АРТКЛОШИНТЕРН
«Идут славянофилы и нигилисты,
У тех и у других ногти не чисты».
(«Церемониал 28», Козьма Прутков, XIX в.)
В 20-е годы русская речь обогатилась новым, советским словом «невозвращенец», по содержанию походившим на смертный приговор, — «лицо, не вернувшееся на родину из-за границы и изменнически перешедшее в лагерь врагов СССР».
Однако невозвращенцы появились задолго до суровой советской эпохи.
Царь Борис Годунов (XVI в.) решился послать своих «робят» за границу для изучения «науки разных языков и грамоты». Годуновские «робяты», как утверждает легенда, пропили командировочные деньги и домой не вернулись, предали родину и перешли в лагерь врагов СССР.
Русская жизнь не принимает искусства всерьез.
Мы не знаем толком, где доставали краски Айвазовский, Верещагин, Левитан, но хорошо известно, что прославленному Карлу Брюллову так обрыдла светская жизнь Петербурга, что он ушел в Европу голяком, подарив таможне костюм и белье русского производства.
Звезда ХIХ века Орест Адамович Кипренский влюбился в сумасбродную итальянку и последние двадцать лет доживал за границей, не сожалея о русской славе.
У маститых невозвращенцев, обласканных царем и светскими заказами, была возможность вернуться назад и творить на русском морозе. Художники Василий Кандинский, Николай Рерих, Александр Бенуа, Марк Шагал, Павел Мансуров, Иван Пуни, командированные за границу, предпочли творить на теплом Западе.
Наши современники краски, карандаши, бумагу, славу, заказы, белье доставали по спискам и по блату. Самый последний русский мазила, уставший от векового мазохизма властолюбивой черни, мечтал попасть на тесный, гнилой и спесивый Запад, где всего, бля, почему-то навалом. Из социалистического рая бежали воры и политики, танцоры и фарцовщики, футболисты и военные, шахматисты и музыканты, и художники здесь не исключение, а правило.
Художник Николай Павловский был не первым и не последним, когда летом 79-го г. покинул группу белорусских туристов и стал невозвращенцем. Изменник родины, партии и правительства прошел искусы коммунизма и модернизма, а в московском «салоне» Льва Кропивницкого, художника и коллекционера, получил благословение на подвижничество в искусстве. Нутряная мысль: «Я — гений, я буду первым на Западе!» была мощным мотором для решительных поступков.
Художник переметнулся с прицелом развернуть вовсю свой гений, покрыть Запад пестротой белорусских идей, в общем — переплюнуть Вазарели и Кристо, уставших от мирового успеха.
Высокие мысли белорусского самородка не соответствовали ритму пошлой действительности.
Целый год новатор вкалывал подручным у «Солженицына графики» Михайлы Шемякина, начальника русского искусства в Париже и потомственного князя Адыгеи и Кабарды. Он снимал угол у португальского революционера, не забывая о дворцах и славе.
«Однажды я вспомнил, — замечает в рукописи воспоминаний Н.П., — что Сутин и Шагал жили в Париже, не отвлекаясь от живописи».
Невозвращенец решительно бросил холодный угол с португальским попутчиком и добровольно ушел в парижское подполье.
«Последние пять франков я отдал бродячим музыкантам и решил жить бесплатно» (рукопись Павловского).
10 мая 1981 года, шатаясь от голода, бродячий художник подошел к высоким железным воротам с истлевшим номером 6 рю Даркей и ловко прыгнул в огромный двор, заваленный ржавыми артиллерийскими лафетами времен Первой мировой войны. Отыскав пустующий этаж с горой солдатских матрасов, он завалился спать, а наутро проснулся хозяином четырехэтажного особняка. Расторопный «славянин» с опытом партийной работы с массами взялся за преобразование парижского дома в культурное общежитие. Вскорости там поселились португалец Мануэль Родригес, перешедший из марксизма в буддизм, русский фотограф Валька Тиль, канадский крысолов Анри Шурдер и ученик великого Де-бюффе, «живой артист» Жан Старк. Каждый тащил за собой подруг и знакомых. За лето 81-го г. бывшее бомбовое депо заселили бездомные художники, клошары, наркоманы и педерасты.
