Михаил Хейфец
Совесть обязала: после того как подряд в двух номерах «Нон-стопа» я рецензировал журнал «22», необходимо обратиться и к «Зеркалу». Хотя я не слишком пригоден для такой работы. Ибо «Зеркало» журнал авангардной прозы, поэзии, искусства, цель редакции — уловить и передать современные тенденции в развитии культуры. Я же по возрасту, манере и натуре склонен к «классике», следовательно, этому журналу лично чужд… Но уж коли деятели искусства работают сегодня так, как это нравится им, а не мне, — значит, таков внутренний импульс времени, этому импульсу искусство и повинуется. Мое же ремесло — не диктовать, что и как творцам делать, но постараться их понять.
Номер открывается «Письмами из пространства» Евгения Штейнера. Это не собрание писем, обработанных для публикации, как можно подумать, судя по заглавиию и вступлению. Нет, это настоящий «эпистолярный роман» — с сюжетом, героями, судьбами, жизненным уроком… Я помню в давней израильской жизни автора, Евг. Штейнера, когда-то полемизировал с ним публично. Он «облаял» тогдашнего коллегу по «Времени» 3. Бар-Селлу, выступившего с современной, то есть безумной гипотезой: якобы царь Давид был на самом деле «литературным вором», присвоившим подвиг юноши (кажется, Эль Ханана), который как раз и убил Голиафа. Штейнер в ответ высказал тоже вполне современную по духу гипотезу: якобы Бар-Селла подрывает своим предположением еврейский национальный дух, действуя по заданию (кажется, ГБ|. Тут и я вылез на сцену, воздав обоим «братьям по разуму» за их легкость в публичных оскорблениях кого угодно (вообще-то присущую многим бывшим «московским мальчикам»), дерзаниях на что угодно, лишь бы сделано было ярко, привлекательно, чтобы запоминалось… Ну, оскорбляется чья-то память, унижается судьба какого-то человека — ах, Господи, зачем думать о мелочах, когда талант в поиске… Подумаешь, царь Давид — вор! Подумаешь, Бар-Селла — агент влияния! Главное, чтоб запомнилось, это только и требовалось…
Роман в письмах Штейнера (автор, оказывается, успел с тех пор перебраться в Штаты, потом в Японию) поучителен для познания типа такого вот современного «молодого творца». От природы сей «объект» действительно весьма одарен (обычно — филологически и эстетически), он чувствует в себе немалый талант с юности, претендует на успех в творчестве, и вроде бы все для успеха имеется, а подлинно достойного применения никак не получается! Жизнь потрачена на выбивание грантов у «хозяев»… Штейнер набрасывает выразительный портрет (автопортрет?) «поколений потерпевших поражение». Прежде всего, мужики, лишенные внутренней силы и попадающие в рабскую зависимость от женщин, иногда мелких и дешевых шлюшек. А «сильному полу» свойственно как раз капризное желание достичь обязательно быстрого успеха, но отсутствует серьезный расчет сил, возможных вариантов поведения в случае предполагаемой неудачи… Вроде что-то выдается «на-гора», но как-то несерьезно, никогда не встретишь у людей такого типа непомпезного поиска — ни в теме, ни в сюжете. (О такой пошлой вещи, как поиск истины, не смею и заговаривать. Как было сказано некогда: «Что есть истина?..») Роман Штейнера -яркое, безусловно, хорошо написанное сочинение для всех, кого интересует подобный образ «героя нашего времени», «лишнего человека» второй половины 20-го века.
