале, а далее работа и работа». Мне показалось, что в Париже жить чудесно, хотя парижане не очень приветливы и скупы, а там, как знать, что получилось бы? Набрела на магазин, где в витрине были выставлены всякие краски, кисти, и вспомнила, как мы с Юло терли тюбики китайской туши, а он потом рисовал разнообразные по форме деревья, зверей, насекомых и женщин, лежащих и стоящих на песке около раковин или около каких-то фантастических машин. Но он хотел жить и творить в Париже, и как мне было больно, что этого не случилось. А я бродила и все плакала и плакала.