Творческий союз в Париже! Дурдом двадцатого века!
Трудолюбивые неудачники сошлись в один братский круг, чтоб не потеряться в сердитом мире.
Жилистый белорус с крупным носом, большой поклонник технического прогресса в искусстве, питался ворованным молоком и, «не отрываясь от живописи», фабриковал огромные оптические композиции, скорее похожие на белорусские вышивки, чем на индустриальные чертежи современности, необходимые богатым заказчикам. Павловский стал инициатором артистических фестивалей под названием «Артклошинтерн», вошедших в историю парижского андерграунда.
Первый фестиваль от 20 января 82-го г. с театром, музыкой, живописью, танцами и пьянкой получился почти домашним мероприятием.
«Начало было скромным, — вспоминает Н.П., — шесть артистов и десяток раскрашенных известью крыс Анри Шурдера, но вскорости о нашем сквате знали все в Париже, от главного мэра до отдаленных русских углов».
О героических делах Павловского первой узнала Аида Хмелева.
На острове русской культуры, в салоне Аиды, без изменений переставленном из Замоскворечья в Париж, о Павловском говорили с нескрываемым восторгом, как о полярнике на дрейфующей льдине.
— Привести Павловского ко мне! — приказала Аида адъютанту из беглых матросов Андрееву. — Хочу видеть русского героя!
Хозяйка парижского салона, уроженка смоленской деревни Любовь Моисеевна Хмелева по кличке «Аида», сменила пять мужей, пока не успокоилась на оборотистом фотографе Владимире Сычеве, устоявшем на ураганном ветре капиталистической конкуренции. Бывший инженер Сычев, бойко болтавший по-английски в Совдепии, за полгода выучил французский и заработал первый миллион, чем потряс не только русскую эмиграцию, но и любопытных аборигенов, не знавших, где расположен Смоленск. К толстопузому тульскому самовару тянулись земляки, нищие, проходимцы, фарцовщики, иностранцы. Реалистка Аида милостиво пригревала нигилистов и славянофилов, чтоб стравить их на потеху гостей. Вожаки этих течений, страдавшие непомерной манией величия и невежеством, как писатель Юрий Мамлеев и поэт Эдуард Лимонов, приходили в салон, когда им вздумается.
В честь героя Павловского был устроен особый банкет с мясным борщом и привозной самогонкой. Биографический формуляр героя оказался невыразительным. Общих знакомых не находили. Павловский молча съел кастрюлю борща, облизнулся и окаменел. Аида пыталась без всякого успеха направить знаменитого гостя на философскую беседу, обращаясь за поддержкой то к Мамлееву, то к Лимонову, но, потеряв терпение, выбрала самый решительный вариант.
— Павловский, очисти мне икону шестнадцатого века.
Гость молча кивнул головой.
Дворовый реставратор Владимир Котляров, сидевший рядом с фарцовщицей Козлихой, подпрыгнул и завопил:
— Не позволим! Это моя работа!
Разговор оживился. Мертвой хваткой вцепившись в старинную доску, Павловский не собирался сдаваться. Тучный реставратор, прыгая петушком, пытался вырвать заказ из рук противника.
— Котляров! — повысила голос Аида — За безобразное поведение я тебя отлучаю от дома.
Славянофилы и нигилисты одобрительно зашумели.
Владимир Котляров жизнь начинал сначала в сорок лет.
Что же было до этого?
На посиделках у Аиды он говорил о прошлом:
— Я уезжал в тайгу и пил горькую!
Очевидно, бывало и так, но на самом деле Владимир Котляров был начальником московской реставрационной артели. Он не рисовал по нелегальным квартирам Ники Щербаковой и Кибло-Киблицкого, не дрался за свободу творчества под дождем, не торговал с иностранцами, а уверенно лез в советские начальники, расталкивая конкурентов и завистников. С 1979 года чистый советский человек без «иностранного досье» мыл посуду в парижских кабаках и долбил язык аборигенов, присматриваясь, с какой стороны пролезть в богачи. Крупный мужчина с богатырским аппетитом пытался прошвырнуться голяком по сытому Западу, но ничего кроме приводов в полицию новаторский метод не приносил. Реставрация икон и стульев кормила впроголодь, да и способных эбенистов было больше, чем мебели.