Другая публикация номера — «Аспекты духовного брака», фрагмент из новой книги Александра Гольдштейна. Это — сочинение совсем иного типа. Если Штейнер сосредоточен на герое, если экзотические японские или американские аксессуары задевают его внимание лишь постольку, поскольку они касаются «себя, любимого» и не более того, то Гольдштейн, напротив, заинтересован в познании именно «чужого» — скажем, творений американского зэка-литератора или китайца Лу Синя, иных экзотических коков от искусства. Однако восхищение экзотикой затрагивает его апперцепцию лишь тогда, когда он сталкивается с типом иноземца на страницах писаний того или в творениях его «изо». Но та же экзотика вызывает аллергию автора в жизненных тель-авивских ситуациях. Странно, неужели Гольдштейну не приходит в голову связать Джорджа Джексона, автора с «мерцающей, помрачительной святостью» литературного стиля, аристократического ээка-«лишенца», с теми людьми, которые так отвратительно выглядят и пахнут у Гольдштейна же, — но на соседних страницах? Почти физиологически омерзительны они нашему автору — потому, что «никогда не помешивали в детстве гоголь-моголь мельхиоровой лржечкой с обезьянкой», не спали с образованными женщинами «на персиковых простынях» (можете сами продолжить известный ассортимент привычек даже и неизбалованного ашкеназа из Тель-Авива). «Какой вывод из вышеизложенного? Вывод понятен: всем оставаться на своих местах. Румынам — в Румынии, филиппинцам — на Филиппинах, тайцам — в Таиланде, малайцам — в Малайзии, китайцам — в Китае. Пусть едут, куда им заблагорассудится, пусть где угодно строят свои курятники, жрут стариков и выносят собачьи горшки — лишь бы избавили нас от себя. Их присутствие — род злокачественной опухоли…» Из сей тезы неизбежно вытекает, что «еврейский характер страны, кажущийся за её пределами аксиомой, изнутри предстает едва ли уже доказуемой теоремой, ибо, говоря о еврействе, разумею, естественно, ашкеназов» (стр. 80). Вот так! А сефарды — убирайтесь вон? Тут и вспомнился мне поэтично-ностальгический рассказ Гольдштейна о былом Баку, напечатанный некогда в «22». Догадывается ли его автор, что примерно так же, как сегодня восчувствовал он сам тель-авивских «гастарбайтеров», экономически вполне полезных Израилю, примерно так же аборигены Баку воспринимали и еврейскую общину его родного города с ее «кисло-сладким мясом, фаршированной щукой, рубленой, с яйцом и луком, селедкой, коржиками на меду»… Она должна была некогда казаться им столь же отвратительной, как таиландцы — Гольдштейну! Пикантно все же читать это объективное оправдание векового антисемитизма, векового отвержения культуры чужаков — на страницах израильского журнала, после того как евреи стали наконец хозяевами страны и столкнулись с теми же проблемами присутствия у себя чужаков с их иными культурными привычками, что и, скажем, былые поляки! Ведь именно так, как вегодня Саша Гольдштейн воспринимает всех этих «румыно-азиатов», французы воспринимали евреев в эпоху Дрейфуса, австрийцы — в эпоху Люгера, да и англосаксы и американцы в довоенный период (почитайте-ка лондонца Эммануила Литвинова)… Фаршированные рыба или шейка, обрезание, субботний покой виделись европейцам приметами дикости отсталого народца.
Автору я симпатизирую, не скрываю этого и в печати, но в «ненаписанной книге» вижу того же культурно слабого, испуганного чужим культурным напором персонажа, что осязает наш мир и в романе Штейнера. Так проявляется некая общая тема номера…
Другие материалы, которые не хочу обойти вниманием, -интервью, данное художником Вл. Янкилевским тому же Гольдштейну, статья профессора Иерусалимского университета Димитрия Сегала о проблемах культурного развития в 20-м веке и «Час Волчьих ям. Размышления в залах экспозиции «Русское искусство первой половины века» в новой Третьяковке» искусствоведа Алексея Смирнова.