Благодаря рекомендации Павловского «живой артист» Котляров вошел в общину «Артклошинтерн» и обессмертил свое новое артистическое имя «Толстый» рядом блистательных перформансов. На втором фестивале «Артклошинтерн», отгородив себе «жизненное пространство» в здании бомбового депо, Толстый изобразил публичную сцену библейского Онана, совершенством мастурбации вызывая восторг посвященной публики.
А в сущности Толстый осрамился, а не заработал. Он надул не только женщин — Аиду Хмелеву, Сильву Бруй и Елену Щапову де Кзрли, — клюнувших на сентиментальный код представления «Вив лямур!», но и себя. Ясновидящие и влиятельные банкиры на ветхозаветного Онана с коротким пенисом не пришли.
Беспокоил и крысолов Анри Шурдер.
Если Толстый честно онанировал, едва сводя концы с концами, то хитрый канадец ловил на помойке больших крыс и живьем распинал на крестах Однажды он распял на парижских воротах сразу тысячу измазанных дегтем и гашеной известью крыс. Такого богохульства человечество еще не знало. А самое ужасное, что на распятую погань Шурдера находилась бульварная пресса и заказчики.
«Артклошинтерн», или сокращенно А.К.И., наполнялся русскими всевозможных мнений. Они — Дм. Кельчевский, Ан. Путилин, Саша Эйдельман, Валька Мария-Тиль-Смирнов, Коля Любушкин, Игорь Андреев, Гюзель Мукидинова-Амальрик, Женя Горюнов, Толстый, не считая «президента» Павловского, — составили добрую половину творческого союза в парижском депо.
Главная неприятность фестивалей, организованных на карманную мелочь
нищих участников, заключалась в том, что туда лез всяк кому не лень, от неудачников абстракции и академизма до уличных музыкантов и психбольных. Никакой ответственной критики показы и перформансы «неизвестных личностей», как выразился главный мэр Жак Ширак, не имели, да и социальное положение не улучшалось, несмотря на победу социально близких «левых сил» во Франции.
Так называемая свободная русская пресса, претендующая на корректность информации, как слепая на картине Брейгеля, не замечала никаких перемен вокруг.
Советская власть из-под полы торговала матрешками.
Искусство, причисляемое к тайникам бесклассовой души, пытались обуздать арестами и налогами.
В конце 70-х на западном базаре появились робкие коммерческие попытки верных друзей советской культуры. Возникли галерея «Гамаюн» на острове Мальта, торговавшая «славянским шармом», галерея «Октябрь» в Сан-Франциско с «владимирскими перелесками», наконец, «Горки галлери» в Париже.
Парижский «бутик» был записан на французов армянского происхождения, и за столом сидел кругленький, с пушистыми рыжими усами, армянский поэт Гариг Васмаджан, учившийся в советском университете. На пороге бренчал на гитаре Толя Путилин, работавший художником и вышибалой. В подвале магазина на реставрационном конвейере трудились Николай Павловский и Владимир Котляров-Толстый.
Неважно, кто дал поэту деньги для широкой жизни, важно, что инициатива предприятия исходила от московских друзей, художников Кирилла Дорона и Юрия Купермана, мечтавших о пропаганде русских анонимов на Западе. «Идею» московского подполья подозрительно быстро освоили «культурные советники» официальных посольств и «выездные» искусствоведы Страны Советов. В результате смешения интересов, народов и методов возник склад всякой всячины, антикварный китч, далекий от прямолинейных организаций западных дилеров. Несмотря на самодельное советское начало, Басмаджан выставил товар и стал ждать результата.
С помощью постоянных рабочих — Павловского, Путилина, Толстого, Эйдельмана — галерейщик вышел на А.К.И. и стал его филантропом. Распятые крысы Шурдера вскорости красовались рядом с маринами Айвазовского и тульскими самоварами. При посредстве осевшего в Париже «британского подданного» Юрия Купермана он сошелся с главными «апатридами» нонконформизма — Целковым, Заборовым, Зелениным, Стацинским, Рабиным, Мастерковой.
— Вы перегрызлись друг с другом, — внушал Гариг Басмаджан, раздувая дорогую сигару под коньяк, — Нусберг с Глезером, Шелковский с Шемякиным, Стацинский с Толстым, Максимов с Синявским, Куперман с Бурджеляном! Я вас всех соберу под одной крышей.
И сдержал свое слово!
С 1981 года под разными благовидными предлогами он собирал представителей всех кланов и течений.
Журналистика — большое дерьмо русской культуры.
Необходимые средства для «семейного альбома» под дурацким названием «Мулета», где редактором стал бывший московский эбенист Толстый, дал армянский магазин.
Над первым макетом «Мулеты» корпели Эйдельман и Павловский. Разномастные образцы русской прозы, поэзии, эссеистики выправляла упорная супруга редактора, удмуртка Людмила Савельева. В бетонном подвале диссидента Андрея Синявского набирался номер.
Казалось, что издание с яркими пасквилями Кузминского и Бахчаняна, свободной графикой Павловского, Купермана, Эйдельмана, Воробьева дружно крушит интернационал серости, но журнал не получился. Ему не хватало высокого, барского класса. От первого до последнего номера он стал криком обездоленного эбениста, бессмысленным морализаторством, безвкусным капустником самоучки, пустопорожним бредом и дерьмом Толстого, о котором поэтесса Елена Щапова де Карли выразилась лучше всех: «Плебей, не сумевший понять».
8 июля 83-го г. советский невозвращенец «туркестанского легиона» (42-й г.) Ермак Лукьянов, рискнувший навестить историческую родину с бельгийским паспортом, был арестован и приговорен к смертной казни.
Личный шофер Аиды Хмелевой, невозвращенец Игорь Андреев, удравший с корабля в 72-м году, заметно побледнел.
— Не будешь слушаться, расстреляем! — обнадежила барыня.
Квартира супругов Сычевых-Хмелевых после бегства за океан Шемякина, Глезера, Нусберга составляла существенный участок русской цивилизации на Западе. Там плелись особые разговоры о ценах на сибирскую пушнину и на первый и второй русский авангард. Там сводили пробивных женихов с богатыми невестами и наоборот. Там знали, кто погубил Россию и что будет с ней дальше.
Через салон Аиды прошел весь цвет русского художества, известные переводчики и неизвестные портные, актеры и разведчики всех подчинений, туристы и упаковщики чемоданов, издатели и домовладельцы, галерейщики Басмаджан и Дина Верни, пол-Москвы и пол-Парижа.
При таких широких интересах из поля зрения салона не выпадал и «серебряный век» России, особо щедро рассыпанный в Париже.
Плотная творческая связь Аиды Хмелевой с «Артклошинтерном» совпала с материнской опекой знаменитой старухи Ирины Одоевцевой, автора многочисленных декадентских стихотворений и толстых мемуаров «На Неве и на Сене». Древняя поэтесса «серебряного века» давно собиралась умирать и под занавес нуждалась в толковой прислуге. Гуманистка Аида предложила хозяйке просторной трехкомнатной квартиры трех денщиков на выбор — декламатора Льва Круглого, альфрейщика и поэта Женю Горюнова и беглого матроса Игоря Андреева. Придирчивая эстетка выбрала рыжего, как огонь, матроса, рисовавшего картинки цветными карандашами.
Игорь Андреев перебрался к больной поэтессе, подметал квартиру, питерской скороговоркой читал стихи Пушкина страдавшей бессонницей Одоевцевой и готовил еду по особым смоленским рецептам. Время шло, библиотеку поэтессы сумели растащить, но к всеобщему удивлению русского зарубежья девяностолетняя женщина не умирала. Мало этого, она сумела тайком продать трехкомнатную квартиру с рыжим денщиком и улетела доживать свой долгий век в любимый город на Неве!
Такой пощечины Париж не знал со времен гражданской войны.
Денщика Андреева «за дурь» Аида отстранила от дома под улюлюканье Мамлеева и Лимонова, отфутболив в депо Павловского без горячей воды и жалованья.