Янкилевский считает современное авангардное искусство мертвым. Потому что создают его сегодня мелкие по масштабам искусства творцы. «Нет ни наполнения, ни новых идей, сплошная коммерция»… «Они могли ставить перед собой любую задачу — стать чемпионами, суперстарами, что, однако, не значит быть хорошими художниками. Это конформизм, удачно приспособившийся к обществу и работающий в области его интересов». По мысли Янкилевского — и этим он принципиально отличается от своих коллег-современников, авангардистов нашей эпохи, — «каждый большой художник обладает идефикс, потом она трансформируется под воздействием жизненного опыта, других влияющих факторов. Но не перестает развиваться». Поэтому нынешние попытки художников угодить «вкусам общества», то есть приспособить себя к потребностям других людей (обычно — кураторов музеев), приводят к тому, что художник естественным образом выходит за пределы искусства. Янкилевский выводит отсюда крах «второго российского авангарда», к которому сам когда-то принадлежал. Да, российские авангардисты были нонконформистами по отношению к советской власти, все это так, но они остались лишь подражателями западных мод, вкусов, веяний. «Нонконформистом считался любой абстракционист, любой сюрреалист. Но… все это в Европе давно превратилось в общепринятый товар на прилавке». Поэтому их искусство было лишено энергетики, заряжающей зрителей, энергетики, присущей, например, одинокому Ван-Гогу. Новое искусство, по оценке Янкилевского, сродни гомосексуализму: внешне вроде бы тот же акт, что у «большинства», те же физические приемы, даже то же самоудовлетворение участников, но… только их самих. Оно — бесплодно: детей не будет, продолжения — не будет. «Магрит,
Пикассо пульсируют, но как только ты входишь в залы «последних десятилетий, на тебя накатывает мертвящая пустота» (стр. 108).
Алексей Смирнов, автор статьи о «Новой Третьяковке», — блестяще-бойкий стилист в духе «леваков» начала века, которые скидывали Пушкина с парохода современности. Только он-то скидывает «советчиков» разных типов — так же талантливо, лихо, задорно… и, наверное, так же бесплодно. («После коммунистов я больше всего не люблю антикоммунистов». С. Довлатов.) Его надо просто читать, получите море удовольствия, как говаривали в Одессе, и я просто для затравки процитирую несколько фрагментов — уверен, соблазню этим блюдом. «При входе на лестницу (новой «Третьяковки». — М. X.) сидит болтающая ножками статуя Игоря Грабаря в клетчатом костюмчике с кисточкой в руках… Очень странно, что человек, повапленный на Лубянке и в доску свой у Ягоды и Менжинского, как бы благословляет своей кисточкой, писавшей Сталина и Ленина, весь русский живописный 20-й век»… «В Петербурге выставлялись лубочные провинциальные европейцы-мирискусники, так сказать, обрибердслеи с Сенного рынка, изображающие мастурбирующих «маркиз и маркизов» Сомова, ветреные, с карликами, Версали Бенуа и городские чахоточные пейзажи Добужинского. Все эти господа, собранные шикарным, с седым коком педерастом Дягилевым… в живописи были такими же задворками Европы, как их непримиримые враги — передвижники» (стр. 180). «Наиболее интересен Фальк… фактически духовник оппозиционно настроенной к коммунистам общины не только еврейской интеллигенции. Вокруг другого «попа», Фаворского, жались, как запуганные овцы, дворянские недобитки, которых он обучал своему тупому рисованию, не давая умереть с голоду и попасть на панель» (стр. 162). И в финале: «Созданный в 30-х гг. Союз советских художников был сложной, античеловечной, кафкианской организацией» (стр. 168).
Наступает самая сложная часть поставленной мной самому себе задачи — это рассказ о статье проф. Сегала «Куда ж нам плыть?»
В наше время редко встречаешь масштабную и одновременно совершенно новую концепцию, тем более масштабную концепцию истории мировой культуры. Между тем, Сегал сочинил именно такую гипотезу, которая кажется мне весьма плодотворной. В ней все оригинально (во всяком случае, для меня): деление культуры на «высокую» и «низкую», с подробным описанием особенностей того и другого стиля культуры, исторический очерк формирования ее феноменов в разных странах, описание особенностей в каждой стране, анализ «синтеза» обеих ветвей культуры, множество примеров, ссылок на философов и культурологов, собственные новые оценки и выводы… Невозможно хотя бы изложить (не то что оценить) содержание этой работы, даже простое чтение ее потребует от вас немалых интеллектуальных усилий. Поэтому советую — читайте. Те, кто заинтересован в осмыслении (хотя бы для самих себя) феномена самодвижения мировой культуры во всех параметрах, включая научные дисциплины, проштудируют работу Сегала с немалой пользой, смыслом и просто с великим интересом. В сущности, статья Сегала содержит научное осмысление той сверхзадачи, которую и поставила себе редакция при составлении этого номера «Зеркала»: осознать, «куда несет рок событий» культуру нашего времени.