Домовый дворник Ирины Одоевцевой доносил, что, очищая мусоропровод, собирал нетронутую курятину, изготовленную по заграничным рецептам.
Женщину с опытом двух мировых войн не так просто было облапошить на смоленской приправе и присвоить трехкомнатную квартиру в центре Парижа!
Грамотные эмигранты, читавшие философские размышления Андрея Амальрика, с нетерпением ждали «апокалипсиса», если не мирового, то хотя бы местного крушения коммунизма в отдельно взятой стране.
Под закат 84-го г. Аида Хмелева, встречая избранных, мистически настроенных гостей, возмущалась:
— Я же вам не раз говорила, что Амальрик клеветник и клептоман! Взбаламутил честных людей, стащил у меня книжку про варягов и продал на толкучке!
Супруга покойного мыслителя Гюзель, терпеливо дососав цыпленка в чесночной подливке, яросто бросила кость в тарелку.
— Сама ты кликуша и гебешница! Сводишь диссидентов, а потом продаешь!
Андрей Амальрик, сочинивший в 1969 году дискуссионное эссе под названием «Доживет ли СССР до 1984 года?» ошибся всего лишь на год.
11 марта 1985 года в Москве состоялся внеочередной пленум Центрального Комитета КПСС, единодушно избравший секретарем ЦК КПСС товарища Горбачева Михаила Сергеевича.
Помолодевший Кремль начал беспощадную войну с всесоюзным пьянством. На грубый и глупый указ народ единодушно ответил повсеместным самогоноварением. Хлеб, сахар и мамалыга исчезли из коммерческой циркуляции. Коммунисты и беспартийные с остервенением ждали голода и беспорядков, и они пришли.
На шестом году добровольной эмиграции, в 81-м г., я не смог оплачивать светлую мастерскую на окраине Парижа и перебрался в узкую, извилистую мансарду Латинского квартала по соседству с армянским «бутиком» Гарига Басмаджана.
Обнищание и вынужденный спуск на дно!
По ходу декаданса я стал факультативным членом «Артклошинтерна» и завсегдатаем салона Аиды Хмелевой.
По заказу армянина я намазал пять красочных панно с изображением райских птиц, деревьев и зверей и на долгие семь лет стал вынужденным собутыльником заказчика, уламывая полностью расплатиться за труд.
На гребне восьмидесятых годов из жирной Германии подули ветры нового «изма» в искусстве, обеспеченного поддержкой крупного капитала и обозначенного итальянским критиком Бенито Олива как «трансавангард». С опозданием в два-три года известные парижские «стилисты» и «закройщики» пристегнули туда группу молодых уроженцев французской провинции. За разноцветные каракули Блеза, Комбаса, Дирозы, Бланшара набивали небывалые цены.
На бульваре Сен-Жермен, 208 в модной галерее «трансавангарда» постоянно толкались, лакая шампанское, воротилы нового, денежного течения с разодетыми в пух и прах представителями новой международной школы, а за поворотом в бомбовом депо творили безымянные и нищие фанатики «Артклошинтерна» — канадцы, турки, сербы, американцы, евреи, русские, немцы, обреченные на тяжкий труд без вознаграждения.
Французский фольклор в чистом виде!
Выдвиженец «трансавангарда» Жан-Шарль Блез без смущения совес ти воровал у беспечного и неизвестного скваттера Жана Старка куски прессованных композиций, сверлил дырки и за бешеные деньги — сто тысяч долларов! — продавал японцам.
Толкаясь там и сям, я впервые в сорок пять лет открыл, как дальновидно и продуманно, а не наобум, создается «изм» больших доходов.
У «Артклошинтерна» не было ни порядочной галереи, ни национальных заступников. Над общиной постоянно висела угроза изгнания. Подвиг Павловского стал старым бесплатным мифом. Традиционные русские склоки в атмосфере международного сквата выглядели благороднее и чище. Чаще всех дрались на фестивалях «русский болтун» Витя-Стац-Блюм (В.К.Стацинский) и «русский хвастун», матадор и провокатор Колтяров-Толсгый. Кулачный бой двух видных, седобородых мужчин выглядел неловким перформансом и вызывал взрыв дружного смеха.
Меценат «Артклошинтерна» Гариг Басмаджан и его высокие покровители так и не поняли, как создается мода доходного искусства.
Весной 85-го г. кто-то пустил утку, что видные деятели А.К.И. подкуплены строительной компанией и получат бесплатные квартиры в центре Парижа. На запись в «Артклошинтерн» сразу образовалась давка. В бывшем гараже тяжелых грузовиков, густо политом мазутом, сибирский формалист Эдуард Зеленин с рослым и женатым сыном возвел керамическую печь на ворованном электричестве.
Прочно устраивался питерский «академик», голодное дитя блокады Вова Бугрин. Все думали, что он получил крупный эротический заказ от Басмаджана и нуждается в светлом помещении для экзекуции. С помощью двух дезертиров из Красной Армии,
естественно, мечтавших о дешевых квартирах, он отгрохал на чердаке с дырявой крышей огромное пространство, не заплатив членского взноса сторожу Пон-Пону. После тщательных розысков Аида установила, что никакого эротического заказа нет и не предвидится, а просто подруга «академика», подданная Великобритании и суровая мать троих малолетних детей, выставила бездоходного сожителя на улицу.
Помещение Бугрина, рисовавшего сцены из греческой мифологии, выглядело вызывающим пугалом по соседству с каморкой бродячих, высыхающих от СПИДа педерастов Пьеро и Жанно. Когда же в отсутствие «академика» кто-то проник в неприступное городище русского чудака и заметно нагадил посередине, Бугрин понял, что живая действительность в бомбовом депо несовместима с прочным домостроением.
Американский рабочий Олег Соханевич, или «Сах», поставил брезентовый ночлег для бесплатных ночевок на французской земле.
Сах — полубог!
В этом беда его творческой биографии, заметно отличной от рядовых невозвращенцев. Родители: грек Геракл и русалка Гилея. Значит, Сах и полугрек! Нет ничего удивительного, что полугрек и полубог начал лепить и рисовать, сначала в киевской школе, а потом в Академии художеств г. Ленинграда.
«Могу сказать, что школа и институт были полезны тем, — вспоминает полубог в книге «Только невозможное» (изд. «Посев», 1970), — что указали мне, чего не нужно делать».
7 августа 67-го г. сильный мужчина, мизинцем ломавший монеты, надул примитивное плавучее средство и перебрался в свободную Турцию. «Балдея от мании величия» (по Кузминскому), он стал гражданином США, полгода заколачивая деньги трудом рабочего и полгода путешествуя по миру.
Сын свободы никогда не будет рабом тленья!
На четвертом фестивале А.К.И (27.7.84) Соханевич, используя секретный рычаг Архимеда, скрутил железнодорожный рельс в английский галстук под названием «Металлический стресс». Американский дезертир Боб Сигейо, гнувший «объекты» из гнилых веревок, упал на колени перед шедевром мирового уровня.
Из героических походов Саха по четырем частям света сочинялись замечательные поэмы, ритмом и музыкой превосходящие великого Сулеймана Стальского.
Хулиганство «Мулеты» явно отставало от жгучих фактов современности. Играя в жмурки со своей тенью, провокатор Толстый не замечал ни фестивалей, ни выдающихся людей.
1985 год, пожалуй, стал высшим взлетом артистического сквата, концом его апостольской эпохи.
Трогательные статейки в популярных газетах, протесты партийной оппозиции, приезд в бомбовое депо знаменитого комика Колюша, кормившего голодных скваттеров, не спасали от неминуемой гибели занятного учреждения.
Строительной компании, купившей землю и дом, было наплевать на газеты и комиков.
Не помню кто (Павловский? Басмаджан? Аида?) уломал меня выставить сто картин в помещении «Артклошинтерна», что оказалось не расчетливой провокацией «трансавангардиста», а глупой и опасной залепухой, потому что у ворот поджидали не успех и деньги, а острые ножи бульдозеров, готовых по первой команде расправиться с эфемерным сходбищем «неизвестных личностей»,
18 декабря 85-го г. я вставил лампочки и открыл бочонок красного вина для гостей. Бродячий джаз-банд наяривал абстрактные мелодии. Галя Ми-ловская снимала документальный фильм. Руководящая верхушка А.К.И. — Павловский, Старк, Шурдер — о чем-то таинственно шепталась в углу. Постоянный сторож депо, «колонель» Пон-Пон угощал людей вареными куриными яйцами. «Академик» Бугрин в сверкающих хромовых сапогах загонял женщин в свою неприступную крепость с изображением обнаженного Аполлона. Керамист Зеленин выжидал появления богатого филантропа. Американец Олег Соханевич, не отходя от бочки с вином и орешков, любовался своими бицепсами. Фотограф Валька Мария-Тиль-Смирнов всем раздавал свой телефонный номер.
Три русских издателя, Стацинский, Толстый и Шелковский, не здороваясь друг с другом, вертели магические зигзаги в толпе.
— Я говорю вам: идет Гога и Магога! Будет большой Армагеддон! — вещала Аида Хмелева-Сычева, собирая вокруг себя доверчивых израильтян Аккермана, Бурджеляна, Ракузина, Путова, Басина.
— Сорок лет живу, а русских понять не могу! — неразборчиво бубнил пьяный Басмаджан.
— Если бы ты понимал, то столицей Шестой Части Света был бы Ереван, а не Москва, — внушала Сильва Бруй, крупная барыня русского рассеяния.
Глухой зимней ночью незнакомые террористы ворвались в депо, украли у меня все лампы и порезали картины.
И поделом — не лезь во французы!
Мне оставалась жизнь на обочине, где могут и подвезти, если пожелают и пожалеют.
«Русский хвастун» Толстый не заметил ни одного фестиваля А.К.И. Слабосилие и духовная порча лезли из «Мулеты», как дрова из мешка. Культ личности Толстого выглядел жалкой полиграфической кикиморой без чувства современности и вкуса к жизни.
Издание Толстого походило на пособие для начинающих психиатров.
Если расположить время графически, то весь 86-й год — в Совдепии самогон и Чернобыль, а в Париже разброд и выгонка «Артклошинтерна», — то получится одна жирная черная линия.
10 апреля 1986 г. бульдозеры строительной компании грозно зарычали у железных ворот. До полудня, в один прием, они запечатали ворота и окна крупными кирпичами, прогнали сторожа с галльским петухом и несушкой, однако жизнь в депо продолжалась.
Командиром замурованного дома стал мастер быстроходной живописи израильтянин Саша Путов. Он не только рисовал Париж с натуры, но и жил в холодном депо и торговал картинами. Для желающих поглазеть, что творится внутри здания с постоянно действующим бесплатным телефоном, Путов просверлил дыру с тыльной стороны. Дамы и господа, не запачкав костюмов, но на четвереньках, могли пройти и полюбоваться свежими достижениями Путова, а заодно поговорить с Хайфой, Ташкентом, Нью-Йорком по делам и просто так.
Парижскую культуру Путов задавил количеством.
Всегда готовый красить, он лепил по десятку картин в сутки и ловко продавал их по дешевке, набирая необходимые для существования суммы. Все коллеги дивились, откуда у малахольного живописца такая страсть к низким ценам.
— Вы все баловни судьбы, — московским говорком размазывал артист, — у вас французское пособие, прописка, а у меня израильский паспорт. Задача израильского туриста — быстро заработать, не мытьем, так катаньем!
Новая идеология цен била по самолюбию кропотливых тружеников высокой цены.
— Это полное вырождение подпольного идеализма, — бубнили «академики» Целков и Зеленин. — Святое искусство превратить в ларек ширпотреба!
Большой капитал не лез к Путову в дыру, но на смехотворно низкие цены
клевали самые осторожные граждане, покупавшие разве что носовые платки. 17 марта 86-го года, на седьмом подпольном фестивале, Путов продал на пятьдесят тысяч долларов и купил загородный домик в два этажа. Самое поразительное, что в дыру на четвереньках ползли не только меценат «по-питерски» Вадим Нечаев, купивший сразу сто картин, но и первый абстрактивист двадцатого века Френсис Пикабиа, пораженный не картинами, а обстановкой осажденной крепости.
Манифестации, безысходные уличные выставки, дешевые аукционы бесследно растворялись, как волны на песке.
Первые апостолы «Артклошинтерна» Павловский, Шурдер, Старк действительно получили дешевые мастерские, но не в Париже, а подальше от шумного города. В июне 86-го г. последних обитателей депо пожарники выкурили огнем и дымом. Путов с верной турчанкой не вынесли пыток и сбежали. «Колонель» Пон-Пон скончался от горя. Как Амадеуса Моцарта, его похоронили в «братской могиле» за счет города. Анархист Рене Струбель, возглавлявший последнее сопротивление, рассылал по газетам запоздалые протесты и манифесты.
Армянский магазин был забит распятыми крысами Шурдера, раскрашенными свитками Старка, геометрической вышивкой Павловского, «аполлонами» Бугрина, колючей проволокой Боба Сигейо, этюдами Путова и турчанки Одетт Сабан. Почтенный дилер парижских аукционов Корнет де Сен-Сир копался в спасенном от огня и бульдозеров добре, отыскивая шедевры.
Постепенно открывалась Москва. «Посетил меня «легендарный Вер-нар» (крупный парижский галерейщик Клод-Бернар Хаим), наговорил кучу комплиментов, но, увы, для их реализации нужно разрешение организации, где я не состою», — письмо Эд. Штейнберга в Париж от 17 сентября 85-го года. Базары подпольного ширпотреба в Зюзинском лесу. «Приют отшельников» — кооператив Леонида Бажанова.
Мимо выставки Ильи Кабакова в парижском Доме художника — 19 ноября 86-го — 11 января 87-го — мог пройти лишь ленивый недотепа или смертельный враг всего живого и яркого. Впервые за десятилетия унизительного остракизма Запада лучший работник русского авангарда представлялся с большим достоинством в помещении со скрипом старинных паркетных полов.
Чрезвычайно корректная французская реклама, далекая от лести и поливки. Высокое размещение независимой и самобытной пластики и мысли русского творца.
— Надо утопить Кабакова! — кипятился «выживатель» Толстый, пораженный нахлынувшей культурой. — Ищите компрометаж! Копайте издалека! Всех озолочу!
Попытка «поваренка» Олега Яковлева лягнуть копытом по кабаковской славе ни успеха, ни продолжения, естественно, не имела.
— Ты хуже Сталина! — гневно выступал «русский болтун» Стацинский против издателя Толстого. — В одном номере «Мулеты» я насчитал десять культовых автопортретов и ни одной заметки о выставках Кабакова!
— Я — «матадор», я — «боярин Ордын-Нащекин», я — «Гнед Буй Тур», я — начальник «семейного альбома», я что хочу, то и ворочу. Мне наплевать на вашу объективность! -городился тучный провокатор русской эмиграции.
Выступление Ильи Кабакова в «Литгазете» от 19 августа 87-го г. с игровым подтекстом «цыплята черненькие и беленькие» в салоне Аиды Хмелевой-Сычевой обсуждалось от корки до корки, с ощупыванием каждой фразы и слова.
— Еще один баловень судьбы! — заметил эстет Сергей Эсаян, всегда украшавший салонные беседы.
— А что же твой баловень пишет, — набросился Толстый на эстета, — что «шестидесятники будут признаны лет через пятьдесят»? Мне нужна слава и деньги сейчас, а не через пятьдесят лет! После меня хоть потоп!
— Мы все шли к Чернобылю! — вмешалась хозяйка салона.
— Вы шли, а не я! — сопротивлялся нигилист. — Я за всех не ответчик!
Славянофилы сдвинули стулья вокруг Юрия Мамлеева, заснувшего у самовара. От дверного звонка он проснулся и закусил.
Из прихожей, затягивая дорогой галстук в крапинку, вышел красавец с
пышными усами, в двубортном темно-синем костюме, и с легким поклоном всем представился:
— Брусиловский Анатолий Рафаилович!
Завсегдатаи салона сжались от страха.
Последний представитель московского андерграунда плотно сел в кресло почетных гостей, опрокинул стопку водки и, приподняв кверху усы, спросил:
— Ну, что здесь происходит?
В России выживание, в Европе доживание.
«Зеркало» (Париж)
